Текст книги "Хрустальная сосна"

Он уже возился у щита управления.

– Что там? – крикнул я.

– Это я привод выключил! – прокричал в ответ дядя Федя.

– А зачем?!

– Солярка кончилась, на хрен. Давно уже, и барабан остыл. Сейчас самые остатки пройдут – и все вообще вырубаем.

Он повернул еще одну рукоятку, и стало еще тише: умокла дробилка.

Подошли ребята.

– Слушай, а где эта хренова солярка? – спросил Володя.

– Да в хранилище, где ей быть?

– А хранилище?

– На дороге.

– На какой именно?

– Да как с большака свернуть к полевому стану, там справа сначала амбар недостроенный без крыши, потом болото – пожарный водоем, значит. А за ним аккурат хранилище.

– Так, может, взять бочку и съездить за соляркой? – предложил Славка.

– Бочку, ё-тво… Смеешься, – дядя Федя покачал головой. – Знаешь, сколько ее надо? Вон, смотри откуда трубопровод идет, – он кивнул в сторону огромного резервуара, установленного на железной раме поодаль от агрегата. – Тут бочкой за неделю не навозишь. Цистерну на тракторе надо звать.

– Да… – вздохнул Славка. – Жаль.

– Ну, ребята… – покачал головой дядя Федя. – Сколько лет работаю, никогда городских таких сознательных не видал… Ладно, ложитесь спать, а я насчет солярки поеду.

Он взял Степанову телегу и уехал, грохоча и подпрыгивая на ухабах. А мы остались без дел. И странная вещь: утром все мысли бились об одно – лечь да поспать. А сейчас упала тишина и мы остались без работы, но вдруг чего-то стало не хватать. И спать расхотелось.

А делать было абсолютно нечего. Володя вынул из кармана колоду карт и мы сели рубиться в подкидного дурака, позвав четвертым Степана, который остался без кобылы и без дел. Сначала он отнекивался, утверждая, что городские его мигом обдуют и разденут – но тем не менее первым в дураках остался я. Потом Володя, потом опять я, потом Славка и снова Володя. И так мы сменялись по кругу, а Степан неизменно выходил из игры первым. И при этом хитро щурился косым своим глазом. Навряд ли он играл так уж хорошо. Скорее всего, просто очень ловко жульничал, но поймать его мы не смогли. Так продолжалась до тех пор, пока ему не пришла особо плохая карта и, играя без козырей, он сел в дураки. Это расстроило его неожиданно сильно – он заявил, что играть больше не хочет, так как голова болит, и куда-то ушел.

Нам тоже надоело играть и мы наконец легли спать. И проспали до конца смены: солярку привезли уже в шестом часу.

* * *

У костра Катя опять сидела рядом со Славкой, обмахивая его веткой. С другой стороны примостился Костя. Не знаю, что заставило его изменить Вике и Люде – но почему-то он переключил внимание именно на Катю.

Едва я запел что-то трогательное, он тут же положил ей руку на плечо.

Катя ее стряхнула. Мореход подождал несколько минут – и повторил попытку. Катя что-то сказала ему и опять высвободилась. Костя улыбнулся и облапил ее уже обеими руками. Костя-мореход – это, конечно, был не хлюпик вроде Аркашки. Обхвати он меня своими ручищами – на знаю, сумел ли бы я вырваться. А уж Катя и подавно. Славка ничего не замечал, подпевая мне: Кате удавалось все-таки обмахивать его веткой. А Костя сидел с такой блаженной физиономией, будто впервые в жизни обнимал женщину. Я смотрел на него и чувствовал, как внутри закипает злость. Точно у меня на глазах тискали не маленькую очкастую Катю – а мою единственную и любимую жену Инну…

Я закончил песню и пнул бревно, лежавшее с краю. В черное небо метнулись змейки искр.

– Дрова прогорают, – сказал я, отложив гитару. – Надо новых принести.

– Я сейчас! – с готовностью поднялся Славка.

– Сиди, – ответил я. – Я еще молоком горло промочу…

Натыкаясь на кусты, что росли вдоль дорожки и днем были совершенно незаметны, а ночью так и норовили выдрать клок из одежды, я прошел к кухне, где валялась загодя нарубленная куча дров.

