Текст книги "Самая страшная книга. Беспредел"

Это было страшно. Хотелось отвернуться, закрыть глаза, вырубить этот кошмар, но под гипнозом мерно раскачивающихся туш и плывущей меж ними тени он не мог оторвать прилипших пальцев от столешницы – мог только смотреть. И вот туши остались позади. Из коридора тень шагнула в комнату – в ту самую, где сейчас был Миха! Черные сальные патлы волочились по полу, загораживали лицо, укрывали жуткую фигуру, пока та не спеша, почти жеманно подбиралась к экрану с той стороны. Раздалось шипение – будто кто-то с силой втягивал ноздрями воздух. Впервые с начала видео Миха понял, что все это время смотрел на экран в абсолютной тишине – утихло и мушиное жужжание, и странные щелчки. И этот звук вырвал его из оцепенения – надо что-то делать, что-то предпринять, прежде чем это создание приблизит к экрану то, что скрыто волосами, посмотрит Михе в глаза и, что хуже – заставит взглянуть в свои. Он уже нашаривал пальцами кнопки «альт» и «эф-четыре», когда заметил малюсенький огонек в сантиметре над монитором. Ехидно помаргивала желтым светодиодом вебка, сигнализируя о передаче видеосигнала… куда-то туда, в коридор с подвешенными человеческими тушами и тощей тварью, обитающей среди них. Не найдя нужных клавиш на засранной клавиатуре, Миха торопливо «закрыл» монитор, просто опрокинув его прямо на стол. Но за секунду до того, как экран грохнул о столешницу, из монитора высунулся палец – самый настоящий и очень длинный, с таким количеством фаланг, что им можно было бы прочищать коленца водосточной трубы. Этот палец осторожно, почти нежно чиркнул ногтем по Михиному запястью, а из-под монитора сладострастно прошелестело:

– Ап-петит-ный…

Нога сама собой долбанула по передней стенке системного блока. Большой палец безошибочно попал в круглую кнопку выключения. Шум кулеров постепенно затихал, а Миха уже свалился на пол, жадно глотая воздух.

Что это было, твою мать? Гипноз? Галлюцинация? Хитрая оптическая иллюзия вкупе с этими, как их, низкочастотными волнами? Все теории терпели крах – на запястье алел кровоточащий полумесяц от чужого – и чуждого всему человеческому! – ногтя. Миха машинально присосался губами к царапине. Кровь почему-то оказалась не соленой, а горькой; засела гадким послевкусием на небе. В ушах звенело эхо: «Аппетитный-титный-тный…» Он готов был поклясться, что в тот момент, когда прозвучал этот голос, звук доносился не из колонок, а откуда-то из-за спины или, хуже того – из глубин его собственной черепной коробки.

Миха провалялся на грязном полу не меньше десяти минут. Наконец, когда накатывающие мысли – одна бредовее другой – наполнили мозг хаотичным броуновским движением, он вскочил на ноги. Тело требовало активности; нужно было отвлечься, занять себя чем-то. Он кипел жаждой деятельности. Так всегда бывало, когда в жизни что-то шло наперекосяк: если получал двойку – мыл посуду; когда впервые бросила девушка, Миха засел за учебники и закрыл год без троек; когда мать запила – стал чуть ли ни ежедневно убирать в квартире, чтобы блестели полы, по которым потом ползала опустившаяся родительница. Миха «чинил» реальность, останавливал энтропию. Ему казалось, что делая правильные вещи – убирая, отмывая, чиня, приводя в порядок, – постепенно возвращаешь к норме и окружающую действительность. Когда полиция пришла с обыском, Миха принялся было складывать наваленную на стул одежду, чем заслужил еще больше подозрений. Даже когда из туалетного бачка извлекли пузатый белый пакет, похожий на распухшего утопленника, первым порывом было отвергнуть, стряхнуть эту чужую грязь. Но он сказал: «Да. Мое». Валерик, как и было оговорено, смолчал.

Так сработал его мозг и в этот раз. Чтобы привести в порядок мир, нужно привести в порядок квартиру, и тогда вернется разум к Валерке, исчезнет с винта невозможное жуткое видео, заживет полумесяц на запястье.

