Текст книги "Понять и полюбить"

Понять и полюбить
Виктор Вассбар

Редактор Светлана Михайловна Свинаренко

Оформление обложки Елена Владиславовна Смолина

Корректор Виктор Васильевич Свинаренко

© Виктор Вассбар, 2023

ISBN 978-5-0055-0165-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

«Понять и полюбить» – моя новая книга об алтайских крестьянах начала 20 века, людях крепкой души и слабых духом, людях с тёмными и светлыми мыслями, людях с предрассудками и объективным мышлением. Все эти качества людей земли, их душевный склад я показал в противоположности, где, на первый взгляд, отрицательное превалирует над положительным, что особенно чётко видно в трёх первых главах книги. Я умышленно пошёл по этому пути, так как в противоположности вижу единение всех черт характера человека и связь его души с подобным себе разумом.

Отзыв читателей

Человек крепок душой. Чем крепче душа, тем сильнее человек, хотя он всего лишь тонкая былинка. Один росток лишь тронешь, он тут же гибнет. Другую былинку ломают, а она стоит и даже не гнётся.

«Понять и полюбить» – не пойми и полюби, где звучит требование, а именно «Понять и полюбить» – так назвал Виктор Вассбар свою новую книгу об алтайских крестьянах начала 20 века, в которой просит понять и полюбить наших предков твёрдо стоящих на русской земле. Книга о простых людях с их слабостями и силой, о людях крепкой души и о слабых духом, о тёмных и светлых сторонах его души, о противоположностях в нём самом. На первый взгляд отрицательная сторона человека превалирует над его положительными качествами, что особенно прослеживается в трёх первых главах книги, но по прочтении книги мы увидим, что эти противоположности показаны автором в полном единении.

Почему Виктор Вассбар пошёл по этому пути?

Через противоположности он даёт возможность глубже проникнуть в душу человека, увидеть его положительные качества, а сами они познаются в сравнении друг с другом. И в тоже время в единстве противоположностей раскрывается бытие, но главное человек, как сознательная его часть. Через драматизм и трагизм, невежество и скупость, лесть и скудость, ревность и ненависть, ярче видны их противоположности, – сострадание и чуткость, доброта и честность, бескорыстие и щедрость, терпение и забота, любовь и верность.

Автор не затушёвывает в человеке отрицательные качества, не выпячивает на передний план всё гладкое и светлое в нём, не восхваляет и не унижает его, не возносит и не втаптывает в грязь, а проникает в сущность его души, раскрывает и показывает её, как сосуд, вобравший в себя весь спектр разумной сущности. Этим автор говорит, что верит в человека высокой души. Этим книга и хороша.

Через жизнь деревни и события, протекающие в ней, показаны люди земли – крестьяне, их характеры и темпераменты, их дух и душа. В чём-то они невежественны и темны, но это в большей мере не их вина, а тот нерадужный период жизни России, который выпал на их долю – поэтому наших предков нужно и понять, и полюбить, и сказать им спасибо за то, что они были, что сохранили Россию для нас, – своих потомков.

Владислав и Наталия Смолины – неравнодушные

к творчеству Виктора Вассбар читатели.

Пролог

Э-хе-хе!

– Милостивый Государь, Господин Редактор! Пишет вам обыкновенный русский мужик – крестьянин села Ново-Шипуновское, Покровской волости, Змеиногорского уезда. И что же это такое творится, спрашиваю вас? Пошто по милости одного несознательного человека жизнь наша стала с оглядкой. Кто таков тот злопыхатель мы не знаем, так как скрывается имя его в вашей газете, куда он пишет всякие свои разные кляузничества на нас, – честных тружеников деревни. Потому и я не буду называть своё имя и мою фамилию, чтобы не тыкали в меня пальцем всякие, кому заблагорассудится, особливо тот, кто пишет в вашу газету всякое такое, от которого и жисть не в жисть стала.

Перво-наперво докладаю вам, что народ мы грамотный. В селе у нас 435 домохозяев, винная лавка за №439 и пивная. Выписываем всяких газет и журналов по много экземпляров, но особливо любим вашу газету, потому как в ней прописываются всякие местные выдающиеся события, о которых мы и слыхать не слыхивали и которые шибко нас удивляют.

