Текст книги "Пятиозерье"

Виктор ТОЧИНОВ
ПЯТИОЗЕРЬЕ

(Хроника Игры)

Предуведомление

автора.

Роман полностью вымышлен. В основе его не лежат никакие реальные факты, а также не описаны действительно существующие люди, организации и населенные пункты. И если кому-то покажутся знакомыми действующие лица, события и пейзажи – скорее всего это совпадение, либо то, что французы называют дежа вю – эффект ложного узнавания.

Посвящается Наде и Антону.

Пролог 1

Утро последнего дня, 10:15, сосновый лес.

Утро выдалось роскошное – самое позднее утро.

Еще немного – и солнце поднимется, и выпутается из ветвей, и начнется очередной знойный день засушливого лета, сухой и жаркий. Но сейчас, когда уже отступила знобящая рассветная прохлада, и еще не пришла полуденная жара – хорошо.

Часовой прохаживается по поляне. Тридцать шагов туда, тридцать обратно: от кустов на опушке – мимо палатки из выгоревшего брезента – к высоченным соснам, высящимся над песчаным обрывом. Внизу, под обрывом, – озеро, но туда часовой не смотрит…

Белые кроссовки бесшумно раскидывают толстый слой пожелтевших иголок. Попавшие под ногу круглые шишки скрипят, как обиженные маленькие ежики. Вокруг красиво… Часовой не замечает – привык.

Он не изощряет зрение и слух – этот пост последняя, скорее символическая линия обороны. Все подходы перекрыты секретами, а неподалеку ждет своего часа резерв – ударная группа, еще не участвовавшая в первых утренних стычках.

Мимолетный взгляд на левое запястье; часы – дешевая китайская электроника. До смены сорок восемь минут. Потом – съесть оставленный в термосе завтрак, и, отпросившись у командира или попросту улизнув от него, сбегать искупаться на Чашку, самое маленькое и самое глубокое из кристально-чистых озер Пятиозерья.

Начинает припекать.

Часовой останавливается у палатки, небрежно прислоняет автомат к натянутому брезенту и расстегивает защитный комбинезон (цвет не по сезону – желтоватые пятна на буром фоне больше подходят для середины осени). Вздыхает о забытой в лагере кепке-афганке. Развязав тесемки синей нарукавной повязки, пристраивает ее на голову, на соломенного цвета вихры – на манер хайратки. И – снова движется привычной дорогой.

В паре шагов до очередного разворота – непонятный звук. Сзади. Часовой резко разворачивается. Вскидывает оружие. С буро-зеленой крыши палатки скатывается пустая консервная банка – большая, неровно вскрытая, тронутая ржавчиной. На боку жестянки буквы, нарисованные толстым черным маркером.

– Что за дурацкие… – Часовой подается вперед, пытается разглядеть надпись.

За его спиной, из-за толстой сосны – стремительная фигура в пятнистом, утыканном веточками камуфляже. Молниеносный бросок. Согнутая рука – сзади, на шею. Стальной капкан. Дыхание перекрыто – удивленная фраза обрывается. Булькающее хрипение.

Часовой пытается бороться, не видя противника. Старается разомкнуть пальцами захват, отгибающий голову к спине. Безуспешно… Локтем бьет назад – сильно и резко.

Мимо, тенями, – камуфляжники – двое? трое? – наступив на отлетевший автомат. Скользят в палатку. Тут же выныривают со знаменем в руках. На синем поле летит по волнам парусник; белые буквы ДОЛ поверху и красное полукружье “Бригантина” снизу.

Полотнище рвут с древка. Треск плотной материи кажется часовому убийственно оглушающим, пробивающим и корежащим тело сверху донизу… Но это просто что-то мерзко хрустит в его гнущейся назад и вбок шее.

Через треть минуты на поляне нет никого из незваных пришельцев. Валяется оскверненное древко, ветерок перебирает кудри потерявшего повязку-хайратку часового. Открытые глаза смотрят через плечо в бездонную синеву неба, вывернутая рука застыла, не дотянувшись до автомата.

До раздавленного пластмассового муляжа автомата…

Сегодня – утро первого дня Игры. И – утро последнего дня Игры.

Игры в “Зарницу”.

