Текст книги "Правду славим"

– Тут особо и думать не надо. За ноги их к двум берёзам, и все дела! – махнув рукой, предложил Николай Ушинкин, самый молодой из беседующих солдат.

– Нет, так нельзя, люди всё ж таки мы, – остановил «вскипятившегося» Ушинкина самый влиятельный в роте и самый пожилой в батальоне солдат-пулемётчик Андрей Филиппович Широков. – Ежели они по-скотски, то и мы должны по ихнему… так что ли? Нет, братцы, нельзя нам творить звериную сущность. Если мы душу православную имеем, зверям уподобляться не след. Это волки своего больного загрызают, а мы люди. Хошь и больны Глещенко и Хорохорин умом своим, а грызть мы их не будем… по совести судить надо.

– Но в книге притчей Соломоновых сказано: «Гневливый пусть терпит наказание, потому что, если пощадишь его, придется тебе еще больше наказывать его», – настаивал на своём Ушинкин.

– Всё правильно, Николай! Преступник должен понести наказание, и в библии есть слова об этом, но нет ни слова о бессердечном отношении к злоумышленнику. Надо понять главное, жестокость порождает не столько жестокость, сколько рождает в душе равнодушие к подобному себе. Вроде того, ну и Бог с ним, – махнул рукой Широков, – не я на его месте, вот и ладно. А такие мысли это ничто иное, как предпосылки к преступлению. От равнодушия и безучастности рождаются все преступления в мире. Такое отношение человека к судьбе другого человека, пусть даже и преступника, чернит душу и покрывает её зловонной гнилью. Порой мы говорим, что у того или иного человека гнилая душонка, а всё оттого, что мы чувствуем её зловоние. Вот и спрашивается. Как жить с такой гнилой душой? Пойми, друг ты мой Николай, в человеческой душе не должно быть места зверству, человеки мы и в нас должно быть всё человеческое, а не звериное. От души человеческой должно тепло идти.

– Должно, да не обязано! Видно Господу нужно, чтобы и чёрные души были, коль живут среди нас такие, как Глещенко и Хорохорин.

– Пути Господни нам не ведомы, однако, думаю, что давая человеку чистую душу при его рождении, Он даёт ему выбор, каким содержимым её наполнить. Если бы мы были не вольны распоряжаться своей душой, то и не осознавали бы себя, были бы зверьми, а не людьми.

– Ох и складно же ты говоришь, Андрей Филиппович. Ты случаем попом не был?

– Не довелось, сын мой! – басовито ответил Широков и добролюбиво засмеялся, по-отцовски наставительно вглядываясь в глаза Николая. – А сейчас послушайте, братцы, притчу, слышанную мной ещё до войны.

– Ежели притча с умом, что ж не послушать, – проговорил Пётр Яцкин. – Верно, говорю, братцы?

– Пущай сказывает, – за всех ответил рядовой Чурило.

– Два человека совершили грех, – повёл притчу Широков. — Увидел это Господь и сказал архангелу Гавриилу: «Через три года созреют плоды тех поступков, тебе надлежит отдать им их».

Люди, совершившие грех, узнали, что их ожидает, и, надеясь избежать воздаяния, сбежали в дальние страны.

Прошло три года. Архангел Гавриил отправился в путь, чтобы отдать этим людям то, что они взрастили. Прилетел он в страну, где они раньше жили и не нашёл их. Вернулся к Господу и сказал, что нет их в той стране, где жили три года назад. Господь ему ответил:

– Поднимись повыше и ищи не по имени и роду деятельности, а по содеянным грехам, так найдёшь согрешившую душу, и отдашь заслуженный ею плод.

Поднялся Гавриил высоко над землёй и посмотрел на души людей. В одной из душ увидел прежний грех. Спустился Гавриил на землю и отдал той душе заслуженный ею плод. Вторую душу, как ни старался, не смог найти. Искал её и на дне морском, и в горах, и в пустынях, и даже к смерти наведывался, но её как будто и след простыл. Вернулся грустный к Господу и рассказал о своей неудаче. Улыбнулся Господь и мягко сказал:

– Не печалиться тебе надо, а радоваться.