И что это за газета такая ваша, которая, не разузнав всё как след, прописывает такое, что мы аж за голову хватаемся и думаем, может быть, сидеть на печи и не высовываться со двора, чтобы кто-нить тот, кто пишет гадости всякие о нашем селе, не опозорил и меня на весь свет. А я, скажу вам Господин Редактор, Милостивый Государь, не заслужил такого к себе обращения. Ну, и что, что пару раз, – иногда, что уж душой кривить, и три и четыре раза в неделю напиваюсь до поросячьего визга. Именно так говорит моя жена: «До поросячьего визга», но на свои же пью, в долги не лезу! У деток пимы есть, правда одна пара на всех семерых, но ничего, здоровее будут, неча заздря шастать по улке и простывать заздря. У жены кацавейка овчинная есть и платок пуховый от бабки ейновской. А ей больше и не надо. Куда ходить-то ей? В стайку к корове, да в курятник, ей и этого более чем…

Так вот, господин хороший, Государь Милостивый, Господин Редактор, спрашиваю я вас, кто таков тот оглоед, который всё прописывает про наше село? Назовите его имя, и мы воздадим ему как положено за злобство его, чтобы не писал напраслину разную на нас, честных тружеников-крестьян. Кто ж он такой, прямо как невидимка какой-то, али ещё хлеще дух нечистый, поганец нечестивый? Откройте имя его нам, коли ваша газета такая правдолюбивая, а иначе получается, что пишете вы всякие безобразия анонимные, и газета ваша от этого тоже получается, какая-то мутная, сообразно бумаге вашей серой, на которой печатаете вы всякие непроверенные факты.

Это что же получается? После ваших пропечатанных статеек боязно ужо купаться зимой при 30-ти градусном морозе. Нельзя и пчёл отпеть, которые померли, нельзя и в кредитном товариществе, али у пивной лавки побуянить, нельзя и к соседке молодой в гости сходить, когда муж её на охоте, али ещё где всю неделю отсутствует, нельзя и с товарищем три коромысла вина купить в винной лавке Кобылкина и выпить всё в один присест! То нельзя, это нельзя! А что же можно? Вроде как уже и нечего! И какой это чёрт всё пишет? А вы поддакиваете ему и подхлёстываете, чтобы он и дальше писал всякие гадости на нас.

А тут ещё и Филька Пустобрех (это у него фамилия такая – Пустобрех), туда же! Как газету вашу, где раздобудет, тут же на коня и ну по селу по дворам гонять и разносить по несознательным людям всякие безобразия, что пропечатаны про нас – добропорядочных русских крестьян. А ежели кто супротив него выступает, сказывает, что врёт он всё, перед тем добрым человеком с рожей ухмылистой газетой вашей потрясает и огульно шерстит всех подряд, особливо меня. А я ему, что такого плохого сделал, а? Я ж с ним даже и кружки пива никогда не выпил! А он меня понужает, как будто я с ним три ведра вина выпил. Всем, злыдень этакий, – от мала до велика разблаговестит всякие пакости обо мне, – с кем из баб сплю и как с ними чего делаю, как будто, падла этакая, стоял у наших с Марусей ног, али у ног с Клавой, Тосей или Верой. Я ж не виноват, что девки меня любют.

Милостивый Государь, Господин Редактор! Настоятельно прошу вас выдать нам того «писателя», который хаит наше село почём зря! Вот тогда мы доберёмся до него, расправимся как того он достоин, выгоним из села, как нечистого духа, пущай пропадом пропадает, ежели не хочет жить как все живут, – мирно пиво пить, когда надо бабу свою уму разуму научить, когда детишек за уши потеребить, чтобы родителев своих слухались, а когда кому и в морду за дело дать, чтобы всякое такое, что неслед не говорил.

– Э-хе-хе, до чего жизнь пошла нынче паскудная, не жизнь, а одно безобразие! И всё из-за таких оглоедов!

