Текст книги "Разговор с Птицей. Повесть, путевой дневник, сборник рассказов"

Женькин отец с другом притащили деревянные ящики, доски, не забыли и новую сумку с едой. В сумке звенели бутылки. Один ящик приспособили под стол…

Слова живых сплетались в незамысловатые узоры, качались над языками пламени и не мешали покою мёртвых.

К вечеру ещё подтянулся народ. И опять жгли доски в густых сумерках и мотались куда надо за водкой. Копальщики менялись чаще, отдыхали больше, и с каждым ударом железа могила уходила всё дальше в глубь, а рядом поднимался холм выброшенной земли. На него поставили фонарь, но свет уже не достигал глинистого дна, и мне казалось, что чёрная яма – беспредельна.

Вокруг костра устало двигались тени, огоньки сигарет и всё тише звучали короткие фразы. Всё острое, резкое сгладила ночь, растворила в себе последние глотки, оставив лишь осколки воспоминаний…

Я вернулся домой в начале шестого. Кто-то довез до подъезда, напомнил: прощанье в десять. Я долго стоял под струёй горячей воды, разглядывая белый кафель, и чувствовал себя замёрзшей в камень землёй.

…У подъезда стоит обтянутый красной материей гроб на двух табуретах. В гробу Женька в сером костюме, волосы аккуратно зачёсаны назад, руки связаны шнурком, до груди белое покрывало. По одну сторону гроба – мать; вся в чёрном, её с двух сторон поддерживают за локти. По другую сторону – отец; в пальто, без шапки. Он сидит на табуретке возле сына, голова опущена, руки словно намертво приросли к обтянутым доскам. Двор заполнен людьми. Я в толпе. Слышу всхлипы, перешёптывания, замечаю подтёки туши на лицах, но внутри у меня – пусто. Пусто и темно. Как в свежей могиле.

К подъезду пятится «пазик». Время закрывать гроб. Человек в кожаной куртке с крышкой протискивается сквозь народ. Он уже возле Женьки. Отец вскакивает, отталкивает человека с крышкой, падает на грудь сына: «Нет! Не отдам! Мой! Мой! Женька!»

Я видел, как оттащили рыдающего отца, как быстро закрыли гроб; видел бледное лицо матери, её сухие глаза, скрученные скорбью уголки губ. Мать не проронила ни звука. Она шла медленно, без посторонней помощи. Этот бледный овал, так отчётливо прочерченный на тёмном фоне, навечно врежется в память.

Будто в нескончаемом мутном сне, всё те же железные ворота, убогая хибара, голубая церквушка, острые наконечники оградок вдоль дорожки. Люди с венками серой цепочкой медленно тянутся за гробом. Женька плывёт над головами, а над ним плывёт хмурое январское небо.

Странно было видеть могилу при свете дня. Ночью она не казалось такой несуразной: коричневый рубец на белом полотне, словно кто-то испоганил грязным пятном свежую скатерть.

Табуретки, неровно стоящий гроб, прощание, сдержанные неумелые речи. Надсадный стук – гвозди жадно вошли в доски – домовина заколочена; ни окна, ни просвета. Всё!

Змеями обвились верёвки, заскользили по красной материи – земля привычно принимала мёртвую плоть.

Когда гроб коснулся песчаного дна, что-то толкнуло в сердце, будто ковчег с телом Женьки опустили не в холодную глину, а глубже – в это самое сердце. И когда я взялся за лопату, не отпускало чувство: я закапываю Женьку в себя самого – навсегда.

Комья падали вниз, ударяясь о доски, издавали пустой звук. Вот как, оказывается, звучит смерть – гулко, уныло, нелепо.

Шуршала смерть, сыпались мёрзлые комья, кривились губы, шевелилось в горле, пелена застила глаза… Я двигал лопатой, опустив голову. Знал, что нить оборвана и чем выше насыпь, тем больше разрыв, что знание это имеет солено-горький привкус и что горечь – неизбывна.

Я понял, что трезв. Алкоголь окончательно выветрился, кровь бежала медленней. И медленно возвращалось настоящее. Сухой листвой оно сыпало вопросы.

