Текст книги "Третье пришествие. Ангелы ада"

Глава 5. Две беды Новой Голландии

Проблему Светлячка мы собирались обсудить в узком кругу избранных, когда основная часть еженедельного совещания завершится и разойдутся приглашенные на него начальники служб, к числу избранных не относящиеся.

Совещания в Новой Голландии по традиции проводились в здешнем кабинете начальника объекта Ильи Джезайевича Эбенштейна (раз уж такая официальная обстановка, обойдемся без игривых прозвищ).

В здешнем – потому что кабинетов у него два, второй – в нашем офисе в Тосно, там находятся архив, и бухгалтерия, и кадры… в общем, все, без кого учреждение функционировать не может, но кого держать в центре Зоны совсем не обязательно. И Илона, бедная, таскается за ним туда-сюда, как Санчо Панса за Дон Кихотом.

Итак, мы совещаемся на первом этаже Дома коменданта, приспособленного под административные нужды. Евроремонт превратил древнее помещение во вполне современное – никакого сравнения с каменным нутром арестантской башни, в которой живут малолетние объекты наших исследований и где колдуют современные алхимики от военпрома. Хотя, подозреваю, и в былые века здешние коменданты жили в большем комфорте, чем заключенные…

Присутствовали и совещались все заместители Эбенштейна, они же начальники служб, и один из них – зампотыл Мишкунец – всех достал. До печенок. До селезенок. До прочих внутренних органов. Хотя теоретически доставал зампотыл исключительно Илью: проел тому плешь и начал дятлом долбиться в обнажившийся и беззащитный начальственный мозг. Но при этом достал всех нас, такой вот анатомический парадокс. До печенок достал, до…

Кажется, я начинаю повторяться, и это прямое следствие общения с зампотылом Мишкунцом.

Впрочем, обо всем по порядку.

На Новую Голландию среди прочих хармонтских нежданчиков обрушился псевдогрибок. Тоже хармонтский.

Это очень интересный псевдогрибок. Человеческих жертв на его совести нет… Только не спрашивайте, где в микроскопическом псевдогрибке содержится субстанция, именуемая совестью. Совесть – вещь нематериальная, много места не занимает, поместится. Примем как данность: совесть – есть, жертв – нет.

Но для провианта псевдогрибок – самый страшный враг. Массовый убийца продуктов. Маньяк-пожиратель похуже «царскосельского мозгоеда» – тот был сугубым индивидуалистом, и как начал жрать в одиночку, так и продолжал, так и закончил.

Псевдогрибок же существо коллективное, и чем больше жрет, тем многочисленнее становится. А чем многочисленнее становится, тем больше жрет. Теоретически процесс может идти по нарастающей до бесконечности.

На практике экспансию псевдогрибка в бесконечность сдерживает ряд факторов: конечный размер Вселенной, конечное время ее существования и несъедобность для псевдогрибка значительной части составляющих Вселенную объектов. Вот если бы Вселенная целиком состояла из муки или сахара, тогда псевдогрибок, без сомнения, рано или поздно всю бы ее схарчил. И умер бы от голода.

Продуктовые кладовые нашей базы уступают Вселенной размерами. Но и в них псевдогрибку нашлось где разгуляться и порезвиться.

Опускаем процесс и сразу переходим к результату: эта коричневая пакость сожрала в кладовых Новой Голландии все, что смогла сожрать. После чего сдохла от банального голода.

Скорбным голосом зампотыл Мишкунец зачитал список павших.

База лишились свежих фруктов, овощей и корнеплодов. Всех, без остатка. Мука тоже пала жертвой псевдогрибка. И большая часть круп утратилась в борьбе роковой. И масло растительное розливное, ГОСТ такой-то, не миновала чаша сия. И масло сливочное. И мясо парное. И мясо замороженное (отрицательные температуры аппетит псевдогрибку не портят).

Зампотыл Мишкунец читает и читает – нудно и подробно, с килограммами, мешками, ГОСТами… Мог бы сказать проще: уцелело все, что было в абсолютно герметичных упаковках, жестяных и пластиковых, остальному – кранты. Такая вот у нашей базы беда…

Вторая наша беда – Мишкунец.

