Текст книги "Метро 2035: Защита Ковача"

Виктор Точинов
Метро 2035: Защита Ковача

© Глуховский Д.А., 2017

© Точинов В.П., 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2020

Пролог

Этого дня они ждали двадцать два года. На самом деле чуть меньше, не дотянули до годовщины несколько месяцев, но откладывать выход наружу на середину лета лишь ради красивой даты Полковник не стал. Он имел склонность к внешним эффектам, но не в ущерб делу.

Яркий свет заливал тоннель – в дополнение к штатному освещению ради торжественного момента подтянули еще и пару прожекторов. Обычно на освещении экономили, берегли и электроэнергию, и лампы (запас их был велик, но все же не бесконечен), – но только не сегодня.

По-хорошему должен бы звучать сейчас оркестр, но оркестра у них не было, – запись гимна доносилась из динамиков.

Когда-то эта запись служила будильником, каждое утро поднимая обитателей Базы, в рабочие дни в шесть утра, в выходные и по праздникам на два часа позже. Но лет пятнадцать назад случилась эпидемия самоубийств, и по настоянию доктора Рымаря гимн перестали применять для побудки, заменили на бодрые жизнеутверждающие шлягеры. Насколько действенной оказалась та давняя мера, неизвестно. Эпидемия и в самом деле пошла на убыль, затем и вовсе прекратилась, но причины тому могли быть другие: например, произошел естественный отбор и бойцы, склонные к депрессии и суициду, попросту закончились.

Под звуки гимна Ковач поглядывал на застывший строй не то чтобы с тревогой, но по привычке, – ему, как главному особисту, полагалось приглядывать за всем и за всеми, не оставлять без внимания даже мелкие события, способные обернуться большой бедой.

Но нет, стоят спокойно, никто не хватается за оружие, чтобы выстрелить в голову себе или соседу. Хреновый все-таки из Рымаря психолог…

Доктор двадцать лет занимался самообразованием и превратился из гарнизонного костоправа, склонного к выпивке, в специалиста широчайшего профиля, мог хоть зуб запломбировать (и пломбировал), хоть роды принять (и это доводилось делать). Но во всех освоенных медицинских дисциплинах, что греха таить, стал он специалистом хреновеньким, на троечку с минусом. Иначе и не бывает, если изучать предмет самоучкой, по книгам, без наставников-профи, руководящих первыми практическими шагами. Да и склонность к выпивке никуда не подевалась, а она росту профессионализма не способствует.

Зато Ковач не был особистом-самоучкой. Старая гвардия, старая закалка. Принесла нелегкая из штаба округа с проверкой на объект, проверить сигнал о хищениях казенной тушенки в особо крупных размерах (не подтвердившийся, кстати), – так и застрял здесь, когда грянуло.

Гимн отзвучал. Полковник шагнул к микрофону – дородный, седой, одышливый. Было ему под семьдесят, но здесь, под землей, юнцов вообще не осталось. Даже сопливым солдатам-срочникам, ушедшим в штольни, сейчас в районе сороковника, офицеры еще старше. Самому Ковачу недавно стукнуло пятьдесят четыре, стариком он себя пока не ощущал, но понимал: обратный отсчет идет, песка в песочных часах остается все меньше.

Если не считать четверых детей, родившихся здесь (выжили двое), то самый молодой Кирилл Званцев по прозвищу Малой, – сын Полковника. Угодил он на Базу четырехлетним дошкольником Кирюшей, а сейчас первый зам отца, можно сказать, наследный принц, – подземная жизнь давненько идет не по Уставу, и власть у Полковника вполне самодержавная. Ковач даже мысленно не возражал против передачи командования Базой по наследству. При своем регентстве, разумеется, в одиночку мальчишка власть не удержит, тут хватка волчья нужна… Не возражал, но все же надеялся, что хоть на пяток лет Полковника еще хватит. Выход на поверхность и обустройство там – не тот момент, когда уместны все пертурбации, связанные со сменой командира.

