Текст книги "Хрустальная сосна"

– Значит, я не настоящий мужик, – стараясь говорить спокойно, ответил я, переведя глаза на ее аккуратный, круглый, слегка втянутый пупок – единственную точку, куда можно было глядеть безопасно. – Если так.

– Нет… Просто ты не такой, как большинство. Я…

Она замолчала, стряхивая травинки со своих коленей.

– Знаешь, Женя – ты действительно необычный человек. С тебя можно святого писать.

– Святого?

– Ну да. Ты же в самом деле ведешь себя, как святой.

– А это хорошо или плохо? – зачем-то спросил я.

– Не знаю, – Вика пожала круглыми плечами. – Смотря как посмотреть на это…

– В смысле?

Меня вдруг заинтересовал наш разговор; еще, кажется, ни разу женщина не разговаривала со мной обо мне. Тем более в таком состоянии, как сейчас. Я даже забыл, что она сидит передо мной совершенно голая, и Вика, похоже, тоже. Впрочем, ею это было задумано сразу.

– Ну… Мне просто кажется, что тебе самому трудно жить.

– Это почему же?

– Потому что ты ограничиваешь себя в нормальных желаниях… Да-да, – Вика покачала головой, слово заранее отметая возражения. – Что я – не женщина, не вижу, чего тебе на самом деле хочется… Как любому нормальному человеку. Но ты поставил себе запрет и ограничил себя…

– Я не ограничиваю себя, – возразил я. – И вовсе не страдаю. Просто я так устроен. Я не хочу изменять жене. Ни с кем. Даже с тобой, хотя ты мне очень нравишься.

– Ну я же говорю – святой, – Вика рассмеялась. – На женщин внимания не обращаешь. Работаешь, как зверь… Вместо того, чтобы на природе отдыхать и предаваться приятным развлечениям, как некоторые.

– Ты разве видела, как я работаю?

– Сама не видела. Но слышала, что ребята про тебя говорят. Мне это тоже удивительно. Зачем тебе все это – нормы, подсчет мешков… Неужели тебе не наплевать, сколько мешков травы ты насушишь, и так далее?

– Не знаю… – я в самом деле ни разу над этим не задумывался. – Просто… Просто я здоровый молодой мужик. У меня крепкие мускулы, мне легко работать. Ты не поверишь… Но мне иногда доставляет удовольствие тяжелый грубый труд. Я словно чувствую себя сильным и способным на многое… Хотя со стороны это кажется ерундой.

– Да уж… Женя – я в это не поверю ни в жизнь. Ты просто пытаешься доказать что-то себе самому. Хотя доказывать ничего не нужно. Потому что и так видно, что ты человек. Не какой-нибудь Аркашка…

– Ну уж, – польщенно усмехнулся я. – Скажешь тоже – «святой», «человек»… Я самый обыкновенный.

– Не-а… Ты не обыкновенный, поверь уж мне. Жена с тобою, наверное, очень счастлива.

– Не знаю, – ответил я. – У нее надо спросить.

Я подумал, что в последнее время Инна, кажется, более счастлива со своей диссертацией, но, конечно, ничего этого не сказал.

– Одного не понимаю, – вдруг проговорила Вика. – Чего ты в этой Катьке нашел?

– Я? Нашел?! – переспросил я, пораженный крутой сменой темы и тому, что Вика, оказывается, заметила мое платоническое влечение к Кате.

– Ну да. Я же не слепая – все вижу. Как ты стараешься около нее оказаться, и как смотришь на ее, когда поешь, и вообще…

Я промолчал. Мне не хотелось говорить о своих чувствах к Кате. Потому что мне казалось: эта тема слишком трепетна, чтоб ее обсуждать.

– Зря ты, Женя, силы тратишь…Она не видит ничего и ты ей не нужен…

– Я и не говорю, что кому-то должен быть нужен, – возразил наконец я. – С чего ты взяла? Жене я своей нужен, и мне этого достаточно. А тут…

– И с тобой она бывает лишь потому, что дружок твой постоянно около тебя, – продолжала Вика. – А так видел бы ты ее.