Зачем всё это? Жалкое! Зачем ворошить давно забытое? Ковырять струпья памяти – какой смысл?

Может, чтоб лишний раз пожалеть себя? Содрать коросты, расковырять до крови. Или вытащить из себя всё перегоревшее, как вынимают золу из печи? Вычистить так, чтобы ничего не осталось. Ничего, кроме горечи. И пустоты. А почему бы и нет?

Я достал из кармана деревянную фигурку.

Как печален взгляд этой птахи. Но почему ещё тогда, в те времена, из рук выходило такое?

Всё это пройдено уже. Другой дороги нет. Только на мост.

Я спрятал птичку.

Теперь меня клонило в сон. Я зевнул, огляделся и растянулся на скамейке, положив руки под голову. Прямо как тот бич на аллее.

Дверь закрыта.

Ключ на полке.

Где-то дрыхнет мой собрат.

Прямо надо мной синела бездна.

Безмолвная. Непостижимая. И такая равнодушная! Вот я исчезну с лица земли. А она будет так же медленно нести свои облака и беззвучно смеяться на людской суетой. Моя бывшая постареет, завязнет во внуках. Дача, грядки, пасьянс по воскресеньям. Марго пробегает за мужиками, пока не залетит. Слава будет вечно клянчить на бутылку. А небо будет молча взирать на этот бестолковый муравейник. Что мы ему? И что оно нам – муравьям. О, я оказался хитрее всех. Хотя нет. Женька меня обошёл. Берест что-то знал.

Художника этого тоже жалко. Строчит поди по ночам, а днём отбывает повинность в какой-нибудь конторе. Книгу вот потерял, раззява. Переживает наверняка. А может, заливает тоску, пока не приплывёт рыба? А может, она уже к нему приплыла, и неслучайно он оставил книжку в машине?

Я закрыл глаза.

По небу летела птица. Большая, белая, крылья закрывали горизонт. Облака расступались перед ней. Солнце отражалось в хрустальных зрачках. Сначала я шёл за ней, потом побежал, так быстро, как только мог. Птица летела медленно, но я едва поспевал. Потом она вдруг исчезла, а я оказался в деревянном городе. Ни звука, ни движения, только аккуратные домики с наличниками и ставенками ручной работы; резьба незатейливая, но искусная. Домики – двух одинаковых нет. Я брожу по городу, удивляюсь, трогаю деревянные узоры. На улицах чисто, кажется, жители ушли по какому-то срочному делу, но вот-вот вернутся. Я прошёл весь город и вышел к узкой речушке. На берегу – мальчонка с удочкой из черёмухи. Река заросла тальником, но там, где сидит ребёнок, кусты расступились. Я иду по высокой траве к мальчишке. На нем знакомая куртка стального цвета и кепка в серую клеточку. Подхожу ближе. Мальчик оборачивается на звук шагов. Так и есть – это я сам в семь лет.

«Привет», – здороваюсь нарочито громко.

Но ребёнок прижимает палец к губам, мол, тише. Я сажусь рядом. Речка весело шумит и булькает, словно смеётся. Лёгкое, тонкое удилище лежит на рогатине, воткнутой возле берега.

«Клюёт?» – шепчу в ухо мальчугану. Тот мотает головой, нет. И шепчет, не отрывая глаз от поплавка: «Папка говорит, если сидеть тихо, обязательно клюнет».

Я утвердительно киваю. Мы сидим долго, но поклёвки – ни одной, только ветерок слабо трогает поплавок и прибрежную траву.

«Может, крючок за корягу зацепился? Давай проверю».