Пролог 2

Пик-над-Мирами. Времени нет.

Странное это было место. Или есть, или будет – время тут играет в прятки, то исчезая и делая вид, что его нет – то возникая бьющим во все стороны фонтаном – и страшна участь попавшего между струй.

ОН – не боялся. ОН стоял на вершине Пика-над-Мирами и смотрел вниз – или стоит и смотрит, или будет стоять и смотреть – можно сказать как угодно, и все будет неправильно. Чтобы стоять – нужны ноги, чтобы смотреть – глаза. Но ОН находился на вершине и видел – не глазами – что внизу.

Странное место… Миры внизу виделись не плывущими в бездонно-черной пустоте шарами – черной пустоты внизу вообще не было.

Загадочный, запутанный лабиринт, который человеческому глазу мог показаться – если бы он, глаз, мог видеть в этих диапазонах – громадным, перекрученным клубком, чудовищной комбинацией бесконечных разноцветных нитей – но ОН смотрел не человеческими глазами. Впервые за долгие годы (или секунды, или эпохи – время над Мирами вело себя странно), ОН нашел след, который искал – тонкую, яркую голубую нить, безнадежно и неразрывно перепутанную с десятками и сотнями других – но была она гораздо длиннее и ярче. Концы ее исчезали совсем уже в диких сплетениях, чтобы вынырнуть, сделать ложную петлю и снова пропасть в пульсирующей разноцветной паутине.

Нашел – но для этого пришлось взойти на Пик-над-Мирами – и непростым даже для НЕГО стало восхождение. Много странного и страшного лежало на пути. ОН взошел – не удивляясь странному и не пугаясь страшного – ибо очень велики, хоть и не безграничны, ЕГО силы… Многие считали ЕГО – и ЕЕ тоже – Богами. ОНИ никогда не были ими.

ОНИ не творили Реальность, в которой лежат все известные Миры – но возникли вместе с ней и не могли исчезнуть раньше ее. ИМ возводили храмы и возносили молитвы, считая Богами – ОНИ смеялись над этим, зная, что Творец умер.

ИХ храмы разрушали и повергали статуи в прах, и ставили капища Спасителей, изукрашенные дыбами, и колесами, и шибеницами, и крестами – ибо во всех Мирах пророки, зовущие себя Спасителями, учат смерти, и учат на своем примере, выбирая самую гнусную смерть – ОНИ смеялись и над этим, ибо ОНИ были Жизнь.

Молитвы они не слушали – но каждый мог обратиться к НИМ и получить, что хотел. Или умереть – ибо способный обратиться к Нерожденному и желающий при этом недостойного – мертв.

ОН носил сто имен – и во всех звучала труба. Сто имен носила и она – и звучала в них музыка флейты. ОН был Отец Битв и Пронзающий, и Воины – любимые дети ЕГО, а солдат ОН презирал. ОН раздирал Реальность и убивал чудовищ – ОНА же превращала их в птиц и цветы. ОН любил ЕЕ – хотя и странной любовью…

Лгали жрецы, учащие, что ОНА – Милосердие и Сострадание. ОНА не знала, что это такое. ОНА говорила – тем, кто хотел слушать – что пуста и глупа жалость к страдающим и умирающим – Смерть есть плата за Жизнь. Страшна и бесплодна милость к искалеченным, к воющим и к нищим духом, ползающим по обочинам Жизни, а сострадание плодит страдание. ОНА не Милосердие, ОНА не Сострадание, ОНА – просто Любовь. Лишь Любовь способна превратить смерть в счастье и победу, разогнуть сгорбленных и поднять раздавленных…

ОНА исчезла. Тьму эпох или пару мгновений назад – время не только на Пике-над-Мирами ведет себя по-разному.

ОН стал искать.

И – нашел след, поднявшись на Пик-над-Мирами.

Прыжок с Пика-над-Мирами. Время появилось.

ОН кажется сияющим клубком сжатого, спрессованного в тугой шар света, устремившимся с вершины и пронзившим сверкающий лабиринт …

Мелькание слепящих нитей сменяется безумным калейдоскопом лиц и вещей, все звуки Мира гремят единой какофонией. Полотно времен распускается на пряди, ОН встает на одну. Слившиеся потоки материи замедляются и распадаются на людей и предметы. Появляются звуки – отдельно слышимые.

