Текст книги "Ошибка"

4

Мой темно-зеленый джип «гранд чероки» тихо стоял там, где я его оставил несколько часов назад. Зачем-то таясь, я снял сигнализацию беззвучной кнопкой, запустил двигатель и включил печку. Лобовое стекло успело слегка замерзнуть, и ехать сразу было нельзя.

Я сидел в своей машине, чувствуя себя в полной безопасности, несмотря на еще не уничтоженные улики.

И словно глядя со стороны, поражался, что все здесь осталось прежним. Машина, отрегулированное под меня сиденье, маленькая трещина на лобовом стекле от отлетевшего в прошлом году камня, старый и уже бесполезный дезодорант слева от приборной панели… Все тоже самое, каким я оставлял это, уходя отсюда. Сейчас я вернулся совершенно иным: я только что убил человека. Ну не человека, конечно, в полном смысле слова – вонючего хорька, которого давно стоило прикончить если не мне, то кому-то другому. Но все равно – я, никогда не веривший в бога, нарушил главную божескую заповедь. Один из основных Моисеевых законов, по которым до сих пор старался существовать цивилизованный мир. Я уничтожил себе подобного – переступил некую черту, остающуюся недостижимой для подавляющего большинства моих сородичей. И…

И ничего особенного не ощутил. Перемен во мне произошло. Я остался тем же самым. Не чувствовал груза греха, вообще ничего не чувствовал – точно стрелял в Хаканова кто-то другой, а я лишь наблюдал. Впрочем, вероятно, я так часто убивал его прежде в мыслях и во снах, что свыкся с этим действием, и сейчас воспринимал все лишь как продолжение иллюзий. И сожалел лишь о том, что сделал это слишком поздно…

Двигатель не хотел быстро греться на холостых оборотах; стекла оттаивали медленно, задерживая меня еще на минуты.

А как убивали врагов на войне? Судя по книгам, фильмам и воспоминаниям, первый убитый всегда вызывал в человеке переворот. Хотя бы позыв к тошноте.

Может быть, дело в том, что я впервые убил не в двадцать лет, а в сорок пять?

Я вспомнил громкий звук последнего выстрела и влажно шмякнувший плевок его мозгов, смешанных с осколками черепа, и почувствовал наконец легкую дурноту. На этот случай тоже было все приготовлено. Я достал термос с теплой водой, насильно влил его в себя – и, выйдя наружу, сделал промывание желудка. Получилось не сразу, было противно, но я предусмотрел такую ситуацию и решил, что лучше предугадать позыв к рвоте, чем оказаться застигнутым ею врасплох.

Умывшись остатками воды, я почувствовал себя совсем хорошо.

Я взглянул на часы. Пока все укладывалось в график.

Достав мобильный телефон, я позвонил Наташе.

– Зай, это ты? – спокойно отозвалась она. – Как дела?

«Зай» означало сокращенное от «зайка». Наташа давно призналась, что так называла всегда всех близких и дорогих ей мужчин. Я не возражал.

– Нормально, – ответил я. – На курсе, на глиссаде.

Эту фразу, означающую, что все в порядке, еще двадцать пять лет назад употреблял один из моих преподавателей в МАИ; хотя я учился там на программиста, летный язык был у нас в ходу. И я до сих пор ею пользовался. И мои друзья, не понимая сути терминов, улавливали смысл.

– Хорошо. Все идет по плану?

– Да, – сказал я, ничуть не покривив душой. – Так ты, Натуля, не забудешь позвонить мне в ноль-пятнадцать? Телефон помнишь – три-два-два два нуля – одиннадцать?

– Не забуду. – я ощутил, что она улыбнулась своей привычной скуповатой, но неимоверно надежной улыбкой. – Удачи, Вик!

Мое римское имя она переделала в дурацкого, педерастического Вика. Как модно было сейчас среди молодежи: Вики, Ники, Стасы, Влады, Максы, шмаксы, Эды, педы… Мне такая аббревиатура не очень нравилась, но я и с этим смирялся. Все-таки ей было всего двадцать пять лет, и она имела право иметь иной взгляд на жизнь, нежели мое поколение.