На вынос всего мусора ушло ходок шесть. Уборка в одном только коридоре заняла часа два, не меньше. Встревоженные тараканы разбегались по углам и заползали под плинтуса, шевеля усами – будто бы грозя, мол, мы еще вернемся. Полностью избавиться от мух так и не удалось – распахнув все окна настежь, Миха гонялся за ними по квартире как сумасшедший, но те лишь лениво уворачивались, слишком перекормленные, чтобы покидать обетованный мушиный рай. Чего только ни нашлось в грудах мусора – использованная туалетная бумага, недоеденные полуфабрикаты, высохшие земляные комья – с корешками и дохлыми червями. Даже крысиный трупик – плоский и мумифицированный. Пару раз Миха все же проблевался, как ни сдерживался, чтобы не прибавлять себе работы – первый раз злополучным беляшом, второй – тягучей желчью. Во рту оставался горький железистый привкус. А еще, как назло, на небе что-то вскочило, и Миха не мог перестать трогать этот бугорок языком.

В какой-то момент среди мусора на глаза Михе попались белые в горошек трусики с засохшим пятном. Он подцепил их осторожно шваброй – неужели Валерка в этот блевотник еще и баб водил? Очень мелких баб. Возможно, карлиц. Михе очень хотелось верить, что эти крохотные трусики, которые бы никак не налезли на взрослого человека, принадлежали именно карлице, а не… кому-нибудь другому.

Под компьютерным столом обнаружился короткий пластиковый тубус, весь перемотанный скотчем.

«Дрочилка, что ли?» – подумал Миха.

Он угадал, но лишь частично. Взглянув на раздроченную багровую дыру, отороченную слипшейся шерстью, Миха не сразу понял, что начинка у мастурбатора совсем не из силикона, ведь в силиконе не заводятся опарыши. Осознав, что держит в руках, аж взвизгнул от омерзения, выронил дрянь из рук. Та упала на пол, обрызгав кроссовки гнилостной жижей. По ноге хлестнул облезлый кошачий хвост.

– Ебт, Валера… – выдохнул Миха со смесью ужаса и сожаления – может, сдать брата в дурку было не такой уж и плохой идеей? Как минимум дворовые кошки целее будут.

К компьютеру Миха больше не подходил. Тот представлялся растревоженным осиным гнездом: тронь – и ринутся наружу хищные твари. Оставшуюся уборку проводил уже без былого энтузиазма, тупо, будто сомнамбула. Как Сизиф мучился со своим пресловутым камнем, так и Миха провозился до позднего вечера, осознавая, что все это втуне: пока Валерик не придет в себя, история будет повторяться снова и снова. С твердым намерением во что бы то ни стало вытащить брата из этого дерьма – и в буквальном, и в переносном смыслах – Миха собрал остатки мусора, пустые банки из-под «Доместоса», изведенные на тряпки старые футболки и с облегчением вышел на улицу. Вдохнул полной грудью вечерний прохладный воздух: запах нечистот въелся в квартиру настолько плотно, что лимонный освежитель растворился в нем, стал частью омерзительного ансамбля и совершенно не спасал от уже ставшей привычной дурноты. Язвочка во рту раздулась до неприличия и щекотала небный язычок, отчего к горлу то и дело подкатывало.

Задержавшись во дворе, Миха присел на лавку, оглядел расцветавшие яркими квадратиками окон девятиэтажки – свою и ту, что напротив.

– Охренеть. Считай, весь день провозился.

Ужасно хотелось курить – до зубовного скрежета. А еще хотелось войти в подъезд и оказаться в какой-нибудь другой квартире, любой другой из этих светящихся ячеек, лишь бы не в той, темной, с заклеенными окнами и сумасшедшим братом, запертым в ванной. Вдруг Миха остановил взгляд на темном окне четвертого этажа.

«Киря!»

Вот в ком корень всех зол! Вот где обитает этот наглый чепушила с мерзкой ухмылкой, прыщами, щелканьем четок и тонкой хрупкой шеей! Вот с кого надо спросить за несчастного Валерку. Он не сразу заметил, что сжимает кулаки до боли в костяшках. Приступ гнева согнал усталость, будто и не было всех этих часов с тряпкой и шваброй. Миха вскочил со скамейки и решительно направился к соседскому подъезду. Слабый магнит домофонной замычки не выдержал резкого рывка; Миха взбежал по лестнице и принялся долбить в обитую исцарапанным железом дверь.

