Текст книги "Воображая город: Введение в теорию концептуализации"

Когда-то все жили семьями и бок о бок с соседями, и все тогда знали свой район, потому что они вели в нем, по сути, деревенскую жизнь или что-то вроде того. (В исходной форме социальной практики в старых крестьянских обществах «окружение» сохраняло свой непосредственный характер: не было никаких форм опосредования или, скорее, они оставались отдаленными.) Ограниченная жизнь, но не без своих прелестей: каждый ощущал поддержку и, несмотря на пристальный надзор, мог рассчитывать на то, что ему подадут руку помощи. Это были дни, когда мы говорили или пели ностальгически: «Как прекрасна была моя деревня; мой Париж, наш Париж… Все мы говорили на одном языке, тебя всегда понимали!» Сегодня в Париже, который теперь необычайно разросся, включив в себя многочисленные пригороды, проживает множество людей со всего света: студенты, туристы, те, кто оказывается в нем проездом, и те, кто задерживается в нем на какое-то время, деловые люди и т. д. Вавилонская башня или великий Вавилон?

С такого идиллического нарратива о городе-сообществе начинает свое знаменитое эссе «Другие Парижи» Анри Лефевр [Лефевр 2008: 141]. Подобные ностальгические повествования об утраченном соседстве мы найдем в истории любого крупного города. В недавно вышедшем на экраны документальном фильме Urbanized аналогичным образом вспоминает Пекин один из информантов-старожилов. Лефевр насмехается над городской ностальгией, но и он отдает дань памяти ушедшему городу-сообществу – платоновской Атлантиде мировой урбанистики.

Современную Москву довольно сложно мыслить в категориях соседств и сообществ. Две трети ее жителей в ней не родились. Более половины людей, постоянно проживающих на территории города, не имеют в нем собственного жилья. Средняя продолжительность съема квартиры или комнаты в Москве – два-три года. Это крайне мобильный и довольно молодой (по возрастному составу населения) город, сам образ жизни которого исключает образование устойчивых соседств. Какие-то остаточные (или зачаточные) формы московской идентичности обнаруживаются менее чем у трети людей, постоянно живущих в столице, причем, что любопытно, самую сильную московскую идентичность демонстрируют не те, кто родился в городе, а те, кто приехал сюда более десяти лет назад. Таковы данные наших исследований, проведенных в Московском институте социально-культурных программ (МИСКП) в 2012–2015 годах1818
  Результаты исследовательских проектов доступны на сайте www.miscp.ru.


[Закрыть].

Еще интереснее выглядит городская «карта доверия». Половина жителей столицы не знают соседей по этажу в лицо. Менее 20% знают имя хотя бы одного из соседей по дому или по двору. Москва – город, в котором родители провожают детей до метро и просят позвонить им, когда те поднимутся на поверхность в центре. Центру города доверяют куда больше, чем собственному району. (Это субъективное доверие; по объективным показателям как раз именно центральные районы – места, где совершается большинство зарегистрированных преступлений.)

Доверие – показатель, тесно связанный с характером отношений между соседями. Социологи города часто повторяют мантру: чем больше соседей вы знаете в лицо, чем больше ваших знакомых живет поблизости, тем выше доверие своему габитату. Производство доверия – одна из функций локального сообщества. И если мы принимаем такое определение, то можно с уверенностью утверждать, что с середины 1990‐х годов и до недавнего времени сообществ в Москве практически не наблюдалось. Однако за последнее десятилетие границы города существенно расширились, включив в себя территорию Новой Москвы (Троицкий и Новомосковский АО). Пытаясь понять взаимосвязь уровня локального доверия и характера социальных связей между соседями, исследователи МИСКП в 2013 году провели кластеризацию районов Москвы (на данных репрезентативного опроса населения с выборкой в 12,5 тыс. опрошенных). Выяснилось, что как раз на новых, недавно присоединенных, территориях мы вполне можем обнаружить сообщества в их классическом определении.

Но вот что интересно. Именно те территории, на которых понятие соседского сообщества еще не утратило смысл, являются наименее урбанизированными: эти районы наиболее удалены от центра, их жители наименее мобильны, в них не развита локальная инфраструктура, наблюдается наибольший дефицит культурных и образовательных ресурсов.

Чем меньше гóрода – тем больше сообщества.