– Какой дружок? – искренне удивился я.

– «Какой-какой»… – передразнила Вика. – Славка твой ненаглядный.

– А причем тут Славка?

– Притом, – она вздохнула. – Господи, какой же ты глупый, однако… Как и все святые, впрочем.

Я молчал.

– Они же каждую ночь до утра гуляют. Ты что – не замечал?

– Да ну… Откуда ты взяла…

– Взяла уж… Сегодня, например. С кем она пошла – с тобой сюда, или с ним за реку?

Мне было нечего возразить.

– Так-то вот… А ты к ней…

– Но мне-то что, – с деланным равнодушием протянул я, хотя слова Вики насчет Кати и Славки что-то больно перевернули во мне. – Я – ничего… Полынь-то твоя где? – спросил я, обрывая этот разговор.

– Да на черта она мне сдалась! Я не за ней сюда пришла.

– Не за ней… А зачем же? – глупо удивился я.

– С тобой хотела побыть… И поговорить, дурачок! – засмеялась Вика, медленно поднимаясь с сена.

– Ну ты даешь! – искренне восхитился я, впервые в жизни столкнувшись с такой женской хитростью.

– Даю, – засмеялась она. – Только не всем. И некоторые не берут…

Зайдя сзади, она прижалась по мне, опять обжигая меня мягким и непозволительным прикосновением. Обняла, прижалась щекой, щекоча своими волосами. Я молча поймал ее запястья и осторожно сжал их, словно хотел передать ей нечто, невыразимое словами.

– Женя… – прошептала она, положив голову на мое плечо. – Ты такой хороший… Если бы я…

– Что «если бы»? – уточнил я, послушав ее молчание.

– Да нет, ничего… – пробормотала Вика. – Не слушай меня… И забудь все, чего я тебе тут наговорила.

Я молчал, зачем-то прижимая к себе обнимавшие меня руки.

– Возвращаться пора… – вздохнула Вика. – Пойдем мою футболку искать, я ее швырнула где-то, уже не помню… А то в таком виде в лагерь не вернешься.

– И трусы, кстати, тоже, – добавил я.

– Абсолютно верно, – согласилась Вика. – Без трусов меня туда просто не пустят.

* * *

Славка и Катя вернулись из-за реки позже нас.

Никакой земляники они, естественно, там не нашли. Косоглазый Степан то ли наврал, то ли просто перепутал время, когда видел эту землянику.

Однако никакого огорчения на их лицах я не обнаружил. Напротив, они казались довольными и умиротворенными. Славка шутил и смеялся даже больше обычного.

Глядя на них, я вспомнил слова, сказанные Викой. Мне это было не очень приятно. И дело заключалось не в ревности; я не мог ревновать Катю, тем более к своему лучшему другу Славке… Однако в душе у меня остался какой-то неприятный осадок.

Вечерняя смена не шла ни в какое сравнение с дневной.

По идее она должна быть оказаться даже не такой изнурительной: все-таки зной спадал, солнце клонилось к закату. Но с самого начала смены я чувствовал усталость. Потому что хоть и не работал днем, но полдня мотался по жаре. Сейчас больше всего мне хотелось отдохнуть в холодке, а не работать. Голова гудела, налитая знойной тяжестью. Завтра все утро буду отсыпаться, как Аркашка с Володей, – думал я, оттаскивая какой-то чрезмерно тяжелый мешок с горячей мукой. – Даже на завтрак не встану…

Неимоверно досаждали комары. Гораздо более злые, чем слепни, к тому же подлетавшие неслышно в грохоте привода. Маленькие и желтые, они отличались от тех, что вились каждый вечер вокруг костра. И кусали они больней, чем самый крупный овод. К тому же, едва начало смеркаться, Николай включил прожектор на столбе возле распределительного щита. На свет комары слетелись тучей. После часа вахты на мешках все тело горело, превратившись в один сплошной укус. Я с невыразимым облегчением отошел от горловины, передав очередь Володе.

