Текст книги "Понять и полюбить"

Утром следующего дня Иван выехал в волость, ждали его к вечеру, но ни вечером, ни утром следующего дня, ни в последующий день домой он не возвратился.

– Загостился, верно, у папеньки моего, – подумала жена Ивана. – Да и сама уже в отчем доме давно не была. Иван приедет, скажу, пущай с детишками свозит хошь на денёк. Надо было в этот раз пойти с ним, да, что-то не сдогадалась.

В эту ночь жене Ивана – Людмиле спалось тревожно, сердце, предчувствуя беду, било набатом. Ранним утром, сходив к соседке и попросив её приглядеть за детьми, вышла на тракт, ведущий в Куликовское.

Пекло. К полудню, пройдя двенадцать вёрст, выбилась из сил. Решила отдохнуть в тени берёз разлившихся широкой полосой в ста метрах от тракта. Сошла с дороги на едва приметную узкую тропу, кем-то проложенную дня два-три назад в сторону лиственного урочища. Фасадом своим этот участок леса стекал в узкий, поросший колючим кустарником овраг, оттуда тянуло прохладой, Людмила знала это, там она и решила дать отдых ногам и остудить разгорячённое ходьбой тело.

– Печёт-то! Погорит всё, не приведи Господи! – тихо говорила, приближаясь к деревьям.

Подойдя к берёзе, расположилась в её тени, развязала узелок со снедью, очистила яйцо, обмакнула его в соль, поднесла ко рту, но не успела надкусть. Со стороны низины донёсся какой-то неясный звук, прислушалась и чётко различила человеческий стон.

– Чур меня! – уронила из руки яйцо и перекрестилась.

Протяжный стон вновь донёсся из глубины оврага.

– Никак и вправду человек?! Хотя… откель ему здеся взяться?.. А пошто бы и нет?! Нынче, слыхала, сызнова лютовать стали какие-то лихие люди. Глянуть надо, не леший же… колок, не лес, откель ему здеся взяться. В каждый колок лешего не посадишь, а человеку могёт быть помощь нужна. Пойду, гляну, – сказала и, подойдя к скосу оврага, стала выискивать тропу, ведущую в серую низину лесного массива.

Пробираясь сквозь колючий кустарник, росший в овраге, прислушивалась, и в неумолчном щебете птиц и других лесных звуков вдруг явно услышала стон человека доносившийся немного справа.

Пошла на этот звук и чуть было не упала в глубокую яму. Раздвинув густые стебли травы и кустарника, встала на колени, заглянула в мрачный сырой провал и закричала, откинувшись назад и заломив руки.

В глубокой яме лежал её муж Иван.

– Касатик, родненький мой, потерпи! – «взяв себя в руки», крикнула Людмила в провал в земле, приподнялась и, оббежав яму, нашла пологий спуск в неё. До крови расцарапывая о шипы кустарника руки и ноги, подошла к мужу, упала перед ним на колени, стала на полосы рвать сарафан и перевязывать его раны.

Иван был в беспамятстве, но при каждом прикосновении к его телу, Людмила чувствовала вздрагивания мужа, и слышала болезненный, тянущий стон, срывающийся с его губ.

– Потерпи, потерпи, родненький мой. Я помогу тебе, – со слезами на глазах, «разрывала» Людмила свою душу, и до предела напрягала свои силы, – тянула волокушу, на которой вызволяла из «плена» оврага искалеченного мужа.

Случайный крестьянин, едущий в волость, помог Людмиле погрузить Ивана в телегу и доставил его в дом её отца, а оттуда Семён Иванович отвёз зятя в больницу города Барнаула.

По дороге в город отец Людмилы сказал дочери:

– В больницу свезём, не задерживаясь у меня, иди домой.

– Ясно дело, папенька! Куды же ещё? Дети одни остались, – ответила Людмила.

– Я к тому, чтобы ты никому ни гу-гу об Иване-то.

– Пошто так? – спросила.

– Пото, милая дочь, что не след никому знать, что жив Иван. Скажешь, что сгинул, а куда, то тебе не ведомо.

– Зачем так, папенька?

– Затем, Людмилушка, что прознают о нём лихие люди, что загубить Ивана хотели, сполнят задуманное до конца. А нам надобно сохранить жизнь Ивану и споймать убивцев.

– Как же мы их споймаем… вдвоём-то?

– Пошто вдвоём? Никого ловить мы не будем. Не наша это забота. Пущай их сыском занимаются те, кому сие дело государем императором поручено.

– Как же сыщут их те государевы люди? – удивилась Людмила. – Откель они знать будут о злыдничестве, сотворённом над Иваном?

– Какая ж ты у меня непонятливая, Людмила. Врачи-то сообщат об Иване господину становому приставу, поступил, мол, к ним в больницу человек шибко побитый. Вот урядник и зачнёт допрос вести, а опосля разыскивать убивцев станут. Поняла?

– Поняла, папенька! Молчать буду, – осознала сказанное отцом Людмила.