– Эй, мореход! – крикнул я. – Иди-ка сюда, мне лесину не поднять.

– Чего? – нехотя откликнулся он от костра.

– Лесину, говорю, перевернуть помоги, мать твою! Ты же здоровый, как бугай, а у меня сил не хватает.

Я слышал, что Костя поднялся, зашуршал по траве, чертыхнулся, напоровшись, как и я, на колючие кусты. Я напрягся, ожидая его из темноты.

– Ну и где же твоя лесина? – зевнул он, подходя ко мне. – Откуда ты ее нашел? Я вроде с утра все дрова распилил и переколол…

– Нет лесины, крысы ее съели, – тихо ответил я. – Разговор у меня к тебе.

Мужской.

– Мужской?… Это уже интересно, – добродушно ответил Костя.

– Вот что. Слушай, Константин, я хочу тебе сказать… – я нащупал и крепко сжал его локоть. – Не лапай Катерину, а?

– Катерину?! – искренне поразился он. – А что, это тебя так волнует?

– Волнует.

– А ты случайно не влюбился, а? В твои-то годы?! – он добродушно засмеялся и по своей обычной манере положил мне руку на плечо.

– Не влюбился. Но прошу тебя, – я посмотрел в его слабо отблескивающие глаза. – Не трогай ее. Прошу. Как мужчину.

– А она что, твоя?

– Не моя. Но и не твоя. И нечего тебе ее лапать. Не на ком тренироваться, что ли? Полно же девиц. Хоть Люда, хоть Вика. Или вон возьми да Тамару отбей у Геныча для спортивного интереса, тебе это раз плюнуть… Но Катю не трогай… Ясно?

Костя промолчал; он, кажется, так и не осознал серьезность ночного разговора.

– Ладно, – сказал я, сбрасывая с плеча его руку. – Бери дрова и пошли обратно.

Костя так ничего и не ответил. Мы молча вернулись к костру и уселись каждый на свое место. Никто ничего не понял. Я снова поднял гитару и запел. Мореход глазом не повел, словно не было никакого разговора – однако Катю он больше не трогал.

11

На следующий день работать втроем было уже не так тяжело. Вероятно, мы приноровились и стали более экономно тратить силы. Хотя и сама работа оказалась более легкой: с утра привезли длинную тонкую траву, и мы гнали ее через измельчитель.

И опять, кидая охапки в скрежещущую пасть, я благоговейно ужасался его неистовой мощи. Стебли травы, камыш, толстые – чуть не в руку! – стволы репейника мгновенно превращались с сырой прах, вылетающий из страшной машины. Мы со Славкой работали, как заведенные; посередине бункера быстро выросла зеленая гора. Подошел дядя Федя – он почему-то работал два дня подряд, видно Николай взял выходной – одобрительно выматерился и потянул длинную проволоку, разворачивая хобот, чтоб травяная каша летела прямо на движущуюся ленту транспортера. Он не сразу поймал нужное место, и тугая зеленая струя ударила поверх борта, долетев до автобуса и рассыпавшись на скамейке.

– Шайтан-машина, – одобрительно протянул Славка.

Норму мы перекрыли на семь мешков.

* * *

– Как наша вечерняя дорога? – спросил я Катю за ужином. – Идем?

– Обязательно. Сегодня же последний день вашей утренней смены.

– Ну и что? – я махнул рукой. – Через три дня опять пойдем в утро. Мы прожили здесь всего девять дней, осталось целых три недели. И впереди еще много утренних смен. И много вечерних дорог. А, Славка?

– Точно, – кивнул он, прихлебывая чай с душицей.

И вечером мы опять пошли на ферму.

Говорят, ни в природе ни в жизни ничего не повторяется. Но сегодня в точности повторилось все, как было вчера. Вечерняя дорога, розовое сияние за спиной, тающие вдали горы. Уютный гул доильного дизеля, теплая тяжесть фляг, падающие в серую пыль капли.

