Текст книги "Графские развалины"

Глава 2
27 мая, вторник, ночь, утро, день

1

Он не знал, отчего проснулся – но не сам по себе, это точно. Была какая-то причина, какой-то внешний толчок, вырвавший его из сна без сновидений.

Кравцов открыл глаза и не понял: где он? что с ним?

Темнота вокруг казалась чужой, незнакомой. Не пробивалась сквозь шторы ставшая привычной за годы полоска света от уличного фонаря, не слышалось столь же привычное тиканье настенных часов. Вместо него доносилось слабое журчание.

Через секунду-другую Кравцов вспомнил все – он спит в вагончике, в «Графской Славянке», первая ночь на новом месте… Но что-то все равно было не так.

Он поднялся, подошел к двери – понадобилось для этого ровно два шага. И пока Кравцов их делал, чувство: все не так! – усилилось.

Пошарил рукой справа от двери, потом слева, нащупал выключатель. Щелчок – темнота вокруг осталась прежней. Журчащие звуки стали громче. Кравцов щелкнул выключателем еще два раза, на что-то надеясь, – с тем же результатом.

Отключено электричество. Странно, Пашка говорил: со светом в Спасовке, слава Чубайсу, проблемы крайне редки… И что тут, черт возьми, так журчит?

Он толкнул дверь, – и она, и стена, по которой перед этим шарил Кравцов, отчего-то показались неправильными. Шагнул в крохотный коридорчик. Босые ноги сразу угодили во что-то мокрое и холодное. Журчало теперь, казалось, над самым ухом.

Прошел ливень? И каким-то образом затекла вода? Ерунда, вагончик снят с шасси и стоит слишком высоко, никак дождевой воде сюда не попасть. Значит, что-то иное…

Он нагнулся, макнул пальцы в лужу под ногами, поднес к лицу. Ничем особенным не пахло. Вроде вода… Ладно, сначала свет, потом все остальное.

Должны же быть тут где-то свечи, но искать их ощупью, не зная, где лежат, – не вариант. Фонаря нет. Зажигалка? Пожалуй, больше ничего не остается…

Он дернулся было обратно, взять зажигалку, – и остановился, вспомнив. Аварийное освещение! Пашка говорил – питается от того же аккумулятора, что и сигнализация.

Кравцов приподнял лист обшивки, дернул тумблер на пульте. Свет загорелся – точнее, едва затеплился. Две крохотные лампочки – в коридорчике и в бригадирской – превратили непроглядную тьму в мутный сумрак.

Читать при этом свете было бы невозможно, но источник журчания Кравцов разглядел. И оторопел.

Из-за двери лилась вода! Не под дверь – отовсюду! Проникала через почти незаметные щели у косяков, у притолоки и сбегала вниз, пополняя растущую под ногами лужу. Очень быстро растущую. Сквозь скважину замка била – именно била, не сочилась, не капала – настоящая струйка, напоминая странную пародию на известный фонтан «Писающий мальчик». Падая в лужу, струя издавала то самое, услышанное Кравцовым, журчание…

Что за чертовщина?! Наводнение?! На холме?!

Он машинально опустил глаза, чтобы оценить скорость подъема воды – и понял, что за неправильность встревожила его чуть раньше, еще в темноте. Пол стал не горизонтальным! Наклон казался невелик, градусов десять, самое большее. Но вся вода собиралась у дальней от его ложа стены. Вот почему стена, отклонившаяся от вертикали, показалась даже на ощупь какой-то не такой…

Кравцов бросился обратно в бригадирскую, отдернул занавески, – уже догадываясь, что увидит. Сквозь щелки окна тоже сочилось – ручейки сбегали по полу к порожку, образовав на линолеуме другую лужу, небольшую. А за стеклом… За стеклом виднелось лицо – бледное, искаженное – лишь через несколько секунд Кравцов узнал собственное отражение.

Он прижался к окну, прикрываясь ладонями от света лампочки-лилипутки – и увидел.

Увидел что-то вроде густого коричневатого тумана – частицы его двигались в хаотичном танце, изредка среди них попадались какие-то более крупные соринки…

ЗА ОКНОМ БЫЛА ВОДА. МУТНАЯ ВОДА.