– Спасибо, – ответил я и отключился.

Наташе предстояло обеспечить мое алиби. Ей я сказал, что отправляюсь в Медногорск, областной город договариваться по поводу внезапной и очень обещающей сделки с компьютерами – хотя уже давно не имел дел ни с какими сделками.

Я еще вчера съездил туда, оформился в гостинице и сейчас числился постояльцем. После полуночи ей предстояло позвонить мне в номер и сообщить текущий курс доллара, выясненный по интернету: я наврал, что город не входит в зону роуминга и мой мобильник там не работает. Этот звонок и разговор через гостиничный коммутатор свидетельствовал, что я нахожусь за сто с лишним километров от места преступления. Конечно, вся история для Наташи писалась вилами на воде; она была умной девушкой и вряд ли ее убедили мои туманные намеки, но она сделала вид, что поверила. А я притворился, что верю, что она верит… Так было легче. Я еще не знал, расскажу ли ей о содеянном. Скорее всего, стоило потом рассказать. Она почти ничего не знала о моем прошлом, но должна была понять, ведь она осталась моим последним и единственным настоящим другом… Впрочем, меня это особо не волновало. Меня уже вообще мало что волновало всерьез.

И алиби я составлял скорее для самоуспокоения. Потому что оно было таким же приблизительным, как уловки с двумя перчатками или разбросанные окурки. При тщательной проверке, конечно, хронометраж показал бы, что я в самом деле мог убить Хаканова, а потом вернуться в тот город. А может быть – и не мог бы. Потому что времени для поездки туда-обратно по шоссе оставалось в обрез.

Но я не собирался ехать по шоссе. Я уже нашел путь до Медногорска через деревни. Почти в три раза короче, чем отрезок нормальной трассы. Эта дорога к концу зимы становилась практически непроезжей. Однако я был на джипе и все-таки ее одолел, хотя один из участков, проходящий по полю, пришлось форсировать почти как Днепр в сорок третьем году. Конечно, выяснить, на какой машине я езжу, не представляло труда. Но официально джип за мной не числился. Так что все-таки мне могло повезти. Тем более, я разведал даже очень рискованную, но реальную снеговую трассу в объезд КПМ и мог покинуть наш город, как призрак. Если не какая-нибудь случайность типа проверки прямо на мосту через реку, или завязшего на этой снежной дороге такого же хитрого грузовика, или еще чего-нибудь…

Но что-нибудь плохое могло случиться и так практически в любой момент. Пока мне везло – значит, должно было везти и дальше.

Однако ехать предстояло очень быстро. Неимоверно быстро, даже объездными путями. Тем более, что осталось сделать еще кое-что.

Я сел в машину. Стекла оттаяли, в салоне стало тепло. Я направил воздух на ноги, как давно уже мечтал. И быстро, но не спеша – чтобы не нарваться в неподходящий момент на дэпээсный патруль – двинулся по темным улицам к выезду из города.

Я, Виктор Барыкин – убийца, у которого окоченели ноги, пока он поджидал свою жертву на мартовском снегу…

И все-таки, как просто, оказывается, было стать убийцей… Впрочем, хотя я не воевал и даже не служил в армии, но никогда не относился с благоговением к самому факту человеческой жизни. Вот животные – другое дело; животных мне всегда было жалко. Они, в отличие от людей, никогда не делали мне ничего плохого. В прежние времена, когда я еще был человеком и имел вокруг себя сонм таких же, как я, обеспеченных и наделенных всякими прихотями друзей, среди них имелись заядлые охотники, увешивавшие свои квартиры черепами пристреленных медведей и кабанов. И мне не раз приходилось выезжать с компаниями на охоту. Но я никогда не брал ружья – ездил просто так, выпить водки и закусить. Убивать же живое существо – птицу или зверя – я просто не мог. Даже когда, подобно всем, проходил период компьютерных игр, никогда не играл в охоты. Умерщвлять животных ради пропитания или шкур казалось допустимым, но это представляло профессиональный промысел и воспринималось как некий необходимый акт природного круговорота. Но стрелять просто так, для спортивного развлечения – было не по мне. Мне всегда казалось, что убивать стоит только людей.