– Радоваться? Чему? Тому, что я не выполнил твоего наказа? – спросил архангел.

– Тому, что не нашёл ты того греха. Значит, человек изменился и изжил его, – ответил Господь.

– Да как же так, – удивился Гавриил, – это же несправедливо! Если первый получил по заслугам, значит, и другой должен пожать то, что сам и посеял, не оставаться же ему без плода его.

– Не карать мы должны, а учить и воспитывать. То, что люди считают наказанием, не является таковым, оно лишь следствие нарушения естественного закона. Но когда люди не усваивают урока через радость и счастье, то приходится применить другой метод обучения – через боль и страдание, которые воспринимаются наказанием. А когда они усваивают свой урок, то и наказание как средство обучения уже не нужно. Пойми, не он совершил грех, а зло, живущее в нём, а раз ты не видишь его прежнего греха, значит, душа его омылась любовью и очистилась, поэтому некому получать воздаяние, зло ушло из его души. Пойди, брось эти плоды в мой огонь, и пусть они сгорят в нём.

– Господи, ты хочешь, чтобы я бросил эти нечистоты в твой священный огонь и тем самым осквернил его? – оторопел Гавриил.

Ничего не ответил на это Господь, а только улыбнулся. Архангел решил не спорить и бросил греховные плоды в огонь. Огонь от этого ярче засветился.

– Хорошая притча, Андрей Филиппович. Уразумел я, что души грешников надо «врачевать». Но как быть с телом? – спросил Широкова – Николай Ушинкин. – Об этом в притче не сказано ни слова. Значит, тело надо крепко бить. Если через голову не доходит, пусть через задницу и физическую боль проймёт.

– Кто же против этого?.. Только с самого начала я сказал, что наказывать надо без жестокости и не самосудом, а по закону и без зверства.

Утром следующего дня Глещенко и Хорохорина нашли в нужнике. Из дыр торчали ноги связанные верёвкой, продетой через балку в потолке нужника, а голова каждого убийцы была погружена в экскременты до плеч.

– Всё было по-человечески, – говорили, смеясь, некоторые солдаты. – Утонули в человеческих испражнениях.

Сочувствующих не было, были те, кто осудил самосуд, считая его беззаконием, а само наказание убийством – бессердечной жестокой казнью.

На вечерней проповеди отец Ксенофонт произнёс следующие слова:

– Братья, много раз я говорил о добре и зле. Добро воспринимается нами как естественное явление, зло – как нечто противоестественное. Насколько добро облагораживает человека, настолько зло его калечит. Оно помрачает его ум, ослабляет волю, извращает душу. Война ныне, – зло, но это зло не должно питать нашу душу, оно должно учить, как победить его на благо добра и любви. Много в войне погибло православного народа, к кому-то смерть ещё придёт. Но Христос говорит: «И Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки Моей» (Ин.10:28). Как понимать слова Его? А понимать их надо так, что Христос не оставит и сохранит верующих в Него. Он утверждает, что вечная жизнь дана всем верующим в Него, потому как после ухода из этой жизни в небеса, там новая жизнь начинается, ибо на небесах нет смерти. Никто не может лишить нас – православных людей вечной жизни, потому что крещение не смывается ничем. Этими словами Христос предостерегает верующих от страха смерти, говорит, что бояться потерять Бога, потерять веру усилиями каких-то внешних сил невозможно. Нет силы сильнее божьей! Одновременно Он говорит, свой жизненный путь каждый выбирает самостоятельно, но пребывая с Ним через веру, надежду, любовь, молитву, покорность и в добродетели, мы будем оставаться с Ним даже в самые сложные моменты своей жизни на этой земле. Устанем мы, упадём на своём жизненном пути, Он подымет нас и понесёт на своих руках. Ещё Господь говорил нам:

«А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный». (от Мат. 5: 44—48).

Если любовь стала состоянием, то гневаться и враждовать будет трудно. Противоположностью любви является не ненависть, а равнодушие. «Око за око и зуб за зуб» сеют новые раздоры, которые не способны привнести в нашу жизнь порядок и мир. Вот почему сквозь века повторяется одна и та же картина – воздавая за зло злом, люди превращают жизнь в сплошной ад.

