Текст книги "Метро 2035: Защита Ковача"

Однако обижать Судью не хотелось… Смотрящий балаболит за столом больше всех, но решать все будет Судья, и никто иной.

Марьяша несмело пригубила, сделала на пробу небольшой глоток… и подумала: не компот, конечно, из сушеных яблок, но в сравнении с отцовской сивухой ничего, пить кое-как можно, обратно тут же не просится.

– До дна, Марьяха, до дна… – подбадривал смотрящий.

«До дна» она не осилила. Опростала три четверти объемистой стопки или около того, заела маринованным грибочком, потянулась за пирогом с другой начинкой.

– Молодца, – одобрил Семен, не придираясь к емкости, опустевшей не до конца.

Но тотчас же восполнил убыль, набулькал еще, а Судья заставил выпить и это. Вторая стопка проскочила не в пример легче. Этак и втянуться недолго, мелькнуло у Марьяши где-то на краю сознания, но она не стала заморачиваться. Не привыкнет: настоящей водкой угостили ее в первый раз и, наверное, в последний. А с сивухой ей не по пути, проверено.

С непривычки подействовало выпитое быстро. Пульс в висках стал ощутимее, в голове появилась легкая и звенящая гулкость…

Слова смотрящего скользили мимо сознания, не цепляли… Он говорил много, но нес какую-то пургу. О том, что живут они по-скотски, в грехе и безверии, и даже хуже, чем просто в безверии, вот-вот Колодцу начнут молиться, все к тому идет, – и оттого-то рождаются уроды в таких количествах, что скоро на нормальных станут смотреть, как на выродков. Но они это исправят, и очень скоро.

Марьяша перестала вслушиваться, заинтригованная тем, что происходило с ее бородатым соседом. Тот прекратил выпивать и закусывать, откинулся, привалился спиной к стене, сыто отдуваясь. Согласно кивал словам Семена, а на груди у него, под свободной одеждой, происходило какое-то шевеление. Казалось, что у как бы попа обитала там небольшая зверушка, крыса или хомуга. Или росло что-то, что у нормального человека расти не должно. Например, лишняя пара рук, – крохотных, как у младенца.

Может, после водки мерещится? Едва ли, о «белке» Марьяша знала предостаточно, хоть и понаслышке. Не вштырит так сильно всего-то с пары стопок. Разве что грибы в Матрениных пирогах не те, что для еды, а те, что для дурения головы.

Она чувствовала, что пьянеет все больше. И решила, что к водке больше не притронется, хоть Семен и накапал третью. Уважила пару раз, хватит.

Меж тем в речах смотрящего мелькнуло имя Лизы, и Марьяша усилием воли собрала мозги в кучку, начала вслушиваться. Говорил Семен вот что:

– Сеструху твою святой сделаем, великомученицей Елизаветой Затопской. Гордись! А когда паломники с других краев сюда пойдут, обитель отгрохаем, – может, ты в ней когда-нибудь до настоятельницы дослужишься…

– Нет, – сказал как бы поп.

– Чё нет-то сразу? Девка Марьяха толковая, книжек читала…

– Не Елизавета Затопская… Затопьинская, так оно лучше звучит.

Губы Судьи кривила усмешка, будто сказал поп нечто крайне смешное и глупое. А хранитель общака Выра так ни слова и не произнес, да и сам других не слушал. Зато жрал и пил за троих. Продолжал накладывать себе на тарелку и подливать в рюмку, когда остальные уже насытились и отвалились от стола. Ел быстро и шумно, как из голодных краев вернулся.

Слова попа и смотрящего, усмешка Судьи, чавканье хранителя подействовали на Марьяшу странным образом: она машинально протянула руку, машинально взялась за стопку… Поднесла к губам и осушила, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

И тут с ней произошло нечто непонятное… Все вокруг стало чужим. Люди. Предметы. Горница. Марьяша сидела и не могла взять в толк: где я? что я здесь делаю? кто эти люди?

Разговор превратился в бессмысленный набор звуков – она не понимала ни слова. Незнакомые люди сидели в незнакомом месте, ели, пили – она зачем-то находилась среди них. Она сжалась на лавке, не зная, что можно и нужно сделать… Хотелось закричать.