Эту антисообщностную специфику городской жизни хорошо понимали и «чикагцы»:

Зоной наибольшей мобильности, т. е. движения и изменения населения, является, естественно, сам деловой центр. Здесь расположены гостиницы, места проживания временных постояльцев. Если не учитывать немногих постоянных обитателей этих гостиниц, деловой центр, который и есть город par excellence, каждую ночь пустеет и каждое утро вновь наполняется людьми. За пределами Сити, этого «города» в узком смысле слова, находятся трущобы, места обитания поденных рабочих и бродяг. На окраине трущоб, скорее всего, будут находиться районы, уже вступившие в процесс обветшания, «зоны доходных домов»; здесь обитают богемные типы, заезжие авантюристы всех мастей и неприкаянная молодежь обоих полов. Дальше от центра располагаются районы многоквартирных домов; это зона маленьких семей и гастрономов. И наконец, еще дальше расположены районы двухквартирных домов и частных особняков, где люди все еще имеют свои дома и растят детей (разумеется, это делается и в трущобах). Типичное городское сообщество в действительности гораздо сложнее, чем видно из этого описания, а разным типам и размерам городов свойственны свои особые вариации. Главное, однако, состоит в том, что сообщество повсюду тяготеет к некоторому образцу (pattern) и этот образец неизменно оказывается констелляцией типичных городских ареалов, которые могут быть географически локализованы и пространственно определены [Парк 2006: 14–15].

Что бросается в глаза в парковском рассуждении, так это, с одной стороны, утверждение неоспоримого онтологического статуса сообщества (нет сообщества – нет города), а с другой – понимание того, что именно те ареалы, к которым понятие сообщества наиболее применимо, в наименьшей степени выражают специфику урбанизированного поселения. Потому что город par excellence – это City, деловой центр, в котором никто (кроме редких постоянных обитателей гостиниц) не живет и никто не растит детей. Тогда как определение «сообщество» – с локальной солидарностью, соседскими связями, интенсивным общением, идентичностью и межличностным доверием – лучше всего применимо к гетто [Wirth 1928].

Луис Вирт, пытаясь ответить на вопрос о «специфических характеристиках города как особой формы человеческой ассоциации», предложил предельно простое и емкое определение:

На основе наблюдений и исследований можно сформулировать ряд социологических суждений о связи групповой жизни с (а) численностью населения, (б) его плотностью и (в) гетерогенностью жителей… В агрегате, члены которого обладают столь разнородным происхождением и столь разными качествами, узы родства и соседства, а также чувства, порождаемые совместной жизнью на протяжении многих поколений в условиях общей народной традиции, скорее всего, будут отсутствовать либо, в лучшем случае, будут относительно слабыми. В таких условиях место уз солидарности, на которых держится единение народного общества, занимают механизмы конкуренции и формального контроля [Вирт 2005: 98–99]1919
  В более позднем переводе Вирта слово «агрегат» (aggregate) оказалось заменено словом «сообщество», что создает двусмысленность, которой нет в оригинале [Вирт 2016: 23].


[Закрыть].

Гетерогенность – ключевое свойство городского поселения, которое Вирт не устает подчеркивать. Если все жители испытывают чувство общности и солидарности, если, выходя на улицу, вы оказываетесь в окружении «своих» – это не город. Горожанин – по определению (как минимум по определению Вирта) – антрополог, обреченный сталкиваться с Иным каждый раз, когда покидает пространство своего приватного обитания. В итоге Вирт воспроизводит тённисовскую оппозицию «Gesellschaft – Gemeinschaft», аналогичным образом связывая первое с городом, а второе – с деревней. При этом город вбирает в себя свою противоположность, подчиняя ее элементы иной логике ассоциации:

Следовательно, наша социальная жизнь в большей или меньшей степени несет на себе отпечаток существовавшего ранее народного общества, для которого были характерны такие формы поселения, как крестьянский двор, поместье и деревня. Это историческое влияние усиливается тем обстоятельством, что население города рекрутируется большей частью из сельской местности, где сохраняется образ жизни, напоминающий об этой ранней форме существования [там же: 99].

Таким образом, в отношениях сообщества и города мы обнаруживаем ровно ту же парадоксальную конструкцию, что и в связке «сообщество – общество».

1. И то и другое конституируется наличием территории, людей и особым принципом их ассоциации.

2. Сообщество входит в город, но сохраняет в нем свою специфическую логику, оставаясь некоторым анклавом негородского, которое делает городское возможным.

3. Город не может быть ни определен, ни помыслен в отсутствии своей противоположности (которая по совместительству является его частью).