Православие говорит, наказание преступника должно заключаться не в возмездии, а во врачевании болезненных состояний души самих грешников. Покаяние так и именуется в канонах – «врачевание». Никто не имеет права судить, если он не поставлен законом, а все законы от Господа Бога нашего. Тот, кто свершает варварское насилие над телом и душой преступников, сам убийца. А тот, кому не по нраву будет этот самосуд возьмёт и убьёт таких судей, а их убьёт другой, других третий, третьего четвёртый, так мы друг друга и лишим жизни, и в мир придёт ад. Опуститься до этого, значит, снизойти до сатанизма.

Братья, прислушайтесь к своему сердцу, и вы услышите, что оно наполнено любовью к ближнему, а не ненавистью, ибо Господь создал нас в любви к нам. Он вложил это великое чувство в душу каждого человека. Так имеем ли мы право, если носим Господа в душе, отрицать любовь? Отрицание её есть отрицание Самого Бога, изгнание Его из души. Те, кто восстаёт против Бога, кто вершит революции под благовидными лозунгами «свободы, равенства, братства», несут кровь, жертвы, гражданские и мировые войны, голод и страдания миллионов людей. России ли не знать это?

Вспомним Христа, братья. Он исповедовал любовь и покаяние. Свою первую проповедь он начал словами о покаянии. До него об этом говорил Иоанн Креститель. Покаяние – это признание своих ошибок. Так покайтесь же, братья в грехах своих и не допускайте более отступлений от заповедей Господних! Если кто-то говорит, что не имеет греха, обманывает самого себя, и истины нет в нём. Если исповедует грехи свои, то Он, будучи верен и праведен, простит ему грехи его и очистит от всякой скверны. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши. Аминь!

А сейчас, братья, я хочу поговорить с вами по душам, без проповеди и назиданий. Садитесь вокруг меня и слушайте.

Довелось мне нынче прочитать газету. Капитан, бежавший из немецкого плена, рассказал в ней о зверской расправе с казаком.

В беспамятстве попал он в плен, очнулся в сарае от крика и смеха, несущегося со двора. Подполз к стене, посмотрел через щель в ней во двор и увидел ужасную картину.

Группа немецких солдат держала связанного по рукам и ногам казака.

По лицу казака ручьём лилась кровь, у него был отрезан нос. Но он держался молодцом и вовсю пушил по-русски обступивших его врагов.

– Ну, что ж, черти! – кричал казак, – отрезали нос, режьте и уши.

Кто-то из немцев, видимо, знал наш язык, что-то сказал другим немцам и те со смехом отсекли у казака сначала одно, затем другое ухо. После выкололи глаза, развязали и, толкнув, отошли в сторону. Казак кричал от боли, но не переставал говорить, что Господь видит всё и воздаст им по заслугам их. После он упал и помер от боли и потери крови.

Вот и подумайте, братья, кому вы уподобились, зверски расправившись с людьми. Даже Сам Христос говорил: «…кто поставил Меня судить или делить вас?». (Лк 12:14) «Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете». (Лк 6:37).

Бог видит

С сумерками, когда первые звёзды опускали на землю серебро своего одеяния, когда в домах зажигались керосиновые лампы и их золотистый свет, льющийся из окон на искрившие сугробы, соперничал с небесным сиянием, улицы, проулки и тропинки, за день запорошенные снежной пылью, вновь оживали и незлобиво скрипели снежной порошей под ногами людей, спешащих к дому Фёдора Ильича Ромашова.

Поток людей к дому полного Георгиевского кавалера, прибывшего в родное село на излечение после ранения на фронте Великой войны с германскими агрессорами, не источался уже неделю. Всем хотелось увидеть своего селянина, прибывшего из невообразимо далёких западных краёв, где свистят пули и рвутся снаряды, где жизнь и смерть сплелись в единый клубок, у которого есть только один выход, – убить врага и этим спасти свою жизнь. А более шли в дом Ромашова, чтобы спросить, не видел ли кого из своих земляков-селян – их сынов и отцов. Для всех находил время Фёдор Ильич, всем отвечал обстоятельно и подробно, – вёл речь о войне с примерами из фронтовой жизни, а не с выдумкой и бахвальством, с поминанием живых и геройски погибших товарищей.