Короткий вскрик. Яркая вспышка. Треск.

Испуганный голос.

Темнота и тишина.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Обратный отсчет: Семь дней до Игры
(Нити натягиваются)

Глава 1

05 августа, 05:02, ДОЛ [1]1
  ДОЛ – детский оздоровительный лагерь. Так ныне именуют бывшие пионерские лагеря.


[Закрыть] “Варяг”.

Степаныч проснулся рано – он всегда просыпался так.

Узкое окно слабо серело – белые ночи на излете. Часов не было, но Степаныч чувствовал, что рассвет близок.

Встал, оделся, не включая света, – и без того отлично знал, что и где лежит в его комнатенке, а в тусклом мерцании сорокасвечевой лампочки больнично-серые стены раздражали Степаныча сильнее обычного.

На старом шкафу-инвалиде, подпертом кирпичами – шорох. Неясная тень метнулась бесшумным прыжком на кровать, оттуда на пол. Чубайс, огромный кот-диверсант, подошел, потерся об ногу, позволил почесать за ушами – одно из них висело лохмотьями, изуродованное в давней схватке. Замер у двери, готовый – чуть она приоткроется – выстрелить из-под ног рыжей молнией, исчезнуть в предрассветном безмолвии…

Охотился котяра в кустарниках и рощицах, в изобилии оставшихся от леса, когда-то стоявшего здесь, на месте детского лагеря “Варяг”, – и в них он был Владыкой Джунглей, Рыжей Смертью-на-мягких-лапах и Грозой Всего Живого. Забредавшие собаки обходили старого задиру десятой дорогой. А два юных натуралиста, привыкшие к городским муркам, попытались превратить Чубайса в тигра при помощи гуаши – но в результате сами приобрели от зеленки причудливо-пятнистую окраску…

На улице оказалось прохладно, с Большого озера тянуло сыростью. Только сейчас, ранним утром, чувствовалось, что до осени меньше месяца, – днем жара стояла почище июльской.

Степаныч зябко поежился, шагая по безмолвному, спящему лагерю. Подумал: может, стоит вернуться, надеть свитер под спецовку? – и решил, что не стоит. Ходьба согреет, да и рассвет недалек, скоро потеплеет…

…Навесной замок протестующе скрежетнул. Дверь открылась, явив миру загадочно-темные недра офиса и штаб-квартиры сторожа, истопника и подсобного рабочего ДОЛ “Варяг” – то есть Степаныча. Он ловко протиснулся сквозь набитую всевозможным инвентарем каморку. Вынул сверток из дальнего угла, из-за отложенных до зимы скребков и снеговых лопат, развернул промасленную тряпку, – сталь тускло отразила крохотный язычок свечи.

Вороненая оружейная сталь.

05 августа, 05:47, Пятиозерье, лесное озеро.

Место напрасно звали Пятиозерьем – озер в округе имелось ровно шесть. Правда, о шестом, затерянном в лесу небольшом водоеме мало кто знал.

…Тропа поднялась на заросший папоротником взгорок. Внизу блеснуло зеркало воды. Степаныч ухватил висевшее за спиной ружье, ловко выпростался из потертого ремня и взял оружие наизготовку – красивый, уверенный жест, совершенно не гармонирующий с его нескладной фигурой.

Сторож владел старой бельгийской двустволкой “Лебо”, когда-то шикарной, штучной довоенной работы. От былого великолепия мало что осталось: серебряные накладки ложи выдрал кто-то из прежних владельцев, шарнир заметно люфтил, расколотую шейку приклада стягивал самодельный грубый хомут. Но стволы остались в приличном состоянии, и Степаныч считал: за пятьсот рублей – покупка удачная.

…Выстрелы ударили гулко, резко, неожиданно для еще дремлющего леса. Два матерых селезня, чья траектория взлета пересеклась со струями дроби, тяжело рухнули на болотистый берег.

Стрелял Степаныч метко – и не только по уткам.