А ведь было всё так хорошо. Водку пей, где хошь, а теперича за свои любезные не выпьешь где попало, сразу на крючок и в газетку вашу, будь она неладна! Раньше-то мы и воров били, с моста их на лёд бросали, али задним местом об пень, а нынче за это доброе дело можно и в каталажку угодить, а всё благодаря вашей газете. Даже в дому своём бабу свою и то побить нельзя, – всё пропишут.

Э-хе-хе! Вот такая наша жизнь стала – никудышная! Что-то будет лет через сто. Обнакновенный человек и правду не найдёт, такие, как наш деревенский злыдень, всё обхаят и у власти встанут. Ежелиф сейчас я и пишу вам, Милостивый Государь, Господин Редактор, и вы конечно ж прочитаете эту боль мою, то в будущем редактора и читать не будут письма от народа. Почему? А вы подумайте! Вот такая она эта Э-хе-хе!

Глава 1. Трагедии

Не жалко вина выпитого,

а жалко ума пропитого.

Русская пословица.

Вино и мудреца сведет с ума.

Греческая пословица.

Когда появляется вино, удаляется мудрец.

Китайская пословица.

Народная притча.

Однажды Спаситель и Пётр шли по земле, и навстречу им попалась собака. Пётр и говорит:

– Свернём, Господи. Бешеная собака бежит.

Спаситель ответил:

– На что? Она пробежит, и нас не тронет.

Посторонились немного, собака и пробежала.

Идут дальше и навстречу им пьяный человек. Иисус Христос и говорит:

– Вот теперь свернём подальше, пьяный человек идёт нам навстречу.

– Что Ты, Господи! Собаки бешеной и то не побоялись, а это ж человек, – ответил Пётр.

И пошли дальше.

А тот пьяный, как повстречались с ним, остановился и давай их ругать.

Ругал, ругал… пока Спаситель и Пётр не отдалились от него на такое расстояние, когда уже его не стало слышно. Потом Спаситель сказал Петру:

– Я говорил тебе – свернуть подальше, не послушал меня, вот и результат. Пьяный человек хуже бешеного зверя.

Флегонт

– Куды опеть?

– Скоко раз сказывал, не кудыкать! Всю дорогу закудыкала.

– Так я ж…

– Не твово ума дело?

– Так праздник нонче… Думала семьёй посидим, я кулич спекла и пирог… капустный… твой любимый… яйца в луковой шелухе покрасила. Дочкам платьица новые сшила… и тебе…

– Нужон мне твой пирог! Нет, чтоб вина, али пива поставить, хошь бы полведра. Так нет… ты со своим пирогом. Нужон-то он мне шибко! Хошь бы на праздник уважила.

– Так нельзя ж тебе… болеешь потом шибко. Али забыл, как на прошлой неделе клялся, что бросишь пить. Просил, чтобы ни в жисть не покупала водку али ещё чего пьяного, а ежели куплю, то понужать шибко будешь… Вот и сполняю твой наказ.

– Наказ, наказ, – передразнил Флегонт Клавдию – жену свою. – То когда было-то… во… то-то же… сама и сгутарила… на прошлой неделе. А нонче чего у нас?.. То-то же… праздник. И ничего у меня не болит.

– Так сам же просил… Да и денег совсем нету. Стол с трудом сбрала.

– Просил, чтобы на прошлой неделе не покупала, а не на нонешней, особливо, когда праздник великий. А… ну тебя, – махнул рукой, – что с тобой гутарить. Ничего-то ты не понимаешь… Баба, одним словом. Волос длинный, а ум короток!

Надев картуз, Флегонт толкнул дверь.

– До обеду не жди… Христосоваться пошёл… до батьки с матушкой, потом до братовьёв и к сёстре зайду…

– Настенька с Леночкой скоро подымутся, все и пошли бы до твоих родителев.

– Тебя ещё там не хватало. Посмотри на себя-то… Ходишь… в старье… Нечего народ пужать!