У бункера было легче. Тем более, что к вечеру привезли три тележки чрезмерно длинной, неизрубленной травы, которую приходилось дополнительно пропускать через измельчитель. Угрожающего вида красный агрегат, стоявший справа от бункера. Стоило бросить в него охапку травы, как он загребал, перемалывал в ревущей утробе и с воем выплевывал из кривого хобота длинную зеленую струю. Подносить траву к измельчителю было гораздо ближе, чем кидать в бункер; а Николай нацелил хобот так удачно, что готовая масса распределялась равномерно. Такая работа казалась почти приятным развлечением.

Но Аркадий непрерывно и мрачно чертыхался. Час Володиной вахты пролетел быстро. Мы едва успели загрузить бункер во второй раз, и Славка, взяв банку, пошел за водой на скважину – несмотря на вечерний час, нам, как всегда, хотелось пить. Я взглянул на часы: в нашей бригаде я наблюдал за ходом времени – и тронул Аркашку за плечо.

– А я ногу вилами ушиб, – спокойно заявил он, глядя на меня ясными даже в темноте глазами. – Не могу у мешков стоять, мне полежать немного надо. Подождем, пока Славик вернется, он Вовку и сменит.

– Славка не скоро вернется, знаешь же! А Володю менять надо. Ладно, хрен с тобой – придется опять мне идти.

– Почему ты пришел? – возмутился Володя. – А где этот хрен бородатый?

– Говорит, ногу ушиб – стоять не может… Иди отдыхай, я поработаю.

Володя молча пожал плечами, уступая мне место.

Аркашка лег на кучу травы и не поднимался до конца смены. Мы пахали втроем. Меняли друг друга уже через полчаса, потому что стоять у раздатчика по часу не хватало сил. Казалось, сама техника в этот вечер была против нас. Отсыревшая трава застряла в поднятом бункере. Пренебрегая не для нас писанными правилами техники безопасности, Славка взял вилы и полез в стоящий торчком кузов, балансируя на тонкой перекладине над грохочущем подавателем.

Потом перегрелся барабан и его заклинило на роликах: трава оказалась тонкой, а Николай не уменьшил вовремя подачу солярки в камеру сгорания. Пришлось останавливать весь агрегат, чтоб он остыл и лишь потом запускать снова.

Затем опять застряла трава в бункере, и опять пришлось разгребать – теперь это делали уже мы с Володей.

И так продолжалось до полуночи. Первая смена веселилась за ужином: они дали сто девяносто мешков. Мы же, как ни старались, на шесть мешков не дотянули даже до нормы.

* * *

Когда мы вернулись в лагерь, то, казалось, у меня не хватит сил даже перевалиться через борт грузовика Но я все-таки взял полотенце и поплелся к реке. Быстренько разделся и замер у кромки воды, дрожа перед ее заведомо лихорадочным холодом. Но вода оказалась на удивление теплой. Ласковой, как парное молоко. Словно это была уже другая вода, другая река, другой перекат…

Я уцепился за большой круглый камень, лежавший на дне, и дал течению вытянуть себя вдоль берега. Теплые струи тихо обтекали тело, смывая вечернюю усталость.

Чуть ниже, за ивами, что росли под перекатом, слышались веселые голоса, визги и смех. Слова тонули в шуме воды – но я их все-таки узнал: это были наши девчонки.

– Эй, девчонкии!! – крикнул я, подняв голову над водой. – Купаетесь?

Вопрос был самым дурацким, но голоса сразу затихли, будто кто-то выключил звук.

– Ой… Кто тут?! – через пару секунд отозвался испуганный голос Ольги.

Я угрожающе завыл.