Он подошел неторопливо – селезни упали удачно, в воду лезть не надо. Подобрал и уложил в сумку одного, неподвижно раскинувшего крылья на покрасневшей траве. Быстро и беззлобно свернул шею второму – тот бился, разбрасывая в стороны пух, перья и капельки крови. Переломил ружье, вынул и аккуратно положил в карман две гильзы – медные, исцарапанные, уже не один раз снаряжавшиеся…

Степаныч всегда экономил боезапас – старая привычка.

05 августа, 06:50, станция Каннельярви.

– С-с-сука… – просипел Чмырь. – Гнида наширявшаяся…

Объект этого высказывания слепо проломился сквозь кустарник. Похоже, он не заметил их с Пелюхиным – и не видел вообще ничего вокруг. Кроме своей трясущейся ладони, на которую выкатилась крохотная капсула…

– На колесах сидит, педрила…

В сипении Чмыря слышалась классовая ненависть малоимущего сельского алкаша к богатенькому городскому торчку. Ненависть усугублялась гнусностью раннего утра. Утро, как всем известно, самое отвратное время суток – если имеется настоятельная потребность выпить, но не имеется средств для ее реализации.

Пелюхин промолчал, нервно пожевал губами, нервно же оглянулся по сторонам – вокруг никого. Да и не ожидалось чье-либо появление в ближайшие несколько часов в этом укромном уголке.

– Сейчас отрубится, – сказал Чмырь безапелляционно.

Пелюхин кивнул. Не сговариваясь, даже не переглядываясь, они двинулись к скорчившейся на камне фигуре – заходя с двух сторон. Игра казалась беспроигрышной, а наркоша богатеньким. Это стало ошибкой, самой большой ошибкой в их жизни.

И – последней.

05 августа, 06:52, Пятиозерье, Чертово Озеро.

На карте все местные озера оставались безымянными.

Но юные обитатели “Варяга” окрестили каждое по-своему – передавая названия от смены к смене. Было Большое озеро – действительно самое большое, вытянувшееся на несколько километров, с круглым островом посередине. Было Блюдце, очень точно названное – мелкое, круглое, с теплой водой – купаться туда ходили младшие отряды…

Озеро, не похожее на другие, звалось Чертовым.

Оно, как и Большое, вплотную примыкало к лагерю. Но если на Большом озере – водоеме широком, живописном, с песчаным дном – располагались пляжи, купальня, лодочный причал, и именно на него смотрели фасады всех корпусов лагеря – то на болотистое Чертово выходила задняя, глухая ограда…

Озеро поблескивало на дне мрачной, заросшей ельником крутосклонной котловины – солнечные лучи туда заглядывали редко. Хотя вода между топких, плавучих берегов была такая же хрустально-прозрачная, как и в остальных здешних озерах, – но торфяное дно окрашивало глубину в мрачный черный цвет, создавая впечатление бездонности. Неприятно-загадочной бездонности.

Юные обитатели лагеря не любили навещать это место – но леденящие душу истории, происходившие якобы здесь, часто звучали после отбоя в палатах.

Зато на Чертовом озере замечательно клевали караси.

Димка Осиков по прозвищу Ослик, невысокий, худощавый и лопоухий фанат рыбной ловли из четвертого отряда, забывая отмахиваться от назойливых комаров, внимательно наблюдал за морзянкой самодельного поплавка на зеркально-темной воде.

Хлюпающие шаги за спиной застали врасплох. Димка резко обернулся. Удочка выскочила из воды без ущерба для численности обитателей озера. Он облегченно выдохнул:

– У-ух, здравствуйте, дядя Коля… А я уж испугался, что вожатая, они ведь не знают, что я здесь ловлю, думают – на Большом, а сюда запрещают, говорят: только там…

Степаныч приветливо кивнул.

Произведение бельгийских оружейников было уже разобрано и спрятано, замаскировано в широком, потертом чехле для удочек, откуда Степаныч извлек три тонких бамбуковых колена. Глядя, как он собирает и настраивает удочку, Димка спросил с легкой завистью:

– Ну почему же, дядя Коля, у вас караси всегда крупнее? Вроде рядом ловим…

Степаныч виновато пожал плечами.

05 августа, 07:20, Пятиозерье, ДОЛ “Варяг”.