– А вот скажите, Фёдор Ильич, в окопах, верно, шибко холодно. Как вы на морозе руки не застужаете, когда стреляете с ружей? – робко проговорила женщина лет сорока, соседка по улице, явно в мыслях держа своего мужа Семёна.

– Глафира Трофимовна, одно могу сказать вам и всем присутствующим в доме моём, окоп, конечно, не печка с лежанкой, где бока можно погреть, но от ветра в нём укрыться можно, дождь, разве что когда, да и то солдат смекалистый, нишу, али навес какой сделает, вот вам и сухо и тепло. А о руках… без рук на войне никак нельзя, но солдат думает более не о них, хотя, конечно же, бережёт, в тепле держит, а о том, как неприятеля поразить. Да и не Сибирь там, Европа. Когда с командиром моим – его высокоблагородием полковником Парфёновым на излечение домой ехали, трава там ещё на полях зеленела. А муж ваш, Глафира Трофимовна, сколько знаю его, мужчина сообразительный, не даст себе замёрзнуть, ибо замёрзнуть, значит, поддаться врагу, а мы сибиряки, этим и весь сказ.

– А всё ж таки не понятно мне, Фёдор Ильич, ежели так хорошо в ентих… как их там?.. Тфу, ты Господи! – сплюнула и перекрестилась. – Запамятовала, ну… в которых копаетесь, пошто люди мрут на войне?

– Эка вы несмышлёная, Глафира Трофимовна. На войне не мрут, а гибнут от пуль и снарядов. А окопы они только от пуль защищают, от снарядов и бомб тоже спасают, но… – Ромашов почесал за ухом, – не так чтобы шибко… осколки всё ж таки залетают, особенно когда бризантными снарядами стреляют. Когда отбывал на излечение, разговаривал с Семёном Павловичем – мужем вашим, жив и здоров, привет всем передавал и велел кланяться вам Глафира Трофимовна.

– Спасибо вам, Фёдор Ильич, – поклонилась женщина Ромашову и, не стыдясь слёз, уткнула лицо в ладони.

– Бризентными!.. – пронёсся по дому насмешливый голос деда Прядкина. – Вот учудил так учудил! Это хде ж такие снаряды делают, объясни ты нам, мил человек, которые бризентом стреляют. Разве ж можно тряпкой людёв убить. Она хошь и твёрдая, а всё ж таки тряпка она и есть тряпка.

– Я тебе, Пётр Игнатьевич опосля объясню, какие такие они бризантные снаряды, а покуда ситуацию обрисую.

В первых числах ноября нонешнего года, после затишья продолжавшегося несколько дней, начались периодические и довольно сильные обстрелы наших позиций тяжелыми бризантными снарядами. Стрельба начиналась обычно часов в девять утра, и на протяжении какого-нибудь часа немцы выпускали не менее ста тяжелых снарядов. Потом затишок, а в полдень, когда прибывала кухня с пищей, немцы вновь открывали стрельбу, знали время поскудники этакие, когда солдат котелок из мешка доставал. По первости урон мы несли большой, потом приноровились к обстрелам, часом позже наказали кухне прибывать. Оно ведь как, лучше час подождать, зато потом сытым быть, нежели поторопиться и без кухни остаться, а то и без головы. Верно, говорю, народ любезный?

– Как не верно?! Самое, что ни на есть верно! – донеслось со всех сторон.

– Русские люди они завсегда смекалистые, потому ни один враг нас не брал и никогда не возьмёт, – высказался Прядкин, – только ты, Фёдор Ильич про бризентные бомбы не забудь. Сумлеваюсь я, чтобы ими можно было врага разить. А за матушку Рассею мы кому хошь шею набекрень свернём. Верно, говорю, селяне?

– Так и сворачивали не единожды. Ты сам герой, Пётр Игнатьевич, крест имеешь за войну с турками, – отозвались многие.