– Женя, ты что ли? – неуверенно прокричала невидимая Катя.

– Я самый!

Девчонки закричали все разом что-то неразборчивое, а потом опять раздался голос Кати:

– Жень, слушай… Не плыви сюда, ладно?

– А что вы там делаете? Золото моете?

– Нет, серебро, – со смехом ответила Тамара.

– Понимаешь! Мы тут! Это самое!.. – крикнула Вика.

– Да что он – не мужик, не поймет, что ли?! – Тамара захохотала. – Голые мы тут купаемся, голые!!!

И опять зазвенел над рекой многоголосый смех.

– Так ты не плыви сюда, ладно? – озабоченно повторила Катя.

– Ладно! – крикнул я. – Я и не плыву вовсе. А на дне лежу! И не вижу вообще ничего!

– А мог бы и посмотреть, между прочим, – посетовала Тамара.

– Тем более, тебя вряд ли чем удивишь, – с серебристым смехом добавила Вика. – Как мне ка-ажется…

От ее голоса и слов меня бросило в жар.

Девчонки снова завизжали, было слышно, как они колотят по воде руками.

Вот и разберись с женщинами, думал я, покачиваясь на быстрой струе. Казалось бы, разделись – так и плескались бы себе тихонько, не привлекая внимания. Но нет – надо обязательно кричать на всю округу, что они именно голые, привлечь внимание мужчины, а потом заявить, чтобы он не вздумал подсматривать. И если бы я, нарушив обещание, тихонько к ним подплыл, они подняли бы шум до луны, но неизвестно чего больше – испугались бы или обрадовались.

Честно говоря, в какой-то момент меня посетило желание сплавать-таки к ним и напугать своим внезапным появлением. Тем более, что как правильно отметила Вика, удивить меня ею было уже невозможно. Тамаре, судя по всему, тоже понравилась бы такая моя выходка. Вероятно, и Ольга пережила бы ее. Но… Но среди них плескалась Катя. Подсматривать Катину наготу казалось мне недопустимым– настолько глубокой и чистой выросла моя привязанность к ней. Я даже в купальнике ее стеснялся рассматривать – в отличие от всех прочих девиц… Это могло показаться смешным – и так оно и было – но все складывалось именно так…

Все-таки против воли я вслушивался в призрачно несущиеся над водой голоса. Мне показалось, я снова различил смех Вики. Я вспомнил нашу недавнюю прогулку, и мне стало жарко. Но в глубине души я не сомневался, что поступил правильно. Иначе бы потом весь остаток колхоза сожалел и на Вику не мог смотреть без раскаяния…

…Вода полностью меня оживила. Шагая от реки к лагерю я чувствовал себя так, будто успел где-то даже поспать.

У костра, как обычно, уже собрался весь лагерь. И даже гитара моя лежала наготове. Играть больше никто не умел – только Саша-К чуть тренькал, но при этом так стеснялся свой неумелости, что хватало его на одну песню. Поэтому народ пока танцевал. Аркадий сразу ушел в палатку и не показывался на глаза. Может, у него и правда нога болит, – подумалось мне, и зря мы на него бочку катили…

Володя посидел у костра минут десять-пятнадцать, обхватив колени руками и тяжело положив на них голову, потом пошел спать, А еще минут через десять – видимо, переждав для верности – вылез Аркашка. Здоровый и бодрый, и тут же потащил Катю танцевать.

Вот сучок, – со злостью подумал я. – Бригадира, значит, боится, а мы со Славкой не счет. Словно мы негры, обязанные за него вкалывать…

Я хотел поделиться этой мыслью со Славкой, но он куда-то исчез. Наверное, ушел пить молоко или тоже завалился спать.