Кастровый провал, – понял Кравцов внезапно. Еще один кастровый провал. Воды подземного озера в другом месте подмыли свод громадного резервуара – и на дне просевшей воронки оказались и графские руины, и липы старого парка, и эксклюзивные Пашины плиты…

И он, Кравцов.

Внезапно стало трудно дышать. Воздуха не хватало. Он пытался широко раскрытым ртом ухватить исчезающий кислород… Клаустрофобия – понял Кравцов, такое с ним случилось один раз в жизни, в третьем классе, когда застрял между этажами лифт – освещенный точно такой же еле живой лампочкой. Забытый детский ужас выполз из дальних закоулков памяти.

Мысли метались: конец… стеклопакеты пока выдержат… и воздух может остаться, скопится под потолком… и что – медленная смерть от удушья… спасатели?.. да какие тут, к чертям, спасатели… разве что «тревожная кнопка»?… но пройдет ли сигнал сквозь толщу воды?…

За стеклом, на которое он продолжал оцепенело смотреть, почудилось какое-то движение. Кравцов вгляделся. Темный силуэт медленно выплывал из коричневого тумана – и оказался рыбиной, здоровой, толстобрюхой, карасем или карпом… Торпедовский пруд тоже затянуло, понял Кравцов. Рыбина почти уткнулась мордой в стекло, жаберные крышки медленно приоткрывались и закрывались. Неморгающий глаз смотрел тупо и равнодушно. Потом рыба сделала неуловимое движение хвостом и исчезла.

Кравцов провел рукой по лицу, стирая холодный пот. Он понял.

ЭТО СОН. ПРОСТО СОН.

Надо проснуться – и все. Крепко закрыв глаза, он сказал вслух: «Просыпаюсь!» – и снова открыл их.

Не изменилось ничего. Так же – или сильнее? – журчала вода. Так же клубился за окном коричневый туман.

Кравцов поднес левую руку ко рту и сильно стиснул мякоть ладони зубами. Боль пришла, настоящая, резкая, – но кошмар не развеялся.

Зато утихла паника и вернулась способность спокойно и трезво мыслить.

Не бывает такого, сказал себя Кравцов. Не потому, что не бывает никогда – в жизни всякое случается, – а потому, что противоречит элементарным физическим законам. Вагончик деревянный, лишь снаружи обшит кровельным железом. Плавучесть у него наверняка положительная. На временный фундамент он поставлен краном. Если закон Архимеда до сих пор действует, то при подобном катаклизме временное жилище Кравцова просто обязано было всплыть. Всплыть и покачиваться сейчас на поверхности возникшего водоема. Другое дело, если имелась бы жесткая связь, скажем, с вбитыми в землю сваями – но чего нет, того нет.

Понимание абсурдности и невозможности происходящего ничего в нем, происходящем, не изменило. Вода продолжала прибывать. Тусклый свет мигнул – но загорелся снова. Как показалось Кравцову – еще более тускло.

Задыхаться или тонуть не хотелось. Даже во сне.

Мы часто завидуем легкой смерти умерших во сне, подумал Кравцов. Говорим: счастливый, не мучился, заснул – и не проснулся. Возможно, это ошибка. Кто знает, что за кошмарные вещи творились с теми уснувшими в мире их сновидений и почему они на самом деле не проснулись…

К тому же всегда существовала крохотная вероятность просчета. Он мог что-то не учесть – что-то очень маловероятное. Например, полуметровый слой свинца под полом – говорят, именно такой вагон-неваляшку построили для императорской семьи после крушения на станции Борки.

Надо выбираться, понял Кравцов. Сон это или дикая явь, – надо выбираться. Но как?

Выход оставался один. Набрать побольше воздуха, распахнуть дверь, подождать, пока вода заполнит вагончик и встречный поток ослабеет – и плыть к поверхности.

Для сна – вполне реальный способ. Наяву – если и не зацепишься за что-то, выплывая, и не захлебнешься, – то кессонная болезнь при мало-мальски приличной глубине обеспечена. Но выбирать не из чего.