– Открывай, мудила! Слышишь? Открывай, хуеплет говнорожий! Сука, я тебе говорил держаться от Валерки подальше! Ну? Ты мне, пидарас, за все ответишь!

– Че долбишься? – раздалось из-за спины. – Не вишь, опечатано?

Миха обернулся, едва успев согнать зверское выражение с лица. Из-за двери напротив осторожно выглядывал пенсионер дядя Саша. Сколько Миха себя помнил, крепкий дедок каждый день тягал из местной речушки всякую рыбью мелочь, а после раздавал тем, у кого дома были кошки. В особенно тяжелые времена Миха не гнушался перехватить у соседа рыбку-другую – когда дома даже продать, кроме обоев, было нечего. Сейчас ситуация, при всей дерьмовости, была не настолько критичной, но Миха все равно обрадовался, увидев знакомое лицо.

– О, дядь Саш, здрасьте!

Старик подслеповато прищурился, и на его лице мелькнуло узнавание.

– Ба, Мишка, ты, что ль? Уже вышел? Али сбег?

– От звонка до звонка я свой срок отсидел, – пробасил Миха, подражая Шуфутинскому.

– А, добро-добро… А ты чего здесь?

– Да вот, Кирюху проведать зашел, – слукавил Миха. – А тут вот…

И указал на не замеченную им в яростном порыве белую бумажку с печатью, соединявшую дверь и косяк.

– Дык это, помер он. Почитай с месяц как…

– В смысле «помер»? – Внутри у Михи словно что-то оборвалось. Бурлившая ярость осела грязной пеной, подкативший к горлу кипяток жег изнутри, не находя выхода. – А что с… кха!

Что-то вдруг скатилось по гортани внутрь, вызвав приступ кашля – будто муху проглотил. Миха согнулся; во рту разливался гадкий привкус горечи. Языком он потрогал небо – вздувшийся типун или чем бы эта хрень ни была – пропал. «Неужели я его проглотил?» – ужаснулся он.

– Курить бросай! – назидательно сказал дядя Саша, сам раскуривая папиросу. – А с этим… А что с ним может быть? Наркоман он и есть наркоман. Сторчался твой Киря как есть. Ему сначала ногу ампутировали, потом руку по локоть, а этот знай себе – с «крокодилами» плавает или еще с чем, уж я не знаю. С месяц назад вой такой поднял, что думали – режут заживо. Квартиру вскрыли, а там этот – на подоконнике сидит и лыбится. «Не достанешь!» сказал – и вниз башкой. Я-то тут с полицией был, понятым, значит, все видел. Свинарник он у себя развел – ужас. Спасибо покойнику, хоть на людях самоубился, а то уборку бы через месяц только пустили – пока суд да дело. А мы – ходи-дыши. Духан был, конечно, хоть святых выноси…

Дедок еще долго разглагольствовал, но Миха его уже не слушал. Желудок вел себя странно; казалось, там внутри что-то ворочалось, врастало и пускало корни. Устраивалось поудобнее, будто огромный глист. В голове же, напротив, было совершенно пусто: некому мстить, некого обвинить, некому даже морду набить за случившееся с братом.

«Кстати, как там Валерка? Он ведь с утра в ванной сидит, – вспомнил Миха. – Надо его хотя бы покормить, блин!»

– Извините, дядь Саш, двину я. Дел много…

– Беги-беги. А курить бросай, слышь! – донеслось в спину.

Миха скатился по лестнице, проскочил через двор, рывком открыл дверь в подъезд.

Странный звук насторожил его еще на лестничной клетке. Стоило зайти в квартиру, как захотелось зажать уши. Казалось, прямо в ванной кто-то неумело режет свинью.

Нож попал мимо сердца, застрял в ребрах, и несчастное животное сходит с ума от страха и боли, визжит на пределе голосовых связок. Стул, как назло, засел крепко, упершись ножками в отставшую половицу – убрать его получилось не сразу. Все время пока Миха возился с дверью, Лерик продолжал визжать – протяжно, бессмысленно, на одной ноте; и как дыхалки хватало?