Он покончил со списком, говорит от себя, от души, от сердца… Особенно его заботят мука и масло, сожранные проклятым грибком (приставку «псевдо-» Мишкунец игнорирует), потому что, кроме персонала, ему, Мишкунцу, надо кормить подопытных, и иным подопытным у нас, сами знаете, палец в рот не клади и руки-ноги сквозь решетку тоже не просовывай, потому что сожрут (он, Мишкунец, извиняется за выражение), но натурально сожрут руку-ногу, откусят, прожуют и проглотят, и это понятно, им калории нужны, нашим подопытным, и много калорий, их травкой да овощами не прокормишь, потому как организм их так уж устроен, ничего не поделаешь; а вот были бы у него, Мишкунца, хотя бы масло и мука в прежнем количестве, он навел бы калорийной болтухи для подопытных, чтобы хотя бы перебиться первое время, но масло и муку сожрал проклятый грибок, и к подопытным теперь не зайти, воют, стонут, и их можно понять, голод не тетка и брюху не прикажешь, им калории нужны, подопытным, и хоть ты тресни, а дай им калорий, и были бы хотя бы масло и мука…

– Мы все поняли, Ставр Гирудович, – говорит Илья Эбенштейн пока еще спокойно (речь Мишкунца при этом не смолкает). – Я понял еще вчера, когда вы приходили ко мне с этим вопросом. Я принял меры.

Бесполезно. Набравшего разбег Мишкунца не остановить. Его нельзя перебить – он не останавливается, услышав чужую реплику, он продолжает говорить и не смолкнет, пока не закончит. Два, или три, или четыре голоса звучат одновременно с ним, ему без разницы, он говорит, пока не скажет, что хотел сказать. Его мысль плутает и кружит, как поляки, ведомые Сусаниным. Он повторяет одно и то же в разных вариантах, разжевывает по десять раз давно понятное…

Он уже в пятый или шестой раз извиняется за слово «жрать» и вновь переходит на муку и масло.

– Будут мука и масло, будут, – говорит Илья, и каждое слово произносит быстро, вклиниваясь в короткие паузы речи Мишкунца. – Я связался с Кронштадтом, они срочно высылают «Любомудр». Груз – масло и мука. Как просили.

Слова «Кронштадт» и «Любомудр» в паузы не помещаются, Эбенштейн произносит каждое в два приема.

Я радуюсь: хорошо, что придет «Любомудр», и дело вовсе не в масле с мукой.

«Любомудр» – крейсерская яхта-швербот, какого-то там класса, не помню я их классы… в общем, один из двух больших шверботов, переделанных в парусно-гребные транспортники (вторым была «Юрмала», вечная память ребятам).

Я люблю парней с «Любомудра», а этим чувством Питер Пэн направо и налево не разбрасывается. Дело вот в чем: хорошо быть героическим сталкером. Тяжело, опасно, порой смертельно опасно – но хорошо. О сталкерах сочиняют книги, их роли примеряют мальчишки в своих играх. О них поют баллады под гитару. Их (некоторых, не всех) девушки просят расписаться на груди…

Но будь ты хоть героем из героев – с пустым желудком долго не погеройствуешь.

Героев надо снабжать всем необходимым для их геройства. Нас, базу на Новой Голландии, снабжают по воде, из Кронштадта (Трасса для этого не годится, там перевозят пассажиров и легкие, но срочные грузы).

Нас снабжают они, парни с «Любомудра», мотаясь челноком через мутный, гнусный, местами заболоченный, местами черт-знает-чем-заполненный водоем – через бывшую Маркизову лужу. Эта та же Зона, только мокрая, и сгинуть там столь же легко, и страшная судьба «Юрмалы» тому свидетельство. По сути, ребята те же сталкеры.

Но о них не напишут книги, не споют баллады, девушки не будут предлагать грудь для автографа… Потому что возить тушенку, овощи, сахар, муку… и, черт возьми, туалетную бумагу (как ни странно, даже героям она нужна) – в чем тут романтика? Героизм в чем? Вот «триггер» отыскать – это да, это круто… Или мир спасти от Черного Властелина, самозародившегося в Зоне.