Дверь с шумом распахнулась. Клавдия вздохнула и вслед уходящему из дома мужу тихо проговорила:

– Я и тебе подарок сготовила, – рубашку новую сшила… льняную… Конешно… хто ж на меня такую посмотрит, – вновь тяжело вздохнула, – в старом-то платье… А и зачем мне новое? еслиф и старое ещё годное… без заплат… и сарафан есть. Даже два… один ещё от маменьки остался… совсем почти новый, всего одна заплаточка… малюсенькая… Надо бы его надеть, а это снять, – отряхнув невидимые пылинки с подола платья, – проговорила Клавдия и присела на лавку у печи. – Старшей дочери Настеньке надо оставить… как мне оставила маменька моя. Всё память будет… а Леночке ещё успеется, всего-то четыре годика ей. Нонче ленту новую вплету в её косоньку-то, вот и праздник будет. Настеньке-то в прошлое Рождество подарила, ей покуда не к спеху. Народ пужать… А мне никто и не нужон! Что на меня смотреть-то? Пущай вон на молодых смотрют… а мне оно ни к чему, чтобы гляделки свои на меня пялили.

6 апреля 1914 год – Светлое Христово Воскресение.

Под ногами хлюпала и хрустела подстывшая за ночь до ледяной корки талая вода. Флегонт, сияя глазами, мысленно улыбался, – представлял себя за праздничным столом, накрытым родителями в честь великого праздника.

– Родители они что?.. они не эта чумичка Клавка, они чтут все православные праздники… у них всегда стол… и водка, пото и я завсегда к ним с почтением. Угостят и с собой ещё дадут, а у этой… на столе одни тараканы… Я, видите ли, в том виноват, что, это значит, на столе даже пива нет… А сама, что, не способна ли чё ли? Нет денег, так пойди займи… на худой конец продай чё-нибудь… А то туда же. Знаю я тебя, на себя всё да на себя. – Флегонд задумался. На ходу, сдвинув на затылок картуз, почесал лоб. – Хотя… эт я того… перегнул, а всё равно, могла хотя бы пива полведра поставить, себе небось к празднику новый сарафан справила, а у меня всего три рубахи, в этой уже который дён хожу. К родителям стыдно на глаза казаться, спросют, что это ты, сыночек, в старой рубахе? Праздник нонче великий – Светлое Христово Воскресение. А я им што в ответ?.. Клавка себе сарафан, а мне кукиш лысый. Што они подумают? Что размазня я, под пятой жёниной! Ну, погоди у меня, – мысленно погрозил жене кулаком. – Домой приду, покажу тебе, кто хозяин в доме. Зачнёшь почитать меня как следоват…

С такими хмурыми мыслями Флегонт подошёл к дому-пятистенку, – дому в центре села Сорокино, дому Филимона Никандровича Кудряшова – родителя своего.

– Христос Воскреси! – перешагнув порог родительского дома, проговорил Флегонт, взглядом отмечая празднично накрытый стол, и раскрыл руки для объятий.

– Воистину Воскреси, сынок! – ответила Ефросинья Харламовна, подставляя лицо для поцелуя. – Опеть один, без Клавдии и внучек!

– Неча им тута деить. Пущай дома сидят. Сыро на улке, простудются ещё, потом на лекарства деньги сбирать надоть, а я што у них… барин какой ли чё ли.

– Так уж давно внучек не видела. Как они, здоровы ли? – уступая место мужу для христосования с сыном, ответила Ефросинья Харламовна.

– Чего им сдеится! Здоровее не бывают! – обнимая отца и христосуясь с ним, проговорил Флегонт.

– Эт оно, конечно, так… Здоровье деток самое главное, – утерев губы, проговорил Филимон Никандрович. Вот и мы с матерью твоей завсегда только о вас и думали.

– Пото и людьми нас сделали, все мы в своих домах живём, огород имеем, – ответил Флегонт, продвигаясь к столу.

– Садись, садись, сынок, за стол, попотчуем тебя, чем Бог послал, стряхивая невидимую пыль с лавки, засуетилась Ефросинья Харламовна.