Закончилось все столь же быстро и неожиданно, как и началось. Она облегченно вздохнула, ответила смотрящему Семену, недоуменно вглядывающемуся в Марьяшино лицо, – а секунду назад он казался совершенно неизвестным, чужим мужиком… Примерещится же такое.

– Не знаю… наверное… – обтекаемо ответила Марьяша, не услышавшая вопроса, и ответила невпопад.

– Что ты, блять, не знаешь? – возмутился Семен, уже изрядно опьяневший. – Когда сестра твоя покойная родилась?! Так вы ж, блять, в один день родившись!

Марьяша вскочила. Выкрикнула, наплевав на все приличия:

– Она не покойная! Она жива!

Опьянение мгновенно улетучилось – а может, так лишь казалось. Марьяша говорила горячо, страстно, обращаясь только к Судье. О том, что рано записывать Лизу в покойницы, что она нужна была кровососам живой, значит, на Базе сразу не убьют, значит, можно вытащить. Кто захватил кровососа, тоже не забыла упомянуть, – и если Лизу на того кровососа обменять, еще захватит, она такая, она сможет.

Ей казалось, что слова звучат весомо и убеждают Судью, не могут не убедить. Хотя, может, и это лишь казалось из-за водки.

Когда ее запас аргументов иссяк, Судья поднялся на ноги. Сказал одобрительно:

– Молодец, девка, не сдаешь родную кровь… – И тут же добавил непонятное: – Поучился бы ты у нее, Степа…

Снова повернулся к Марьяше, скомандовал:

– Подойди-ка, посмотреть на тебя хочу…

Она сначала не поняла: каким он местом смотреть собрался? – но потом сообразила и приблизилась.

Судья протянул ладонь, словно хотел коснуться ее лица, – но пока не коснулся, провел в нескольких сантиметрах. Улыбнулся:

– Ты расслабься, девок я не ем, да и сыт уже…

Потом все-таки коснулся, и Марьяша зажмурилась и почувствовала серию легких-легких касаний, будто бабочка пролетела, задевая крылышками. Через мгновение рука Судьи опустилась ниже и ухватила Марьяшу за грудь, и уже не таким эфемерным прикосновением, а цепко, по-хозяйски.

Она рывком распахнула веки, отскочила назад, зацепившись за лавку и чуть не упав.

– Годная девка, бойкая, – сказал Судья спокойно. – И вот что я тебе, девка, скажу. Мы сейчас передохнем после трапезы часика два-три, а к вечеру в баньку пойдем. И ты, девка, туда приходи. Там и решу все по сестре твоей, а что за решение будет, только от тебя зависит.

Марьяша набрала полную грудь воздуха, чтобы высказать все, что думает, – но осеклась в последний миг, сообразила, что Лизкина жизнь сейчас у нее на кончике языка подвешена… Шумно выпустила воздух, так ничего и не сказав.

Судья истолковал ее молчание по-своему. Сдвинул на лоб повязку, спросил:

– Думаешь, сморчку слепошарому зову тебя спинку потереть?

Под повязкой оказалось ровно то, что она ожидала увидеть: старые зарубцевавшиеся раны в глазницах. Потом эти рубцы дернулись, сдвинулись, – и оказалось, что изранены только веки, а на Марьяшу уставились два нормальных серых глаза.

– Ступай, девка, ступай… – напутствовал ее прозревший Судья. – И поменьше болтай, побольше о сестре своей думай.

Марьяша буквально вывалилась в сени, обалдевшая от всего увиденного и услышанного. Следом тотчас же вышел смотрящий. Пошатывался, язык слегка заплетался.

– Н-натаху знаешь? Т-ту, что немая и бес… беспалая?

Она кивнула. Говорить ничего не хотелось.

– О прежнем Су… Судье много болтала… а теперь… ик… теперь вот молчит, как младенец угукает, нечем болтать стало… С-смекаешь, о чем тут я?

Марьяша снова кивнула.