Сон оказался неприятным: странный город, странные дома и странные люди, она куда-то шла, что-то говорила и делала (подробности немедленно стирались из памяти); но над всем, что с ней творилось в этом сне, нависало тревожащее ощущение – что всё: и она, и странные люди, дома, деревья – всё маленькое, крохотное, микроскопическое; что весь город лежит на огромном, гигантском столе, под ярким бездушным светом; и чей-то немигающий, пристальный взгляд внимательно и равнодушно изучает едва различимое копошение инфузорий-людей – и ищет ее…

Она шла, она скользила в толпе, пытаясь затеряться, – чужая среди чужих. А потом поняла, почувствовала, что ее заметили, что громадная страшная рука сейчас протянется и схватит… Она побежала.

Будильник прозвенел спасительной трелью. Она обрадовалась обычно неприятному звуку, оборвавшему ночной кошмар.

Радость оказалась короткой. Начался кошмар утренний.

Очередной.

Обычный.

Она снова проснулась в совершенно незнакомом месте.

05 августа, 07:26, станция Каннельярви.

Он не собирался убивать этих двоих – но так уж оно получилось…

Человек одет во все черное – черные джинсы с черными кроссовками, черная куртка-ветровка – утро сегодня прохладное. Вокруг – местный центр досуга и развлечений. Обломки вросших в землю свай и несколько чурбаков заменяют по вечерам мебель в этом клубе по интересам. До круглосуточного магазина – полторы сотни шагов, весьма удобно. Невысокие, но густые кусты скрывают от взгляда следы культурного и не очень досуга, изобильно покрывшие траву: пустые бутылки и банки, объедки, окурки, раздавленные одноразовые стаканы, засохшую блевотину…

Теперь кусты скрывают и кое-что еще: два трупа.

Два свежих трупа.

Судя по виду – типичные завсегдатаи сего райского уголка. Но почему так рано? Гулеванили всю ночь, оставшись в вертикальном положении последними из многих? Или – разгневанные супружницы не допустили на законные брачные ложа и праздник продолжился поневоле? Стесненный в финансах праздник – иначе не пришла бы неудачная идея поправить материальное положение за счет человека в черном.

Абсолютно неудачная идея. И самая последняя.

Но он не собирался убивать этих двоих – так уж оно получилось.

Не жалел о сделанном – в его представлениях у ног лежала мразь, не заслужившая право на жизнь, – но и не собирался. Мрази вокруг слишком много, а жизнь слишком коротка.

Тревожил отнюдь не сам факт убийства. Однако все чаще происходило то, чего он не планировал – а то, что планировал, шло наперекосяк и завершалось странно. Неясным оставалось одно – изменилась ли окружающая действительность, или мозг помалу начинал неадекватно на нее реагировать?

Раньше человек в черном был уверен, что уж этот-то орган откажет ему последним. Сейчас – сомневался и тревожился.

Он покинул клуб по интересам и отправился к своей стоящей поодаль машине – поиск предстоял долгий, стоило поспешить. Человек не сделал даже малейшей попытки прибрать трупы или еще каким-либо способом скрыть следы произошедшего.

Пусть себе лежат…

Резаных, колотых, стреляных ран нет – сначала стражи закона отработают версию с естественной смертью – если таковой можно считать кончину от паленой водки или другого суррогата. А после вскрытия начнут копать в сторону междусобойных рукопашных разборок… Или вообще не будут ничего копать, кроме двух могилок. Без всяких вскрытий, с емким вердиктом: сердечная недостаточность. Реальная возможность: лето, глубинка, кто не в отпусках – с работы бегом на огороды, кому охота играть на жаре в холмсов-ватсонов из-за пары дохлых маргиналов…

Человек в черном был оптимистом.

05 августа, 07:28, Пятиозерье, ДОЛ “Варяг”.

Белая, чуть неровная поверхность – нависает, грозит рухнуть и раздавить. Снизу – что-то другое, тоже белое, обманчиво мягкое, бугрящееся. Сейчас схлопнется с тем, с верхним чем-то, – и все, конец.

Спокойно, сказала себе она.

Без паники.

Потолок. Это называется потолок. А снизу – кровать. Все в порядке…

Да, все в порядке – за исключением того, что и кровать, и потолок она видела в первый раз.