А я люблю ребят с «Любомудра»…

Пока я слагал панегирик шверботу и его экипажу, Мишкунец отнюдь не заткнулся, его нескончаемая песня продолжается.

– Едут!!! – громогласно вопит Илья. – Едут к нам мука и масло! Вернее, плывут!!!

Это он зря. Мишкунца не перекричать, проверено. Если оппонент начинает прибавлять громкость и заглушать зампотыла, то Мишкунец тоже подкинет децибелов, ему еще громче, он тоже, и еще, и еще, – ставки растут, стены дрожат, беруши не спасают…

Но теперь в его симфонию вплетается новая музыкальная тема (прежние тоже никуда не делись). Мол, отплывшая из Кронштадта мука, равно как и масло, – это совсем не то, что мука, лежащая на складе, и в котлы с болтушкой плывущую муку не положишь, и масло плывущее тоже, да еще и не факт, что плывут, потому как лишь высылают, а не выслали, может, и не плывут еще никуда мука с маслом, а без масла никак, калорийное оно, масло, а нашим подопытным калории ой как нужны, голодают подопытные, они (извините за выражение) люто жрать хотят, и он, Мишкунец, в Бутылку уже не заходит, потому как…

В такие моменты мне хочется, чтобы филиалом командовал какой-нибудь армейский полковник, а Илья чтоб был его замом по науке. Трудно представить: Питеру Пэну, при всей его «любви» к жабам, – и хочется такого?! Хочется… Бардак и тогда здесь был бы, что за армия без бардака, – но все же не такой всеподавляющий…

Леденец (он у нас запор, зам по полевым работам) сидит с выражением «убейте меня!» на лице.

Г-жа фон Лихтенгаузен царапает что-то на листке из блокнота, складывает его вчетверо, щелчком переправляет мне через стол. Разворачиваю, читаю: «Петенька, при оказии подгони два лимончика к чаю, за мной не заржавеет», – и киваю. Я мотаюсь из Вивария за Периметр чаще других, мне не сложно порадовать Авдотью ее излюбленными фруктами. Хоть и знаю: вовсе не чай она пьет с теми лимонами…

Она мне симпатична – Авдотья Лихтенгаузен, начальник над медиками филиала, зампомед, как официально именовалась ее должность («фон» – это я для красоты).

…Тем временем в масляно-мучной саге наметилась новая сюжетная линия. Илья Эбенштейн (бледный, жалкие остатки волос слиплись от пота) капитулирует. Он сулит сообщить Мишкунцу и время отплытия, и ориентировочное время прибытия «Любомудра», лишь бы тот заткнулся, – и, не откладывая, связывается с Кронштадтом.

Это не просто. База ЦАЯ в Кронштадте – секретный спецобъект, Новая Голландия – тоже. Прямой связи нет. Звонок перекидывают с одного секретного коммутатора на другой, дважды теряют, Илья начинает все сначала.

Дозвонился. Переключает на громкую. Мишкунец не замолкает, но тактично убавляет звук до самого малого, тихонечко бубнит под нос.

Разговор слышат все. И выясняется, что все не так плохо, как нам отсюда казалось, – все значительно хуже.

«Любомудр» отправился еще сутки назад – ударно загрузили, экипаж отказался от законного отдыха. Связь накрылась в расчетное время – как только яхта исчезла из прямой видимости. По расчетам, груз должен бы уже прибыть… Но позже случился еще один внеплановый и короткий сеанс связи, «Любомудр» доложил о своих проблемах.

Яхту атаковали летучие свинки. Эти бестии, над сушей не встречающиеся, людей убивают редко, только если те вскарабкаются на мачты. Экипаж цел, но рангоуту досталось крепко и такелажу тоже, о парусах и речи нет, на решето они не похожи только потому, что в решете дырки мелкие, а в парусах, после атаки свинок, – наоборот… Доложив Кронштадту обстановку, капитан добавил, что парусное вооружение они восстановят своими силами. Не попытаются, не попробуют – восстановят. Потому что их несет к банке Ю-27, и без парусов прочь от нее не выгрести…

После этого оптимистичного обещания капитана связь накрылась окончательно.