И Катя была рядом со мной. Точнее, я был рядом с нею. С кем была она – на этот вопрос я уже затруднялся ответить; рожденные Викиными словами и укрепленные собственными наблюдениями, во мне росли подозрения. И хотя я пытался убедить себя, что Катя уделяет внимание в равной мере Славке и мне, но было ясно, что вектор ее притяжения – выражаясь с инженерной точки зрения – направлен на Славку. Я отмечал это время от времени и тут же говорил себе, что мне все равно, ведь я не собираюсь ничего начинать с Катей, у нас не роман и у меня даже не влечение, а простая человеческая привязанность…

И… И вообще все ерунда в сравнении с тихим величием вечерней дороги, которая несла нас откуда-то куда-то. Как вчера, как в прошлый раз, в поза позапрошлый. И как будет завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… То есть не послепослезавтра, а через четыре дня, когда мы со Славкой снова будем свободны вечером.

Но от мысли об этой не зависящей от меня бесконечной повторимости мне вдруг стало грустно на душе.

С небывалой и незнакомой, острой, пронзительной и пугающей меня ясностью я вдруг понял, что в последний раз иду по этой вечерней дороге. В последний раз погружаюсь ногами в ее мягкую теплую пыль и слышу домашнее бульканье молока в нетяжелой фляге. Но почему в последний?! Наша колхозная поездка не подошла даже к середине. И никто не собирался урезывать норму отпуска молока, и ферма не закрывалась на ремонт… И ничего этого никуда не уйдет. Ферма, молоко, дорога и ежевечерне гаснущее над ней розовое небо и медленно остывающая пыль, и роса, оседающая каплями на траве обочин… Это все останется неизменным, поскольку не может измениться в принципе. А вот меня тут уже не будет. Сейчас я пройду дорогу в последний раз – и больше уже никогда не смогу ощутить ее в себе и себя в ней…

Мне стало холодно. К чему, отчего пришло внезапное предчувствие потери… Потери – чего? Дороги, вечерней компании или чего-то большего? Самого себя?

Было жутко в молчании додумывать эту неожиданную и холодную мысль.

Я оглянулся на друзей, ища в них поддержки, надеясь с их помощью вырваться из своего черного предчувствия. Но они были далеко, и не со мной, а друг с другом. Болтали о чем-то своем, весело и совсем не замечая меня, шагающего рядом. Тем более, не чувствуя той чудовищной вселенской грусти и тоски предчувствий, что вдруг придавила меня к земле.

Рядом с друзьями, я был один.

Один, совсем один… Один и навсегда.

Мне стало страшно. Одиночество приблизилось к мне и стало более реальным, чем тихий летний вечер и ждущий меня костер…Я пристально взглянул на Катю, внутренне надеясь, что она почувствует, уловит мое состояние, и поможет выйти из него…

А вечерняя дорога казалась по-прежнему мягкой и безмолвной. Небо висело над ней чистым прозрачным сводом. Солнце медленно уходило за остров, глухо шумела река. Все было как обычно. И лишь мое внезапное состояние не укладывалось в этот идиллический покой, и я изо всех сил пытался его стряхнуть, но этого никак не получалось…

– Какая благодать, – вздохнула Катя, наконец обратившись ко мне.

О боже, как благодарен я был в этот момент самому звуку ее голоса, мгновенно рассыпавшего черный купол отчаяния и вернувшего в обычную, мягкую, теплую действительность…

– Благодать… – безмятежно продолжала она. – Никогда еще в колхозе я так не наслаждалась жизнью.

– А что – вдруг предложил Славка. – Это можно будет легко повторить.

Поехали на будущий год опять. В этот же колхоз, в эту же деревню. Подгадаем время, чтоб оказаться той же компанией… ну в смысле, мы… трое? А?

– На будущий год? – задумчиво перепросила Катя.

– Ну да, на будущий. Надо только заранее в парткоме узнать, какая разнарядка и когда начнут посылать. И записаться именно сюда в это же самое время.

– Не знаю… – Катя пожала плечами и как-то полусмущенно, полугрустно улыбнулась. – На будущий год, наверное, я уже окажусь молодой мамой, и забот у меня будет полон рот. И уж точно не до колхоза…

– Так вот, Станислав, – назидательно усмехнулся я, ощутив совершенно недопустимый и необъяснимый, но очень болезненный укол ревности от мысли, что Катя не только замужем, но и еще даже и будет беременна от какого-то мерзавца…

Именно мерзавца – по одной лишь, иррациональной, но веской причине, что он не был мной.

– Вот так, друг мой – никогда не связывайся с семейными женщинами. У них нынче одно, а через год другое, а в самом деле вовсе третье.