Она приподнялась, повела взглядом вокруг. Чужие и чуждые предметы неохотно докладывали о себе: стол, стул, тумбочка, шкаф. Комната. Это моя комната, подумала она с каким-то бессмысленным ожесточением. Подумала, подспудно уверенная в обратном.

Встала, подошла к зеркалу. Долго всматривалась в отражение. Лицо казалось симпатичным, но незнакомым.

– Это я, – сказала она с нажимом. Слова прозвучали гулко и странно.

Кто – ты? – ехидно поинтересовался внутренний голос. Она беспомощно отвернулась от зеркала, огляделась. Ответа не было.

Белый лист на столе. Крупные черные значки видны издалека.

Она подошла, взяла в руки. Бессмысленные закорючки долго не хотели складываться в слова. Но сложились.

Это оказался спасательный круг, брошенный ей из совсем другой жизни, совсем другим человеком, чье место она почему-то заняла…

МЕНЯ ЗОВУТ СВЕТА. СВЕТЛАНА ИГОРЕВНА ПОЛЛАК. Я РАБОТАЮ ЗДЕСЬ, В ЛАГЕРЕ “ВАРЯГ”, БИБЛИОТЕКАРЕМ.

– Меня зовут Света, – дочитав, покорно повторила она.

Очередной утренний кошмар медленно рассеивался.

05 августа, 07:43, Пятиозерье, ДОЛ “Варяг”.

Света выскользнула из своей маленькой комнаты с отдельным входом. Постояла, вдыхая утреннюю прохладу. Проверила шнуровку кроссовок, поправила гетры и побежала по плавно поднимающейся в гору дорожке – мимо площадки для лагерных линеек, к пятому и шестому корпусам и БАМу.

Пробегая рядом с безмолвным, спящим последним, самым сладким сном БАМом (так прозвали стоящее на отшибе здание для вожатых и воспитателей), Света привычно оглянулась – никого; чуть сбавила скорость, через полсотни шагов снова оглянулась, пожала плечами и продолжила бег в среднем темпе, бодро приближаясь к вершине холма…

Лишь за верхними воротами лагеря (точнее, задними – никогда не запираемыми, выводящими на слабо накатанную лесную дорогу) ее догнал знакомый дребезжащий звук. Спустя минуту появился его источник – Доктор Пробиркин верхом на старом, видавшем всевозможные виды велосипеде.

– Доброе утро! Извиняюсь за задержку – колесо спустило, накачивал, – приветствовал Свету запыхавшийся Доктор, форсированный подъем на холм дался ему нелегко.

– Привет! – коротко, чтобы не сбить дыхание, ответила Света.

Две недели назад она выдвинула – сама перед собой – очередную версию: странные приступы утреннего беспамятства происходят от недостатка движения во время рабочего дня – и постановила возобновить утренние пробежки, заброшенные в последние два-три года.

Пробиркин (по мнению Светиных подруг, тайно и безнадежно в нее влюбленный) – заявил, что опасно удаляться в одиночку далеко от лагеря – в самое безлюдное время и по самому глухому проселку. И вызвался сопровождать Свету. Но в первое же утро позорно отстал, едва преодолев треть маршрута, и был поднят на смех Ленкой Астраханцевой, узнавшей о провале его телохранительной миссии.

Фиаско и последовавшие подколки не смутили Доктора. Он часто становился объектом беззлобных шуточек, но никогда на них не обижался. Вспомнив, что живет в век высоких технологий, а не грубой физической силы, Пробиркин призвал на помощь технику. С тех пор он сопровождал Свету на ветхом, одолженном у завхоза велосипеде.

…Они молча закончили подъем.

Вид с вершины открылся замечательный: отлично виднелся песчаный шрам речного русла и два ближайших озера, – третье вдалеке пробивалось сквозь сомкнувшиеся деревья осколками кем-то разбитого зеркала.

Здания “Варяга” притаились внизу, выглядывали из-под сосен – еще безмолвные, не проснувшиеся. Ни одного человека на густой паутине соединяющих их дорожек – серых асфальтовых и коричневых грунтовых, протоптанных многими поколениями пионеров, предпочитавших по юности лет ходить прямыми и кратчайшими путями…

Дальше, километрах в трех, на берегу Большого озера виднелись длинные низкие корпуса спортивного лагеря. А еще дальше, уже плохо различимая сквозь утренний, рассеивающийся туман – база отдыха судостроительного завода.