Вы держитесь, ободряет нас Кронштадт, помощь придет… но не сразу. Как только «Любомудр» доковыляет до кронштадтского рейда, там уже с инструментами наперевес будут ждать ремонтники. Ремонтно-восстановительных им – на неделю. Люди выложатся, лягут костьми и сделают все за пять дней. Сроки прибытия считайте сами.

Кронштадт все понимает. Кронштадт сожалеет. Кронштадт сделает, что сможет, но выше головы не прыгнет.

Отбой. Мишкунец возвращается к прежней громкости.

Вот теперь все действительно плохо. И неизвестно, у кого дела хуже – у нас или «Любомудра». Мы-то поголодаем, да не помрем, в худшем случае свернем исследования, отправим часть персонала на Большую землю, остальным урежем пайки. В совсем уж худшем – потеряем нескольких подопытных.

А им грозит Ю-27… Банки с индексом «Ю» – поганые места. Это не банки в их морском значении, то есть не мели. Большие, до километра в диаметре, линзы не совсем обычной жидкости. Даже совсем необычной – в ней тонет все, что не должно тонуть: дерево, пенопласт, спасательные круги и жилеты… Тонут любые придуманные людьми суда и плавсредства. Плавали бы в Маркизовой луже рыбы – тоже бы тонули на Ю-банках.

Казалось бы, закон Архимеда там отдыхает. Нет, он работает, но такая уж там жидкость. На вид вода водой, а плотность на поверхности, как у жидкого водорода. Должна бы активно испаряться, и довольно скоро должна испариться вся… Не испаряется. Феномен.

Ближе ко дну плотность линзы растет. Неравномерно, скачками. У самого дна плотность примерно как у бензола. Короче, любые придуманные людьми суда и плавсредства, заплывшие на Ю-банку, тонут и зависают в толще линзы. Вместе с людьми висят не то в газе, не то в жидкости.

Нормальная вода, кстати, там тоже тонет, никак с квазиводой не смешиваясь. Оттого возле банок всегда сильное течение – на поверхности направленное к линзе, у дна – обратное. Чем линза больше, тем течение сильнее. И чем ближе к линзе – тем сильнее.

Я не помню характеристики банки Ю-27 (где я и где лоции залива?), лишь надеюсь, что она не из крупных… Держу кулаки за ребят.

Ставр Гирудович Мишкунец судьбой «Любомудра» не озабочен, он понял главное: решение масляно-мучных проблем удалилось в туманную даль. Каких высот трагизма достиг после того вавилонский плач зампотыла, нетрудно представить…

Леденец резко поднимается на ноги. Он без оружия, редкий случай. Пристрелить Гирудыча не из чего, а жаль. Может, шарахнет стулом? – с надеждой думаю я.

Не шарахнул… Чеканит: сталкеры отдают три четверти полевых пайков Мишкунцу. Пайки герметичные и уцелели. Забирай! И вали, вали отсюда, болтуху иди варить!

Этот дилетантский наскок Мишкунец отбил легко, играючи: свои пайки товарищ запор пусть сам кушает, если ему, как доброй свинье, все впрок, а мутантский организм нежный, ему, организму мутантскому, консерванты не по нутру и прочие красители с усилителями вкуса тоже (Авдотья с явной неохотой кивает, подтверждая), им, подопытным, натуральный продукт подавай, а весь натуральный продукт сожрал проклятый грибок, и ладно бы уцелели хоть мука с маслом, тогда можно было бы…

Пристрелите его хоть кто-нибудь, а? Или меня…

Леденец круто разворачивается. Выходит. Не спросив разрешения у Ильи. Бардак, как есть бардак…

К двум общим бедам Новой Голландии – к возможному голоду и невозможному, невыносимому Мишкунцу – у Питера Пэна добавляется беда третья. Личная, персональная.

Я на ногах вторые сутки, ни минуты из них не поспав. Паразит Эбенштейн (чтоб его Мишкунец до смерти затретировал, недолго осталось!) выдернул меня из дома сильно после полуночи, я как раз задумывался об отбое, – так рано начавшийся день длится, и длится, и длится, перевалил на вторую половину. Спать хочется дико.

И мозг потихоньку засыпает. По одной отключает свои функции. Мишкунца (о, счастье!) я уже не слышу, только вижу, как шевелятся его губы. Но опозориться, задрыхнув на совещании, Питеру Пэну не к лицу. Тру глаза, пощипываю мочки ушей, помогает.