– Ну вот зачем приперлась? – Вопрос был явно риторическим, ответа Семен не ждал. – Я сво… ик… своих подальше отправил, а тут ты… Да что уж… С Судьей не спорят, так что при… ик… приходи через два часа. Приоденься получше и… ну, в общем, вы, девки, сами знаете, что делать, чтоб на вас… ик… чтоб с-стоял крепче. Волоса там расчеши-уложи, п-подмойся… Да, да, подмойся… Т-ты ж не мыться вечером в баньку пойдешь, а свой долг перед обществом отрабатывать.

* * *

Она шагала от управы, не видя, куда идет, глаза были полны слез.

– Постой-ка, – окликнул сзади мужской голос.

Марьяша обернулась, смахнула с глаз мутную пелену и узнала хранителя Выру. Пьяным он совсем не казался, как и не пил только что стопку за стопкой.

Этому-то что надо? Не может дождаться вечера и баньки?..

– Вы ведь с сестрой Пахомовы дочки? – спросил Выра так, будто действительно не знал или позабыл.

А ведь когда-то водил дружбу с отцом, и они вместе ходили в Город за добычей, и не то отец там будущего хранителя спас, не то просто чем-то выручил… в общем, иногда говорил по пьяни, подробностей не раскрывая, что числится за Вырой должок, и пусть пока числится, процентом обрастает.

– Ты вот что знай, – сказал Выра, понизив голос и опасливо оглянувшись на окна управы, – за кровососа пленного его начальники уже сполна заплатили… Отпустим мы его или нет, дело второе, но они доплачивать больше не будут, и отпускать на обмен никого не будут, так и сказали.

– Водка? – догадалась Марьяша.

Никогда не появлялся этот продукт в Затопье в таких количествах и не тратился так легко и беззаботно. Берегли, ценили.

– И она тоже… Но ты мне вопросов лучше не задавай. Ты просто знай… И Пахому передай, что должок мой закрыт.

* * *

– Да тебя там никак сивухой напоили? – спросил Дрын, потянув носом воздух. – Чудеса… А нам вот чуть плетюганов не прописали.

– Сивухой не поили, – сказала Марьяша чистую правду. – Как ты давеча сказал-то? Говно у нас, а не власть? Ошибся маленько.

– Да ладно…

– Ошибся, ошибся… От говна даже польза бывает, от него картоха лучше растет. А эти хуже, мне кажется. В общем, собирайтесь. Через час выступаем. Что брать с собой, сами знаете.

Все пятеро уставились на нее изумленно.

– К Базе пойдем, – продолжала Марьяша. – Всемером, Бобу тоже возьмем. Главная я. А кто не будет меня слушаться, тому Боба оторвет яйца. Это не шутка, кстати.

Парни переглянулись, не узнавая привычную им Марьяшу, мирную, милую и домашнюю. Она сама сейчас себя не узнавала. А рецепт преображения прост, проще пирогов с толченым горохом: берем зрелище жестокой казни, добавляем попытку изнасилования (жесткую, с разбитым в кровь лицом, с распухшими от ударов губами и шатающимся зубом), смешиваем, разбалтываем, варим час на медленном огне застолья в управе, вливаем три стопки водки, а соль, перец, специи и хватание за грудь добавляем по вкусу… Ах да, еще один непременный ингредиент – подходящие гены, без них блюдо может не получиться, как ни старайся. Но у дочери Пахома-отморозка и сестры не менее отмороженной Лизки с этим был полный порядок.

– Братцы… – протянул шестипалый Жуга с явной ноткой восхищения. – Никак наша Лиза вернулась, а?

– Меня зовут Марьяна, не путай, пожалуйста. Первое тебе предупреждение.

– А сколько их всего бывает? – уточнил Дрын. – В смысле, предупреждений?

– Не скажу. Как без яиц останешься, так и поймешь, что предупреждения закончились.

Несмотря на столь мрачные жизненные перспективы, грозящие ему и приятелям, Жуга прямо-таки расцвел в улыбке.

Глава 5
В плену и на воле (ход белым слоном)

Она очнулась.

Мозг включился мгновенно, Лиза вспомнила все, происходившее до отключки, – и поняла, где находится. В плену у гадов-кровососов, где же еще.