Речь начальника особист слушал вполуха. Известные вещи: об их священном долге в деле возрождения цивилизации… Разумеется, они представляли, что творится снаружи, по крайней мере в ближних окрестностях, какой раздрай и бардак. Сначала были лишь короткие вылазки – недалеко и ненадолго, в костюмах радиационной защиты. Но уровень радиации неуклонно падал, и в последний год Филин, глава разведчиков, провел снаружи времени чуть ли не больше, чем на Базе.

Закончил Полковник патетически: победа будет за нами!

Ковач мысленно кивнул: дураками они будут, если просрут победу, – с такими-то ресурсами. За спиной – многокилометровые штольни, где некогда добывался горючий сланец. Они превращены в подземные склады госрезерва, ломятся от запасов всех видов: там и оружие, и боеприпасы, и провиант длительного хранения, и обмундирование, и ГСМ, и даже техника в консервационной смазке… Государства не стало, и охранники сокровища превратились в его владельцев.

Их осталось восемьдесят шесть человек, хотя под землю ушло свыше трех сотен, считая офицерские семьи. Но были попытки бунта, была эпидемия самоубийств, были болезни, с которыми Рымарь не смог справиться. И был Раскол.

Вновь заиграл гимн. Огромные металлические створки поползли в стороны по направляющим. Внутрь немедленно устремились солнечные лучи, время церемонии специально подгадали так, чтобы добровольные узники подземелий первым делом увидели солнце, – никто, кроме выходивших наружу разведчиков Филина, двадцать с лишним лет не видел светила… И свежим, не прошедшим многократное рекондиционирование воздухом никто не дышал, а он немедленно ворвался в тоннель вслед за солнечным светом – пьянящий, наполненный смесью самых разных запахов, никакого сравнения со стерильной и мертвенной атмосферой Базы.

Прожектора погасли. Штатные лампы тоже. В живом свете, залившем тоннель, Ковач заметил, какие мертвенно-бледные у всех лица, а только что выглядели нормальными при галогеновом белесом освещении. Черные очки, надетые на всех без исключения, еще сильнее подчеркивали эту бледность, и Ковачу пришла дурная мысль, что он стоит в толпе мертвецов, отчего-то сохранивших способность ходить и говорить, и сам тоже мертвец, что все они умерли и сами того не заметили.

Затем произошло ожидаемое (Ковачем ожидаемое, по крайней мере) – резкое и спонтанное падение дисциплины. Все устремились наружу, не дожидаясь команды и не оглядываясь на начальство. Да и само начальство с Полковником во главе не пыталось остановить и привести в разум подчиненных, тоже потопало вперед, к распахнувшимся воротам, ведущим в огромный и настоящий мир… Слишком долго все ждали этого дня.

Семьдесят девять человек, собравшихся у выхода, на какое-то время превратились в неуправляемую толпу – и могли погибнуть все разом, если бы снаружи поджидали враги, готовые к атаке и жаждущие поживиться громадными подземными запасами. Но снаружи нес вахту Филин с пятеркой своих бойцов при двух пулеметах – Ковач подстраховался от неприятных сюрпризов. Не стоило считать, что о сокровищах Базы никто не знает или все позабыли.

Раскольники точно помнят… Хоть и забрали очень многое, уходя, но то была лишь малая доля от хранившихся в штольнях богатств. Хотя неизвестно, чем обернулось воплощение их идеи-фикс: не дожидаясь окончательного снижения уровня радиации, быстрым маршем выбраться из зараженного района. Может, все загнулись от лучевки. Но если живы, то способны на любую пакость, Раскол происходил не очень мирно, едва-едва дело до стрельбы не дошло… После ухода отщепенцев главный выход перекрыли, обрушили взрывами своды тоннеля, избегая неприятных сюрпризов. Пробили новый, времени у них хватало, они и без того постоянно долбили скальную породу, расширяя Базу, – от безделья под землей живо съедешь с катушек. Хотя и без того с психикой сейчас у личного состава не очень, в былые времена половину комиссовали бы как непригодных к службе.