При этих моих словах Славка и Катя странно переглянулись. Или мне лишь показалось?

– Да, – как-то фальшиво улыбнулся Славка. – Это верно. То ли дело я.

Свободный человек, вольная птица. Хочу – в колхоз поеду, хочу – в горы, а захочу – вообще возьму отпуск за свой счет и махну на Дальний Восток. В экспедицию, кем угодно, хоть разнорабочим… А была б жена – сказала бы: надо культурно отдыхать, и все такое прочее. И даже в колхоз, кстати, тоже одного бы не отпустила.

– Ну почему же? – возразила Катя. – Женю-то вон отпустила!

– Я не в счет, – подначил ее я, ощущая внезапную, переполняющую все мое существо радость света, вернувшегося после схлынувшей тьмы. – Я ее сам в экспедицию отпустил. На целых три месяца. Так что мы квиты. И мое дело правое.

– В экспедицию?! – удивленно переспросила Катя. – На три месяца?

– Ну да. Она же у меня биолог. Я, кажется, говорил. А у них такая специфика: как полевой сезон, так экспедиция.

– На три месяца… – она задумчиво покачала головой. – И ты… Извини, Женя, что задаю такой вопрос, но… Ты не… не опасаешься… Как бы это сказать… Ну, в общем, ты уверен, что…

– Она мне там ни с кем не изменит? – помог ей я.

– Ну да, – кивнула Катя и покраснела.

– А что, – я искоса взглянул на нее. – По-твоему, все супругам изменяют, когда одни остаются?

– Ну нет… Не все, конечно, но все-таки…

– Ты-то своему мужу здесь со всеми подряд изменяешь?

Мне показалось, что я сказал что-то не то: Славка вздрогнул.

– Нет вообще-то, – Катя совсем смутилась и у нее даже плечи покраснели.

– Ну так вот. Жены разные бывают. И я верю, что Инна именно такая.

Верю ей, поэтому спокойно отпускаю. Верю потому, что люблю. А она верит мне тоже. Раз любит.

– Интересная философия, – покачал головой Славка.

– Никакая это не философия. Просто если не веришь любимому человека – значит не любишь его ни грамма. Значит, вообще вместе жить незачем.

– А ты, оказывается, максималист, – снизу вверх и неожиданно серьезно посмотрела на меня Катя. – Я и не подозревала.

– Вовсе нет. Просто считаю, что Любовь и Вера – родные сестры. Вместе с третьей – Надеждой…

– Об одном попрошу тебя, друг мой Аркадий: не говори красиво! – перебил меня Славка.

– Какой, к черту, Аркадий? – не поняв, возмутился я. – При чем тут этот полудурок?

– Да ни при чем он, – захохотал Славка. – Это Тургенев. Иван Сергеевич.

Классиков надо знать, Женя…

– А ну тебя на фиг со своими классиками, – отмахнулся я, так и не поняв его каламбура, поскольку книжек не читал не просто давно, но и вообще, и само напоминание о Тургеневе не вызвало во мне никаких ассоциаций.

Мы помолчали некоторое время. Но я даже не обиделся на Славкину дурацкую шутку; мне хотелось довести до конца свою мысль, и я продолжил:

– И вообще, если уж на то пошло, бояться отпускать от себя – глупость. Бессмысленная трата нервов. Если человек задумает пуститься во все тяжкие, то сумеет это сделать, живя с тобой в одной постели и даже работая в одном секторе. А если не захочет – то останется верным даже в Антарктиде, командуя дивизией голых женщин.

– Дивизия голых женщин в Антарктиде? – усмехнулся Славка. – Оригинально-с! Но как там изменять?! У них же все замерзнет насмерть!

– Ну и фантазия у вас… – укоризненно посмотрела на нас Катя. – Жуть!

– Виноваты, больше не будем, – поклонился я. – Просто хотел сказать, что измена – это не просто искушение в одиночестве.

– Послушай… – сказала Катя и опять потупилась, точно хотела прояснить какой-то очень важный для нее вопрос. – Можешь, конечно, не отвечать, это очень лично… Но как-то всплывает. Женя, а ты… Ты сам как ко всему этому… ну в общем, понял к чему – относишься?