Закатываю до колен брюки, скидываю ботинки, вхожу в воду. Река не холодная. Я тяну леску и захожу глубже. Вода уже по пояс. Леска натягивается. «Слушай, да там, наверное, рыбища сидит непомерная», – я оборачиваюсь, но берег пуст. И нет уже ни густого тальника, ни деревянного города, ни самого неба. Вокруг что-то серое, вязкое. Неожиданный рывок – и я с головой погружаюсь в свинцовые воды. Вижу дно, колышущиеся водоросли, камни, но почему-то не сопротивляюсь и не отпускаю леску. Откуда-то сбоку, из-под коряги появляется рыба. Хищная пасть, мертво-бледные губы, бесцветные глаза. Крупная чешуя отливает мутным серебром. Она медленно плывёт ко мне, на глазах увеличиваясь в размерах. Огромная! Рыба начинает всасывать воду, и гигантская воронка разворачивает меня головой вперёд и стремительно несёт прямо к страшной пасти. Надо мной нависает густая тень. Я отпускаю леску и последнее, что слышу, – тихий голос отца: «Жди. Обязательно клюнет».

Мы все ещё на крыше. Перед нами только небо. Бездонное, непостижимое. Небо молчит. Молчит и Птица. Вдруг она спохватывается:

– Ветер ушёл обратно? – в голосе слышится тревога.

– А что?

Но Птица уже распахивает мою куртку, ждёт минуту-другую, потом садится.

– Ветры не должны оставаться с человеком, – поясняет она. – Обычно они уходят, и мы не знаем куда. Но если они проникнут в тебя, то могут в тебе поселиться. А это опасно.

– А что здесь опасного? Всегда слышать их речи, даже если не понимаешь, искать слова, вдохновляться…

– Они могут забрать твоё имя.

– Имя?

– Да. Человек без имени становится игрушкой ветров. Сухим листом его кружит по земле. И он не знает покоя. А потом уходит за горизонт и теряется там навсегда.

– Как такое может быть?

– Я не знаю, но так бывает. Не веришь?

– Не то чтобы… Но трудно принять…

– Ветры нужны художнику, но нельзя никому отдавать своё имя.

– Ты знала тех, кто отдал?

Она молча кивает.

– Расскажешь?

Она уходит куда-то глубоко-глубоко, глубже нескончаемого потока мыслей. Я знаю: нужно ждать. Терпеливо отпуская на волю стрелки часов. Время прячется в паузах между словами, истина же часто скрывается в многоточии. Я смотрю на город…

Птица поправляет юбку, замыкает кольцо рук-крыльев, закрывает глаза. Я вижу, как ветер ерошит ей волосы, но с первым словом Птицы оставляет нас одних.

Это случилось с моей одноклассницей, в год окончания школы.

Она не была похожа на прочих. И была талантлива и молчалива. И всегда печален был её взгляд.

И она рисовала замечательно море, над морем луну, или вечернее солнце, или тени деревьев на пыльной дороге. Но в каждом мазке, что ложился на холст, сквозила тоска.

И не было у неё ни друзей, ни подруг, ни врагов и ни близких знакомых.

Жила она с мамой, а отцу, что уехал от них, писем не слала. Она мне казалась сухим деревцом с необычными листьями.

И мы вместе ходили учиться писать акварелью, из глины лепить и плести ожерелья. Но, даже когда мы шли по дороге, она не делилась со мною ни жестом, ни словом. И только ветер вечерний водил в волосах хороводы и что-то шептал ей на ухо.

В школе не обращали на неё никакого внимания, и учителя не спешили называть её имя. А оно было самым обычным.

И однажды я к ней подошла и спросила:

– Ветер, что резвится в свежей листве, он правда твой друг?

Но она промолчала.

– Ты над землёй часто паришь и мысли твои далёко отсюда. Мне тоже знакомы такие полёты. Могу поделиться.

Она оглядела меня рассеянным взглядом:

– Я не нуждаюсь в заботе, и ты это знаешь. Краски и кисти утешают лучше сестёр и подруг. Мне тесно у вас.

И она отвернулась.

Но я продолжала:

– Послушай. В море опасно ходить в одиночку, там рифы и штормы, солнце без тени. В силах ли ты пройти свой путь без потерь?

– О, ветры и штормы – это то, что мне нужно! Ветры умеют веселить до упаду. Ты разве не знала? Ха, я напишу скоро такое, что вам и снилось. Я назову это «Хохот ветров». Разговор наш окончен.