Распахнув, наконец, дверь в ванную, он бросился к брату – на левой стороне черепа у того пузырилась кровь. Пухлая ладонь прикрывала ухо, но, с усилием отняв руку брата от головы, Миха похолодел – его, уха, и вовсе не было. Обкусанные края кровоточили, а на Миху слепо взирала залитая кровью дыра. В животе что-то снова крутанулось – будто кто провел ногтем по стенке желудка изнутри.

«Неудивительно. Время срать, а мы не ели».

Но чувство в животе мало напоминало голод. Скорее наоборот, это была странная неприятная наполненность, словно он в забытьи наелся дорожного гравия. Очень подвижного и живого гравия.

– Ты что натворил? Ухо где? Где ухо? – Ужас мешался с яростью. Хотелось как следует встряхнуть брата, пробудить его от неведомого кошмара. Миха орал в эту искалеченную дырку, а Лерик подвывал не то от боли, не то от страха. – Ухо где, дебил? Его в лед надо! Куда ты его дел?

Валерик плаксиво лепетал неразборчивое, тыкал окровавленным пальцем себе в рот. Осознание пришло не сразу, а когда все же оформилось, вызвало новую вспышку гнева. Подзатыльник – несильный, «воспитательный» – получился совершенно машинально.

– Ты его сожрал? Ты на хрена его сожрал, дебил? – Найденная в шкафчике перекись вскипела на ране, тоненько завизжал Лерик. – Не ной. Сам, дурак, виноват. Как ты его вообще…

По мере того, как розовая пена вместе с начавшей запекаться кровью стекала с Валеркиной головы, вопросов у Михи лишь прибавлялось – по краю ушной раковины, той ее части, что еще оставалась на месте, шли зазубренные – ни с чем не перепутаешь – следы человеческих зубов, как на кружке «Докторской».

– Как ты умудрился-то… – выдохнул Миха, поймал затравленный взгляд брата и впервые вслушался в то, что умалишенный лепетал вот уже добрую минуту.

– Э-а, э-а, – повторял Лерик, тыкал себя в грудь и мотал окровавленной башкой.

«Не я», – перевел Миха, и коротко обритые на затылке волоски стали дыбом.

После принудительных банных процедур оба вымотались до предела. Валерик хныкал и вертелся; Миха со слипающимися глазами вытирал толстяка полотенцем. Израсходовав два полотенца на безразмерную тушу брата, Миха устало присел на краешек ванны. Живот крутило и дергало пульсирующими спазмами – то ли от приступов рвоты, то ли от голода, то ли Миха-таки что-то подхватил в Валеркином свинарнике.

Самое «интересное» началось после купания. Стоило вывести Лерика из ванной, как тот выпучил глаза, схватился за голову и, рухнув на колени, застонал. Похожий на лысого крота, он споро пополз в сторону своей комнаты, и там стон перерос в самый настоящий горестный вой.

– Да-да, разобрал я твои авгиевы конюшни. Мог бы и спасибо сказать.

И тут произошло нечто, чего за Лериком раньше не водилось. Брат вскочил, обернулся и по-звериному зарычал; скрючил пальцы, будто хотел впиться ими Михе в лицо.

– Тише будь! – рявкнул Миха, но неуверенно – ему стало не по себе. Он ярко представил, как эти сто с лишним килограммов плоти набрасываются, валят с ног, и вонючие нечищеные зубы отхватывают по очереди нос, уши, язык… Но Лерик взглянул брату за спину и тоненько заскулил, сползая по стене. Потом встал на четвереньки и отполз, отклячив широкий зад.

«Как мать», – подумалось.

Пальцы толстяка нащупали лежащий на полу маркер. Двумя руками, пыхтя от старания, Валера принялся черкать прямо на обоях. Сначала это выглядело как ряд разрозненных линий, потом появились перекладины. Брату это явно стоило большого труда – он даже вспотел. Но вот из черт и закорючек проявилось криво написанное – нет, нарисованное – слово:

«ГOllODHAR».