– Отрицательно! – для крепости я рубанул воздух, загремев пустой флягой, ведь мы шли еще только на ферму. – Хоть и рискую показаться несовременным.

– И что? Тебе никогда… – Славка замялся. – Никогда, абсолютно никогда, даже при виде очень красивой женщины…

– Конечно, хочется, – честно перебил я, взглянув на Катю и одновременно пронзительно вспомнив Вику на лугу. – Я живой человек, а не засушенный индийский монах. И всегда найдется женщина, чьи физические достоинства чем-то лучше, чем у моей жены. Хоть чем-то, но существенно. Но ведь потом найдется женщина, которая совершеннее этой. И так далее, – до бесконечности. И можно утонуть в погоне за все новым совершенством и не находя его, а лишь растрачивая себя… Но… Но надо ставить себе ограничения, только и всего. Потому что так надо.

– Но кто и где сказал, что именно так надо ? – спросил Славка.

– Никто нигде не говорил. Просто я сказал это для себя. И все.

– Значит, от измены удерживают только ограничения? – насмешливо, как мне показалось, уточнила Катя. – Долг, совесть и всякая другая пионерская чепуха?

– Почему же? – возразил я, чувствуя как резанули слух последние два уничижительных слова в устах Кати, до сих пор практически боготворимой мною, но кажется, мало отличавшейся от образа, бегло обрисованного Викой. – Это, конечно, все есть. Но главное – не долг и не совесть. Главное – любовь. Такая, что сама ставит тебя выше мелких удовольствий. После которых будет только гадко на душе.

– И что? – сменив тон, очень-очень тихо спросила Катя. – У тебя в самом деле есть такая любовь, Женя?

– Да, есть, – твердо ответил я и остро, настойчиво подумал об Инне; где-то она сейчас была… – Есть. И именно такая.

– Я рада за тебя, – еще тише сказала Катя.

– Я тоже, – кивнул я.

Славка промолчал, на этот раз удержавшись от дурацких цитат.

А я, вдруг улетев отсюда прочь, думал об Инне И в самом деле верил в свои слова. По крайней мере, в тот момент. Верил в мысли о своей далекой, давно уже не виденной жене. Верил в любовь. Которая сильнее мелочей и которая будет греть меня… Как заходящее, но еще очень, очень теплое солнце над вечерней дорогой.

12

Работать втроем в вечернюю смену, изнурительную саму по себе, мы ехали с внутренним содроганием. Однако она оказалась не такой уж и страшной. Даже желтые комары досаждали меньше: наверное, уже не могли пробиться ко мне сквозь бороду, щедро отросшую за десять дней.

Вообще борода в колхозе – хорошая штука. Бриться не надо, и комары не мешают. Правда, нынче во всей компании бородачами оказались только мы с Володей. Саша-К гладко брился– он вообще отличался подчеркнутой подтянутостью, в любой момент на него было приятно взглянуть. Лавров и Геныч сначала начали отпускать бороды, но на второй или третий день уже скоблились у прикрепленного к умывальнику зеркальца: должность полевых любовников ко многому обязывала. Мореход, как и любой бабник, брился и даже одеколонился регулярно. Славка держался неделю. Потом явился на завтрак с гладкой физиономией.

– Предатель! – сказал ему я.

Он только засмеялся. И я тут же поймал на себе насмешливый, что-то подсказывающий взгляд Вики…

У меня отросла уже неплохая черная борода, при моих каштановых волосах, у Володи лезла сединой. Судя по всему, и он сегодня чувствовал себя неплохо с комарами. Славку же они допекали вовсю: он едва успевал отвешивать себе пощечины свободной рукой.

– Вот тебе твоя неземная красота, – усмехнулся я. – Говорил тебе, не брейся.

Славка только отмахнулся.

Правда, проработали мы недолго. Максимум два часа – потом вдруг что-то грохнуло, и равномерно лязгавший транспортер бункера заработал гораздо тише – почти бесшумно. Приглядевшись, я заметил, что он и вовсе не остановился: большое приводное колесо не крутилось. Я оглянулся – Николай уже бежал к пульту.

– Что такое? – я подошел к нему.

– А… – он утер лицо кепкой. – Кранты, мужики. Праздник вам пришел.

На сегодня отработались. А, может и на завтра тоже.