Сегодня я это попробовал. И понял, что был прав. И сейчас душило лишь одно чувство: что я решился убить Хаканова поздно. Слишком поздно…

Чувствуя, как к горлу подступает тщательно сдерживаемое в течение последних лет отчаяние, я вставил на место панель плеера и хотя знал, что это преждевременно, что я сам лишаю себя необходимой энергии, втолкнул в щель тот диск, который сейчас не стоило слушать.

 
…Тебя там встретит огнегривый лев…
 

5

Даже потом, переживая лучшие и удачнейшие периоды своей жизни, я никогда не ощущал такого ошеломительного всеобъемлющего счастья, как тогда в обшарпанном общежитии – когда я случайно познал Анечку и с изумлением понял, что нашел свою единственную половинку.

Мы с зарегистрировались практически сразу после той ночи: я махом разрушил свои планы, хотя, привыкнув к столичной жизни, намеревался жениться на москвичке и навсегда осесть тут. Анечка была с Дальнего Востока и нам с нею вдвоем не светило никаких перспектив остаться. Но внезапная любовь к этому маленькому, однако совершенно точно для меня предназначенному существу казалась неизмеримо более ценной, нежели даже жизнь в Москве.

Так оно и получилось. Когда я закончил аспирантуру и по распределению вернулся в свой город, Анечка просто перевелась в местный педагогический институт: это не представляло проблем – и доучилась здесь.

Мы прожили с нею почти двадцать лет И ни разу, ни на секунду, даже на кратчайший миг я не пожалел о своем внезапном выборе… Я любил ее неистово и отчаянно – больше жизни и больше самого себя. Она и в самом деле была очень маленькой, доставала мне едва до плеча, а уж весила столько, что я мог свободно держать ее, посадив на руку. Родные Анечки остались так далеко, что их фактически не существовало – и я стал ее единственным близким человеком. Тем более, что и сам почти сразу остался один: отца у меня не было почти с рождения, а мама умерла вскоре после моего возвращения из Москвы. И мы очень крепко держались друг за друга, – как котята, вцепившись острыми коготками – зная, что не нужны больше никому на всем белом свете и ни от кого не получим поддержки.

Но как мы были счастливы вдвоем… Безумно счастливы. Заставь кто-то сейчас разложить по полочкам и проанализировать это мое тогдашнее перманентное состояние счастья – я бы не смог привести ни одного вразумительного аргумента. Скорее всего, истинное счастье не может быть объяснено. Оно или есть – или его нет. И у меня оно было. Точнее, у нас.

У нас не получилось детей: Анечка страдала женскими болезнями и имела слабое сердце – и нерастраченное свое отцовство я обрушил на нее, только на нее одну. Я возился с нею, как с ребенком: постоянно баловал подарками и деликатесами, даже в ресторане украдкой перекладывая ей самые вкусные куски из своей тарелки, оклеивал ее тоненькое тело горчичниками и делал уколы, когда она болела, сам надевал маленькие шерстяные носочки на ее ступни, раздевал ее, если она возвращалась с работы усталая, укутывал на ночь и так далее… Никто бы не смог понять и оценить такого отношения к собственной жене; мои друзья воспринимали супруг как нечто среднее между кухонным комбайном, стиральной машиной и куклой для секса – но меня никогда не интересовало чужое мнение. Я делал сам основную часть работы по дому, помня об Анечкином сердечке, лишь бы она оставалась счастлива и здорова. Я любил ее без памяти и был без памяти счастлив с нею. Как и она со мной…

Возможно, причина этого моего безумного, опьяняющего, просто-таки наркотического, если не сказать психоделического состояния счастья крылась не в каких-то особых, недостижимых иначе прелестях нашей семейной или половой жизни – а в моем отношении к Анечке. Я помнил о ней каждую секунду, даже когда находился далеко от нее. И помнил, что очень счастлив с нею. И, помня, постоянно поддерживал и усиливал в себе это состояние. Всяческими, порой совсем простыми на вид средствами. Например, в нашем доме почти всегда стояли какие-нибудь живые цветы.