…Полковник и снаружи повел себя патетично. Опустился на колени (Ковач отметил, что движение неловкое, старческое), поцеловал землю, вернее, растущую на ней молодую траву. Поднялся таким же стариковским движением, по лицу текли самые натуральные слезы. Особист бросил быстрый взгляд на Малого, на лице у того явственно читалась досада и неловкость за поведение отца, – и Ковач удовлетворенно кивнул своим мыслям.

Остальные реагировали не столь пафосно, но их тоже зацепило, что уж скрывать…

Потом был банкет в большом и ярко освещенном зале, тоже выдолбленном уже при подземном житье, на былых складах не имелось помещений такого размера. Вообще-то Полковник относился к распитию строго, понимал, что пьянка еще опаснее, чем безделье. Но сегодня не поскупился. Пили открыто и вволю, и не технический либо медицинский спирт, – коньяк, бывший пятнадцатилетним еще в те далекие времена, когда его закладывали здесь на хранение.

Рымарь, раскрасневшийся от выпитого, приставал к Филину:

– Ну теперь-то доставишь мне хоть несколько экземпляров? У меня аж слюни текут от твоих рассказов…

Доктор не впервые просил командира разведчиков доставить с поверхности образцы новой, невиданной ранее фауны, но каждый раз получал отказ: Полковник, дескать, разрешил лишь наблюдение, крайне осторожное, а любые биологические образцы запретил доставлять на Базу.

А у Рымаря была теория: наверху вместе с обычным ядерным оружием применили какое-то новое, ранее не известное, воздействующее на генетику, – слишком уж много расплодилось жизнеспособных мутантов, не похоже, что причина лишь в радиации. Целились, разумеется, в людей, но и животный мир зацепили. И растениям досталось, и грибам, и прочим простейшим. Доктор очень хотел найти подтверждение своим идеям.

Филин лишь пожал плечами. Начальство, мол, прикажет – доставим. Болтливостью он не отличался, слова клещами не вытянешь. Зато его заместитель с позывным Самурай говорил за двоих.

– Доставим в лучшем виде, пан эскулап, – сказал Самурай. – Не за так, понятно, придется тебе на спирт медицинский расщедриться, не обессудь.

– Да не вопрос! – бодро откликнулся Рымарь. – Но тогда уж и несколько человек доставьте из местных, кто самим интересным покажется.

Тут у Филина прорезался голос, и он произнес:

– Запомни, доктор: людей наверху не осталось. Мутанты. Двуногие животные.

Глава 1
Город мертвой любви (е2-е4)

Рассвело, и утро выдалось погожее, но город от того приятнее выглядеть не стал.

Все так же громоздились неровные плиты асфальта, взломанного корнями разросшихся за двадцать лет деревьев – разросшихся прямо-таки на удивление, Самураю казалось, что даже быстро растущие тополя не успели бы так подняться за два десятилетия. Но деревья незнакомой ему породы (тоже мутировавшие?) сумели вымахать так, что стали чуть ли не в обхват толщиной, – но не тянулись к небу, как нормальные сосны или дубы прежних времен. Перекрученные, чуть ли не морским узлом завязанные стволы напоминали крючки и петли неведомого алфавита.

Здания – одни полуразрушенные, другие относительно целые – пялились на мир бельмами окон, лишившихся не только стекол, но зачастую и рам. Впрочем, некоторые окна были наглухо заколочены досками – верный признак того, что кто-то пытался там выживать даже после того, как все пошло вразнос. Изредка в оконном проеме поблескивал на утреннем солнце чудом уцелевший осколок стекла, и у Самурая тотчас же срабатывал рефлекс на опасность. Рефлексу он воли не давал – некому тут целиться в них через оптический прицел или хотя бы наблюдать в бинокль за продвижением группы. Оптика на много верст вокруг есть только у своих, да и то военная, бликов не дающая.

А местные вооружены старыми дробовиками и карабинами, тоже не новенькими. Скорострельного оружия у них нет, да и нужды в нем нет при тотальном дефиците патронов. И сколько трофейных карабинов ни попадало Самураю в руки, ни на одном ничего сложнее коллиматорного прицела не стояло. Если и была когда-то охотничья оптика, давно все расколотили.