В западном же направлении, как утверждали некоторые знатоки этих мест, у самого горизонта можно было разглядеть белую полосу прибоя на заливе. Знатоки врали, – расстояние и рельеф местности ничего подобного не позволяли, – но небо на западе точно выглядело чуть иным, словно отражало серые, неторопливо катящиеся волны.

Света и Пробиркин немного постояли, выравнивая дыхание после подъема. И побежали-покатили дальше, по лесу, который в отличие от лагеря давно проснулся и жил своей малозаметной жизнью, – она впереди, он чуть сзади, старательно объезжая камни, валяющиеся сучья и торчащие из неухоженной дороги корни…

Ретроспекция. Доктор Пробиркин.

Доктор Пробиркин отношения к медицине не имел. Впрочем, научных степеней в иных областях знания он не имел тоже.

Редкостно невезучий Пробиркин закончил технический вуз восемь лет назад, в самый разгар рыночных реформ.

В то время, не имея опыта или блата, устроиться по специальности было трудно, – уволенные инженеры выстроились длинными очередями у центров трудоустройства. Недолго думая, обладатель новенького диплома с энтузиазмом окунулся в стихию рынка – стал менеджером в небольшой частной фирме. Несколько лет усердно продавал лабораториям больниц и предприятий химическую посуду: пробирки, колбы, мензурки и другие необходимые стекляшки…

Доктор считался неплохим специалистом, когда фирма рухнула. Прохиндеи-владельцы прихватили авансы клиентов и смылись. Подчиненные остались у разбитого корыта.

С тех пор Сергей (именно так родители назвали Пробиркина) настойчиво – и пока безуспешно – искал новую сферу применения своих талантов. Этим летом поиски привели, неожиданно для него самого, на должность инструктора по плаванию ДОЛ “Варяг”, или, сокращенно, – плаврука.

Оклад был символический, но идея провести лето на всем готовом в живописном курортном месте увлекла Доктора. Хотелось отдохнуть от круговерти последних месяцев и поразмыслить на лоне природы о жизненных планах…

На традиционной вечеринке в начале сезона, когда набранные с бору по сосенке вожатые, воспитатели и кружководы знакомились и приглядывались друг к другу (впрочем, имелся и костяк персонала, хранивший традиции, – люди, постоянно, из года в год, выезжавшие на все лето в лагерь), – на той вечеринке захмелевшего Сергея одолел бес словоохотливости. Былаая работа составляла большую часть жизненного опыта плаврука и он настойчиво развлекал присутствующих рассказами на специфичные темы. Начинались истории одинаково: “А вот когда я торговал пробирками…”

Тогда, с легкой руки Леши Закревского, он и стал Доктором Пробиркиным. Впрочем, намертво прилипшая кличка звучала не обидно, и Сергей откликался на нее, как ни странно, даже с некоторой гордостью.

05 августа, 07:48, ДОЛ “Варяг”.

Склон круто поднимался от Чертова озера к ограде лагеря – и приходилось хвататься за ветки и невысокие кустики, чтобы удержать равновесие.

Степаныч выглядел рыболовом, идущим с утренней ловли – чехол с демонстративно торчащей удочкой и нелегальным содержимым закинут за спину, на зажатом в левой руке прутике трепыхаются два толстеньких, с золотисто-черной чешуей карася – подарок Чубайсу. Рыжий разбойник обычно встречал хозяина у неприметной, скрытой кустами прорехи в тронутой ржавчиной железной ограде…

Но сегодня отнюдь не кот поджидал там Степаныча.

– Ну-у-у?!! – Вадим Васильевич Горловой, начальник “Варяга”, не счел нужным поздороваться с подчиненным или хотя бы констатировать, что утро сегодня действительно доброе.

Его “Ну-у-у?!!” звучало убийственно, как речь талантливого прокурора, – хотелось оправдываться и каяться во всех прошлых, настоящих и будущих прегрешениях.