Тогда я не знала, на что ветры способны. Ветры не злы, не добры, не коварны, беспечны, вольны, не привязаны к месту, но люди для них всего лишь песчинки, которые можно развеять по свету, поднять до небес иль швырнуть в непроглядную бездну. Ветрам неведомы радость и горе.

И в девочке этой что-то менялась, как будто она истончалась до срока, и тени от веток казались бледнее, но мазки на холсте становились смелее и гуще. И теперь в её взгляде всё чаще вспыхивала неприкрытая дерзость.

Она отложила плетенье и глину. И луна уже не плыла над волной одиноко, но вместе с разломанным солнцем стремительно падала в бездну.

И тогда я сказала:

– Я тебя не оставлю. Пойду я туда, куда ходишь ты каждый вечер.

Она только пожала плечами.

И вот мы вышли на высокий отвесный берег. Там был маяк – заброшенный, пыльный, но двери его оставались открыты. И мы поднялись по лестнице к самому верху. Под ржавой некрашеной крышей был узкий балкон.

И только коснулась она парапета, как бросились к ней дикие ветры.

Вмиг её облепили, и, хохоча, лезли дерзко под платье, в волосах копошились игриво, и хватали за щёки, на лицо ей кидали длинные пряди. Ей, наверно, казалось, что они с ней по-братски резвятся, но они забавлялись себе на потеху. И она звонко-звонко смеялась. А мне было тревожно.

Время текло песочной рекою.

Девочка эта становилось всё неприметней. Имя её почти не звучало. Изредка «Эй!», да и то между делом. Но это её ничуть не пугало, на маяке она пропадала и только к утру возвращалась домой.

И были у матери тёмные мысли: «Только посмей принести мне в подоле, выгоню сразу». Но она улыбалась странной улыбкой, а вечером надевала новое платье и на маяк уходила.

А во мне надрывно звучало: «Для многих она словно место пустое. Скоро и вовсе имя забудут. Без него человек – пересохшее русло, брошенный город, песком занесённый».

И вот я спросила: «Послушай, на каких ты сейчас обитаешь просторах?»

Но густое, как морок, молчанье было вместо ответа.

И всё же я успела заметить, как в глазах её плещутся ветры. Неужели они проникли за тайные двери? Не зовут ли её теперь по-другому на своём необычном наречии?

Я тогда ещё не знала, что ветры могут увести человека, если сам он отдастся их порывистой воле. По земле я шагала тогда безрассудно; то, что было ненужным, казалось мне важным, а суть от меня ускользала. Но я помню зрачки, что плавно качались, в такт движения невидимых сил.

А потом она потерялась. Спохватились её не сразу.

И я помню, как её долго искали, заглянув во все закоулки; и как мать кричала до хрипа, и сквозь слёзы звучало имя. Но да где там: что ветры забрали, назад уже не воротишь.

Так искали её ровно неделю. А на восьмой день поднялись на старый маяк, и там, на балконе узком, нашли её новые туфли.

Городской пейзаж за окном растягивался в сплошную кулису кирпича и бетона. Лубочными картинками по ней плыли пыльные деревья, газоны и люди – с какими-то застывшими деревянными лицами.

Под моим плечом подрагивало стекло автобуса. Пассажиры вокруг покачивались в такт монотонному движению, словно повинуясь невидимой руке. Казалось, ещё немного и – финал; занавес бесшумно опустится, бутафорию уберут в ящик, а из-за ширм выглянет кукловод. Но на выбоинах подкидывало – возвращало в реальность.

Автобус въехал на мост.

Невероятная сила чувствовалась в размеренном движении реки. Остров и гряда синеющих вдали гор казались умаленными безостановочным течением. Словно покорные вассалы, влачились они вслед за Енисеем, держась за холодную мантию. И ничто не могло противиться этому царственному шествию.

Я вложил билет в зеленую книжку, убрал её в карман.

Мост кончился. Пассажиры выходили, входили, торопясь занять свободные места. Дома и деревья тянулись вдоль дороги, вдоль трамвайных рельсов, заросших мелкой блеклой травой… Но рано или поздно всех ожидает конечная остановка.