– Оболтусом рос, оболтусом и вырос, – подумал о Флегонте старший Кудряшов. – Христосоваться пришёл видите ли… Хошь бы матери каку безделицу принёс… платочек али ещё чего… И ведь не прогонишь… сын, будь он неладен. Бездельник чёртов! Семью до нищеты довёл! Кабы не мы, померли бы давно! Кажну неделю деньгами, али ещё чем помогаем, покуда с дружками своими, такими же оболтусами, по тайге шляется. Золото, видите ли, ищут! – Вслух проговорил. – Ну, как, нашёл чего ищешь… в тайге-то?

– Сбираемся… как подтает, сызнова пойдём. Нонче думаем вверх по Чарышу пойти.

– Ну, ну… коли решили. Кто ж вам указ?! Ну ладно ужо, садись за стол, чаёвничать будем. Извиняй, водки нонче не ставлю, за грудиной щимлет, не до питья нонче, а чай это завсегда. Чай, ежели он правильный, – на травах, да на золотом корне, первейшее дело для здоровья.

Флегонт мысленно скривился. Подумал: «До братовьёв пойду. Они, небось, не сжадничают. За грудиной у него, видите ли, щимлет. Так бы и сказал, что не рад видеть… Время зазря не терял бы… Чаю я дома мог бы хошь ведро выпить, тока от него ни в голове, ни в жопе, одно лишь наполнение живота до усачки!

Через полчаса Флегонт сидел за столом в доме старшего брата Куприяна, но и там не было спиртного. Мысленно обругал его и пошёл к среднему брату. Савватей принял младшего брата радушно, но спиртное на стол не выставил. Не задержался Флегонт и у него.

– Сволочи! Сговорились! Найду золото, покажу всем, где раки зимуют… вот! Будете знать!.. Вот!.. – потрясая кулаком, ругался Флегонт.

На встречу Флегонту шёл Досифей Кривоносов – друг по поиску золотой жилы, одиночка-холостяк и любитель крепких спиртных напитков.

Поздоровались, похристосовались, разговорились.

– С церквы иду, с утрени, – сказал Досифей. – А ты что-то припозднился, народ-то почти разошёлся уже, да и служба кончилась.

– Не в церкву я, не до её нынче, настроения нет… Будь они все неладны!..

– Кого это ты костеришь, друже? Праздник нонче, Великое Всепрощение – Христово Воскресение.

– Кому праздник, а кому и кусок хлеба в горло не йдёт!

– Пошто так?

– А то ты не видишь… ни в одном глазе… батька и тот даже ста грамм не поставил, о братовьях ужо и не говорю… сговорились… будь они неладны!

– Вон оно что-о-о! – участливо протянул Досифей. – А жена-то, что?.. Али и она заодно с ими?

– Кто ё знает… заодно али сама по себе, не сказывала, а только и она туда же. Даже полведра пива не поставила. А всухомятку, сам знаешь, и кусок хлеба горло дерёт.

– Дела-а-а! – почесал затылок Досифей. – А знаешь што… айда ко мне, всё веселее вдвоём-то, нежели порознь. Новое дело обмозгуем, как, значит, за него взяться.

– Обмозговали ужо намедни! Што об одном и том же языком молотить! Переливая из пустого в порожнее пиво не появится!

– Эт ежели из пустого, да сызнова в пустое, то оно конечно, ничего не прибудет, а ежели из полного, да в стакан… то глядишь и кусок хлеба мягше станет.

– Где ж такое полное взять-то? У тебя шо ли?

– А хошь и у меня! Ты што ж думаешь, я хуже всех ли чё ли?

– Ничё я не думаю, а ежели ты насмехаться вздумал, то не друг ты мне вовсе… Вот!

– Ну, ты, прям, сразу и не друг… Не выслухал как след, о чём речь веду, и в пузырь полез. Я мошь тебя хотел пригласить на пиво.

– Пива!? – оживился Флегонт.

– Пива, пива! Свово собственного. На тыкве с ячменным солодом настоял… цельную флягу. Ядрённое! – тряхнув плечами и головой, гордо ответил Досифей.