Валерка, закончив художество, ткнул пальцем брату в живот. И на секунду Михе показалось, что кто-то в животе толкнулся в ответ – как младенец в утробе. От такой мысли замутило. Прогнав гадкие ощущения, Миха вгляделся в надпись на обоях. Расшифровать каракули оказалось нетрудно: «голодная». Вспомнились коридор, трупы и палец. Вспомнилось: «Ап-петит-ный…» Сейчас Миха не был уверен, что ему это не померещилось, что он сам не стал жертвой изощренно смонтированного, хитро спланированного суицидником Кирей жестокого розыгрыша, способного сводить людей с ума – как Валерку. А что, если и его рассудок дал трещину благодаря хитростям типа бинауральных шумов и двадцать пятого кадра? Поняв, что у него разыгрывается натуральная паранойя, Миха помассировал виски и на минуту закрыл глаза, успокаиваясь.

Подошел к компьютеру, поднял с клавиатуры поврежденный монитор – от удара через него пролегло несколько темных полос. На экране застыла тьма кафельного коридора; никакой тощей тени – словно та теперь находилась где-то еще.

Миха спросил:

– Это из-за того видео, да?

Валерка вместо ответа открыл рот, чтобы еще раз продемонстрировать искалеченный язык. Пахнуло гнилью. Миха сглотнул.

– Походу у тебя эта хрень загноилась. Надо скорую.

Он снял трубку с телефона в коридоре, но гудков не было – под черным корпусом болтался криво отрезанный – будто его грызла собака – провод.

– Мда-а-а… И как, вкусно? Мобилы у тебя тоже небось нет? – Миха устало вздохнул. – Ладно. Собирайся. Одежда твоя где?

Валерка с выпученными глазами замотал головой, схватил маркер, нарисовал на обоях домик, ткнул пальцем в его центр. Подумав, добавил в него смайлик.

– Мозги мне не еби. Челюсть тебе ампутируют – будешь до конца жизни через трубочку питаться, похудеешь заодно. Пошли.

Валерик еще категоричней завертел башкой и для верности вцепился в угол стола.

– А ну вставай! Совсем ебу дал со своими видосами! Давай-давай, пошевеливайся…

Как Лерик ни сопротивлялся, Миха был сильнее. Не без зуботычин, но ему удалось втиснуть Валеру в растянутые треники. Нашел для братца застиранную футболку с еле различимым логотипом «КиШа». Сложнее оказалось с обувью – всю ее Миха, похоже, выкинул вместе с мусором. Благо обнаружилась пара стоптанных до состояния коврика тапочек. Живот крутило нестерпимой судорогой, будто кишки взбунтовались против хозяина и теперь собирались покинуть организм любым из двух доступных способов, а если не получится – прорвать мембрану пресса, растянуть пупок и вытечь наружу склизкой сизой массой. Мерзкое ощущение Миха залил стаканом воды из-под крана, перебив гнилостную горечь, идущую из пищевода, привкусом водопроводных труб и хлорки.

Вытолкнуть Валерку за дверь оказалось не менее трудоемкой задачей: толстяк противился до последнего – выл, плевался, царапался. А попав в подъезд, окончательно сник, сгорбился и задрожал.

Снаружи Миха проверил наличность в кошельке – не густо, но на попутку до больницы должно хватить. На улице стало особенно заметно, что от Лерика до сих пор разит с неимоверной силой.

– Зачуханился ты, конечно! Смотри мне, если тебя в машину не пустят… Постой-ка вот здесь.

Миха оставил брата у подъезда, а сам вышел к дороге, вытянул руку. К ночному ветерку примешивалась вонь от стоящих вблизи контейнеров – за несколько часов на жаре мусор из квартиры по-настоящему вспрел и теперь душной вонью привлекал мелкую нечисть: тараканов и крыс, что копошились и дербанили пакеты; казалось, Миха вынес на помойку что-то живое, подвижное.

Вдалеке показались фары. Миха вытянул руку и вдруг почувствовал, как в желудке снова судорожно кувыркнулось. Вдруг ужасно захотелось ссать – что-то изнутри надавило на мочевой пузырь. Миха не услышал, а скорее почувствовал в животе какой-то хруст и щелчки – точно из кокона куколки выбиралось на свет огромное насекомое.

«Но ведь гельминты – не насекомые?» – невпопад вспомнил он школьный курс биологии.