Мы получили концептуализацию, по своей парадоксальной форме напоминающую бутылку Клейна. Получается, сообщества – это такие негородские основания города (что-то вроде «нелогического ядра логически выстроенной теории» у Поппера). Но это, в свою очередь, означает, что городское не имеет оснований в самом себе2020
  Здесь можно было бы возразить, что это замечание верно только для раннего периода урбанизации – когда, действительно, основная масса горожан были горожанами в первом поколении. Но приведенный выше пример с расширением Москвы и переносом оппозиции «городское / негородское» внутрь самого города показывает, что тезис Вирта сохраняет свою релевантность и в XXI веке.


[Закрыть]. Мы не можем мыслить город как относительно замкнутое множество феноменов, которые получают свое объяснение друг через друга: социальное можно объяснить социальным, городское городским – нельзя. Чем сильнее парадоксальная интуиция сообщества в определении города, тем меньше у урбанистики шансов стать «урбанологией».

Чтобы прояснить этот тезис, вернемся к эпистемологическому анализу и воспользуемся моделью, предложенной П. Вайсом и Дж. Нидлменом.

Идея сообщества и несостоявшаяся эмансипация урбанистики

«Объективность» означает не особое качество сознания, не его внутреннюю правильность и чистоту, но присутствие объектов, когда они способны возражать (to object) тому, что о них сказано.

Б. Латур

Как мы уже отмечали в первой главе, в структуре каждого дисциплинарного языка описания можно выделить твердое аксиоматическое ядро – множество реалий, существование которых полагается несомненным. Для психолога, к примеру, это психические процессы, для социолога – социальные отношения, для биолога – эволюция, для экономиста (до недавнего времени) – рациональность и т. д. Аксиоматика – скальный грунт дисциплины, ее «региональная онтология» [Bhaskar 1978; Bhaskar 1989]. Пол Вайс предлагает называть множество таких твердых, ни к чему не сводимых сущностей, принимаемых в данном языке за несомненную данность, «первичными реальностями» (primary realities) [Weiss 1958]. Его мысль развивает Дж. Нидлмен:

Каждая [объяснительная] система имеет свой собственный предустановленный критерий, посредством которого что-либо признается как реально существующее, как нечто, заключенное в системе, или то, относительно чего все остальное существующее… может быть «объяснено» [Нидлмен 1999: 228].

Аксиоматические данности редко становятся предметом обсуждения. Споры ведутся по поводу элементов другого множества – предметного поля. Так, в XIX веке географы объясняли феномен самоубийства типом расселения людей на земной поверхности, биологи – врожденной предрасположенностью, психологи – психическими склонностями индивидов, социологи – степенью солидарности в разных сообществах. Объяснение – это установление связи между элементом предметного поля и элементом ядра. Чем прочнее связь, тем сильнее объяснение. Сильное объяснение стремится к идеалу эксклюзивности: оно должно исключать все другие возможные объяснения. Э. Дюркгейм, к примеру, показал, что самоубийство куда лучше объясняется социальными факторами, чем географическими, психологическими или «космическими»; поэтому самоубийство стало мыслиться как социальный факт и получило прописку в предметном поле нашей науки [Дюркгейм 1994].

То, как именно связываются элементы предметного поля с элементами аксиоматического ядра, собственно, и составляет стержень объяснительной модели. Это центральный элемент когнитивного стиля любого теоретического языка описания.

Схема 9. Предметное поле и аксиоматическое ядро

Обозначим вслед за Джекобом Нидлменом отношение круга наблюдаемых феноменов и круга объясняющих их первичных реальностей как отношение двух множеств – Z и X. Ключевой характеристикой той или иной объяснительной модели является соотношение большого и малого кругов. Разрастание большого круга (множества объясняемых феноменов Z) при сохранении замкнутого, очерченного и небольшого малого круга ведет к неоправданной редукции. Разрастание малого круга до размеров большого ведет к тому, что Нидлмен называет «негодным братом» феноменологии – к феноменографии. Именно поэтому систематическое объяснение, полагает Нидлмен,

должно находиться посередине между двумя противостоящими силами человеческой мысли: 1) тенденцией к редукции, которая пытается свести все явление к минимуму основных реальностей, и 2) тенденцией к согласию, принимающей каждую вещь или идею на ее собственных основаниях [Нидлмен 1999: 231].

В малом круге (X) также содержатся правила трансформации, перевода феноменов, номинированных в качестве требующих объяснения, на язык конечного словаря данной исследовательской программы. Именно поэтому всякое объяснение есть редукция – приведение множества феноменов Z большого круга к множеству объясняющих переменных X малого круга.