Иван пришёл в себя только на пятый день. Как и говорил Лукьян Никанорович – отец Людмилы Долбиной, пристав, извещённый заведующим больницей о выходе поступившего к нему покалеченного человека из состояния беспамятства, незамедлительно приступил к дознанию.

Пострадавший в подробностях рассказал о нападение на него трёх крепких мужчин и описал их внешне, одного из них, двумя днями ранее задержали за разбойное нападение на почтальона. Представили его на опознание Ивану, и тот признал в нём одного из своих истязателей.

Задержанный – житель волостного села Панюшевское, Барнаульского уезда Яков Сучек, не желая всю вину брать на себя, сказал, где прячутся его подельники. Взять их живыми не получилось, были ликвидированных при перестрелке, в которой был легко ранен один из полицейских, что, в достаточной мере, усилило вину Сучека.

В ходе следствия со слов Якова Сучека и за подписью его был составлен протокол, в котором задержанный признался в ряде других преступлений, совершённых совместно с этими преступными элементами – братьями Тихоном и Фёдором Кривоносовыми, тоже жителями села Панюшевское.

Признания в других преступлениях совершённых Яковом Сучек с группой лиц удалось раскрыть хитростью, проявленной урядником Поплавским.

– Ну, всё, петлю на шею ты себе заработал, – глядя прямо в глаза подследственному, проговорил урядник. – Взятые нами твои подельники сказали, что руководителем и наводчиком являешься ты – Яков Сучек.

– Господин следователь, ваше благородие, да как же так? Да, что ж это такое? Да я!.. Да, чтобы я! Вот вам крест! – осеняя себя крестом, – ни в жизть!.. у меня и ума на такое нету!.. Это всё они… братья Кривоносовы… Тихон и Фёдор вовлекли меня в свою шайку. Должон я им, вот они и сказали, что простят долг, еслив я с ними побью одного человека. А боле я ни в каких преступлениях не участвовал… окромя, конечно, нападения на почтальона, а и то, я лишь на стрёме стоял… А они, братья-то, допрежь того, как напасть на почтальона, и на мужика, что с села Усть-Мосиха в Куликовское шёл с какими-то бумагами, много чего другого сотворили. Я всё расскажу, ваше благородие! Это они всё… Христом Богом правду говорю! Ни причём я тута. Вот вам истинный крест! – бледнея, краснея и потея, крестился Яков.

Помощник станового пристава урядник Поплавский, окончив дознание по данному уголовному делу, передал протокол своему начальнику, тот переслал его по инстанции – начальнику уездной полиции. Далее протокол дознания был доставлен судебному следователю с сообщением об этом прокурору.

– Какая-то нестыковка тут, – прочитав протокол, проговорил полицейский следователь, и на следующий день прибыл в полицейский участок, где в следственном изоляторе находился Яков Сучек.

– Ловко ты оговорил своих подельников. Только всё, что ты сказал, как выяснилось, враки. Ты есть главный бандит, и висеть тебе на виселице. Всё обсказали о тебе Кривоносовы, как ты их заманил в свою банду, как наставлял на разбой, как людей губил.

– Крестом крещусь, ваше благородие, неповинен я ни в чём, не губил людей, – упав на колени, запричитал Сучек.

– Ничего поделать не могу, все улики против тебя, – смотря сверху вниз на ползающего у своих ног Сучека, вздохнул следователь. – Хотя… есть у тебя одно обстоятельство, что может смягчить твою вину перед избитым тобой человеком. Назови того, кто надоумил убить его, глядишь, суд и смилостивится, заменит тебе смерть через повешение, каторгой… Какая-никакая, а жизнь.

– Краем уха слышал, как братья Кривоносовы, разговаривая меж собой, называли батюшку Исидора, что в селе Усть-Мосиха церковную службу правит. Якобы он большие деньги им сулил за убийство какого-то человека, возводившего на него напраслину по причине пропажи у того козы. Что, мол, он – батюшка хитростью увёл у него козу и съел её. Что бумаги несёт он в волость на него, в которых все грехи неведомых ему людей сваливает на него. Встретили мы того человека, Тихон и Фёдор спинали его, ножом в бок ткнули и сволокли в яму, что в логу была… колка берёзового… и ушли.

– Ах ты, паршивец, ты этакий, на святого человека поклёп возводишь, – возмутился следователь. – Хитёр, зараза! Ну, погодь у меня… Устрою я тебе тута сладкую жизнь, сам в петлю залезешь!

– Да, як же смог бы я, ваш благородие, возводить несуразность на человека ежели б не слышал своими ухами. Говорю, что слышал. И откель бы мне знать о каком-то попе… их вона… тыщи, поди всех-то разузнай, – слёзно запричитал Сучек. – И человека, что побили, я не знал… он мне никакого неудобства не сделал. Пошто бы мне его лупцевать-то. Это всё они… братья… по сговору с попом.

Выйдя из следственного изолятора, статский советник пятого класса Феодосий Волокита проанализировал слова подследственного Якова Сучек и пришёл к выводу, что тот сказал правду.

– И верно, откуда было ему знать о какой-то козе, как и о самом попе… мало ли того и другого в уезде… пруд пруди… не перепрудишь. Надо бы послать в Усть-Мосиху урядника, пусть поспрошает у народа о попе… Кто таков и что из себя представляет. А Сучек… видно, и впрямь, просто дурак, попавшийся на удочку к двум мерзавцам.