В руках я верчу «чечевицу» – абсолютно безвредный и столь же бесполезный артефакт питерской Зоны, пригодный лишь на сувениры. Илья использует эту как пресс-папье, она крохотная, но тяжеленная.

Я кручу-верчу «чечевицу», машинально, чтоб хоть что-то делать руками, чтоб не уснуть, – и как-то по-особому ее сдавливаю…

Хлопок! Словно лопнул полиэтиленовый пакет, словно его надули и с маху приложили о стол… Но то был не пакет.

Мишкунца нет. Просто нет… У его опустевшего стула расплескалась по полу лужа, неопрятная и попахивающая… Посреди лужи – два начищенных кирзовых сапога, их давненько не носят ни вояки, ни другие силовики – однако же стоят, сверкают. И все. Никаких других следов Мишкунца.

Интересно, интересно…

…Час спустя я заканчиваю обход Новой Голландии. Голод больше ей не грозит. Зато появился неучтенный запас обуви казенного вида.

Это лишь начало. Впереди большая работа по дежабификации, и я…

– Пэн, проснись, Пэн!

…И я рывком поднимаю веки.

В кабинете пусто, лишь я да Илона, трясущая меня за плечо.

Фу-у-у… приснится же… Может, и масляно-мучное совещание приснилось?

Нет, записка от Авдотьи до сих пор лежит у меня под рукой… Задремал я под конец и ненадолго. Спрашиваю:

– А где все?

– На причале, «Любомудр» прибыл.

Остатки сна как рукой сняло.

* * *

Никогда еще у Новой Голландии не швартовалась такая изуродованная яхта…

Обе мачты стали на треть короче – и это уже после ремонта своими силами, а были еще короче, но сейчас верхняя часть мачт связана, слеплена из всего, подвернувшегося под руку: там и кормовой флагшток, и стойки леерных ограждений, и чуть ли не ножки от табуреток.

С парусами та же история: кривые, косые, кургузые, заплат больше, чем основы. На заплаты пущено все: занавески, скатерти, наволочки и даже дамские штанцы легкомысленной розовой расцветки…

(Что за штанцы? Везли заказ какой-то из наших девчонок, не иначе; Зона Зоной, а субботние танцы по расписанию… Впрочем, каждый волен предположить иное, игривенько-похабненькое, и озвучить предположение, и получить от щедрот Питера Пэна осложненный перелом челюсти.)

Экипаж сходит на причал. Вымотаны до крайности, но бодрятся. Мы не спрашиваем, как они с таким убогим парусным вооружением преодолели центростремительное течение Ю-27, каким чудом доковыляли до нас так быстро…

Спрашивать не надо. Ответ у них на… нет, нет, не на лицах. На руках. На ладонях. Ладони у всех забинтованы, сквозь бинты проступает красное.

«Любомудр» – парусно-гребное судно, но длинные весла не годятся для маневрирования в узких каналах. Поэтому два гребных колеса по бортам, а привод внутри, ручной и ножной. Ноги на педали, руки на рычаги-шатуны – поплыли. Механика эта не для дальних странствий, для маневров здесь, в городе, где ветер поймать трудно.

Они не маневрировали… Они спасались от костлявой, дышавшей в затылок и норовившей взять за горло. А потом гнали сюда… С грузом муки и масла, никакой романтики.

Руки забинтованы у всех, даже у трех пассажиров – специалистов, прибывших на пересменку. Они мне незнакомы, ничего, сегодня и познакомимся. Один, чернявый живчик, – парень свойский, отсюда вижу. Уже как-то умудрился собрать вокруг себя всех наших девушек и дам и даже суровую Авдотью фон Лихтенгаузен. Что-то увлеченно травит им, и они смеются, все семеро, и даже суровая Авдотья.

Я понимаю, что домой сегодня не попаду и толком опять не высплюсь.