Он отодвинул засов, глубоко подышал, вентилируя легкие, насыщая кровь кислородом. Набрал полную грудь воздуха – и толкнул дверь. Она не дрогнула. Навалился плечом – тот же эффект. Вода под ногами дошла до щиколоток…

Все правильно. Наружное давление слишком сильно. Кошмарный сон оставался логичным. И неправдоподобно – для сна – точным в деталях.

Значит, окно. Достаточно стеклу чуть треснуть – и давление довершит все само. Кравцов вернулся в бригадирскую. Поискал взглядом, чем шарахнуть по стеклу. Ничего подходящего… Ладно, во сне сойдет и кулак.

Он помедлил, в последний раз пытаясь проснуться без занятий подводным плаванием.

Потом обмотал кулак полотенцем – и с размаху ударил…

…Теперь он понял сразу, отчего проснулся – от резкой боли в правой кисти.

Вспоминать: где он? что с ним? – не пришлось, кошмарный сон стоял перед глазами. По всему судя, только что – еще не проснувшись – Кравцов от души саданул кулаком по стенке…

Было темно. Остатки сна рассеивались, становились воспоминанием, но какая-то деталь кошмара упорно продолжала оставаться здесь…

Журчание!!!

Кравцов застонал. Опять??!! Все по кругу??!!

Вскочил, бросился к двери, снова стал искать выключатель и снова поначалу не с той стороны – дежа-вю! – нашел, щелкнул клавишей…

Свет загорелся. Нормальный, достаточно яркий свет круглого плафона под потолком. Но журчание никуда не исчезло.

Кравцов опасливо выглянул в коридор. Лужи не было. Замочная скважина не изображала «Писающего мальчика». Журчание, похоже, доносилось из кухоньки.

Он прошел туда, включил свет. Из крана текла тоненькая струйка – чуть отошла прокладка, не иначе. Кравцов туго завернул его – струйка исчезла. Воду следовало экономить – водопровода тут не имелось, на стене висел двухсотлитровый плоский бак из нержавейки.

Он глянул на часы – половина третьего. Спать расхотелось совершенно. Он прошел в дальнюю комнату, присел на край «траходрома», закурил. И подумал, что если вдруг подобные – до жути похожие на действительность – сны будут здесь повторяться, то семь тысяч при почти полном отсутствии обязанностей не покажутся таким уж подарком… И реальных выходов останется два. Либо выпивать на сон грядущий бутылку водки, страхуясь от сновидений. Либо спать днем – где-то в ином месте. А ночью сторожить, бодрствуя. От скуки можно будет чем-нибудь заняться. Пойти полюбоваться луной на графских развалинах, например. Только стоит надеть на голову строительную каску, памятуя о печальной судьбе Вали Пинегина.

Остановитесь, товарищ писатель, – оборвал он сам себя. Уймите писательское воображение. Хватит выстраивать сюжет для нового триллера из случайного сна и никак с ним не связанной текучки среди сторожей…

Боль в отбитом правом кулаке помаленьку слабела, и Кравцов почувствовал то, что она, боль, раньше не позволяла заметить – что и с левой кистью не совсем все в порядке. Он взглянул на ладонь.

На мякоти виднелась дуга из красных вмятинок.

След его зубов.

2

Уснуть он смог лишь засветло. И проспал почти до полудня – без каких-либо сновидений.

Разбудило пиликанье мобильника. Звонила Танюшка.

– Папка, привет! Ну как ты там на новом месте?

– Нормально, – ответил Кравцов заспанным голосом. Не рассказывать же дочери о ночном кошмаре, в самом деле.

Танюшка тараторила дальше, похоже, не услышав его ответ:

– Слушай, папка, у меня к тебе дело на миллион рублей!

– Куда подойти за деньгами? – спросил Кравцов, окончательно проснувшись.

– У-у-у… – После секундного раздумья дочь не стала реагировать на шутку. – В общем, мне нужна сказка.

– Название и автора помнишь? Или народная?

– Да нет же! Мне надо написать сказку! Последнее задание по литературе перед каникулами. Поможешь?

– Так помочь или написать за тебя?