Народ устал от быстрых танцев; Костя-мореход поменял кассету. В темноте зазвучал голос Джо Дассена. И откуда только нашлась тут такая старая запись? Я слушал, и душа моя наполнялась томительной, темной тоской. Грустью старой, уже почти умершей памяти. Когда я учился еще на первом курсе – а Инна, соответственно, на втором, – я приходил к ним в университет на вечера. Целыми вечерами напролет мы танцевали с нею под одного лишь, по много раз повторяемого Джо Дассена… В нашем институте уже тогда начали входить в моду дискотеки – исчадие нарождающегося компьютерного века – но в университете по старинке все еще чередовались обычные быстрые и медленные танцы. Танцевать я никогда по-настоящему не умел – о чем можно было сожалеть теперь, глядя на изящные па, которые запросто выделывали Лавров с Ольгой. Но переступать с ноги на ногу в такт вкрадчивой мелодии мог, а когда рядом, смутно белея во мраке золотистыми волосами, переступала моя будущая жена Инна – то ничего лучшего мне и не желалось. Сейчас мне почему-то было больно и грустно вспоминать то время, хотя лет прошло вроде бы совсем немного…

А народ танцевал вокруг костра.

По-прежнему жадно не расставились Тамара с Геной и Ольга с Саней. Мореход приглашал то Вику, то Люду – видимо, так и не мог между ними выбрать: Вика, несомненно представлялась более аппетитной, но Люда, в силу своей молодости, оказывалась более доступной. Даже Саша-К, отбросив солидность, топтался среди других пар со свободной из девиц. Я хотел было потанцевать с Катей, но ею неотступно овладел Аркадий. Он крепко и по-хозяйски притискивал ее к себе, Катя упиралась локтями в его грудь, отталкивая его. Или мне это показалось? Да нет, не показалось. Танец кончился, Катя выскользнула из его объятий и быстро пошла мимо костра в темноту. Но музыка, не делая передышки, заиграла опять. Аркашка догнал ее на ходу. Судя по всему, Кате не хотелось танцевать. Вообще или с Аркашкой – вероятно, все-таки именно с ним. Он опять облапал ее, как свою собственность, а она опять отталкивалась, но все-таки танцевала.

Этот хлюст уже переходит все границы, думал я, глядя на согнувшуюся Аркашкину спину. Врезать бы ему по морде, что ли? Просто так, для профилактики… Да нет, конечно – мое-то какое дело, в конце концов? Я отвернулся, глядя в огонь, и вдруг встретился глазами с Викой, которая сидела на бревне напротив меня. Во мне вдруг колыхнулось желание пригласить ее на танец, обнять и прижать к себе, и вдруг зачем-то ощутить ее рядом… Я встряхнул головой, отгоняя наваждение.

Музыка смолкла. Катя решительно оттолкнула Аркашку и убежала в сторону кухни.

Через пару секунд началась следующая медленная песня. Постояв в нерешительности, Аркашка склонился к Вике. И вдруг мне стало нестерпима сама мысль, что сейчас этот гаденыш точно так же схватит ее, Вику, которая недавно предлагала себя мне, и от которой я – возможно, будучи все-таки наивным дураком – отказался, храня святую верность своей жене…

– Ну что, Каша, в рот тебе дышло, – непринужденно сказал я, поднявшись и заступив ему путь. – Ножка-то твоя, видать, прошла уже, а?

Аркадий не ожидал от меня такого выпада. Он даже остановился, переводя взгляд с меня на Вику и обратно.

– Так ножка-то твоя не бобо? – повторил я уже громче.

– Если ты беременна, то это дело временно, – невпопад ответил за него Саша-К, не знавший подоплеки разговора, но желающий ввернуть веское слово. – А если не беременна – то это тоже временно.

Я грубо засмеялся, глядя в Аркашкины глаза.

Вика встала и выключила магнитофон.

– Э-эй, ты что?! – закричал мореход, продолжая крепко сжимать бедра маленькой Люды. – Что там случилось?!

– Магнитофон перегрелся, – резко ответила Вика, протягивая мне гитару. – Пусть лучше Женя споет.