– Было дело, – приосанился Прядкин, дёрнув под овчинным полушубком впалой грудью.

– Дядька Пётр, чтобы мне горло не драть, подходь ближе! Прошлый раз по слабости слуха твоего мне пришлось по нескольку раз отвечать на твои вопросы. Нынче что-то не имею такого желания. Пропустите люди Петра Игнатьевича, сдвиньтесь в сторонку, – позаботился о соседе Фёдор Ильич. – Угостись пирогами и медком, что народ в мой дом принёс. Посторонитесь, люди добрые… Посторонитесь, дайте герою турецкой войны, Георгиевскому кавалеру солдату Прядкину Пётру Игнатьевичу достойное место за столом занять.

– Спасибо, селяне, и тебе, Фёдор Ильич, за уважение, – проговорил Прядкин, без стеснения смахивая выступившие на глазах слёзы. – Позволь, Фёдор Ильич, покуда народ к тебе ходит и мне навещать тебя? Тоскливо одному в «хоромах» моих, а при народе душа радостью наполняется.

– Бог ты мой, о чём просишь, дорогой ты наш Пётр Игнатьевич? Да разве ж двери дома моего закрыты. Входи в любое время, завсегда дорогим гостем будешь. Кабы не ты, неведомо как сохранился дом жены моей Варвары.

– Хоть и не поручал мне Николай Карпович дом его стеречь, только знал я, придёт время, кто и воротится в него, сохранял, как мог. Соседи всё ж таки были, – родители Варины и я, а теперича вот и вам соседом стал. Всё на сердце легче, когда рядом кто есть, души живые! Да ты, Фёдор Ильич рассказ-то веди, меня не переслушаешь. Тут вот подле меня Лазарева Нестора сын мнётся, вопрос к тебе имеет, а спросить стесняется. Говори! Што мнёшься-то! – ткнув крепкого юношу лет семнадцати костлявым локтем в бок, проговорил дед. – Так, али почудилось мне, как там тебя кличут-то?.. запамятовал.

– Пимен я, дядька Пётр, – ответил юноша.

– Вот я и говорю, слово мальцу дать надо, – посмотрел на Пимена снизу вверх Прядкин. – Пущай молодёжь знает как оно на войне, больше пользы будет для их ума, чем полкать по улке да за юбками волочиться.

– А и пусть говорит, слово оно всем дадено, – ответил Ромашов. – Что там у тебя?.. Слухаю, говори, если есть что сказать, – посмотрел на юношу Фёдор Ильич.

– Вопрос имею, дядька Фёдор, – робко проговорил младший Лазарев. – Сказывают, что наш царь батюшка Николай и кайзер германский сродственники. Только сомнение меня берёт. Как могут они быть сродственниками, ежели наш царь русский и по-русски разговаривает, а Вильгельм немец и на своём басурманском языке бормочет?

– Интересный вопрос, сложный, однако, известно мне, что так оно и есть. Вот посуди, можешь ты жениться, допустим, на дочке губернатора, если таковая у него имеется?

– Жениться-то оно пошто нельзя?! Жениться-то можно хошь на ком, ежели она девка, а не зверь лесной, дело немудрённое, только хто ж мне позволит… Да… – юноша махнул рукой, – только мне самому нет надобностев кого попало в жёны брать. Мне наша… старобардинка нравится, – улыбнулся Пимен.

– Верно, можно. И правильно ты сказал, никто тебе не позволит? Мы люди простые, не царского рода, крестьяне… вот и жены у нас из крестьян. А у царей жёны царского рода. А ежели царь у нас один, то где ж ему взять царицу, ясно, в другом царстве. Вот у нашего государя и его государыня из другого царства. Слышал я, что Вильгельм и наша царица Александра Фёдоровна сродственники, двоюродные брат и сестра, а так оно или иначе, то не моего ума дело.

– Ежели они сродственники, какого ляду Вильгельм на нас напал?

– Смешной ты человек, Пимен. А вот скажи мне, ты со своим родным братом не дрался?

– Было дело, так поделом он получал!