– Так айда! Чего стоим-то? За кружкой пива можь чего нового надумаем… эт, значит, как лутше золото искать…

Пили много и долго. Не заметили, как потемнело, и пошёл снег.

– Вот я и говорю, совсем кулаки обнаглели. Церкву и ту под себя подстроили. Мы им, что вы деите, изверги вы этакие? Пошто церкву разделили? Пошто себе полцерквы отделили и стоите в свободе, а мы в тесноте, што аж руку невозможно поднесть ко лбу, чтобы, это значит, осенить себя крестом божьим? Праздник всепрощения для всех одинаков, а вы, оглоеды вы этакие, под себя его подвели. Люди стоят в чрезмерной тесноте, а вы отгородили себе обширное место в передней части церквы и в ус не дуете. Пошто такая несправедливость? Пошто мы должны терпеть ваши злобные выходки? В храме все должны быть равны! В нём нет ни эллина, ни иудея! Пошто?! – Злобно сверкнув глазами, крикнул Досифей и крепко вдарил кулаком по столу. – Пошто? Я тебя спрашиваю! Вот ответь мне, коли ты мне друг.

– Это не так… того с-с-самого… должно бы-ы-ыть, – заплетаясь языком, ответил Флегонт и тоже крепко ударил кулаком по столу, при этом столкнул с него стакан.

– Ты чего это… того… чуж-ж-жими стакана́ми разбрасываешься, – провожая затуманенным взглядом катящийся по полу стакан, возмутился Досифей. – У м-м-меня-я-я стакано́в лишних н-н-нету! А еж-ж-жели, – вновь прожужжал, – того… это самого… покололси бы… А?

– Так не покололси ж-ж-жи! Целёхонек, – наклоняясь и протягивая руку к стакану, ответил Флегонт.

– А пиво… оно чего… по-твоему ничего не стоит? Так ли чё ли? Еж-ж-жели так, то вали отсель… Я на него и сахару и всякого другого уйму чего наклал… чтобы оно… это самое… ядрённое сполучилось!..

– Н-н-ну и ла-адно… больно-то н-н-надо с тобой тута сидеть… баланду твоёйненску кислую пить… В животе урчит, – икнул, – а в глазе ни в одном. Хошь бы эт с-самое сала, али огурец солёный, на свой ху-у-удой конец, поставил. Жмот ты, Досифей, в рот свой пиво своё лей! Во!..

– У самого у тебя худой конец, а у меня чё надо. То-то тебя баба из дома выгнала… Не нужон ты ей такой обормот… замухрынденный. Толку от тебя, – трижды икнул, – как от козла молока! Вот! Д-д-давай, д-д-давай, г-г-гуляй отселява, – подталкивая в бок, поднимающегося из-за стола друга, негодовал Досифей, при этом его голова на ослабевшей от выпитого спиртного шее выписывала круговые движения, заваливалась к спине и падала на грудь.

В окно ударил сильный порыв ветра. Следом по нему забили тугие струи крупного снега. Завьюжило.

– О, смотри, снег! – посмотрев в окно, удивился Флегонт. – Зима ли чё ли нонче?

– Ты мине зубы не заговаривай! Собрался, гуляй от селява!

– А чего ты, вот?!

– А ты чего, вот?!!

– Я ничего! – ответил Флегонт.

– И я ничего! – сказал Досифей.

– Я чё тогда выпроваж-ж-ж-живаешь?

– Я?

– А я ли чё ли?

– Ничё я не выпроваж-ж-ж-живаю. Сам ты того… этого… вот! Чё б я стал друга выпроваж-ж-ж-живать! Ты ж-ж-ж мне друг, али как?

– Друг, как-никак!

– Тагды сидай! Чё встал-то? Пива ещё полфляги! Вот! В твоём доме не подадут, а в моём завсегда пож-ж-жалуйста! Пей сколь хошь! Мине для друга ничего не ж-ж-жалко, даже этой поганой браги! Ты чё думал, пошто она у меня такая крепкая, а? – наливая брагу в свой стакан, спросил Досифей Флегонта. – А вот и не знаешь.