Не шевельнулась и не открыла глаза, ничем не выдавала, что пришла в себя. Пыталась лишь на слух и отчасти на запах определить, где конкретно она оклемалась и есть ли рядом кто-нибудь из врагов. Слух у Лизы был очень чуткий, обоняние тоже не подкачало.

Похоже, она не в броневике, рядом с которым ее вырубили. Слишком тихо, никакое движение не ощущается, – но это ладно, броневик и стоять может с заглушенным двигателем, но нет запахов нагретого металла, и сгоревшего пороха, и выхлопных газов… В общем, ничего она не учуяла из того, чем пахнут кровососовские бронированные колымаги.

Скорее всего, за время беспамятства ее успели привезти на Базу.

А никого из гадов рядом нет… Или же притаился особо хитрый кровосос, умеющий по несколько минут не шевелиться и даже не дышать. Решив, что таких не существует, Лиза медленно, избегая светового удара, открыла глаза, – что на нее направлен поток достаточного яркого света, ощущалось даже сквозь сомкнутые веки.

Она лежала на спине и первым делом увидела громадный осветительный прибор, нависший прямо над ней и похожий на несколько соединенных в единый блок прожекторов. Включить такую бандуру на полную мощность, так небось не только ослепит, но и натурально поджарит лежащую внизу, но эта оказалась выключенной. Свет шел от более умеренного источника, остающегося вне поля зрения. Примерно оттуда же доносилось еле слышное гудение. Возможно, издавал его светильник, возможно, какой-то другой прибор.

Попытка оглядеться по сторонам принесла неприятное открытие: шевельнуться Лиза не смогла. Повернула голову совсем чуть, – и в шею тотчас же что-то вдавилось, не позволило завершить движение. Похожая история происходила с руками и ногами и даже с талией: пока лежала спокойно, путы вообще не ощущались. Но при малейшей попытке шевельнуть конечностью выяснялось, что та надежно зафиксирована.

Так что толком осмотреться не удалось. Кроме здоровенного светильника, Лиза видела только участки потолка рядом с ним и кусочек стены, вовсе уж крохотный. Стена была выложена плитками кафеля. Такими же плитками выложены стены больнички в Затопье, только кафель там старый, растрескавшийся, часть плиток повыпадала, – а здесь новенький и сверкающий. Кстати, там, в их больничке, и стол для операций был, очень похожий на этот, – с сыромятными ремнями для привязывания больных. Без них порой никак: если, например, человеку упадет на ногу дерево, раздавит кости, так пострадавшего надо хорошенько закрепить, прежде чем ему ногу отпиливать…

Но все же Лиза не думала, что она в здешней больничке. Что там делать ей, здоровой? И зачем лечить пленников, которым так и так подыхать?

Нет, попала она в место куда более страшное, откуда не возвращаются, но зловещие слухи все-таки как-то просачиваются… Здесь кровососы живых людей потрошат да опыты над ними ставят, чтобы потом других губить сподручнее было. А кафель больничный… так с кафеля в любом разе кровь отмывать удобно, лечишь ты людей рядом с ним или калечишь, без разницы.

И, похоже, ее тут не просто заживо распотрошат… Вернее, не сразу. Очень не понравилась Лизе поза, в какой она лежала. Стол напоминал тот, из их больнички, лишь отчасти. Здешний был короче, а на дальнем от головы конце имел две подпорки, – изогнув шею с риском себя удавить, она сумела их разглядеть. К подпоркам крепились ноги Лизы, каждая в двух местах: лодыжки и колени притягивали не сыромятные ремни, но что-то не менее крепкое, не порвать и не растянуть, как ни напрягай мышцы.

Ноги подняты и широко-широко раздвинуты. А если стол еще и регулируется по высоте, как в их больничке, так лучшей приспособы для изнасилований не придумать, хоть ты мозг сломай.

Ее изнасилуют, ясней ясного. Не один и не по разу, для одного не стоило огород городить и этак ее распяливать. И ничем не помешать. Разве что орать, но многих это лишь сильнее распаляет. Можно еще плеваться, пока слюна не кончится или рот чем-нибудь не заклеят.

В общем, хоть плюйся, хоть вопи, а все равно изнасилуют и лишь потом начнут резать-потрошить. Хотя кровососы могут и совместить эти два занятия, с них станется.