– Ну папусик… Ты же все понимаешь… У меня экзамены на носу, а тебе это – раз плюнуть. Ты ведь у нас писатель…

В голосе ее определенно появились льстивые нотки. Раз плюнуть… Недавно, действительно, так и было. Ладно, уж на уровне пятого класса писатель Кравцов даже в нынешнем своем состоянии что-нибудь из себя вымучит.

– На какую тему? – спросил он.

– Сказка о предмете. О любом. Какой первым на глаза попадется. Но чур небольшую – на пару страниц. А то ж я тебя знаю – войдешь во вкус да как размахнешься…

– Послезавтра я буду в городе. Если успею сочинить – занесу. Устраивает?

– Вполне. Папусик, ты прелесть! Ну все, я побежала, большая перемена заканчивается. Чао!

В трубке запищали короткие гудки.

Он встал, оделся, широко раздернул занавески. Окно выходило прямо на графские развалины. Провалы окон словно смотрели заинтересованно: что за новый человечек появился и копошится тут? Причем напоминало это взгляд не глаз, но пустых глазниц черепа. В принципе дворец и был сейчас скелетом – с которого содрали плоть безжалостные люди. Кравцову стало неуютно – и он задернул занавески. Неприятное все-таки здание. Хотя в детстве вроде так не казалось…

Если предположить, думал Кравцов, что у зданий, особенно у старинных, есть какое-то подобие души – некий совокупный отпечаток мыслей и чувств строителей и обитателей, то у этого разбитого и изувеченного дворца душа маньяка-убийцы.

Редкий год он не мстил изуродовавшим его людям, не разбирая правого и виноватого. В основном гибла молодежь – спасовские подростки и молодые парни; так уж они устроены, что бурно растущий организм требует адреналина, толкая, особенно на глазах у сверстников, на самые рискованные подвиги, порой просто глупые, порой даже криминальные…

А залезть, невзирая на все запрещающие таблички, по отвесной стене, цепляясь за неглубокие выбоины и едва заметные выступы, да еще намалевать краской, крупными буквами в самом недоступном месте, свое имя (кто постарше – писали имена любимых девушек) – это был поступок, позволяющий долго ходить с высоко поднятой головой. Если, конечно, все заканчивалось благополучно.

Чаще всего такие шалости сходили с рук, но порой торчащий из стены обломок перекрытия на неоднократно пройденном маршруте вдруг обрушивался под ногой очередного скалолаза… И мало кто из неудачников отделывался легкими травмами от падения на груды битого кирпича.

Иные из этих трагедий были очень странными.

Например, на памяти Кравцова погиб парень – не из их компании, лет на пять старше. Сорвался на глазах у сверстников, пытаясь освоить новый маршрут – на доступных участках стен чистых мест для автографов почти не осталось. Упал, ударился затылком, умер через полчаса, не приходя в сознание.

Немедленно начались строгие беседы с пацанами, требования клятв не приближаться к проклятым развалинам, очередные обещания обнести наконец забором зловещее место (бетонная ограда тогда еще не стояла). Участковый несколько месяцев, проходя мимо, заглядывал к руинам и гонял даже ребятню, мирно игравшую поодаль от дворца…

Но ровно через год, день в день, младшего брата погибшего (было их два сына-погодка у матери-одиночки) нашли случайно на том же месте – полез на ту самую стену, в одиночку, без свидетелей… А ведь до того целый год и близко к развалинам не подходил, даже разговаривать о них не хотел. Младшего до больницы довезти успели, там он ночью и умер…

Изредка жертвами становились игравшие внизу, среди разбитых стен, ребятишки, и приезжие любители полазать в развалинах. Дворец различия между своими и чужими не делал, потемневшие кирпичи падали сверху непредсказуемо, но регулярно.

Вот и в этом году пострадал незнакомый Кравцову Валентин Пинегин. Точно ли незнакомый? Среди спасовских жителей такая фамилия не припоминалась, но было чувство, что где-то и когда-то Кравцов ее уже слышал…

…Поздний завтрак совсем истощил скудный запас продуктов. Собираясь сюда, перегружать себя провиантом Кравцов не стал, рассудив, что прошли времена, когда в единственном на всю Спасовку сельмаге имелись в продаже лишь два сорта крупы да возвышались затейливыми пирамидами баночки с салатом из морской капусты, а рекламный плакатик повествовал о великой ее пользе.