Феномены городской жизни никогда не были для социологов первичными реальностями. Это сущности Z – загадочные, непрозрачные, требующие перевода на наш язык и объяснения в перспективе нашей региональной онтологии. К примеру, феномен городской сегрегации может получить исчерпывающее объяснение благодаря таким несомненным – для Бурдьё – онтологическим константам, как «капиталы», «агенты», «отношения» и «диспозиции». Тот же феномен в языке Гидденса (как мы видели в первой главе) будет объяснен через «практики» и их кумулятивные «эффекты». Но первичная интуиция, сформировавшаяся задолго до постройки Бурдьёполиса и Гидденсграда, – это именно интуиция сообщества, одного из самых твердых элементов аксиоматического ядра социологии. Как бы ни различались, скажем, Gemeinschaft Тённиса и urban community Парка, их связывает аксиоматическое полагание этого концепта в качестве первичной реальности.

Иногда, впрочем, случается так, что некоторое множество элементов предметного поля все же обособляются в самостоятельную область и заявляют о своей «необъяснимости» традиционными способами: разрывается устойчивая связь с первичными реальностями. Мятежные элементы пытаются утвердить свое положение как равные по «твердости» онтологическим константам и настойчиво требуют прописки в регионе Х. Ведь если они несводимы к дисциплинарному «скальному грунту», то их следует принимать на равных, то есть «на их собственных основаниях». Это явление мы далее будем называть эпистемической эмансипацией.

Социология, однако, не самая толерантная дисциплина. В отличие от многочисленных Z studies, она не расположена принимать на их собственных основаниях феномены, традиционно требовавшие объяснения и деконструкции. Да, голод можно номинировать (причем сразу в нескольких социологических языках) как социальный феномен (Z), требующий объяснения через другие социальные феномены (X) – расслоение, культуру бедности etc. Однако если вы попробуете перенести его в регион Х – как это сделал Питирим Сорокин [Сорокин 2003] – и попытаетесь к тому же объяснить голодом феномен революции, вас сегодня, скорее всего, попросят вон из профессии. Голод – сильная онтологическая константа в языке здравого смысла, но не в языке социологии.

Тем не менее эмансипации случаются. Тогда сепаратистские элементы включаются в множество первичных реальностей и сами становятся частью дисциплинарного ядра. Так, в частности, произошло переопределение отношений между структурой и культурой в социологической теории. Исторически социология культуры стремится объяснить культурные феномены – коллективные представления, мифы, верования, идеологии и мировоззрения – морфологией сообществ (стратификацией, солидарностью, системами родства, разделением труда, формами эксплуатации т. п.). Однако благодаря «сильной программе» культурсоциологии [Александер, Смит 2010] мы сегодня знаем, что культура не объясняется социальной морфологией – напротив, коллективная память, к примеру, обладает своей собственной «твердостью» и каузальной силой. Список социологических первичных реальностей пополнился еще несколькими составляющими.

Другой пример. Повседневный мир традиционно объяснялся набором социологических первичных реальностей: пространство улицы скрывало политическую волю правящего класса, рутинные практики – интересы игроков, взаимодействия лицом к лицу – все ту же морфологию сообществ. Однако благодаря работам феноменологов мы научились видеть повседневный мир как реальность sui generis, несводимую к иным социальным сущностям и не объясняемую ими [Шюц 2003]. Что не мешает нам сегодня нещадно использовать концепт повседневности как плацдарм для вторжения в смежные дисциплины: выборы – это не политический факт народного волеизъявления, а фреймированное взаимодействие людей лицом к лицу на избирательных участках; деньги – это не экономический феномен, а материальные объекты, включенные в повседневные интеракции; архитектурное пространство уже не имеет ничего общего с пространством, придуманным архитекторами, – это просто реификация, слепок повседневных рутинных практик. Так называемый поворот к практике (о котором речь пойдет в следующей главе) – прямое следствие этой эпистемической эмансипации повседневного мира [The Practice 2001].

У феноменов городской жизни не было ни единого шанса в борьбе за равноправие. Они всегда мыслились социологами как социальное-объясняемое, а не социальное-объясняющее. Да и не было, в сущности, самой борьбы – серьезных и ответственных попыток обосновать несводимость городского к элементам региональной онтологии социологов. Можно ли объяснить городское городским? Выделить класс городских феноменов и придать им онтологический статус конечной реальности? Наделить их каузальной силой? История нашей науки не знает успешных прецедентов такого эпистемического маневра. Эмансипация города не состоялась. Поэтому, например, городская среда для нас по-прежнему элемент предметного поля (Z), а сообщество – объясняющая его конечная реальность (X).