– Во-о-от! Было! А поделом, так это ты так думаешь, а он, уверен, вовсе даже и наоборот. У каждого своя правда. А уж промеж двоюродных сродственников и подавно всякие разногласия случаются. И коли пошёл разговор про ихнего царя, то расскажу историю, что слышал от командира моего его высокоблагородия Парфёнова Леонида Самойловича.

Был как-то Вильгельм в Англии, есть такое государство на берегах Атлантического океана, что почти на краю света, – на западе. Погулеванил со сродственником своим – царём аглицким, коньяков и кофеёв попил и засобирался на своей яхте домой – в неметчину, значит.

В ночь после отплытия из Англии экипаж яхты был вызван на шканцы и здесь, к изумлению своему, застал яркую иллюминацию и наскоро сооружённый алтарь, на котором лежал Ветхий и Новый Завет. У алтаря стоял император в белом облачении и с крестом в руке, имея на голове чёрную с белым митру.

Вильгельм прочёл длинную проповедь об обязанностях монархов в отношении своих народов.

Вся служба длилась три часа, и в два часа после полуночи экипаж был отпущен.

В 5 часов утра император появился на мостике в адмиральском мундире, худой и бледный. Приблизясь к командиру судна, проговорил:

– Уходите, сударь, в свою каюту. Я принимаю командование!

– Государь, позвольте мне заметить вашему величеству, что мы проходим опасное место, и для безопасности, как вашего величества, так и экипажа, командование лучше бы оставить в руках моряка.

– Ничего, Бог вдохновит меня!

Командир поклонился и ушёл, но второй офицер, штурвальный, остался на своём посту. Император подошёл к нему и с бешенством выкрикнул:

– Убирайтесь и вы в каюту!

– Но, государь, штурвальный сохраняет свою ответственность, кто бы ни заведовал главным командованием.

– Ты прекословишь, несчастный! Ты смущаешь дух Божий, сидящий во мне. Вот тебе кара Божия! – и Вильгельм стал бить офицера по щекам.

Офицер крепился и стоял смирно, затем император схватил его за ворот и попытался сбросить за борт, но офицер сопротивлялся. В борьбе император упал и сломал себе надколенную чашку.

Матросы, онемев от ужаса, созерцали необыкновенное зрелище.

Затем произошла сцена, незабываемая для тех, кто был её свидетелем. Император завыл от боли, глаза его вышли из орбит, на губах показалась пена, и он стал страшно браниться, обнаруживая все признаки помешательства.

После недолгого совещания офицеры перенесли Вильгельма в каюту, кругом обитую матрацами.

Туда никого не впускали, кроме врача, императрицы и людей, необходимых для того, чтобы держать императора во время наложения повязки на ногу и надевания на него смирительной куртки.

Вот яркий пример того, что полоумному Вильгельму померещилось что-то, и он пошёл войной на своего сродственника Николая II, а это не кулаками на улке махать, а смертоубийство. Потому и разговор веду с вами, земляки, не за ради удовольствия, а для пользы дела, чтобы помнили и желали здоровья не только своим родным, что на войне ведут бой с врагом, но и всему русскому воинству. Чтобы как в городе Омске, где навещал тестя, и как в городе Барнауле сбирали вы на фронт посылки посильные вам, сбирали солдатам нашим, они душу греют им более печи тёплой. А какой подарок выпадет по жребию тому или иному солдату, так то не важно, сыну ли, мужу ли ваш подарок достанется, главное, что и ему от какой-либо доброй души всё одно придёт. На войне каждая весточка с родного края лучше всякого елея.

– Сберём, какой разговор! По нынешней поре тёплое всё надо!.. – понеслось со всех сторон комнаты. – Собрать не хитрое дело, свести куда, вот вопрос!

– А это доверьте мне, люди добрые. Свезу в полной сохранности, будьте спокойны, – ответил Ромашов.

– А мы и не сомневаемся в тебе, Фёдор Ильич. Эт самое тебе и думаем поручить. Мыслили уже об этом.

Лишь только стихли возбуждённые голоса, к Ромашову вновь обратился Пимен Лазарев.