Мы познакомились и впервые полюбили друг друга в ночь, когда состоялся институтский вечер с танцами, посвященный первому мая, за день до праздника. С тех пор на протяжении всей нашей жизни мы каждое тридцатое число каждого месяца мы отмечали с Анечкой как маленький семейный праздник. А годовщины праздновались нами пышнее, чем у иных золотая свадьба. Думаю, нас мало кто бы понял из наших друзей: для большинства семейная жизнь после десяти лет казалась если не каторгой то привычной и надоевшей лямкой. Мы же не уставали быть счастливыми друг с другом.

И каждый месяц я покупал Анечке розы. Больше прочих цветов она любила именно их. Самыми любимыми были те, что имели цвет киновари, то есть занимали промежуточное положение между красным и оранжевым. Любила она, впрочем, и белые, и маленькие розовые, размером с лесной орех, которые росли по несколько венчиков на веточке. С самого начала совместной жизни я всегда дарил ей цветы, даже если это требовало денежного напряжения; когда моя жизнь поднялась на новый уровень, я стал просто засыпать ее цветами. Помимо ежемесячных маленьких юбилеев были еще праздник восьмого марта и Анечкин день рождения; кроме того, часто я дарил ей цветы просто так – что в наше время стало уже абсолютно не принятым. Не ограничиваясь розами, летом мы украшали свой дом букетами полевых цветов, привозимых с вылазок на природу. А зимой появлялись белые и очень душистые хризантемы… Наверное, если взять всех мужчин целого района или даже города, то они за свою жизнь подарили цветов своим женам меньше, чем я один…

Однако вспоминая нашу жизнь с Анечкой, я не могу скрыть и одну парадоксальную и далеко не красящую меня деталь.

Не знающему меня человеку это показалось бы чудовищным, но… безумная любовь не мешала мне изменять своей жене. Постоянно, при всякой возможности: когда она в редкие годы уезжала проведать родных, или я сам ездил в командировки, или даже просто походя, во время рабочего дня. Эти измены даже на миллиметр не затрагивали любовь, которую я испытывал к Анечке. Просто я не мог совладать с собой. Мой дед по материнской линии, одна тысяча девятьсот седьмого года рождения, был наполовину сербом, оказавшись в своей большой крестьянской семье незаконным сыном прижившегося в деревне военнопленного – уже не помню с какой войны. Среди вологодских сородичей – истинно русских, светловолосых и голубоглазых – он выделялся смуглостью кожи и темнотой глаз. И у меня тоже были не карие, а практически черные глаза, и проклятая капля южнославянской крови, доставшаяся через два поколения, постоянно осложняла и отравляла мне жизнь.

Меня никогда всерьез не считали бабником; в школе я был некрасив и застенчив, но в душе моей всегда таилась такая дикая страсть, что временами я едва сдерживался, чтоб не броситься на первую попавшуюся женщину, будь она одноклассницей или учительницей. И когда я заматерел, превратился из прыщавого подростка в не слишком дурного собой мужчину, темная сила вышла из-под контроля. Кляня себя до и ненавидя после, и давая обещания, что это было в последний раз, я все-таки не мог пропустить ни одной юбки.

Эта привычка не собиралась уходить после женитьбы, как ни пытался я ее искоренить: необузданное тело не подчинялось разуму. Мне было противно, но я никак не мог перебеситься; напротив, с возрастом все больше входил в азарт. Потом махнул рукой и заботился лишь о том, чтоб не подхватить болезни и чтобы об этих похождениях – который и совершал-то по сути не я, а неизвестный мне, давно сгнивший в могиле похотливый серб! – ничего не узнала Анечка.