Конечно, когда ты с мужчиной, ничего особо страшного в том нет. Лиза впервые познакомилась с этой стороной жизни еще три года назад и даже порой получала удовольствие. А вот удовольствие поганым кровососам доставлять она категорически не желала, особенно накануне собственной смерти.

Надо что-то придумать, найти какой-то выход…

Однако даже для самого поганого, самого трусливого выхода – наложить на себя руки – нет ни малейшей возможности.

* * *

Неподалеку, за стеной, двое мужчин разговаривали о судьбе Лизы. Она их, разумеется, слышать не могла, при всем своем изощренном слухе. Роды дело шумное, и звукоизоляция у родильной палаты была идеальная. Именно туда поместили пленницу, благо последние роды (неудачные) состоялись на Базе давненько, почти шесть лет назад, а новые в ближайшие месяцы не ожидались.

Хотя, как заявил только что доктор Рымарь, эта вот дикарка через сорок недель плюс-минус вполне может порадовать наследником любого, кто рискнет заняться с ней деторождением. Но он, Рымарь, не рискнул бы.

– Все у нее в порядке по женской части, – говорил доктор. – И снаружи, и внутри. А то видимость порой обманчива… Помнишь ту красотку, что бойцы Филина притащили откуда-то из-за Плюссы?

– Да уж… – неопределенно ответил Кирилл Званцев по прозвищу Малой.

Такое не забудешь… девушка и впрямь была красотка, без всякой иронии, – по любым стандартам красавица, и вызвала нешуточный ажиотаж среди мужского населения Базы. Лет восемнадцать на вид, стройненькая, грудастенькая, кожа на удивление чистая, все зубы на месте… И ни единого внешнего признака мутации. Зато внутри…

Внутри у девушки, там, где полагается быть яичникам и матке, но не только там, – обитало неприятное и непонятное существо, не то паразит, не то симбионт. Рымарь поначалу даже не понял, животное это, растение или гриб. Оказалось, что все же животное… И все же паразит, не симбионт. Забеременеть девица не могла ни при каких условиях, а паразит использовал половые контакты с ней для собственного размножения, промежуточными хозяевами становились мужчины, заражая потом новых женщин.

Убедиться в том довелось наглядно… Захватили девицу вместе с ее обитателем мобили, а им комбаты тогда только-только начали вбивать элементарные понятия о воинской дисциплине и далеко не сразу достигли успеха… В общем, двое мобилизованных сразу по поимке не удержались, попользовались. Ведь не убудет же у девки, правда? У нее-то не убыло, факт, – а вот к их требухе добавилось кое-что, человеческой анатомией не предусмотренное. Продиагностировали и прооперировали мобилей достаточно быстро, инкубационный период не успел завершиться. А вот разделить хирургическим путем девушку и ее паразита никакой возможности уже не было: отростки существа проникли почти во все органы, включая мозг. Кремировали обоих, из гуманизма прикончив хозяйку смертельной инъекцией. Паразит ее гибель хоть и ненадолго, но все же пережил и отреагировал бурно: мертвое тело девушки, отправляемое в кремационную печь, корчилось в судорогах, словно пытаясь подняться и спрыгнуть с ленты транспортера.

У Рымаря имелась теория, что именно паразит поддерживал тело носительницы в наиболее привлекательном для мужчин состоянии, в целях собственного более успешного размножения. Проверить теорию не удалось, другие экземпляры не попадались. Либо распространение тварей ограничивали какие-то неизвестные факторы, либо гипотеза была неверна и среди уродливых мутанток, не интересовавших разведчиков и мобилей, хватало зараженных.

– Девственница? – вернулся Кирилл от воспоминаний к насущному и кивнул на стену, отделявшую их от родильной палаты.

– Нет… И давненько нет. Но не рожала и даже не беременела.

– Странно… Я считал, кто контрацепция у них не в заводе.

– Парень ее бесплоден, только и всего… А сама она способна зачать хоть при следующей овуляции. Через неделю примерно, если тебе интересно. Мне надо еще взять мазки, кровь и биопсию, кое-что проверить… Но в первом приближении все тип-топ.