И судьба Дэниела Азарры не будет сегодня решена… А будет сегодня водка, и мой виски, и коньяк Авдотьи (фрау Лихтенгаузен иных крепких напитков не признает), и песни под гитару будут, и разговоры обо всем, лишь разговоров о том, как они выбрались и добрались, не будет, говорить о таком не принято, а принято хмыкнуть и небрежно махнуть рукой: случалось, дескать, и похуже…

Капитан «Любомудра» ступил на сходни последним.

Сказав, что люблю ребят с «Любомудра», капитана я в виду не имел. Капитана никто не любит. Его невозможно любить. Его можно только бояться.

Это страшный человек. Грубый, тяжелый в общении, иногда невыносимый.

Он огромен, как шкаф… нет! как Баальбекский монолит. И такой же тяжелый – и походкой, и характером, и всем. У него страшное лицо. Он шагает, косолапя, как медведь. При этом наклоняет голову, как бык. О его силе ходило множество легенд. Пока руку не заменил протез. Теперь легенд вдвое больше – протез биомеханический.

Не знаю, есть ли у него женщина. Страшновато ее представить.

В Кронштадте капитана боятся все. До адмиралов включительно. И в Новой Голландии – все. Даже железный Пэн, который никого не боится.

Он сходит на берег. Косолапя, поднимается к Илье. Поднимает ладонь к фуражке – забинтованную и левую, ему можно, правая – протез. Два пальца не разгибаются до конца, полусогнуты – не только сегодня, вообще.

Докладывает: транспортник «Любомудр» с грузом прибыл. Принимайте муку и масло.

Его правую щеку уродует страшный шрам, огромный, рваный. Тянется от губ к уху. К уцелевшей половине уха. Он и сам уцелевший… Единственный уцелевший с «Юрмалы».

Сочините о нем балладу… А когда бухаете, не забывайте про тост «За тех, кто в море!».

Теперь вы понимаете, почему я люблю ребят с «Любомудра»?

* * *

Как в воду глядел… Судьбу Дэниела Азарры по прозвищу Светлячок мы решали следующим утром… Поздним утром.

– Ну что, мудрецы и тайноведцы… – начал было Бабуин, но не закончил: скривился, набулькал полный стакан минералки, осушил и лишь затем продолжил: – Так вот, кудесники и чудотворцы… Я готов верить в чудеса. В конце концов, это наша работа – чудеса инвентаризировать и, по возможности, использовать. Но, коллеги, у всего же должны быть границы…

Он вновь скривился, посмотрел на бутыль с минералкой… Но сдержался, не потянулся к ней снова.

– Мы обследовали мальчика, – сказал помятый и понурый Эйнштейн (официоз закончился, так что возвращаемся к неформальным прозвищам). – Он именно того возраста, на какой выглядит. В этом смысле генетических отклонений нет.

Светлячок и правда почти не изменился внешне за столько лет, остановился в физическом развитии. Ну или не остановился, скорее притормозил. Когда он пропал, ему было девять, а сейчас он выглядел на одиннадцать-двенадцать, то есть повзрослел максимум на три года.

Годы словно обтекли пацана, как вода обтекает камни на дне реки. Пожалуй, это обстоятельство было самым загадочным из всех, с ним связанных, оно даже пугало… В том числе меня – человека, носящего прозвище Питер Пэн.

Майор со звучным прозвищем Бабуин прибыл специально и срочно – по нашему зову. Вчера. Ну и немного задержался в Новой Голландии…

А решение не вывозить Светлячка, временно оставить его в филиале принял Эйнштейн единолично, взяв ответственность на себя. Потому что если б вывезли – больше бы мы паренька не увидели. За пределами Зоны мутантами занимается НИИ им. Менеладзе… и это очень грустная тема.

Но теперь все решал куратор от ЦАЯ, его слово последнее.

– Не понимаю тебя, майор, – продолжал Эйнштейн. – Ты интересуешься объектом, маркированным как «Вожак». А почему? Да потому что, по слухам, он не стареет. Значит, в одном случае, крайне сомнительном, ты в чудеса веришь, а сейчас почему-то сомневаешься.

Под Вожаком он имел в виду загадочного предводителя банды мутантов, куролесившей в районе Сенной площади – и в других районах, слухи доходили весьма противоречивые, больше смахивающие на легенды.

Жужа кое-что рассказала про этого фрукта и про порядки, им установленные, но ее информация нуждалась в проверке и больше походила на болезненные фантазии ребенка.