– Почему?

– Приводная цепь на хрен полетела. Сейчас остатки травы прогоним и глушим моторы.

– А что теперь делать? – спросил Славка. – Новую ставить будете?

– Ну ты скажешь тоже! – захохотал Николай. – Откуда она, новая-то?

Все запчасти давно кончились. Ремонтировать надо.

Он выключил форсунку. Барабан погрохотал на холостом ходу, потом через несколько минут остановился. Смолк свист вентилятора в циклоне, почти сразу упал вой дробилки. Лишь устало постукивал привод раздатчика. Но наконец стих и он. Стало непривычно, режуще тихо. И даже показалось, что в ушах застряли ватные пробки.

– В чем дело? – к нам подошел заляпанный мукой Володя, ничего не услышавший и не понявший в грохоте.

– Цепь накрылась, – ответил Николай. – Звено полетело.

– Ясно… И что теперь: клепать или варить?

– Варить…

– А сварщик есть?

– Есть, а то как? В кузнице на полевом стане.

– Туда ее надо нести?

– Зачем нести? У них аппарат есть маленький, привезут сюда, провода от щитка протянут и дело с концом.

– Так надо, наверное, за сварщиком в кузницу сходить? – предложил Славка.

– Поздно уже, – махнул рукой Николай. – Он, наверное, уже дома пьяный лежит. Завтра с утра дядя Федя пойдет.

– А зачем до завтра ждать? – пожал плечами Володя. – До конца смены четыре часа, даже больше. Может, домой к нему сгоняем?

– Можно, конечно. Но он так просто из дому не выйдет. Даже если еще и не вдрызг пьяный. Ему надо пообещать стакан водки. Тогда, может, поднимется. У тебя водка есть?

– Нет вообще-то.

– Вот и у меня нет. Так что, мужики, шабаш. Ступайте домой.

Подошел заспанный Степан. Он с обеда валялся на мешках под грохочущим транспортером, а теперь проснулся от внезапной тишины. Узнав, в чем дело, он страшно обрадовался и даже предложил подвезти нас до деревни.

– Сам уж едь на своей тарахтелке, – отказался Володя. – Всю задницу на ней отобьешь по вашей дороге. Мы лучше пешком пойдем.

Путь до лагеря отсюда был неблизкий, километров семь. Чтоб хоть немного его сократить, мы срезали угол, свернув с полевого стана прямо на ромашковый луг, раскинувшийся вдоль железной дороги. Прогретый воздух слоился волнами терпкого, горьковатого аромата; желто-белые цветы хлестали нас по сапогам, осыпая душистой пыльцой. На шоссе мы вышли уже за переездом, но все равно нам оставалось идти и идти. Мы не спеша шагали по пыльной обочине, надеясь поймать попутку. Но как назло, все машины сейчас почему-то ехали навстречу. На обогнал только желтый молоковоз, в который некуда было проситься.

– Откуда тут цистерна? – удивился Славка. – Я ее уже видел на том берегу. А с нашей фермы вроде молоко на грузовике возят.

– Как раз на том берегу совхоз, – ответил я. – Где настоящий молокозавод.

За разговором дорога незаметно ложилась под ноги. Тем более, мы не успели по-настоящему устать. По этой дороге мы ездили каждый день – но только сейчас оценили в полной мере, насколько она разбита. То и дело попадались ямы, кое-как засыпанные щебнем, глубокие колеи, пробитые во время дождей. Удивительно, что шофер ухитрялся ездить тут, не переворачиваясь. На пути лежала деревня. Там дорога стала простор невообразимой. На выезде была раскатана целая площадь, потому что у поворота гнила огромная лужа. Наверное, под ней в глубине сочился родник – обычное явление для этих мест – и лужа не высыхала никогда; по краям ее слоями громоздились горы черной грязи и щебня щебнем, которым ее регулярно пытались засыпать. Посреди, в зеленовато-черной жиже, лениво бултыхались две неимоверно грязные свиньи.

– Деревенская идиллия, – покачал головой Славка.

– Россия, мать ее за обе ноги… – ответил Володя.

– Неужели нельзя взять и один раз нормальную дорогу сделать?