– А прочее, кроме женского… Все в норме? Не мутантка скрытая?

– Все, что человеку полагается иметь, у нее есть. Кроме двух зубов мудрости, но могут еще вырасти. Ничего лишнего нет. А в остальном… Сам знаешь, как у нас обстоят дела с генетическими исследованиями.

Кирилл знал… Плодами буржуазной лженауки генетики они воспользоваться никак не могли. Не было нужной аппаратуры. Не было нужных знаний у Рымаря. И границу между людьми и мутантами доктор чертил, что называется, на глаз. Конечно, в роли помощников докторского глаза выступали и микроскоп, и УЗИ-сканер, и рентгеновский аппарат… Но все же на глаз. Без привлечения генетики.

– Но сам-то как считаешь, дядь Сережа, – не отставал Кирилл, – она будет рожать нормальных? Или как карта ляжет?

– Смотри: ее зачали и родили явно после того, как грохнуло. И она нормальная, обратного не доказано. Можно допустить, что родители ее каким-то сцеплением случайностей сохранили здоровые гены. Или приехали из других мест, затронутых войной не так сильно. Очень велика вероятность, что и она родит нормальных детей. Но стопроцентной гарантии тебе никто не даст, и я не дам. Кстати, неплохо бы отыскать и доставить ко мне ее мамашу. Если рожала рано, то ей сейчас нет сорока, возраст фертильный.

– Скажу Филину, поищем… Стоп… а ты мамашу не для себя, часом, заказываешь?

– Кирюша, мне шестьдесят четыре… Тебе сейчас не представить, насколько это до хрена. Лет двадцать назад я и за эту бы принцесску с тобой потягался, будь спокоен. А в последние годы как-то даже и не хочется. Хотя все вроде работает… Так что я пас. Возрождайте генетическую чистоту хомо сапиенсов без меня.

– Не зарекайся, дядь Сережа. Доставим мамашку, окажется моложавой да смазливой, – тряхнешь еще стариной.

Рымарь пожал плечами и сменил тему. Кивнул на экран, куда выводился сигнал с камеры наблюдения.

– Принцесса-то наша очухалась. Ишь, зыркает… Как хорек, в капкан угодивший.

– Когда ты в крайний раз видел хорька в капкане, а, дядь Сережа?

– А я его умозрительно представил… Пойдешь знакомиться?

– Ну-у-у… пойду, пожалуй. Вблизи хоть погляжу. На экране не то, а при первой встрече она пыталась мне нож в печень загнать. Даже не разглядел толком, и на обратной дороге не до того было.

– Нож в печень – очень даже романтическое начало знакомства. И вообще, тебе-то откуда знать про всю эту любовь-морковь?

– В книжках читал, – сказал Кирилл в прежнем шутейном тоне их пикировки, помолчал и с неожиданной горечью повторил: – Только в книжках и читал… Ладно, пошли, пообщаемся с ее высочеством.

…Роженицы в массе своей люди мирные. Орут порой от боли, не без того, но к другим асоциальным поступкам обычно не склонны, не говоря уж о преступлениях.

И оттого родильная палата была оборудована единственной камерой наблюдения и показывала она акушерский стол лишь в одном ракурсе. Все, происходившее с другой стороны стола, по левую руку от лежавшей на нем, на экран не попадало.

Если бы Рымарь с Малым осознали все эти нюансы и соотнесли бы их с тем, что знали о девушке, угодившей сегодня на пресловутый стол… возможно, тогда они вошли бы в палату с большей осторожностью.

Но они не осознали. И не соотнесли. И вошли, не ожидая неприятных сюрпризов.

* * *

Марьяша знала от отца, что Серые топи появились еще до войны, хоть и не носили тогда этого названия.

Много лет округу отравлял громадный сланцеперерабатывающий комбинат и отравил за десятилетия основательно. Мертвая зона окружила комбинат, поселки и прилегавшие к ним поля широким кольцом, повторяющим своей формой местную розу ветров. В центре жить было можно, вся гадость, выбрасываемая высоченными трубами комбината, опускалась вниз на приличном расстоянии от него. А дальше начинались припорошенные серой пылью мертвые леса. Туда не заглядывали ни грибники, ни охотники, а машины, проезжающие по дорогам, наглухо задраивали окна и старались побыстрее проскочить мерзкое место, пованивало там изрядно. Леса постепенно превращались в болота – откачиваемая из шахт вода не успевала уходить в почву.