– А вот слышал я тут намедни, что какие-то пушки особенные появились, что дула у них больше ворот. Правда, это, али как? Скажи, Фёдор Ильич. И что за снаряды такие, – бризантные?

– В пушках я плохо разбираюсь, слышал, что есть такие, у которых снаряд больше самого человека, а сама пушка больше самого большого дома в нашем селе. Вот и посуди, какой у неё ствол. Видеть не видел, а слыхивал, очень большой. А вот как ворота, али меньше… сказать не могу и врать не буду. С таких пушек и стреляют бризантными снарядами, и ведомы они мне не понаслышке, многожды был обстрелян ими, но Бог миловал, жив остался. А сейчас ответ тебе, Пётр Игнатьевич, что обещал дать. Так вот, как уже сказал, бризантные снаряды мне ведомы. Ох и страшная это сила. И не брезентные они, не из тряпки, значит, а из самого что ни на есть железа. А бризантными те снаряды называются, потому как внутрях у них какой-то особый секретный заряд, который разрывает железо и летит оно куда попало. Взрывается такой снаряд, выпущенный из пушки, и осколки летят как вперед, так и взад, и по разные стороны, поражая даже спрятавшихся за укрытиями людей, за разными там стенками и в окопах. Был я много раз под таким обстрелом. Помню, как-то очень сильно обстреливал нас немец такими бризантными снарядами. Рвались они всюду, – перед окопами и в лесу, что в заду нас был. Насколько мощны были разрывы, мы поняли сразу, когда после обстрела взглянули на лес. Вековые деревья, толщиной в обхват и больше, были повалены, как былинки. Но особо щемящим душу в том обстреле был звук полета самого снаряда. Сначала слышался как бы одиночный выстрел, затем как хлюпанье поросёнка. Самый же взрыв настолько сильно по ушам бьёт, что кажется, мозги в голове ходуном хотят, и земля содрогается, прям, ужас. В землянках наших и окопах обвалы случались, и земля придавливала находящихся в них солдат. А которые в норах были, так тех почитай сразу и похоронило, прям, заживо.

– Бог ты мой, слушать страшно, а каково солдатикам!? – хлюпнула носом какая-то женщина.

– Твоя правда, Серафима. Страх божий. Пойду-ка я домой, а то всю ночь страхи одолевать будут, – проговорила рядом сидящая с ней женщина и, поправив на голове пуховую шаль, направилась на выход из дома.

Через полчаса в доме остались пять молодых мужчин, ожидающих призыва на войну, и два одиноких старика, которым всё едино где было находиться, – в доме у Ромашова, или коротать ночь в беспокойном сне.

Через полчаса дверь дома Фёдора Ильича закрылась за последним гостем.

– Устал касатик, – присев на скамью рядом с мужем и уложив голову на его плечо, проговорила Варвара.

– Не без этого, Варварушка, но иначе никак нельзя, всё ж таки люди, сыны, отцы и мужья у них на войне. Тревожатся! А я высплюсь, хотя… особо-то и не хочется. Душевная радость в груди моей, хочу наглядеться на тебя и детишек наших.

– Наглядишься, чай не на войне ныне, в доме родном.

В последующие дни всё повторялось.

В дом к Фёдору приходили другие люди, и им он рассказывал о войне. Вопросы были разные, но все касались боевых действий и быта солдат, лишь однажды кто-то из незнакомых ему селян обратился с вопросом:

– Скажите, Фёдор Ильич, как германцы обращаются с нашими пленными? В газетках пишут одно, а сами басурманы, видал я их и разговаривал, когда был в Бийске, говорят другое. Говорят, что, мол, нашим солдатам у них хорошо, кормят лучше, чем мы их и даже какой-то кофей дают, чтобы, значит, силы поправить, если кто раненый.