В кишках дернуло так, что Миха от боли обрушился прямо на асфальт. Кажется, его не выкручивало так с тех пор, как ему год назад вырезали аппендицит. Но ведь у человека всего один аппендикс, кажется? Или это заворот кишок? От боли хотелось выть, и Миха завыл, точнее попытался, но не издал ни звука – глотку что-то намертво заткнуло. Казалось, в горло запихали тугих колючих волокон, похожих на шерсть, щетину или… волосы? Когда изо рта, подобно смоле, заструились измазанные желчью черные лохмы, Миха не просто хрипел, а бился в истерике – он узнал эти волосы. А те все ползли наружу, никак не заканчиваясь. Вдруг уже небо царапнуло изнутри. Скосив глаза, Миха с ужасом, через мутную дымку охватившей его дурноты, смотрел, как изо рта вылезают знакомые пальцы с десятками фаланг, как они расширяют себе проход, надрывая щеки и царапая губы ногтями. Нарушая все законы анатомии, выдавливая челюсть из пазов, наружу показалась вытянутая голова, следом – узкие плечи и бледная спина с торчащими наружу позвонками, тощий таз.

Мелькнули пятки, и существо вывалилось на асфальт целиком. Подобралось, выпрямилось во весь рост, зашелестело прелой листвой.

– Ап-петит-ный. Весь ап-петит-ный…

Орать разодранным горлом было больно, но Миха орал из последних сил. Казалось, что как только крик закончится – Голодная приступит к трапезе.

Мимо прошмыгнул коренастый дедок с глазастым хрюкающим мопсом. Миха пытался ухватить деда за ботинок, поймал за лапку мопса, но тот вывернулся, огрызнулся. Миха засипел изо всех сил, но прохожий лишь скривился брезгливо, отшатнулся, едва не сбив с ног жуткую фигуру в полуметре от себя. Не обращая на тварь никакого внимания, тявкнул через плечо:

– Алкота сраная!

И шмыгнул к подъезду. Голодная же поворачивалась к Михе. Медленно, словно наслаждалась производимым эффектом, красовалась в желтом свете фонаря. Каждое движение сопровождалось аритмичным щелканьем – точно у обезумевшей байлаоры с кастаньетами. Меж длинных слипшихся прядей виднелись торчащие тут и там из тела зубы. На концах повисших грудных мешочков голодно щелкали маленькие челюсти – такая же, но вертикальная, располагалась в паху. Вместо клитора похабно болтался длинный серый язык. Впалый живот лип к очерченному кожей позвоночнику, как у концлагерной узницы. Ухмылка растянула многочисленные рты, когда Голодная встала над Михой, расставила тощие ноги и медленно стала садиться ему на лицо. Язык-клитор нетерпеливо метался в вертикальной пасти – оттуда пахло сырым мясом и вечностью…

Миха зажмурился в детской наивной попытке защититься от воплощенного кошмара. Неожиданно в него врезалось что-то большое и мягкое. С силой потащило прочь; асфальт оцарапал спину под футболкой. Миху отбросило в какую-то мокрую грязь. На голову посыпалась всевозможная дрянь – окурки, пакеты, картофельные очистки; на нос шлепнулся использованный презерватив – скользкий от смазки. Лицо залепило собачьей кучей. Отплевавшись и продрав глаза, он увидел прямо над собой Валерку: тот щедро зачерпывал мусор, буквально засыпая этим добром брата. Пухлые губы шлепали мантру:

– И-ха, аишка! И-ха! Не-и-ый! Не-а-э-и-ный!

Миха хотел было ответить, но осекся, завороженный «кастаньетной» походкой твари, что медленно приближалась к Лерику со спины. Будто что-то почуяв, тот прекратил осыпать Миху мусором и повернулся к Голодной; сжал кулаки и воинственно засопел.

– А-вай! А-вай, у!

С потаенной гордостью Миха подумал, что сейчас младший брат с лихвой вернул старшему долг за все дворовые потасовки, терки за гаражами, школьные драки и даже за те четыре года общего режима, которые Миха взял на себя. Нужно было что-то сказать, позвать брата по имени, хотя бы попытаться, но Миха смог издать лишь надрывный сип. Вместо него заговорила Голодная:

– Боль-шое серд-це. Чис-тое. Ап-петит-ное…

Хотя тварь и казалась тоще рябины, но сбила Лерика с ног одним прыжком, с легкостью. Разодрала пополам логотип «КиШа», а следом мягко, как в масло, погрузила сначала длинные паучьи пальцы, а затем и худосочные руки по локоть в Валеркину грудь. Пошерудила там, крутанула и извлекла что-то красное, неправильной формы, похожее на карамельное яблоко.