– Да, Вожак мне нужен, – тяжело произнес Бабуин и набулькал-таки еще минералки. – Зачем – не твое дело, драгоценный Илья.

– Теперь у нас есть экземпляр куда более вещественный, чем этот эфемерный персонаж… оставь минералочки, кстати, не один ты тут. Так вот… Нашего мальчика можно потрогать руками. Что мы тут и делаем, если ты успел заметить.

– А не спешишь ли ты, дражайший Илья? – все тем же каменным тоном спросил майор.

– Спешу куда? Ты о чем вообще?

– Куда? На нары, Илья, на нары… Легалайз педофилии в нашей стране едва ли состоится, так что трогать мальчиков руками чревато соответствующей статьей…

Он все-таки не выдержал до конца свой твердокаменно-серьезный тон, рассмеялся…

Бли-и-и-и-ин… Еще один уморист на мою голову. Их Министерство обороны в пробирках выращивает, как гомункулусов? Но если Бабуин рассчитывал безнаказанно поизмываться над фразой Эйнштейна, и впрямь неудачной, то он просчитался. Не на того напал.

– А ты не пугай ежа голой жопой. У меня до сих пор лежит метрика Дэниела Азарры, из которой следует, что ему скоро исполнится двадцать. Так что статья отпадает сразу, а если тебя смущает моральный аспект – могу хоть завтра слетать с ним в Киев и зарегистрировать законный брак. Фиктивный, разумеется, в интересах науки.

Мне кажется, они оба несли эту похмельную чушь и ересь по единственной причине: не знали, что можно сказать всерьез… Как ответить на множество важных вопросов. Где мальчик был все эти годы? Откуда взялся возле развалин консерватории? Кто его вывел десять лет назад из комы? Каким образом, в конце концов, ему восстановили энергобаланс?

Вопросов много. Ответов – ни единого…

Светлячок ничего не помнил. Не мог рассказать о себе ничего конкретного: где был эти десять лет, как здесь оказался… Молчал. Мучился, тужился, очень хотел помочь. Отлично понимал, как важны эти сведения. Дважды сознание терял от напряжения…

Сейчас он сидел в приемной за стеной – в компании Илоны. Я так и видел, как малыш сжался на стуле, уверенный, что приносит только неприятности, как пульсирует нервным светом. В самом деле, куча народу из-за него суетится и ругается. Вечно в себе не уверен, горемыка. Надеюсь, Илона нашла для него подходящую головоломку, как я ей советовал…

– Сыворотку пробовали? – спросил куратор, думая о чем-то своем – возможно, о бутылке холодного пива.

– Ну, майор, – укоризненно сказал Эйнштейн.

– Ах да, он же «химик»… Извини, голова плохо варит.

Да уж, допрашивать аномала-«химика» с применением спецсредств – как растить в Зоне ананасы, такая же нелепость. Его организм нейтрализует любую психохимию, причем в случае надобности – бессознательно, рефлекторно. А если не сможет нейтрализовать, не справится со слоновьей дозой – погибнет.

– Авдотья, вам слово, – сказал Эйнштейн, взял печенюшку из вазы на столе, осмотрел ее, поморщился и положил обратно. Спохватился: – Да! Угощайтесь, кто хочет. Для всех поставлено.

Никто не захотел. Хотелось немного другого.

– К объекту не применимы ни наркогипноз, – чеканила подполковник Авдотья фон Лихтенгаузен (свеженькая, кстати, как огурчик), – ни иные формы медикаментозных воздействий на память и психику, как правильно отметил господин майор.

Она легонько кивнула Бабуину, не забыв в очередной раз ненавязчиво напомнить, кто здесь старше по званию.

Г-жа Лихтенгаузен – крутосваренная баба лет под сорок. Высокая, спортивная, резкая, голос командный. До вчерашних событий каждое утро бегала по дорожкам острова, нарезая километров пять. Она была из тех немногих сотрудников, которые жили здесь постоянно, без пересменок. При ней состоял муж – инженер-электротехник. Именно при ней, а не она при нем, даже фамилию сохранила свою, он у нас Пряхин. Хотя, будем объективны, именно усилиями «старика Лихтенгаузена» электричество на этой базе так быстро появилось снова.