Предстоял визит в магазин. Кравцов собрался, взял деньги, запер дверь, не забыв включить сигнализацию. Спустился с лесенки-крылечка – и на этом его путешествие застопорилось.

Потому что неподалеку стояла девушка в белом платье. И судя по всему, ждала именно его.

Наверное, поклонница, подумал Кравцов скептически. Простояла, бедная, все утро, ожидая своего кумира. А тот позорно продрых до полудня. Ой, как стыдно…

На самом-то деле на улицах его, конечно, не узнавали и автографов не спрашивали, – обе книги вышли без портрета автора. Давней, из юных лет, знакомой гостья тоже быть не могла – слишком молода. Оставался один вариант – увидела Кравцова вчера во время его автопрогулки по Спасовке – и влюбилась с первого взгляда. И теперь мается и стесняется, не зная как подойти. Ну и бог с ней, Кравцов облегчать ей задачу не собирался.

Равнодушно скользнув по девушке взглядом, он двинулся мимо.

И тут же выяснилось, что Кравцов ошибся в гостье. Робостью и стеснительностью та не страдала.

– Леонид Сергеевич! – позвала она уверенным голосом.

Он обернулся, посмотрел на нее внимательно.

Девушка была молода и красива – лет девятнадцать, много двадцать, золотистые волосы, синие глаза, точеная фигура…

Но Кравцову вовсе не от этого показалось вдруг, что из мира исчез весь воздух – абсолютно весь, до последней молекулы. И не от этого захотелось крикнуть ей: тебя нет! нет!!! сгинь! развейся! Он не крикнул ничего, бесполезно кричать в безвоздушном пространстве…

Девушка что-то говорила – губы беззвучно шевелились. Он попытался ответить – и ничего не получилось, но, наверное, девушка умела читать по губам, потому что добавила что-то еще – так же беззвучно. Затем она улыбнулась.

Кравцов понял, что сходит с ума. И обязательно сойдет, если только раньше не задохнется.

А еще он понял, что отнюдь не проснулся, когда в своем кошмаре ударил кулаком в окно погребенного под толщей воды вагончика. Все последовавшее – и звонок Танюшки, и завтрак, и поход в магазин – было всего лишь сновидением.

Кошмар продолжался.

3

Впервые это случилось два года назад.

В своем первом опубликованном рассказе Кравцов изобразил реально существовавшего человека, к которому, так уж получилось, испытывал более чем неприязненные чувства. Фамилию не упоминал, ни настоящую, ни чуть измененную; внешность в подробностях тоже не описывал.

Просто в один из начальных моментов работы понял, что некий, до тех пор безликий, персонаж – не вызывающий симпатии и обреченный в финале погибнуть – тот самый человек. И продолжил писать, уже зримо представляя знакомое лицо и фигуру, подставляя знакомые поведенческие реакции в рожденные своей фантазией повороты сюжета…

Персонаж, как планировалось, погиб. От удара ножом в горло – Кравцов предпочитал круто замешанные сюжеты. Рассказ долго валялся без дела, а потом его принял один «толстый» журнал и напечатал в первом номере следующего года.

Номер еще готовился к печати, когда Кравцов, обзванивая и поздравляя в предновогодний вечер друзей и знакомых, услышал дошедшую до него с большим опозданием весть: человек, послуживший прототипом убитому в рассказе, умер. Умер в тридцать восемь лет. Умер от рака гортани.

Кравцов отчего-то не спросил: оперировали его перед смертью? Наверное, побоялся узнать, что оперировали, что отточенная сталь коснулась именно горла, что попадание оказалось стопроцентно точным. Вместо этого выдавил из себя: когда? Минувшим летом, в июне, ответили ему. Июнь ни о чем Кравцову не сказал. Рассказ к тому времени был уже полгода как написан, но, кроме двух-трех человек, его никто не читал, даже в журнал Кравцов отправил рукопись позже. И черт дернул его спросить: когда обнаружилась болезнь? Собеседник, так уж получилось, помнил это с точностью до дня. И назвал дату, когда участкового врача посетили первые подозрения. Потом он говорил что-то о направлении на исследование и о его результатах… – Кравцов не слышал ничего. Торопливо скомкал разговор, торопливо загрузил компьютер, открыл нужный файл… И долго смотрел в экран невидящим взглядом. Дата под тем самым рассказом разнилась с только что названной ему на ОДИН ДЕНЬ.