– Сам в плену не был, Бог миловал, – ответил Ромашов, – а тех, которые были и бежали, знавал. Одно скажу вам, селяне дорогие, худо нашему солдату в плену. Так худо, что не приведи Господи, кому бы то ни было оказаться там. А пленные, которые у нас в Бийске и других городах, врут, чтобы мы им поблажки давали, – на работы не отправляли, кофей их поганый им давали. Вот им, кукиш, – выкинув дулю к потолку, гневно проговорил Фёдор. – Можь им ещё икру чёрную, пирожные и пироги с маком, и коньяк, чтобы в горло их ненасытное всё это пропихивать?! Нате-ка, выкусите, – выплеснув в лицо воображаемого врага ураган гнева, восстал душой Фёдор и вновь резко выкинул дулю в потолок.

Как они вольготно у нас живут, да свободно по городу Бийску ходят, нашему пленному на чужбине и не снится и не мечтается. О чёрном куске хлеба думают и глотке воды. Помню рассказ одного нашего солдата, побегом высвободившего из плена. Так вот, рассказывал он, что как только попал к немцам в плен, так тут же они его избили до полусмерти и обокрали. Деньги забрали, крестик серебряный с шеи тянуть стали. Стал солдат сопротивляться, денег не жалко было, а крестик православный, даденый матерью, не хотел отдавать, берёг его пуще зеницы ока. Так, что вы думаете? Отступили от него? Как бы ни так! Пуще прежнего всем своим басурманским скопом лупцевать стали, и так изметелили, что живого места на теле не осталось, – зубы выбили, рёбра поломали, а потом погнали на работу, не дав даже смыть кровь с лица.

У людей невольно сжались руки в кулаки, и кто-то даже крикнул: «Убью гадов!»

– Понимаю вас, соседушки, но не надо уподобляться врагам, что хуже зверей. Православные мы люди, правду славим. По правде жить должны, как бы тяжела и горька она ни было!

Послушайте притчу, коротка она, но наставляет на истинный путь, путь к Богу, а так как все мы грешники, в большей или меньшей мере, то заставит каждого задуматься о правильности своей жизни. Слышал её от отца Сергия – батюшки полка нашего, а сейчас вы от меня послушайте:

«Человека, идущего по дороге, догнала повозка.

– Не подвезёшь ли меня? – спросил человек извозчика.

– Подвезу, – ответил тот.

Забрался человек на повозку, и поехали они дальше. Проезжая вдоль поля, заметил извозчик снопы пшеничные. Решил стащить один-другой, но, опасаясь, что кто-нибудь увидит, сказал подвозимому им человеку:

– Пойду, возьму пшеницы, а ты гляди по сторонам. Если кого увидишь, дай знак.

Выслушал его человек и ничего не сказал.

Побежал извозчик к снопам, схватил один из них и бегом назад. А человек ему знак даёт, мол, кто-то увидел. Извозчик в испуге бросил сноп, вскочил на повозку и давай хлестать лошадь.

Отъехав от поля, оглянулся, вокруг ни души.

– Ты обманул меня! – возмутился извозчик, накинувшись на человека. – Кто видел, что я взял сноп?

– Бог видел, – ответил человек, указывая на небо».

Вот такая притча, селяне дорогие. Кто не понял смысл её, тому скажу, Бог всё видит, никто и ничто не может укрыться от него. И учит она нас тому, что не должны мы, – русские люди уподобляться врагу. Злость на врага должна быть там, – Фёдор Ильич кивнул за плечо, – на войне, а здесь враг вроде как уже и не враг. Присмотришься к нему, человек, как человек, поверженный, сломленный и беззащитный. А коли беззащитный, стоит ли идти на него войной, здесь… вдали от войны? Полагаю, нет надобности поверженного врага в грязь втаптывать, не слоны мы, люди… русские люди. А там, – Ромашов вновь кивнул за плечо, – постоим за землю нашу. Рубили, и рубить будем руки всем, кто вздумает простирать их на наше добро! По самые плечи отсекать будем их загребущие руки. Будьте уверены в сынах и мужьях своих, люди добрые, отстоим мы землю нашу. Бог видит, кто за правое дело стоит, а кто правду отметает. Господь помощник тому, кто верит в Него и носит Его в сердце своём! Но не забывает Он и тех людей, кто лишь на словах, а не в душе с Ним, научает их веровать в Него. Понимать это нужно так: в ком вера в Господа – тот победу одерживает, и есть она наука врагу поверженному.