Но рефлекс штука живучая, ему нипочем четверть века, что миновала с последней настоящей войны, на которой побывал Самурай. И он, рефлекс, настойчиво требовал залечь при каждом блике в высаженных окнах.

По-простому, без оптики, выстрелить в спину здесь вполне могли. И, случалось, стреляли. Местные мутанты в городе предпочитали не селиться: кирпичные и бетонные коробки многоэтажек мало пригодны для жилья, когда накрывается вся обеспечивающая в них жизнь инфраструктура: водопровод, электричество, канализация… Не жили, но порой заскакивали за добычей. Большие склады давно разграблены, но мародеры и сейчас отыскивают нетронутые квартиры либо подсобки крохотных магазинчиков, без трофеев не уходят. Занимаются этим промыслом самые отмороженные, в чужаков стреляющие без раздумий, без особой причины, просто чтобы те не выстрелили первыми.

Самурай тоже не любил бывать в мертвом городе. Да и смысла в том не видел: с их запасами искать добычу в уцелевших от грабежа квартирах? – смешно. Хищной мутировавшей фауны здесь не больше, наверное, чем за городскими пределами, но слишком уж много удобных мест для засад хищников: помещения, подвалы, чердаки, подземные коммуникации. И на бронетехнике по городу не проехать, его проспекты и улицы теперь – сплошная полоса препятствий. За броней, если что, не отсидеться, и крупнокалиберный пулемет БТР, способный самого громадного монстра изрешетить, не помощник. На своих двоих сюда ходят и с личным стрелковым.

В общем, Самурай не любил город, когда-то называвшийся Сланцы, и предпочитал в него лишний раз не соваться. Но сейчас выбора не было, приказ есть приказ. По оперативным данным, в городе якобы все-таки постоянно обитает небольшая группа аборигенов, держащаяся от прочих наособицу. Называют себя Чистыми, и не оттого, что часто моются, с этим у всех мутантов большие проблемы, – в генетическом смысле. Практикуют евгенику в самом жестком ее варианте. Без теоретических познаний, все происходит попросту: если рождается у них младенчик с чем-либо, для нормального человека нехарактерным, – без затей его топят. Неудивительно при таких делах, что Чистых очень мало. И что держатся они поодаль от прочих мутантов, у тех-то полная терпимость ко всевозможным уродствам, всех за людей считают, даже не слишком-то похожих на хомо сапиенсов.

Тем интереснее было Чистых найти и установить с ними контакт. В приказе сказано жестко: никаких силовых действий. Не захотят общаться, силком не навязываться, собрать как можно больше информации: где обитают, чем занимаются, – и отступить.

Самурай недоумевал: что за Чистые, почему никогда о таких не слышал? Данные о них поступили не от разведки – от структур Ковача. После выхода наружу особист развернулся. Расправил, так сказать, крылья. Создал обширную агентурную сеть, раскиданную по окрестным деревням. И другую сеть, внутреннюю, на Базе, – старые-то кадры все по десять раз проверены-испытаны, а от мобилизованных и даже добровольцев можно ожидать всего. Если кто-то из них на службу пошел лишь с мыслью автомат заполучить и тут же дезертировать, это еще полбеды. А если для того записался, чтобы шпионить и Базе изнутри вредить?

Но внутренняя агентурная сеть Ковача худо-бедно работала. И шпионов ловили, и попытки группового дезертирства с оружием пресекали. А вот внешняя… У Самурая имелись касательно нее изрядные сомнения. Сколько, интересно, агентов скармливает кураторам откровенные байки или прямую ложь в обмен на тушенку и одежду с подземных складов? Та же история с Чистыми хороший тому пример… Хоть какой-нибудь слух до разведчиков дополз бы, существуй такие на самом деле. О тех же заболотниках сколько всего болтают.