– Можно, – кивнул я. – Если захотеть. Когда мы были тут в прошлом году, на пару дней ездили работать в совхоз на тот берег. Как раз туда, где молокозавод есть. Там все иначе. Над АВМ навес, дома в деревне чистые. И дороги, как в городе. Везде асфальт.

– Асфальт? – недоверчиво покачал головой Володя. – Не может быть.

– Может. Совхоз сам деньги заасфальтировал. Пригласил на одно лето трест «Армянстрой» – и все.

– Какой-такой трест? – не понял Славка.

– Ну, армян-шабашников, – пояснил Володя. – не знаешь, что ли?

– Нет, что-то не встречал.

– Есть особые бригады, и почему-то из одних армян, – пояснил я. – Ездят по всему союзу со своим дорожным оборудованием на «КамАЗах». Гудронная печка у них есть. Раскидывают где хочешь асфальтовый завод. Сами песок находят, щебень и гравий, полотно подсыпают и даже каток у них небольшой есть, для сельской местности хватает. Асфальт варят и кладут. Где скажешь, там и проложат. Хоть через лес. Хоть через реку вон.

– Дерут, наверное?

– Думаю, не без этого. И я бы на их месте тоже драл. И ты тоже. Я видел, как они вламывают – не чета нашим деятелям в оранжевых жилетах, что целую неделю одну колдобину на трамвайном переезде замазывают. Солнце жарит, они полуголые, битумом перемазаны, печка раскалилась докрасна, ревет, как газовая турбина, рядом с ней не то что работать – стоять невозможно, смотреть страшно. А они ведь не только варят – надо сначала дорогу выгладить, щебневую подушку насыпать, снивелировать и вывести правильный профиль, обочины обработать, иначе после первой же зимы к чертям все развалится., как у нас на Кольцевой. Адская работа, говорить нечего.

– А кто платит?

– Совхоз.

– Совхоз? – недоверчиво усмехнулся Славка. – Дороги разве совхозу принадлежат?

– А черт его знает. У нас все принадлежит не тому, кому следует. Но какая разница, ездят-то по ним совхозовские. Значит, за свои нужды деньги платили. Сделали армяне на славу – я сам видел, как девчонки в клуб на каблуках бежали. Ты можешь такое представить в этой клоаке?

– Так что же эти себе так же не сделают?

– А, эти… Совхоз и колхоз разные вещи. В принципе у колхоза самостоятельности больше. Они могут себе небоскреб построить на свои деньги. Но все от руководителя зависит. А здешнему председателю все до фонаря. Так же, впрочем, как и всем им тут. Кислушку поваривают – вот и решение всех проблем.

– Да если бы и не до фонаря? – вставил Володя. – Откуда деньги, у них тут и денег нет. Ты посмотри по сторонам – это же нищета! В кинохронике довоенная деревня богаче выглядит! Избу себе не могут обшить да покрасить, заборы все везде свиньями подрыты!

Он в сердцах махнул рукой.

– А почему так? – спросил Славка. – Земля-то богатая, чернозем.

– Земли мало, – я пожал плечами. – Еще руки нужны. И голова. У негров в Африке не только земля, но даже бананы на пальмах. Вот и бегают до сих пор без порток. А сколько земля даст, если сварщик без стакана водки звена не заварит? К тому же тут, наверное, еще и народу не хватает.

– А вот это уж ерунда, – возразил Володя. – Народу тут в избытке.

– Не может быть, – сказал я. – Откуда может быть в деревне избыток, если в каждой газете пишут, что не хватает на селе рабочих рук и ног и прочее?!

– Пишут одно, а слышат другое. Мне дядя Федя рассказывал. Тут укрупнение прошло. Стукнуло кому-то моча в голову, и пустили лозунг: укрупнять, в такую мать… Несколько мелких колхозов взяли и в один большой слили. Эта деревня, – в здешнем колхозе. И та, что ниже нас по течению – тоже. И еще две есть, за полевым станом в ту сторону. Раньше каждый ковырял себе помаленьку, теперь всех объединили. Народу стало много, а делать нечего. Дядя Федя говорил – молодых вообще насильно в город гонят, потому что они тут от безделья пухнут.

– Как от безделья? – не поверил Славка.