Кажется, идея городской среды – самое «твердое» основание, предъявленное урбанистами в качестве потенциального источника объяснения. На уровне повседневной интуиции все очевидно: есть хорошие и плохие города, есть города, в которых людям нравится жить, и города, в которых людям жить не нравится. Дальше эту интуицию нужно выразить в системе связанных и непротиворечивых концептов. Но здесь-то как раз и начинаются проблемы. Несмотря на популярность термина, он явно страдает недостатком содержания. Ю. Чурсина замечает в своей статье:

Понятие «качество городской среды» – одно из самых загадочных в современной урбанистике. Чем чаще оно используется в публичном дискурсе (анализ его упоминаний в СМИ по базе данных «Медиалогия» демонстрирует устойчивый рост с 2010 г.), тем меньше в нем остается собственно исследовательского содержания. Причиной стремительной пролиферации концепта [Батыгин 1986], по-видимому, является его, с одной стороны, интуитивная достоверность (любой горожанин согласится с тем, что обитаемое городское пространство может быть пригодно для комфортной жизни в большей или в меньшей степени), с другой – востребованность в качестве универсального общего знаменателя при принятии политических решений [Стратегия 2012] [Чурсина 2014: 142].

Анализируя распространенные модели мышления о городской среде, автор приходит к выводу:

В первом приближении концептуализация качества среды представляет собой ретрансляцию понятия качества жизни в сферу городских исследований; иными словами, качество среды – это качество жизни, атрибутированное населенному пункту. Такая концептуализация имеет ряд выраженных недостатков. Один из них состоит в том, что само понятие уже содержит в себе опережающее объяснение: нужно просто зафиксировать значимые эмпирические различия в качестве жизни горожан и сельских жителей и объяснить их тем, что одни – горожане, а другие – сельские жители [там же: 143].

Другие стратегии наполнения городской среды смыслом оказываются еще менее продуктивными. Нельзя просто свалить в одну кучу «набор феноменов, фактов и вещей», густо присыпав все это сверху «многообразием человеческого опыта»2121
  См.: «Термин „среда“ включает два момента – во-первых, это набор феноменов, фактов и вещей, и, во-вторых, это то, что мы переживаем. Среда, с одной стороны, – это физические факты, с другой – система человеческого опыта» [Шулепова 2011: 22].


[Закрыть], – такой коллаж рассыпается при первой попытке операционализации.

В итоге Ю. Чурсиной все же удается найти «твердое ядро» городской среды. На материалах исследования «Евробарометр в России» она обнаруживает устойчивую связь между неразвитостью городской инфраструктуры и желанием жителей переехать в другой населенный пункт. Автор замечает:

Шаговая доступность объектов инфраструктуры выступает одним из важных аспектов комфортности среды проживания. Доступность определяется через два аспекта: наличие объектов инфраструктуры и их расположение. Многое определяется ландшафтом города – его площадью и пространственной организацией (насколько большие расстояния предполагают перемещение по городу, сколько времени это отнимает). Однако доступность инфраструктуры напрямую зависит от градостроительной политики. Администрация решает, сколько, где и каких заведений должно быть [там же: 154].

Вот, казалось бы, онтологическое ядро объяснительной модели: городская среда => миграционные установки. Но что в итоге осталось от городской среды? Две переменные:

а) наличие объектов инфраструктуры (школ, детских садов, магазинов, музеев, клубов, кафе и т. д.);

б) физическая (прежде всего шаговая) доступность этих объектов.

Мягко говоря, недостаточно для создания особой урбанистической онтологии. Поэтому городская среда в заключении исследования переопределяется на более сильном социологическом языке:

В этой статье мы попытались уйти от понимания города с точки зрения здравого смысла. Город – это не совокупность зданий, дорог, объектов инфраструктуры и людей, все это населяющих. Город – это пространство практик горожан… Городская среда – это пространство практических возможностей жизни в городе [там же: 162].

Парадигматический сдвиг произведен, но это транспозиция города в язык социологической теории практик, а не урбанистики. Для социолога практики – куда более прочное онтологическое основание объяснительной модели, чем городская среда. Сегодня – даже более прочное, чем сообщества.