Капитан Николай Смуров по прозвищу Самурай подозревал, что его отправили искать в стоге сена иголку, которой там нет. Но приказы не обсуждают… Собрал группу – шестеро мобилей, сержант Гнатюк из старой гвардии, сам восьмой, – и выступил за пару часов до рассвета. До границы города доехали на БТР, как белые люди, а вот дальше пришлось пешочком… И пора бы уже делать привал, ходьба по вздыбленному, торчком вставшему асфальту сильно выматывает.

Он собрался было выбрать подходящее местечко с относительным обзором во все стороны и скомандовать: «Привал полчаса!» – когда вдруг увидел на облупленной стене дома эмалированную табличку, на удивление белую, словно кто-то ее регулярно протирал-начищал.

На табличке было написано: «ул. Максима Горького, 17». И надпись эта заставила Самурая вспомнить кое-что, казалось бы, прочно позабытое.

Привал он скомандовал несколько позже, чем планировал.

* * *

Когда-то, в прошлой жизни, Самураю доводилось бывать в городе Сланцы (даже в позапрошлой, если прошлой считать двадцать лет, проведенные под землей). Пятнадцать километров от объекта, где он служил, по шоссе, а по прямой гораздо ближе, – куда еще отправиться развеяться, отбарабанив двенадцатичасовое дежурство? На выходные Самурай нередко отправлялся оттянуться в Питер, но вечера после службы проводил в Сланцах.

Шахтерский городок уже тогда производил впечатление умирающего… Не мертвого, как сейчас, – именно умирающего.

Дело в том, что хоть и прославился город на весь бывший Союз производством резиновых шлепанцев, незаменимых для походов на пляж или в баню, но то было побочное производство, а главное, ради чего город и возник, – добыча горючего сланца. Основным потребителем добытого были тепловые электростанции соседней Эстонии, когда-то братской советской республики. Их так изначально проектировали – ни уголь, ни что иное в качестве топлива не годилось, только сланец. Потом республика обернулась независимым государством, не слишком братским. Новые власти в конце девяностых объявили, что не желают зависеть от России в энергетике, – и перестроили свои электростанции на другое топливо, взяв на это дело западные кредиты. Отбиваться затратам предстояло пару веков, но независимости от российских поставщиков достигли, что да, то да. И заодно, мимоходом, угробили город Сланцы.

Шахты закрылись, и город начал медленно умирать. Многие шахтеры уезжали вместе с семьями в те регионы, где их специальность была пока еще востребована. Те, кто трудился в других отраслях, пытались жить как прежде, – но и торговля, и сфера услуг хиреют, когда в городе исчезает главный источник денег. Население Сланцев сократилось вдвое. Да и оставшиеся, наверное, уехали бы с легкой душой, но продать стремительно дешевеющую недвижимость стало практически нереально.

Самурай был в городе чужаком и не принимал проблемы местных близко к сердцу. Ему, что скрывать, нравилось, что цены здесь невысокие, в ресторанах и барах даже вечером пятницы полно свободных мест, а немногочисленных платежеспособных клиентов чуть ли не облизывают официантки, бармены и прочая челядь…

К тому же он завел здесь себе подружку. Эльвира была замужем, что роману никак не помешало: муж трудился водителем-дальнобойщиком, зарабатывал неплохо, особенно по меркам депрессивного городка, но дома бывал редко. Скучавшая без мужского общества Эля нередко проводила вечера в баре, где и подцепил ее Самурай. Или она его подцепила, желание было вполне обоюдным. Заурядная история… И закончилась столь же банально, как в дурацком анекдоте из разряда «вернулся муж из командировки».

Ангельским всепрощением дальнобойщик не отличался и руку имел тяжелую, но Самурай в свои двадцать шесть поддерживал хорошую форму и дал поползновениям рогоносца достойный отпор, стараясь, впрочем, обойтись без лишнего членовредительства.