– Да я устал, – попытался отказаться я; меня не устраивало, что мною обрываются танцы. – Пусть лучше народ танцует!

– Хочет народ танцевать? – строго спросила Вика, глядя в темноту.

Все молчали, чувствуя, как назревает внезапный конфликт.

Только Люда попыталась что-то пискнуть, но я даже не разобрал слов.

– А я хочу танцевать! – крикнул Аркадий, отталкивая Вику от магнитофона.

– Завтра ты у меня на агрегате потанцуешь!!! – заорал я, хватая его за руку. – Мать твою за обе ноги!!!

– Цирк уехал, клоуны остались, – вмешался Саша-К, уловив, что непонятное дело принимает серьезный оборот. – Аркадий, садись. Евгений, играй. Я заказываю первую песню.

Конфликт был потушен волей командира. Но игра сегодня мне как-то не давалась: то ли мучила злоба к Аркашке, то ли действительно устал. Хотя в сущности все оказывалось прозрачным: мне просто было некому петь. Катя так и не вернулась, как не появился и Славка. Вика, немного послушав, куда-то убежала: ее, насколько я успел понять, песни вообще абсолютно не трогали, и она попросила меня петь лишь для того, чтобы избавиться от Аркашкиного внимания. Три сидевшие у костра пары занимались только друг другом. Один Саша-К тихо смотрел на огонь – то ли слушал, то ли думал о чем-то своем, витая далеко отсюда.

И еще, даже во время пения в некоем тайном уголке моего сознания неприятно шевелилась подсказанная Викой мысль, что, возможно, не случайно Славка и Катя оба отсутствуют у костра…

В общем, сегодня я оказался не в форме. Поэтому, спев всего одну песню, я отставил гитару в сторону.

Геныч с Тамарой молча растаяли в темноте.

– Ладно, спокойной ночи, – сказал, поднимаясь, Саша-К. – Пошел и я до кладбища прогуляюсь…

– И мы, пожалуй, тоже, – пробормотал Лавров.

– Пойдем и мы погуляем, что ли, – предложил мореход Люде, сжимая ее со всей мощью нерастраченных сил.

Люда ничего не ответила – как мне показалось, он просто поднял ее с бревна и унес с собой.

И я остался один. Костер тихо потрескивал своими последними огоньками: никто давно не подбавлял в него топлива. Я сидел и не понимал, о чем сейчас думаю. Мне было хорошо в одиночество у ночного огня, и в то же время почему-то очень грустно.

Следовало идти спать, но я почему-то медлил. Прогорели дрова, тихо исчезло пламя. Поляна погрузилась во мрак. В обступившей темноте резко проявились звуки. Я поднял голову: прямо надо мной на черном небе наискось тянулась мутновато-белая полоса млечного пути. Звездная дорога, которую никогда нельзя увидеть в подсвеченном фонарями городе…

От кухни мимо костра тихо прошелестели две тени. Я не стал окликать, не стал даже вслушиваться, кто это идет, боясь узнать, Викину правоту насчет Кати и Славки. В принципе меня это не могло волновать; я не осуждал Катю и тем более Славку, но почему-то знал, как неприятно будет мне удостовериться в том, что моя платонически возлюбленная Катя – на деле всего лишь самая обычная женщина и, подобно всем, гуляет по ночам.

Это Геныч с Тамарой, – твердо сказал я себе.

Я поднял с бревна гитару. Она уже успела остыть, на лакированной поверхности деки собрались мелкие капельки ночной росы.

Этот вечер не мог назваться удачным…

* * *

На следующее утро было пасмурно, по небу ползли низкие рваные тучи, то и дело принимался накрапывать дождь. С утра, позавтракав, мы глухо спали по своим палаткам, набирая упущенную норму. Потом опять вяло сидели на кухне, нехотя слушали хрипнущий магнитофон, лениво переговаривались. Володя и Аркашка резались в подкидного дурака. Катя со Славкой, раздобыв где-то листок клетчатой бумаги, играли в морской бой. Вика молча читала толстую растрепанную книжку.