И я был уверен, что она ни о чем даже не догадывалась. Потому что я всегда оставался неимоверно любящим мужем-отцом, а в тайны своих предков я ее не посвящал.

Я чувствовал себя полной скотиной и осыпал жену подарками, чтоб хоть как-то для себя и для своей нечистой совести загладить неизвестную ей вину – любой посторонний моралист осудил бы и заклеймил бы меня, обещав миллионы лет адского пламени на том свете. Но женщины, с которыми я совокуплялся, проходили сквозь тело, не задевая меня ничем. И Анечка была счастлива со мной – неизмеримо больше, нежели оказывались в браках ее сверстницы.

Даже те, чьи мужья после женитьбы вычеркнули из своего поля охвата всех прочих женщин.

А жизнь моя – то есть наша – текла довольно успешно.

Вернувшись из Москвы, новоиспеченным кандидатом технических наук в области автоматизированных систем управления, я по распределению попал в один НИИ, занимающийся исследованиями нефтедобычи. Где и провел несколько довольно спокойных лет, пока материальное еще не сильно волновало ум. А когда начался великий развал и научные учреждения стали медленно умирать, мне повезло.

Повезло случайно и невероятно. Предугадывая близкий крах всей системы и чувствуя свою обязанность обеспечить нам достойную жизнь, я начал заранее искать работу. И просматривая газету, однажды наткнулся на объявление, гласившее: «Частной фирме требуется квалифицированный программист для организации учета товара».

Как именно программист мог организовать учет товара, я представлял себе не вполне, но все-таки позвонил по указанному телефону, а потом встретился с хозяином фирмы. Его звали Олегом, он был примерно моего возраста, но никаких ВУЗов не заканчивал и поэтому смело плыл на грязных волнах начинающейся перестройки. Как я понял, он уже довольно давно открыл свое дело, начав торговать на вещевом рынке женской одеждой. Но не ограничиваясь застившими глаза прелестями челночного бизнеса, сразу задумал поставить бизнес на серьезную основу. Для чего ему нужен именно квалифицированный программист, Олег еще сам конкретно не понимал, но чутьем сознавал, что к делу требуется подход иного уровня. Он сказал мне об этом честно и предложил для начала просто раскинуть мозгами и подумать, как можно применить компьютер в такого рода деле.

Не знаю, что подсказало мне, но я согласился. Мы очевидно понравились друг другу, и Олег сразу предложил мне официальную должность коммерческого директора в своей «фирме» – состоявшей только из двух человек, его самого как директора и обязательного бухгалтера-кассира – и оклад, в два раза больший, чем еще оставался у меня в НИИ. Я сразу взялся за дело. Поняв, что вообще-то ему требовалась информация по товарам и конкурентам, я увлекся и стал смотреть дальше.

Сейчас даже не верится, что я был способен на такой прорыв. Не ограничившись составлением простой базы данных, я написал программы для анализа ранка и сбыта; потом вышел в интернет и, пользуясь знанием языков, стал находить прямых поставщиков, закупка товаров у которых сулила неизмеримо большие прибыли, чем при простых челночных рейдах.

Через полгода у нас была уже не палатка на рынке, а небольшой магазин в павильоне. Через год мы переехали на красную линию города. Потом напряглись и откупили отдельное здание, где раньше была какая-то захудалая столовая, и сделали собственный роскошный магазин.

Почти всю свою зарплату я тут же тратил на покупку нового товара, и так получилось, что к моменту выхода на ощутимый уровень мы уже оба достаточно вложились в общее дело. И перерегистрировав фирму, Олег сделал меня равным партнером.

Все шло блестяще. К тому же я внезапно оказался руководителем чисто женского коллектива. Надо ли говорить, что всех продавщиц, кассиров и даже уборщицу я перепробовал хотя бы по разу. Это казалось естественным и само собой разумеющимся.