– А мине это за ненадобностью, – поднимая стакан с пола, ответил Флегонт. – Мине, чтобы в брюхе ж-ж-жгло… вот и ладно!

– А в брюхе от чего ж-ж-жгёт? Ага, вот и не знаешь! А я тебе вовсе и не скаж-ж-жу, вот!

– А мине и не надо знать, вот!

– Как это не надо! Я к ему со всей душой, а ты морду воротишь! А вот слухай давай, и ковш с рук не выдёргивай! Мои руки, чего хотят, того и дёрж-ж-жут, – отстраняя руку с ковшом от Флегонта, возмутился Досифей. – Сам налью!

– Вот и наливай!

– Вот и налью!

– Наливай!

– А ты мине не указывай! Ишь какой! Слухать не хошь, от чего пиво моё… брюхо ж-ж-жгёт, а туда ж-ж-же ещё! А вот ж-ж-жгёт его от гуавно!

– Чего, чего? Какого такого говна?

– Вовсе и не говна, а от гуавно, которое птицы вырабатывают.

– Это ж как они его вырабатывают?

– Как все люди, через ж-ж-жопу! – гордо ответил Досифей. – Я его с под крыши наскрёб, и в брагу накидал. Я тебе сичас покаж-ж-жу, у меня ещё маненько осталось… где-то.

– Ах, ты засранец ты поганый! Друга говном напоил! Да… за это знаешь, чего делают?.. Морду бьют, вот! – вознегодовал Флегонт, и, приподнявшись, замахнулся, но не удержался на ногах и повалился с лавки на пол, переворачивая по-пути стол, который опрокинул флягу с брагой.

– А-а-а! – взревел Досифей и бросился с кулаками на Флегонта.

Они лупасили друг друга до тех пор, пока не обессилели, и пока с лица не потекла кровь.

После побоища, Флегонт с трудом встал на ноги и, покачиваясь, направился к двери.

Досифей проводил взглядом закрывающуюся за ним дверь, и тотчас, не поднимаясь с пола, захрапел с глубоком пьяном сне.

…

Клавдия сидела у окна и с тоской в глазах смотрела на бьющие по стеклу снежные струи.

– И где его черти носят? – шептала, и предчувствие беды сжимало её сердце.

Всю ночь печная труба тянула тоскливую ноющую песнь. Беспокойно спала Клавдия под её вой. Беснующаяся вьюга стихла лишь под утро. С первыми проблесками света Клавдия повязала на голову шаль, надела зипун и, сунув ноги в валенки, вышла из дома.

Ноги сами повели её в сторону дома Досифея Кривоносова. Прошла не более пятидесяти метров, сердце сильно кольнуло, грудь сжала чья-то тяжёлая «рука», трудно стало дышать, – не было возможности вздохнуть полной грудью. Остановилась. Превозмогая боль в груди, глубоко втянула в себя морозный воздух. В груди что-то щёлкнуло, дышать стало легче.

– Отпустило. Слава Тебе, Господи! – проговорила Клавдия, сделала шаг в сторону. Путь преграждал снежный бугор. – Намело, – подумала, и чуть было не упала, запнувшись обо что-то твёрдое скрытое снегом. – Вот беда, чуть было не расшиблась, – сказала, всматриваясь в снежный нанос.

Из сугроба выбивалось что-то тёмное. Клавдия всмотрелась, и тотчас крик разорвал застывший морозный воздух. Из снега торчал сапог. Клавдия узнала его. Это был сапог её мужа.

С остервенением разгребала Клавдия снег, шаль скатилась с её головы, рукавицы слетели с рук, но она не чувствовала холода. Показалось тело мужчины. Женщина не хотела верить своим глазам, до крови кусала губы. Ползала вокруг тела, открывавшегося её взгляду, и вот уже показалось лицо замерзшего человека. Снимая рукой и сдувая снег с его лица, она стонала, трясла мужа, просила его встать, и идти домой, но он был безучастен к её словам.

Хоронили Флегонта Филимоновича Кудряшова на третий день. На нём была новая рубашка, та, что сшила ему Клавдия к Светлому Христову Воскресению.