Мне не хотелось играть ни в дурака, ни в морской бой, ни даже на гитаре. Не хотелось вообще ничего, и на работу ехать – тем более. Меня вдруг одолела темная, ненастная апатия. Я думал об Инне – почему-то представил, что у нее сейчас светит солнце, и ей хорошо и приятно в летней биологической компании. И вдруг понял, что уже не помню, когда в последний раз слышал ее голос. Или получал от нее: письмо раньше она писала мне время о времени, отправляя почту с оказией в ближайший районный центр. Наверняка и сейчас она тоже могла бы отправить мне письмо даже с Дальнего Востока, ведь экспедиция, без сомнения, снаряжала посыльных в какой-нибудь город. Но, видно, было не до меня: диссертация захватила ее всю…

От мыслей о жене мне стало грустно и пусто на душе. Я смотрел на весело смеющихся Катю и Славку, которые, судя по всему, действительно наслаждались обществом друг друга даже над листком морского боя, и мне делалось все грустнее. Я отвернулся, смотрел на мокрый луг, и мне не верилось, что еще вчера мы шли по нему, залитому солнцем до краев…

А ближе к вечеру ударил настоящий ливень. Не придется нам нынче работать, думал я: АВМ не имел навеса, и под дождем на нем не работали, поскольку мокрая мука быстро загнивала в мешках.

Но к приезду грузовика дождь прекратился. Когда мы приехали к агрегату, уже светило солнце и дядя Федя, матерясь, разжигал давно остывшую форсунку. У первой смены был такой довольный вид, будто они весь день спали на куче мешков под бункером: скорее всего, это соответствовало действительности. На площадке высилась гора непереработанной травы. Сильно мокрая, она уже начала «гореть»: зеленая масса дымилась и обжигала ноги через сапоги.

Мы принялись за работу напряженно и споро. Аркашка не отлынивал, но так ругался каждую минуту, что без него дело пошло бы, наверное, быстрее.

– Слышьте, мужики, – сдвинув набок кепку, виновато сказал дядя Федя, когда мы трое – Славка, Володя и я – отдыхали на подножке автобуса. – Придется вам сегодня чуть подольше поработать, а то трава за ночь перегорит вся к такой-то матери. Вы как насчет этого, а?

Мы со Славкой промолчали, а Володя ответил за всех:

– Надо, так надо.

Прекрасное и беспощадное слово «надо». Надо, так надо, и все ясно. И мы пахали, вкалывали, ломили… Какие еще слова годились, чтоб охарактеризовать нашу работу? Как надо, раз было надо…

Сырая трава сделалась чертовски тяжелой, и Степан, уже собравшийся уезжать, посоветовал нам включить измельчитель. Как-никак, он стоял на полпути к бункеру. Масса и так была достаточно мелкой – жуткий аппарат ревел практически на холостом ходу, прогоняя через себя травяную кашу. Страшно, как загнанный зверь, иногда захлебываясь сырым вязким месивом – но все-таки без устали кидал в бункер зеленую кашу.

После двухсотого мешка мы сбились со счета. И дали еще, наверное, штук пятьдесят. Шофер приехал, как обычно, в одиннадцать часов, но на площадке оставалась трава, и мы продолжали работать. Аркашка подошел к Володе и хотел сказать, что пора ехать в лагерь – Володя тихо послал его, и он умолк. Мы устали, как сволочи, но не ощущали ничего, словно открыли второе дыхание. Нами овладел злой азарт горячей работы, настоящей битвы. Битвы за траву. За травяную муку. За корм – а значит, за мясо и молоко. За жизнь…

И мы вламывали так, будто делали главное, единственное и последнее дело своей жизни.