Потом комбинат закрыли и частично демонтировали, оборудование либо вывезли, либо порезали на металл, оставив пустые здания корпусов медленно превращаться в развалины. Но отравленные заболоченные леса в прежнем виде восстанавливаться не спешили, скопившаяся в почве и воде ядовитая химия никуда не подевалась.

А после грянул Большой Трындец. И Серые топи получили свой нынешний вид и свое название.

…Секретная тропа казалась бесконечной. Умом Марьяша понимала, что такого быть не может, что у всего, имеющего начало, непременно есть конец, – а начало их пути таилось в густом кустарнике невдалеке от Козьих Выселок. Но легче от понимания не становилось – ни натертой левой ступне, ни мышцам ног, грозящим от усталости объявить бессрочную забастовку, причем чувствовалось, что все прочие мышцы тела незамедлительно поддержат коллег и присоединятся к их стачке.

Чтобы отвлечься от подкатывающей усталости, она считала шаги и через каждую тысячу пыталась связаться с Лизой. Ответа не было.

Лес вокруг стоял полумертвый: одни деревья быстро погибали и гнили на корню, другие упрямо цеплялись за жизнь. С прочей лесной растительностью происходила та же история: мхам и лишайникам оказалось все нипочем, папоротники быстро хирели, но все же кое-как росли, а заросли брусничника и черничника давно исчезли. Не перекликались в ветвях птицы, не жужжали насекомые. Даже комары, обязанные тучами виться в таком сыром местечке, не вились.

Лишь ряска в многочисленных попадавшихся на пути бочажинках, прудиках и карьерчиках благоденствовала: росла пышная, яркая, ядовито-зеленая… К берегам этих небольших водоемов старались не приближаться, но они даже издали Марьяше не нравились: серо-зеленая, какая-то на вид липкая вода, ряска, зловонные пузыри, постоянно протискивающиеся к поверхности…

По словам Дрына, в глубине этих отравленных, но живущих своей неправильной жизнью вод – не во всех, в некоторых – завелось нечто мерзкое и хищное, никто ничего толком не знает, но временами обнаруживают на берегах и в воде мертвые тела, изуродованные явно клыками. Растерзанные, но не сожранные, а почему оно так, пусть кто-нибудь другой проверяет.

На вопросы: долго ли еще? – Дрын не говорил ничего утешительного, типа «да потерпи, уже совсем чуть осталось». Отвечал коротко: долго.

Сам-то он шагал бодро, и остальные парни тоже, будто бы и не они уже одолели сегодня тот же путь в другую сторону, к Затопью. И не стоило оправдывать себя тем, что они парни, а она все-таки девушка. Лиза тоже девушка, более того, сестра-близняшка, – а ходила здесь по меньшей мере наравне с остальными.

А ведь если посмотреть на старую бумажную карту (Марьяша не только посмотрела перед выходом, но и захватила карту с собой), то полоса болот, отделивших Затопье от мира, не такая уж широкая. Где пять километров, где семь… Вроде ерунда, час ходьбы, или час с четвертью, если шагать по ровной дороге. Понятно, что дорог тут не осталось и по прямой никто не ходит, не то давно бы кровососы в гости заявились. Шли они по возвышенным местам, лишь изредка спускались в топкие низины и пересекали их по замаскированным гатям. Прямым пройденный путь не был и не мог быть – и все равно состыковать его с картой никак не получалось, существовали они по отдельности, в разных измерениях.

Марьяша поделилась сомнениями с Дрыном: больно уж долго идут, нельзя ли как-нибудь срезать? Он растолковал, что есть короткая дорога, и по ней уже дошли бы, да не для всех тот путь проходим. Там, дескать, надо по двум натянутым веревкам переправляться через глубокий провал в земле – по одной ступать, за другую держаться. А этакого бугая те веревки нипочем не выдержат (он кивнул на Бобу, бодро шлепавшего с громадным рюкзаком за плечами). Сама же придумала его с собой взять? Ну так шагай теперь, не жалуйся. И нечего тут картой трясти, он, Дрын, в картах ничего не понимает, другие тоже. Им карты ни к чему, по приметам дорогу запоминают.