Свою звучную фамилию, доставшуюся от предков – давным-давно обрусевших немцев, – Авдотья почему-то недолюбливала. Отчество я даже и не помнил, никогда ее по отчеству не называли, причем по ее же просьбе.

Так все и звали – Авдотья… А между прочим, она подполковник медицинской службы, и ей наш Бабуин первым должен честь отдавать… Но он не отдавал. Устав не нарушал, но попросту ни разу не заявился в Новую Голландию в форме и погонах…

Зампомед продолжала:

– Наши гипнологи с успехом использовали традиционное внушение, однако регрессивный гипноз тоже оказался неэффективен. В трансовом состоянии объект вспоминал только совсем далекое прошлое, и воспоминания заканчивались в палате какой-то клиники, где присутствовали и вы, Петр, – теперь она кивнула мне.

– Это было в институте Бехтерева. А Светлячок лежал в коме.

– Он вас слышал и запомнил. Но дальше этих событий в его психике стоит устойчивый блок. Конечно, одного сеанса мало для решения проблемы, поэтому, я считаю, работа должна быть продолжена.

– Эти наши хваленые гипнологи… – пренебрежительно скривился Бабуин.

Ну да, ну да… То ли дело старое доброе электричество: один зажим на половой орган, другой еще куда-нибудь, подать напряжение, и подследственный живенько вспомнит все, даже то, о чем никогда не знал… Примерно такие мысли читались на лице Бабуина – легко, как в азбуке для нулевого класса.

– К вашему сведению, лучшие гипнологи в этой части России – у нас, – сказала зампомед с металлом в голосе. – Хотите найти более квалифицированных? Долгонько искать придется…

Множественное число она употребила исключительно из скромности… Потому что именно Авдотья специализируется на гипнологии, и диссертацию защитила по ней, и как практик вне конкуренции… среди неаномалов, разумеется.

– Ну, хорошо, господа и дамы, не будем меряться… – Бабуин поискал приличную метафору и не нашел. – В общем, не будем вести себя, как дети. Я хотел бы послушать Панова.

– Могу только повторить уже сказанное. – Я пожал плечами, удивляясь, как туго доходят до людей очевидные вещи. – Вы хотите получить ответы на вопросы? Отправьте пацана со мной. Нет другого способа, кроме того, который я предложил. Кстати, мне не меньше вашего хочется узнать, что с ним стряслось.

– Подтверждаю, – зазвенела главмедичка, повысив децибелы. – Методы ваших «гипнологов» известны, господин майор. В их основе – насилие. Что в данном случае неприемлемо ни в какой форме.

Бабуин слушал ее очень внимательно, улыбаясь краешками губ.

Авдотья никого и ничего не боялась, даже «серую слизь». Из тех женщин, которые и в избу, и коня. Если остальные медики и научники работали вахтовым методом максимум по две недели, не выдерживая больше, то они с мужем имели контракт на год и сидели здесь безвылазно. Дело не только в деньгах, но и в характере.

– Петр Максимович предложил работоспособный вариант, – звенела она. – Я за то, чтобы разрешить ребенку пожить в доме Пановых. Одно условие: наш специалист должен приезжать к объекту через день. В атмосфере дома и семьи, в благополучном мире, окруженный любовью и друзьями («Подружками», – мысленно поправил я, подумав о девочках), он куда скорее начнет хоть что-то вспоминать, если он в принципе способен вспоминать. Или, что тоже возможно, откроется и перестанет скрытничать – в том случае, если он притворяется.

– Есть вероятность, что притворяется? – стремительно спросил Бабуин, подавшись вперед.

– Вероятность есть у всего, – пробурчал Эйнштейн. – Даже у того, что тебе за нашу работу дадут полковника через ступень.

Это у него издевка, если кто не понял. Саркастическая. Или издевательский сарказм. Дело в том, что звания через ступень дают офицерам за активную работу внутри Периметра (рейды по Трассе и нахождение в Новой Голландии в зачет не идут). Имеешь за три года столько-то выходов – обмывай новые звезды. Куратор в Зону не ходит. Вероятность считайте сами, мне лень.