Зато Эльвире потом прилетело от благоверного… На последнем свидании – состоялось оно за четыре дня до красной тревоги, отменившей все выходы за пределы объекта, – на том последнем свидании даже солнцезащитные очки не могли скрыть преизрядный бланш под глазом у Эли. Сказала, что с новыми встречами придется повременить. Может быть, потом, когда все поуляжется… Но по тону чувствовалось: никаких «потом» у них не будет.

Самурай отнесся к завершению романа философски, все равно долгих планов не строил и отбивать Элю у мужа не собирался. Она не первая и не последняя – и Самурай погуляет, похолостует еще пару лет, а потом женится, но уж никак не на такой шалаве, по барам шляющейся… Так он рассудил – и ошибся.

Она не была первой, но стала на долгие годы последней. На двадцать с лишним гребаных лет последней. И оттого с Эльвирой постепенно произошла странная метаморфоза – лишь в мозгу Самурая произошла, разумеется. Чем дальше, тем больше она вспоминалась самой настоящей красавицей, а отношения с ней – самой настоящей любовью, грубо порушенной обстоятельствами и мужем-рогоносцем.

Часто перед сном Самурай вспоминал Элю, каждую ее мельчайшую черточку, обсасывал каждую детальку их встреч… Наверное, даже больше не вспоминал, а выдумывал или по меньшей мере приукрашивал на порядки. И горько жалел, что не сгреб ее на последнем свидании в охапку, не притащил на объект, положив с прибором на дисциплину и все служебные инструкции. Пережил бы уж как-нибудь взыскание, зато были бы вместе все эти двадцать лет, детей бы нарожали… А так под землей вместе с тремя сотнями мужчин оказались всего шесть женщин. Или семь, если считать дочь майора Мартыненко, девочку-подростка, – когда та подросла, вокруг закипели нешуточные страсти. Прямо-таки шекспировские, доходило до дуэлей на пистолетах в дальних штольнях между претендентами на руку, сердце и постель Иринки Мартыненко. Закончилось все и вовсе погано – убийством девушки из ревности… Не доставайся, дескать, никому.

Да что там Иринка… У Галины Валерьевны, предпенсионных уже лет военной фельдшерицы, случилось под землей больше любовных историй, чем за всю предшествующую жизнь. И больше молодых любовников, чем у какой-нибудь стареющей сверхпопулярной певицы прежних лет. До самой смерти (а умерла, когда ей было под семьдесят) купалась в мужском внимании.

…Но адрес Эльвиры – дом, улицу – Самурай не вспоминал, ни к чему, и казалось, что они вообще стерлись из памяти, и лишь сейчас, когда увидел на стене белую эмалированную табличку, все всплыло: Эльвира некогда жила в соседнем доме, в девятнадцатом. Он подумал, что никогда здесь не бывал за последний год, во время нечастых вылазок в город. Вообще ни разу не оказывался на улице Максима Горького. Всегда выбирал другие маршруты. Неужели подсознательно все-таки помнил адрес – и оттого избегал знакомый дом? Не хотел узнать, что случилось с реальной Эльвирой, превратившейся в его воображении в идеал красоты и женственности?

– Привал полчаса, – скомандовал он. – Во-он в том дворе. Обзор вроде неплохой.

– Не такой уж неплохой… – с сомнением произнес сержант Гнатюк, когда минуту спустя они вошли в тот самый двор. – Не нравятся мне эти окна…

Окна нескольких квартир были забиты досками, потемневшими и гнилыми, – за ними мог таиться кто угодно и незаметно прицелиться через щель.

– А вы тут не расслабляйтесь, держитесь начеку, – ответил Самурай.

Гнатюк хмыкнул, но ничего не сказал. Спорить с командиром группы, тем более в присутствии мобилей, ему не хотелось.

* * *

Дверь в квартиру на втором этаже оказалась не заперта. И даже чуть-чуть приотворена.

Самурай замер рядом с ней, держась за простенком, выждал некоторое время. Если внутри кто-то и был, то обладал железными нервами: наверняка ведь слышал шаги Самурая по лестнице, но не выдавал себя ни звуком, ни движением. Либо, что вероятнее, никого внутри не было.