Первые признаки рака обнаружились через сутки после того, как Кравцов поставил финальную точку.

Это могло быть совпадением. Это, черт возьми, и было совпадением! – как уверил он себя позднее. Но, как выяснилось, это стало не последним совпадением…

Два последовавших, впрочем, чересчур роковыми и кровавыми не показались. Просто Кравцов описал два события, достаточно случайных, – которые и произошли спустя какое-то время. Мелочи. Но в сочетании с первым фактом – заставившие задуматься мелочи…

Хотелось с кем-то поделиться. Посоветоваться. Но с кем? Жена, рационалистка до мозга костей, вполне была способна натолкнуться на десяток идущих подряд невозможных совпадений – и легко объяснить каждое из них случайностью. Прочие материалисты-рационалисты тоже помочь не могли. К гражданам же, всерьез подвинутым на всевозможных парапсихологических теориях, Кравцов относился с легкой брезгливостью. Он сам использовал мистику и бесовщину в своих триллерах, – но как элемент игры, не принимая всерьез.

Единственным человеком, с которым Кравцов мог бы (и хотел) посоветоваться, был сибирский писатель Сотников. Дело в том, что в своих книгах этот известный фантаст тоже порой угадывал. В частности, описал смерть в авиакатастрофе знаменитого на всю страну политического деятеля – за три года до реальной катастрофы и смерти.

Но ехать в далекий Иркутск не хотелось (да и как объяснить с порога такую цель приезда?), телефон отпадал по тем же причинам…

Проблема разрешилась легко. Сотников приехал сам. Не на время – совсем переехал в Питер. Так уж совпало… И к тому времени, когда его шапочное, в литературной тусовке завязавшееся знакомство с Кравцовым перешло в чуть более близкое, – у того возникла новая проблема.

…Сотников тоже оказался материалистом и скептиком. Объяснял все просто: совпадения. Да, выдернутые из миллионов исписанных страниц и миллионов произошедших событий, – ошарашивают. Но если сравнить с. числом никак не сбывшихся строк… Хотя допускал: талантливые писатели могут лучше прочих граждан чувствовать тончайшие нюансы настоящего и гораздо удачнее – скорее всего, подсознательно – экстраполировать будущее. Неуверенное предположение Кравцова, что написанное слово может будущее творить, отмел с порога. И все-таки что-то он недоговаривал… Потому что Кравцов заметил: в последних книгах Сотникова практически перестали гибнуть главные герои. Да и вообще смертность среди персонажей уменьшилась в сравнении с прежними романами. В разы уменьшилась. На порядки… Тогда он спросил о конкретном: что делать с очередным опусом? Застрял в нем, как топор в сучковатом полене. Разладилось что-то в голове… Вымучиваю страницы, выдавливаю… Да еще проблема обнаружилась – в детском лагере, послужившем прообразом для места действия, неприятность случилась: что-то обрушилось, кое-кто из детей пострадал… А у меня в финале там рушится и горит все … И гибнут дети. Стоит ли дописывать? Материалист и скептик Сотников был краток: лучше отложи. У меня тоже много… отложенного. Опять Кравцову показалось – что-то осталось недосказанным.

Он отложил. И в тот же вечер взялся за другой роман. Тут же выяснилось – писательская машинка у него в голове вовсе не разладилась. Строки, абзацы, страницы шли легко – единственным ограничением стала собственная скорость печатания… Работал, как учил в свое время Мэтр, – до упора, до упаду… Выходило почти по авторскому листу в сутки… Кравцов радовался. Дурак…

Главным персонажем стала женщина. Вернее, беспощадно-красивое НЕЧТО, принявшее женский облик. Женщина-Воин, Ночная Лучница, посланная побеждать, – любой ценой. Не знающая жалости к себе и другим. И в финале платящая жизнью за шанс победить… Погибающая.