– Да вот так. Взять. к примеру, наш АВМ. Один на весь колхоз, и то через пень-колоду работает. Сколько людей на него можно поставить, чтоб по выработке хоть какая-то зарплата получалась? Четверых, пятерых. Дальше некуда, потому что копейки выйдут.

– Так нас-то зачем сюда возят? – развел руками Славка. – Что получается: им делать нечего, а мы здесь работаем? Парадокс.

– Выходит так, – хмуро сказал Володя.

– И в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится нашей мудрости, Горацио… – вздохнул я.

– Тем более в стране, где все делается не естественным путем, а с прямо противоположного конца, – добавил бригадир.

* * *

В лагере никого не было, кроме Саши-К, который сидел за столом, сдвинув кружки и плошки, и сосредоточенно заполнял какие-то растрепанные справки и сметы. Да еще Ольга – почему-то без Лаврова – лениво погромыхивала на кухне.

– Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах, – отметил Саша-К факт нашего чрезмерно раннего прихода.

– АВМ накрылся, – коротко объяснил Володя.

– Надолго? Или вообще насовсем?

– Хрен его знает, товарищ майор… – пожал плечами Володя. – Звено у цепи полетело. Варить надо, а когда заварят – неизвестно. И на вашу смену завтра, думаю, тоже хватит.

– Н-да, пошла звезда по кочкам… – буркнул Саша-К и снова уткнулся в свои бумажки.

– Что за агрегат там у вас, – вдруг заговорила Ольга, высунувшись в окошко раздачи. – Чего только уже не было?! И горел он, и перегревался, и застревал, и заедал, и теперь эта самая… как ее цепь… Того и гляди он вообще взорвется! И…

– Типун тебе на язык, – строго оборвал Володя, метнув на нее такой уничтожающий взгляд, что Ольга мгновенно исчезла в кухне.

– Да уж, верно, – согласился Саша-К. – То понос, то скарлатина. Потому что все уже давно на ладан дышит. В самом деле, хоть бы в наш заезд ничего серьезного не произошло…

– А где все, кстати? – спросил Славка.

– Упоролись купаться за нижнюю деревню. Говорят, там песчаный пляж. Задницу удобно шлифовать.

Мы выпили по паре кружек вчерашнего молока с хлебом, потом Володя ушел к себе в палатку.

– Теперь и окунуться можно, – предложил я.

– Иди, – кивнул Славка. – А я сначала на болото схожу.

– А зачем на болото?

– Да так… В общем, надо. Хочешь, вместе пойдем.

– Да нет, я что-то утомился. Лучше пойду искупаюсь.

– Ну ладно, – вздохнув, Славка полез в палатку за сапогами.

Ходил он долго. Я уже успел выкупаться, вернулся в лагерь и по вечерней – хотя до вечера еще оставалось время – привычке присел с гитарой у костра. Услышав тихую игру, из палатки выбрался Володя, подошел и молча сел рядом на доски. Наконец появился Славка. Он был до колен перемазан болотной жижей, а в руках нес нечто, обернутое штормовкой.

– Что там у тебя? – окликнул я. – Сову, что ли, поймал?

– Да нет, не сову… – Славка покосился на Володю. – Пошли в палатку, покажу.

– Чего в палатку идти, – усмехнулся Володя. – Я и так вижу, что там у тебя цветы.

Славка слегка покраснел и вытащил неимоверной величины букет красных, словно осколки рубина, диких полевых гвоздик.

– Откуда такая красота? – изумился я.

– На болоте есть сухой островок. Я давно приметил. Там их видимо-невидимо.

– Кому нарвал-то? – равнодушно поинтересовался Володя. – Катьке, что ли, вашей?

– Да не все ли равно кому, – уклончиво ответил Славка, пропустив мимо ушей слово «вашей». – Хоть бы и ей. Что тут особенного?

– Да мне-то что… – Володя пожал плечами. – Просто так… Раз у нее день рождения, так и отметить можно, все отрядом.

– Какой день рождения? Почему? – не понял Славка. – Откуда ты

знаешь?

– Не я, а ты. Зачем цветы собрал, разве не ко дню рождения?

– Нет конечно. Просто так нарвал.

– Просто так?! – теперь Володя смотрел с искренним и заинтересованным непониманием. – А зачем просто так цветы дарить?

– Вот, – усмехнулся я. – Времена меняются, и не пойми в какую сторону.