Вот тогда-то у нее мелькнуло подозрение… А еще через полчаса ходьбы (тридцать минут показались натертой ноге и натруженным мышцам тридцатью годами) подозрение переросло в уверенность: Марьяша увидела на вершине невысокого холма очень приметную засохшую сосну, ствол ее раздваивался, потом снова срастался, так что получилось нечто вроде буквы «Р».

Сосну-букву Марьяша уже видела. На этом самом холме, но с другого ракурса. Час назад они шли с другой его стороны и вполне могли бы срезать изрядный кусок пути, напрямую перевалив через возвышенность. Парни нарочно водили ее кругами.

Похоже, она пересолила там, невдалеке от управы. Слишком круто за них взялась. Самочинно произвела себя в командиры, пугала Бобой и оторванными яйцами… От Лизы они такое терпеть привыкли, но преображение Марьяши слишком уж ломало стереотипы.

И вот теперь прилетела ответка. Что Бобу не стоило тащить с собой, ей уже дали понять. Теперь наглядно вдалбливают другую мысль: не лезь в командиры, если не способна делать что-то хотя бы наравне с подчиненными.

Парни сильно ошиблись, затеяв такую игру. Привыкли считать близняшек совсем разными, не понимают, что характеры у тех схожие, внутри у каждой стальной стержень, не согнешь и не сломаешь… Просто до сих пор сестры к слишком уж разнящимся целям стремились, оттого и казались ничуть друг на дружку не похожими.

Лизкиным приятелям их ошибку придется разъяснить. Жестко и болезненно, чтобы в другой раз неповадно было. Но при этом так, чтобы осознали и еще большую злобу не затаили.

– Стойте все! – Марьяша вздернула руку над головой. – Замрите!

Все остановились, а Боба так вообще исполнил команду буквально: застыл на одной ноге, не закончив шаг, громадная ступня зависла в воздухе. Потом все-таки опустил ее на мох, очень медленно и аккуратно.

Компания недоуменно уставилась на Марьяшу, так и стоявшую неподвижно с высоко поднятой рукой. Взгляд у нее стал странный, словно глядела не на своих спутников и не на деревья за их спинами, а куда-то сквозь них, в неведомые дали.

Затем Марьяша шевельнулась, медленно опустила руку. Но продолжала так же отстраненно пялиться в свои дали.

– Отойдите все. Подальше. – Она командовала очень негромко и отрывисто. – И помолчите. И не думайте ни о чем. Если сумеете.

Недоумевающие парни чуть ли не на цыпочках потянулись к другому краю поляны. Лишь Дрын задержался, попытался задать вопрос:

– Скажи, ты…

– Сгинь, сука!!! Убью!!! – шепотом выкрикнула Марьяша. – Первое предупреждение!

Трудно кричать шепотом, но она сумела.

Дрына как ветром сдуло.

* * *

Смерть, подступившая вплотную, дышавшая в лицо, не смущала и не пугала Лизу, она вообще никогда не смущалась и не пугалась. Все когда-то умрут, а если ее срок подоспел сегодня – значит, судьба такая.

Бесило другое… Она не привыкла к поражениям. Она умела только побеждать.

Победить Лизу было невозможно в принципе, она попросту не признавала чужих побед, считая любой проигранный бой лишь отложенным. У таких в жизни бывает одно поражение, последнее, единственное и окончательное, – смерть.

Но пока жива, надо драться.

Легко сказать… Впервые она угодила в ситуацию, когда сделать нельзя вообще НИЧЕГО.

Или все-таки можно?

Кровососы зафиксировали ей руки, ноги, даже шею… и все-таки недоглядели, упустили кое-что из вида… Один орган абсолютно свободен, да и не стреножить его ни кандалами, ни веревками, для него нужны иные способы.

Ее мозг.

Тоже оружие, да еще какое. Захваченный кровосос не даст соврать, если еще не сгинул в Колодце.