Текст книги "Платок"

Виктор Улин
Платок

Старушка была похожа на птичью лапку.

Одиноков подумал так и удивился пришедшему на ум сравнению. Образами он не мыслил никогда: для него существовал лишь язык точных понятий. Все расплывчатое, неустойчивое, рожденное неуловимой общностью внутренних форм казалось ему чуждым.

И все-таки – старушка напоминала птичью лапку.

Стоило сказать даже точнее: лапку синицы. пушистые и желтогрудые, они каждый день мелькали за окном – перепрыгивали по дереву, раскачивались на обледенелых ветвях, крепко цепляясь тоненькими черными пальчиками. Их веселая возня порой отвлекала его от работы; он лежал тогда, глядя поверх бумаг, и думал: неужели им не холодно там, на морозе?

Что соединяло старушку с лапкой одной из синиц? Это не поддавалось точному выражению. Ведь он был физиком и никогда не был поэтом.

Одиноков незаметно для себя прошагал больничный коридор и плотно закрыл за собой дверь своей палаты.

Собственно говоря, это была не палата, а особая комната вдали от всех, в конце отделения, около ординаторской – «кабинет доцента», как поясняла табличка. У себя в институте он и был доцентом; выходило, словно комната и в самом деле предназначалась именно для него. В этом кабинете со шкафом, столом и даже телевизором – который он, правда, не включал, так как ему попадались почему-то одни лишь идиотские ток-шоу с вульгарными бабами и глупыми мужиками, – по указанию заведующего отделением, его школьного друга, для него оборудовали место. Причем поставили не провисшую до пола панцирную койку, как в остальных палатах, а прикатили откуда-то настоящую хирургическую кровать с жестким щитом и регулируемым изголовьем. На ней можно было лежать долго, не испытывая боли в спине – читать и даже писать. Этим Одиноков и занимался, тем более что давно созрело важное дело, постоянно отодвигавшееся на все более поздний срок. Он прихватил с собой из дома стопку оттисков разных лет и теперь писал большую – страниц на пятьдесят – обзорную статью в физический сборник, которая при благоприятном стечении обстоятельств могла служить последним блоком для докторской. работалось успешно, хотя после операции его мучила небольшая температура, которую никак не удавалось сбить антибиотиками.

В этой палате-кабинете, со сносными условиями для работы, он чувствовал себя почти уютно. А главное, жил отдельно от всего урологического отделения, от стариков с трубками и въевшегося в стены мочевого запаха. Без надобности он не общался даже с медсестрами, из которых две оказались довольно хорошенькими. Появлялся на люди только в обеденные часы: несмотря на отличную домашнюю еду, которую каждый день в банках приносила жена, Одиноков испытывал постоянный голод – и не мог пренебречь даже отвратительной больничной пищей.

Но выходы не грозили ненужными контактами. Аккуратно выбритый и причесанный, подтянутый по мере возможности – к тому же одетый не в больничную рвань без пуговиц, а в собственную почти новую пижаму, – он не мог слиться с массой больных. Окружающие, судя по всему, ощущали эту его отъединенность. С ним никто никогда не пытался заговорить, и в столовой, оправдывая свою фамилию, он всегда обедал один за пустым столом.

В общем, жизнь больничная почти не отличалась от жизни вольной – а чем-то даже превосходила ее, ведь тут ему никуда не нужно было спешить. В иные часы казалось, что эта внезапная передышка даже полезна своим покоем и возможностью без суеты поработать. Тем более, что операция в общем-то была пустячной.

Старушку он заметил на третий день, когда возвращался из столовой. отопление работало на полную мощность, в общих палатах, вероятно, было нечем дышать, и их двери с утра до вечера стояли распахнутыми настежь. Там-то он ее и увидел.

Она сидела на койке – в темно-красном, с разводами халате и светлом платке. Он-то и бросился в глаза в первый раз, потому что был повязан по-татарски: прямоугольником, за два смежных угла.

Странно, но факт: никогда не интересовавшийся ничем кроме своей науки, Одиноков все-таки помнил, что так повязывают платки именно татарки.

Тринадцать лет тому назад, на заре туманной юности, угодив между университетом и аспирантурой в армию, он служил на Урале. Ракетная часть, где лейтенант Одиноков – сейчас диким казалось даже простое соседство этих слов! – командовал пусковой установкой, лежала в степи. В одну сторону степь казалась бесконечной, край ее терялся в дымке, где горизонт сливался с серо-зелеными волнами тревожно колышущихся трав. С другой стороны темнела цепочка невысоких гор. Горы были совсем близкими, они манили к себе слоистыми изломами меловых обрывов и густыми полосками леса, прилепившегося по склонам, но их отделяла быстрая, страшно холодная река, переплыть которую могли немногие – и уж, конечно, не Одиноков, никогда не стремившийся к физическому совершенству. Вдоль реки вытянулось татарское селение. И солдаты, и офицеры регулярно туда наведывались, поскольку больше было просто некуда на добрую сотню километров. Солдаты страдали по черноглазым девушкам, офицеров больше интересовали пожилые женщины, очень дешево продававшие особым образом приготовленное молоко – хмельное, как пиво, называвшееся ка

...

конец ознакомительного фрагмента