Автобус вёз меня к отцу.

Глубоко сидит заноза – родная кровь.

Я был единственным ребёнком в семье. Родители два раза разводились, один раз сходились. Теперь почти не общаются. Есть отец. Есть мать. И есть сын. Три параллельные прямые. Отец живёт здесь. Мать живёт в другом городе. Сын слово «жить» вычеркнул из своего словаря.

И что это меня сегодня сносит на высокий стиль?

Отец на другом берегу. У матери другая семья. Семья? Сожитель с вагоном проблем. Почему у всех троих ничего не вышло? Да и существуют ли другие половины, чтобы так приросло – не оторвёшь?

Когда-то я мечтал к маме приехать, познакомиться с новым мужем, погостить. Сначала писал, потом звонил, но ничего вразумительного не услышал. Сам виноват.

Мать долго билась за меня, тянула последние жилы. На работе допоздна, а потом дома с громоздким зелёным калькулятором и кипой бумаг. Часто я засыпал под стук клавиш. И всё для того, чтобы выбиться в люди. Настырная деревенская женщина одолевала ступеньку за ступенькой, обрастала связями и карабкалась вверх. Её ценили на работе, уважали в родне, а она медленно, но верно расчищала дорогу сыну, чтобы «не хуже, чем у других». Покупала ему одежду как у одноклассников, обходя стороной женские магазины; давала деньги на кино и мороженое, выбирая хлеб подешевле. И ради сына терпела выходки мужа. А сын просто плыл по течению. Плыл… Закончил школу, поступил в неинтересный институт. Душа к специальности не лежала, но так хотела мама. И я тянул. Дотянул до диплома. Оставался последний шаг – туда – в люди. До берега рукой подать. Меня уже ждали. И вдруг…

Что-то сдвинулось; глубинный пласт зашевелился – и плотину прорвало. Я снова устремился к забытым книжным полкам. Жадно вчитывался в тексты, словно впервые видел буквы, довольствуясь крохами сна.

Как-то, бесцельно толкаясь на ярмарке, увидел старика, вырезавшего деревянные фигурки. Движенье его рук, запах стружки, волшебство творчества… С ярмарки я ушёл с крохотной зверушкой, ушёл другим.

Как такое возможно? Никогда прежде не интересовали ни лобзики, ни киянки, но, раз прикоснувшись к поверхности кедра, я почувствовал, как усилился ток крови. Во мне пробудился художник.

Так мне тогда казалось.

Мысль просидеть всю жизнь в белой рубашке с галстуком в окошке банка вызывала тошноту.

Если сел не на тот автобус, зачем дожидаться конечной остановки? Я набрал кучу учебников, стал готовился к поступлению на филологический, разумеется, на заочку. И откуда только взялась решимость! Может, потому что жил у бабушки? Или потому что нутром чуял – надо рвать, рвать что есть духу от материнской опеки, иначе… Тогда я бредил деревом и жил книгой.

На рывок сил хватило. Мама спрятала в свой шкафчик синюю корочку со значком, а я поступил на вожделенный факультет, устроившись дворником в ЖЭК.

Меня не понимали. Да я и сам себя не понимал.

Мама тоже сначала думала, что это ненадолго. Но когда я переделал кладовку в мастерскую, она забеспокоилась. Не помогали ни уговоры, ни слёзы, ни запугивания; она в очередной раз хлопала дверью комнаты, а я шёл знакомиться с новым инструментом.

Вскоре она отступилась и трудных разговоров уже не заводила, но отношения так и не наладились: сын мог выйти в люди, мог… И однажды с её губ слетело – «измена». Это звенящее сталью слово не было брошено в порыве гнева, оно сорвалось горьким плодом разочарования. От него долго потом саднило в сердце.

Я бросил университет, не преодолев третий курс. К тому времени мать развелась с отцом, разменяла квартиру и переехала в другой город. Больше я её не видел. Нет, это не окончательный разрыв, просто жизнь разбилась на три ручейка. Поздравительные открытки, звонки – всё как у людей.