Шофер терпеливо ждал. Около часу ночи остатки травы ушли из бункера и дядя Федя торжественно завернул кран, прекращая подачу солярки. Агрегат грохотал еще минут пятнадцать. Потом остановились визгливые цепи, замер огромный барабан; падая на басовую ноту, умолк вой дробилки. И на нас обрушилась тишина. Необъятная, хрустальная тишина, пробиваемая лишь тонким стрекотом сверчков. Погас прожектор. И только тут мы почувствовали, как адски, нечеловечески устали. Мы дотащились до грузовика, растолкали мертво спавшего шофера и с трудом перевалились через борт…

Машина ехала сквозь черноту ночи по неровному проселку, гоня перед собой желтое световое пятно. Мы уже не стояли и даже не сидели на корточках – а лежали, прислонясь к ребрам. На ухабах кузов подкидывало и мы бились обо все, что торчало. Но боли не чувствовалось. Не чувствовалось вообще ничего, только свинцовая тяжесть усталости.

Дорога, переезд, деревня, кладбище, паром… В лагере у костра шли танцы. Кто-то радостно закричал, увидев грузовик, кто-то даже выбежал навстречу. Мы ничего не видели кругом себя. С закрытыми глазами вывалились из кузова, приняли на кухне по паре кружек остывшего молока – больше ничего уже не хотелось – и повалились по палаткам. Костер, песни, танцы, ночные разговоры – все это было сегодня не для нас.

Я, правда, боролся с усталостью лишних пять минут: дополз до реки, чтоб немного освежиться. Но едва ступил в воду, как понял, что сейчас же немедленно усну и течение меня унесет… Я окунулся пару раз, смывая с себя пыль, добрел до палатки, упал поверх спальника: сил забираться в него уже не осталось – и мгновенно уснул тяжелым, пустым сном рабочего человека…

* * *

Меня, как обычно, разбудили, крики журавлей. Я выбрался из палатки. Было так рано, что не еще поднялись даже поварихи. Мне не хотелось возвращаться в душную сырость. Журавли кричали совсем близко, маня своей иллюзорной доступностью.

Я вспомнил, как в первый день мы собирались смотреть их со Славкой. Теперь, судя по всему, ему было уже не до журавлей и не до наших с ним тихих прогулок. Вика, как ни досадно, оказалась права, они с Катей существовали лишь вдвоем друг для друга. то грустно. И мы с ними так и не успели сходить за журавлями.

И я решил пойти один. Тем более, теперь я уже знал путь на большой луг, а они кричали, судя по всему, именно там, где несколько дней назад передо мной сияла белоснежная Викина грудь. Так давно, словно в прежней жизни.

Я нашел ту тропку, по которой вела меня Вика. И, разведя пышные султаны лабазника, оказался на твердой земле большого луга. Там, чуть дальше черемухи, под которой я спал, на стерне стояли журавли. Их было четыре. Большие серые птицы топтались, переходя с места на место, кланялись длинными шеями, взмахивали и хлопали крыльями. И непрерывно, попеременно кричали. Громко, протяжно и тревожно. Точно спорили между собой, выясняя важный вопрос.

Ни разу в жизни я еще не видел журавлей так близко. В небе, конечно, наблюдал. И на земле слышал, но подойти к ним не удавалось. Пригибаясь в нескошенной траве, я осторожно двинулся вперед.

Журавли танцевали по-прежнему, вроде бы не замечая меня и не проявляя признаков беспокойства. Но когда нас разделяло метров двести, птицы легко и неожиданно снялись с земли, описали широкий круг над лугом, медленно набирая высоту, и скрылись за лесом. Они не умолкли на лету; постепенно затихая, их крики неслись ко мне после того, как они исчезли из виду…

Я поднялся, отряхнул с себя траву. Над головой сияло небо. Голубое, пронзительно ясное и обещающее жаркий день. Лишь несколько случайных облачков, заблудившихся в утреннем просторе, медленно ползли над лугом, лесом, над рекой и горами, над всей землей.

И надо мной, только что увидевшим журавлей.