Она поначалу виделась Кравцову похожей на Ларису… Так, как бывает похожа младшая сестра или давняя фотография. Кравцов видел ее четко и ясно, в малейших деталях… Но постепенно облик героини менялся – и перед мысленным взором вставало другое лицо, другая фигура, другая пластика движений – хотя большое сходство с Ларисой оставалось.

Он отстучал объемистый роман запоем, за двадцать дней. Ночная Лучница погибла, так и не победив… Через три дня погибла Лариса.

С тех пор писатель Кравцов написал – выдавил, вымучил – две или три страницы. Не от тоски, не от грусти потери, – наоборот, считал работу лучшим лекарством от безнадеги. Очень хотел писать – и не мог. Не видел того, о чем собирался поведать миру. Перед внутренним взором стояла искореженная «нива», как кровавые мальчики Бориса Годунова…

Писать по-другому – не видя – он не умел.

4

Теперь он стоял перед собственным персонажем. Смотрел на лицо, которое представлял до мельчайших черточек в те странные и шальные три недели. И хотел крикнуть:

ТЕБЯ НЕТ! НЕТ!! НЕТ!!!

Не крикнул.

Наверное, в душе его уживались две ипостаси – мистик и скептик, иначе не смог бы Кравцов на полном серьезе и даже вполне правдоподобно описывать похождения восставших мертвецов и оборотней. И пожалуй, скептик был все же главнее. Сейчас он отодвинул коллегу в сторону и призвал, по примеру Сотникова, на помощь материализм, рационализм и парочку других «-измов», – помогло, и достаточно быстро. Рассуждал скептик примерно так: можно, конечно, предположить, что перед нами стоит плод авторской фантазии, неизвестно как материализовавшийся… Можно. Но почему бы, в порядке бреда, не допустить другую версию: Кравцов просто видел девушку когда-то раньше. Видел не мысленным писательским взором – обычно, глазами. Запомнившийся образ отложился где-то в дальнем-дальнем уголке – будто и нет его. А в нужный момент – когда Кравцов пускал в ход все ресурсы и неприкосновенные запасы мозга, проводя по двадцать часов в сутки над клавиатурой, – этот образ пошел в дело.

Браво, товарищ писатель. Делаете успехи. Сотников может вами гордиться.

Этот внутренний монолог промелькнул у него быстро, за считанные секунды, – к тому времени, когда наваждение ослабело, девушка успела сказать совсем немного. Кравцов начал слышать ее на полуслове, словно забывчивый звукорежиссер в студии хлопнул себя по лбу и торопливо включил микрофон, стоящий перед диктором.

– …подарил по двадцать экземпляров здешней библиотеке. Так что вы теперь в Спасовке писатель, многим известный.

Это она про Пашу, догадался Кравцов. Ну спасибо старому дружку, удружил, – появилась его стараниями первая поклонница. Похоже, нездешняя, – иначе сказала бы «нашей библиотеке»… Но общение с ней все равно что-то не вдохновляет – слишком уж похожа на Ларису и на ту, другую…

Он натянуто улыбнулся, ничего не ответив. Девушку его молчание не смутило.

– Скажите, пожалуйста, – сказала она, – у вас в «Битве Зверя» Заруцкий, он же Азраэль, – ангел Света или все-таки Тьмы? Там, в конце можно понять и так и этак…

– Так оно и задумано, – снова улыбнулся Кравцов, уже вполне искренне. И стал объяснять, что и как у него задумано…

Чего бы ни хотела девушка от Кравцова, подход она выбрала безошибочный. Хочешь свести более близкое знакомство с ребенком – спроси о его любимой игрушке. С женщиной – спроси о ее ребенке. Писателя, особенно начинающего или вконец исписавшегося, надежнее всего спрашивать о его книгах.