– Лерик… – кое-как выдавил Миха, глядя в застывшие, такие беззащитные без очков глаза брата.

А Голодная, не вставая с трупа, грызла вырванное сердце, и кровь текла по серому мертвому подбородку, впитываясь прямо в кожу. Будто почувствовав Михин взгляд, тварь смахнула прядь с лица – как флиртующая за аперитивом кокетка – и вперила мерцающие глаза в Миху. Челюсти жевали, а зубастые пустые глазницы смеялись и оглушительно щелкали. И шептали-кричали, торжествующе шипели:

– Ап-петит-ный! Все еще ап-петит-ный!

С того вечера, когда Голодная сожрала Валеркино большое и чистое, несмотря ни на что, сердце, прошло немало времени. Остальное не тронула – мертвечина Голодную не интересовала. Теперь тварь занимала новая добыча. Каждый день на нёбе у Михи вызревал гнойный чирей, а к вечеру его начинало корчить от боли; гортань вновь и вновь в муках порождала на свет видимую лишь ему одному нечисть, после чего на лице, руках и ягодицах появлялись следы укусов. Однажды Голодная высосала ему глаз – уселась сверху, как любовница, и в один «поцелуй» лишила глазного яблока.

Переписка с Кирей была прочитана от корки до корки, заодно прослушаны и все голосовые. Киря болтал очень много – в основном нес всякую херь про мертвых падших ангелов, вынужденных жрать человеческое и светлое в надежде на время вновь почувствовать себя живыми. Говорил о старых сказках из немецкого фольклора, где дети специально мазались грязью, чтобы ведьма их не нашла по запаху. Еще Киря из раза в раз, хихикая, гнусавил в микрофон: «Будешь слишком аппетитным – тебя сожрут!»

И Миха делал все, чтобы стать другим. Не аппетитным.

Работал он теперь из дома – помогли Валеркины архивы. Миха модерировал телеграм-каналы по продаже грязного контента – ЦП, зоо, некро и даже «хард-краш». Всего-то делов – принимать оплату и раздавать инвайты. В качестве бесплатного бонуса как посреднику – доступ к самому запретному контенту.

Вот и сейчас Миха открыл запароленную папку – таких теперь на компьютере покойного Валерки снова стало много, как раньше, – и выбрал файл с видео. Там, посреди грязной советской ванной комнаты, плюгавый мужик заставлял раздетую девочку лет семи «играть в балет» и задирать почти к плечам худые лягушачьи ноги.

Член, погрузившись в склизкую от разложения плоть, сначала скукожился, но после привычно отозвался на ласки копошащихся личинок. Крылышки и лапки облепивших мошонку мух щекотали кожу.

Плюгавый дядька на экране помогал девчонке задирать ноги, сам подбираясь рукой все ближе к ее паху. От вони дохлой крысы – на кошку у Михи духу пока не хватало – хотелось блевать, и он не стал сдерживаться. Желчь с остатками пиццы выплеснулась на живот, стекла на импровизированный мастурбатор. Члену стало горячо.

Миха давно уже вызывал сам у себя тоскливое омерзение, и, наверное, было бы лучше покончить с собой, чем становиться этим, но он не хотел, чтобы Валеркина жертва осталась напрасной.

Сейчас Миха уже понимал, почему Голодная продолжала покусывать брата, когда тот опустился ниже некуда. Киря в своих последних голосовых сказал Валерке кое-что еще: «Перешли видос кому-нибудь! Распространи! Поверь, жить тебе будет гораздо спокойнее, когда эта блядота начнет щелкать зубами над ухом у кого-то другого!»

Но Миха тщательно проверил историю Валеркиных переписок – треклятое видео Лерик не пересылал никому. Не стал мразью. Как не собирался становиться мразью и сам Миха.

Переключившись с детского порно на кафельный коридор с развешенными человеческими тушами, нашел взглядом болтающуюся на крюке тощую фигурку лопоухого Кири и задвигал мастурбатором сильнее.

– Ну что, сука, аппетитный? – лихорадочно повторял Миха, изливая семя в мертвую крысу. Не отводя взгляда от искаженного болью Кириного лица. – Теперь аппетитный?