Или…

Самураю послышался какой-то легкий звук. Мелькнула идиотская мысль: «А если Эльвира до сих пор жива и до сих пор здесь?» От этой мысли захотелось тихо спуститься вниз, по возможности бесшумно ступая, и увести отсюда группу, урезав время привала… Видывал он выживших. Мерзко выглядят… Наверное, прав Рымарь и двадцать лет назад действительно шандарахнули каким-то секретным биологическим оружием, превращающим людей черт знает во что.

Он тихонько потянул дверь, та не шелохнулась, петли приржавели. Звук внутри повторился, и показалось, что издает его кто-то небольшой, никак не человек. Разозлившись на себя, Самурай рванул дверь в полную силу, ввалился внутрь под мерзкий визг петель, прыжком ушел с линии огня, вскинул ствол…

Под ногами мелькнуло что-то мелкое, толком не разглядеть, но зверюшка метнулась не к нему – от него, в темноту. Крыса? Плевать, одинокая крыса не опасна, а вот их стаям в период сезонной миграции лучше на пути не попадаться, сожрут и костей не оставят. В буквальном смысле не оставят, разгрызают даже мелкие косточки, добираясь до костного мозга.

Здесь было темно, заколоченные окна света не давали. Самурай включил фонарь, прошелся по квартире, посвечивая во все стороны. Нападения уже не опасался: доски на окнах целы, а в щель приоткрытой двери никто крупнее крысы не просочился бы.

В квартире действительно пытались какое-то время жить после того, как все рухнуло. По крайней мере в первую зиму. Оконные проемы заколочены в два слоя, и снаружи, и изнутри, – а промежутки между досками набиты истлевшим тряпьем: жильцы сберегали тепло, как умели. Едва ли с особым успехом, печкой здесь служила аляповатая «буржуйка», слаженная из бензиновой бочки, успевшей с тех пор проржаветь до дыр. Дров такие конструкции жрут немерено, но едва перестаешь подкидывать – через час снова холодрыга, зуб на зуб не попадает. Так что гадать, куда подевалась из квартиры почти вся мебель, не приходилось – канула в прожорливой топке, понятное дело.

Эльвира здесь пыталась выживать со своим мужем-амбалом? Или какие-то пришлые чужаки? Поди знай… Но слишком долго попытка длиться не могла: или сдохли, или с запозданием сообразили, что за городом возможностей для выживания больше.

Казалось, ничего интересного здесь найти невозможно в принципе, но кое-что все же обнаружилось. Небольшой тайник в стене. Простенький, самый примитивный: под отслаивающуюся штукатурку с клочьями обоев кто-то подпихнул плоский пакет, завернутый в пленку. Позже штукатурка отслоилась еще сильнее, частично осыпалась, и тайник перестал быть тайником, продемонстрировал содержимое… Находку Самурай забрал, но разворачивать не стал – на ощупь в пакете лежала или книжка в мягком переплете, или толстая тетрадь… На следующем привале изучит, а то этот идет к концу, а ему хотелось тут еще на кое-что взглянуть.

Самурай прошел в спальню, все больше склоняясь к мысли, что зря сюда явился.

Кровать-траходром частично уцелела, хоть и лишилась ножек и спинок. Расползшийся матрас, помнящий много интересного, мог бы вызвать приступ ностальгии… Однако не вызвал. Кто-то справил прямо на матрас большую нужду, наложив здоровенную кучу дерьма. Случилось это давненько, дерьмо окаменело и уже не воняло – но оказалось замечательным лекарством против ностальгии и прочих мерехлюндий. Вот она, цена всем воспоминаниям двадцатилетней давности… окаменевшее дерьмо. Надо жить дальше, сорок девять еще не старость, и надо найти себе нормальную девку, трудно, но надо, у тех же Чистых, если они…

С улицы донеслись выстрелы. Два одиночных, из карабинов, затем короткая, на три патрона, очередь. Самурай метнулся наружу, мигом выбросив из головы все посторонние мысли.