– Опять браконьерствовал? До каких пор предупреждать?! Охота когда открывается, а?

Вопрос прозвучал риторически. Горловой сам баловался охотой и прекрасно знал, что стрельба уток начинается в предпоследние выходные августа.

– Дети сюда отдыхать, между прочим, приехали. А тут пальба по утрам! Ну а если дробь шальная вдруг залетит и кого зацепит?!

Положим, это он врет, подумал Степаныч. Заряды половинные, и от лагеря далеко… Не то что дробь, звук и тот не дойдет. А как сам начлаг ближе к осени с дружками-приятелями… с карабинами, небось, на кабанов пойдут… Вот там-то точно пуля версты на три улететь может…

– Да тебя за одну только пьянку увольнять пора!

Здесь Горловой тоже передергивал, с девяти утра до пяти вечера Степаныч к бутылке не притрагивался.

– И пьешь-то в одиночку, как бирюк – что тебе там в голову пьяную взбрести может? Отберу ружье на хрен…

Начальник сделал шаг вперед, словно желая немедленно привести угрозу в исполнение. Степаныч смотрел на него неподвижным взглядом, рука перекатывала в кармане нагревшиеся медные гильзы.

Горловой сменил тему:

– А котище твой?! Детишки чуть не в истерике, когда он птичек у них на глазах жрать начинает…

Рыжая настучала, думал Степаныч, больше некому… Принес ее черт тогда, ни раньше, ни позже… (Действительно, Ленка Астраханцева вела свой отряд в столовую, когда неподалеку Чубайс отнюдь не “жрал” – тащил, гордо подняв голову, с немалым трудом добытого дрозда.)

– В общем, этот разговор – последний. Еще одна жалоба, – и увольняю.

Начальник лагеря круто развернулся и направился в сторону административного корпуса, по-хозяйски оглядывая свои владения. А подчиненный продолжал смотреть на него. В удаляющуюся спину. Между лопаток. Неподвижным, слегка прищуренным взглядом – так смотрят сквозь прорезь прицела…

Горловой шагал и сам себя убеждал, что Степаныча надо все-таки уволить. Но – не хотел признаться, что истинная причина не имеет ничего общего со всеми перечисленными минуту назад проступками.

Ружья, и зарегистрированные, и нелегальные, держали почти все сторожа в окрестных лагерях. Они же часто втихую занимались незаконной охотой – и администрация, и местный участковый смотрели на это сквозь пальцы. Да и кто согласился бы сторожить зимой опустевшие ДОЛы со штатным смехотворным пугачом – сигнальным револьверчиком?

Трезвенники среди контингента сторожей и подсобников тоже не преобладали. Даже три совмещенных ставки давали мизерную сумму. Найти желающего заняться хлопотливым делом (пусть, как Степаныч, пьющего, немого и браконьерствующего) – было трудно. А увольнять найденного просто глупо.

Но Горлового подталкивал к такому решению страх – глубинный, затаившийся на дне подсознания страх.

…Однажды поздним вечером Горловой заинтересовался слабым отблеском света из подсобки. И заглянул сквозь мутное стекло.

Вопреки опасениям (или надеждам), собравшихся на тайную вечеринку подростков-токсикоманов начлаг не обнаружил. За шатким столом, сервированным свечой, стаканом и бутылкой водки, сидел Степаныч – спина упиралась в стену, голова откинута, глаза закрыты…

Разочарованный начальник отправился дальше, когда его догнал приглушенный, тоскливый, раздирающий душу вой – из подсобки. Звуки казались чуждыми для горла человека – так может выть волчица у разоренного охотниками логова. Затем высокий, переполненный болью и тоской вой-стон сменился другим – хриплым рычанием, полным обреченной ненависти.

Горловой тогда судорожно передернулся, втянул голову в плечи и резко ускорил шаг, почти перейдя на бег.

За суетой последующих дней он почти забыл, – вернее, заставил себя забыть этот случай. Но что-то покалывало глубоко засевшей занозой при виде Степаныча, – непонятное чувство необъяснимого стыда… И – опасение. Опасение, рождавшее напряженный дискомфорт в присутствии седого и немого сторожа.

От источников дискомфорта Горловой привык избавляться.