Короче говоря, вскоре обнаружилось, что Кравцов идет рядом с девушкой – но отнюдь не к магазину, а в противоположную сторону – по дорожке, ведущей к Спасовской церкви. И с большим жаром продолжает начатые объяснения…

Потом разговор перешел – Кравцова удивило, с какой легкостью и плавностью – на более общие литературные темы. С ней вообще все получалось на удивление легко – не с литературой, с девушкой… С литературой у Кравцова в последнее время отношения складывались непростые.

Когда сквозь зелень лиственниц показалось желтое здание церкви, Кравцов понял: пора знакомиться. Знать, судьба такая. Спорить с судьбой он давно отучился.

– Не стоит говорить мне «вы», – сказала девушка, как будто прочитав его мысли. – Меня зовут Аделина, только не надо называть меня Линой, не люблю это имя. Лучше просто Ада.

В этот момент та часть натуры Кравцова, что искала связи и закономерности в любых случайностях, если было их больше одной, – эта его часть просто-таки остолбенела и застыла на месте. Имя девушки почти полностью совпадало с именем той, рожденной его писательской фантазией… Второе «я» – Кравцов-скептик – толкнул незримого коллегу локтем в бок: что, мол, челюсть-то отвесил? Если ты ее уже видел – и забыл, то с тем же успехом мог услышать ее имя, достаточно редкое, – и тоже забыть. А потом использовал в романе. Только и всего.

Короткая и невидимая миру схватка закончилась решительной победой Кравцова-скептика. И на слова девушки ответил именно он:

– Согласен, Ада. Но тогда ответная просьба: и вы зовите меня на «ты» и по фамилии, Кравцовым.

Он говорил и сам удивлялся себе – обычно переход на «ты» занимал у него куда большее время. Даже с молодыми симпатичными девушками.

– Вы тоже не любите… – начала было Ада, но быстро перестроилась: – Ты тоже не любишь свое имя?

– Полное – Леонид – еще ничего, – вздохнул Кравцов. – Так ведь все тут же начинают сокращать: Леня, Ленчик, Леон, Лео… Тьфу.

– Хорошо. Клянусь и обещаю: никаких Ленчиков! – Она засмеялась. – Кажется, по такому поводу полагается выпить на брудершафт?

Прозвучало это полушутливо. Но лишь полу-.

– Увы, здесь не наливают, – в тон ответил Кравцов, кивнув на церковь.

Она сказала неожиданно серьезно:

– Мне вообще не по душе этот храм… Какой-то он… Похож на лебедя с ампутированными крыльями.

Кравцов кивнул. Сравнение ему понравилось – точное и емкое. Писательское.

Церковь в Спасовке стояла когда-то красивейшая, знаменитая на всю округу – высокая, с девятью устремленными ввысь куполами, за много верст видными в хорошую погоду. И ныне, глядя на ее остатки, становилось ясно: архитектурный памятник был незаурядный. Но осталось после Великой Отечественной немного – всю верхнюю часть, все купола-маковки срезало как ножом снарядами. Потом, после войны, прилепили на скорую руку сбоку, на самом краю крыши один куполок под скудную звонницу – так он и стоял уж сколько десятилетий; и выглядела бывшая красавица-церковь странно и неприятно – действительно как лебедь с ампутированными крыльями… Точнее не скажешь.

– Тогда тебе придется пригласить меня в «Орион», – вернулась к теме Ада. – Единственное подходящее место здесь. Остальные – для иссыхающих от жажды пролетариев сохи и сенокосилки. А пить на брудершафт разливной портвейн – даже с известным писателем – совсем не романтично. Значит, кафе «Орион». Найдешь, где это? – спросила она, не давая Кравцову времени на раздумья.

– Найду, – ответил он с легким сомнением. В трафаретном сценарии знакомства Ада играла явно не свою роль. Мужскую. Времена… Или у поклонниц это общепринятая тактика?

– Тогда в семь вечера, у входа. Договорились? – Она улыбнулась так, что легкое сомнение Кравцова стало невесомым и бесследно рассеялось в околоземном пространстве.

– Договорились.

– А сейчас мне пора, – сказала Ада. – Надо немного побродить по кладбищу в одиночестве. Знакомые – когда узнали, что еду сюда на все лето – просили разыскать могилу одного предка. И привезти им фотографию.