* * *

Предполагаемое место дислокации Чистых находилось неподалеку, за развалинами бассейна, но если верно все, что о них рассказывают, то застреленный Гнатюком мутант принадлежать к этой общине никак не мог, живо бы отправился там в отбраковку. Маленький, с двенадцатилетнего ребенка ростом, весь какой-то скрюченный, сгорбленный, кожа в непонятных наростах, лицо как одна сплошная огромная бородавка, так что и не понять, где у него нос, где щеки.

Тем не менее эта пародия на человека сумела незаметно и бесшумно подобраться почти вплотную к месту привала группы. Огнестрела человек-бородавка не имел и выстрелил из арбалета. Ночью такое покушение могло сойти с рук, в темноте трудно понять, откуда сделан бесшумный выстрел. При дневном свете ни убежать, ни перезарядить свое оружие существо не сумело и не успело… Получило три пули и затихло.

Арбалетная стрела угодила в одного из мобилей. Бронежилет на том был старого образца (именно такие выдавали мобилизованным, а вместо автоматов – карабины СКС, которых под землей лежало в достатке), но и он мог бы спасти, попади наконечник в титановую пластину. Но на его пути оказался лишь кевлар и ничему не помог… Стрела глубоко, на половину своей длины, вошла в верхнюю часть груди.

«На несколько сантиметров ниже – и прямиком бы в сердце, и все бы уже закончилось», – подумал Самурай не без сожаления. Да, именно так… Как ни цинично это звучит, но когда выполняешь задание автономно, лучше потерять одного из бойцов убитым наповал, чем тяжело раненным.

Состав группы и в том, и в другом случае сокращается. Но если рана не смертельная, то сразу встает вопрос: а что с раненым делать?

Тащить с собой и на себе? – еще минус как минимум два бойца, плюс мобильность группы падает дальше некуда.

Добить или бросить? – так это удар по психологической устойчивости подчиненных, по их морально-волевым качествам. Даже у самых проверенных и надежных зашевелится мыслишка: а если я следующим подвернусь под стрелу, пулю, осколок? К тому же мобилей никак нельзя назвать проверенными и надежными, за ними и без того глаз да глаз нужен, чтобы не пальнули в затылок командиру и не дезертировали.

Он помедлил, разглядывая трофейное оружие и одновременно искоса поглядывая на раненого: вдруг тот все-таки сейчас захрипит и умрет?

Арбалет оказался обычным, не раз такие встречались: грубо выструганная деревянная ложа, к ней приделана рессора от легковушки, концы ее стягивает тонкий стальной тросик. Примитив, но шагах на тридцати бьет не хуже, чем пулей, подстреленный мобиль не даст соврать.

Подстреленный меж тем подспудных надежд командира не оправдал, кровь сочилась вяло, и умирать боец явно не собирался.

Самурай вздохнул и с размаху шарахнул арбалетом об асфальт – ложа раскололась, спусковой механизм пришел в негодность – и зашвырнул обломки подальше.

– Ты и ты, готовьте носилки, – скомандовал он мобилям, и один из них достал из рюкзака и начал раскатывать брезентовое полотнище с петлями-ручками, другой с глуповатым видом топтался рядом, не зная, чем помочь.

– Вколи ему промедол, – скомандовал Самурай сержанту. – Бери этих двоих и доставьте его к бэтээру. С Пашей я сейчас свяжусь.

Гнатюк кивнул, потянулся за шприц-тюбиком… Он был флегматиком и фаталистом и, получив приказ раненого добить, точно так же спокойно потянулся бы за ножом. Лишь уточнил:

– Доставим – и возвращаться сюда?

– Нет. Везите на Базу, там в медчасть. Затем возвращайтесь вместе с бэтээром, ждите в условленном месте. Дело мы здесь вчетвером закончим.

– Есть отвезти, вернуться и ждать.

Гнатюк вскинул руку к шлему-сфере, однако этот уставный жест был скорее предназначен для мобилей. Просидевшие двадцать лет в одном подземелье общались меж собой без лишних формальностей, но незачем подавать мобилизованным дурной пример пренебрежения Уставом.