Наш бизнес рос и расширялся, и как-то незаметно для себя я сделался почти новым русским. У меня появились деньги, я теперь мог дарить Анечке еще лучшие подарки, нанял домработницу, чтоб полностью освободить ее от физического труда; мы отдыхали с ней в хороших местах, и я даже настаивал, чтобы она бросила свою школу, где так и оставалась с послеинститутских времен. Но она отказывалась, говоря, что я в делах, а ей дома скучно.

Наконец – то ли от пресыщения постоянной возможностью, то ли просто исчерпав отмеренный природой запас сил, я стал чувствовать, как мой жгучий интерес к посторонним женщинам постепенно уменьшается. Нет, конечно – он не угас совсем, но по крайней мере стал поддаваться контролю. И спеша вечером домой к любимой Анечке я уже почти перестал испытывать угрызения совести.

Казалось, жизнь наконец установилась совершенно чисто и стабильно на много лет вперед. Но вдруг все пошло на спад, причем внезапно и неожиданно. Скопив достаточно денег, Олег решил свернуть свой бизнес в нашем городе. Сделав подсчеты и забрав свою долю – без которой я все равно остался владельцем солидного предприятия, он уехал. Говорил, что в Москву – но скорее всего, нацелился за границу.

Вот тогда-то и мне следовало сделать то же самое. Продать оставшееся дело и уехать куда-то, хотя бы в Америку – тогда туда еще пускали – положить имеющиеся деньги в банк и тихо жить на проценты.

Потому что вести бизнес без Олега я не смог, причем понял это почти сразу. Я был, вероятно, блестящим аналитиком, способным провести детальный анализ данных и сделать исчерпывающие выводы, я мог написать для наших нужд любую программу, я оставался творческим человеком и мог придумать за пять минут любую сногсшибательную рекламную акцию, но…

Но не имелось во мне той гениальной деловой жилки, того верхнего чутья, которое имелось у Олега. И помогало не после подсчетов, а чисто интуитивно найти наиболее выгодный путь решения задач. Я был идеальным исполнителем и генератором идей. Но не был коммерсантом. Да и вообще я с детства отличался мягким, покладистым характером – совершенно непригодным для мира добывания больших денег. Но я понял это слишком поздно. И даже поняв, не сделал выводов.

И магазин мой – теперь уже только мой – начал понемногу хиреть. Это было практически незаметно; он мчался вперед, как мчится под гору тяжелая машина с заглохшим двигателем. По инерции, но все-таки убыстряясь. Однако тем не менее именно лишь по инерции, которая рано или поздно должна кончиться, потому что любая гора в конце концов переходит в равнину… Поняв и почувствовав это, я должен был свернуть дела, пока еще имел хорошие деньги.

Но я не сделал этого, тупо веря в свою удачу.

Это было главной моей ошибкой, сломавшей всю жизнь.

Не отрезвил меня и уход главного бухгалтера, которая начинала вдвоем с Олегом и много лет тянула наш общий воз. Серьезная семейная женщина, которой я безгранично доверял и которая всегда могла помочь найти выход из любой щекотливой ситуации, сейчас она оказалась неспособной работать в полную силу из-за внуков. И предпочла уйти совсем, нежели исполнять свои обязанности кое-как.

На ее место, найдясь сама собой, пришла молодая лупоглазая девица. На вид очень хваткая и расторопная, к тому же с замечательной, круглой, тугой задницей. Не в силах сопротивляться вновь нахлынувшей привычке, я совокупился с ней в первый же вечер прямо на рабочем столе. Мы остались довольны друг другом и я всерьез надеялся, что работа пойдет на лад.

Гора тем временем становилась все более пологой и движение замедлялось, но я ничего не замечал и не хотел замечать. Я все еще был при деле при деньгах. И каждый вечер возвращался домой. В свою лучшую на свете семью к своей любимой и любящей жене. И верил только в лучшее.

А потом появился Хаканов.