Через полмесяца был суд. Якову Сучек присудили пять лет каторжных работ, попа Исидора за недостаточностью улик к суду не привлекли, но епархия своим частным определением вынесла ему свой приговор; священнику Усть-Мосихинского приходы отцу Исидору выплатить из своих личных средств Ивану Долбину 7 рублей за козу и 1 рубль за моральный ущерб.

Чудище

Сентябрь принёс на Алтай холодный северный ветер. В отдельных районах выпал снег, не обошёл он стороной и село Усть-Мосиха, более того, залежался в нём, – как высыпал 5 сентября толстым слоем, так и остался лежать до Рождества Пресвятой Владычицы Богородицы и Приснодевы Марии. В эти дни вьюжило как зимой, особенно по ночам, – холодный северный ветер гнал плотные тёмные тучи по мрачному небу, тоскливо завывал в печной трубе, не забывал и залихватски свистнуть в щели дворовых пристроек. Успокоилась, заблудившаяся в осени зима, лишь к концу второй недели сентября – к Воздвижению Честного и Животворящего Креста Господня.

Впервые за полмесяца сентября небо очистилось от мрачной серости. Выглянувшее солнце растопило островки снега, подсушило тропинки, засияло бриллиантовыми искрами в лужицах и лентах трав, тянувшихся вдоль дорог, и вновь раскрыло улыбки на лицах людей. Тёплым дням возрадовалась и природа, и пташки и, конечно, люди, уставшие от промозглости «нахальной» зимы, скрутившей в тугой холодный комок и день и ночь первых дней осени. Вновь у тына стали переругиваться, потом мириться, соседки, вновь любопытная ребятня толпилась у кузни, где сельский кузнец Синоренко Иван, «играя» молотом, как киянкой, созидал что-то из раскалённой металлической заготовки. К вечерним сумеркам село затихало, лишь со стороны озера неслись какие-то неясные звуки, и ароматный дым из печных труб бань приятно щекотал ноздри парней и девчат возвращавшихся домой с посиделок. По ночам вновь с перепугу брехали пугливые собаки и скрипели неплотно прикрытые двери сараев.

За прошедшие дни сентября Севостьянов Куприян впервые спал спокойно, руки и ноги не тянула ломота и не мучала бессонница, но в середине ночи его разбудил тяжёлый сон.

– Приснится же такое, – подумал Куприян. – Какие-то снежные горы, грязь, лесные дебри и я среди всего это нереального в жизни хаоса.

Сквозь узкую щель рассохшихся ставен, закрывших на ночь окно дома, к тщательно выскобленной столешнице соснового стола прилепилось маленькое бледно-серое пятнышко тощей лунной нити.

Тихо встав с постели и, посмотрев на лунное пятно, Куприян направился к ведру с водой.

– Что не спится-то? – приподняв голову от подушки, спросила жена.

– Что-то внутрях всё горит, водицы испью и на улку выйду. Постою малось, а ты спи, не тревожься.

– Тагды оденься хошь. Куды раздетый-то, не лето уже, осень, сыро на дворе, простудишься, – ответила Авдотья и вновь уронила голову на подушку, но уже через минуту, почувствовав в душе тревогу, встала с постели и направилась к выходу из дома.

Куприян стоял на крыльце и к чему-то прислушивался.

– Ночь-то какая… Светлынь, как днём, – подойдя к мужу, проговорила Авдотья.

– Тихо! – прошептал Куприян.

– Чего эт ты шепотком-то?

– Тихо, тебе говорю! – вновь прошептал Куприян. – У коровника что-то большое копошится.

– Боязно, Куприянушка, айда в дом. Вдруг волки, – вжалась в мужа Авдотья.

– Какие волки?.. Большое что-то… как телок. Пойду, гляну.

– Утром глянешь, Куприянушка, – задрожав от испуга, вжалась в мужа Авдотья.

– Како утро? О чём ты? Утром могёт быть будет уже поздно! Утром нашу Бурёнку можь уже уведут за тридевять земель… Сыщи потом… ветра в поле. Щас пойду, гляну… принеси топор… у лавки он.

– Я щас, Куприянушка.

Через минуту с топором в руке Куприян медленно продвигался к коровнику. Приблизившись к нему, повернул за угол в тень и тотчас уткнулся во что-то большое, чёрное и мягкое.

Ночь разорвал двухголосый ор, затем удар и топот ног по земле. Следом со стороны коровника в сторону ограды метнулось нечто-то огромное и человекоподобное, но, не пробежав и дюжины шагов, это неведомое чудище получило удар колом по голове и медленно повалилось на землю.

В секунды падения чудище обернулось.

– Ой, Господи! – воскликнула Авдотья, распознав в падающем человеке Кузьму Чумаченко – наёмного работника мельника Ивана Тузикова. – Человека убила!

Чумаченко недвижно лежал на земле, его губы были плотно сжаты и сквозь них не неслось ни хрипа, ни стона.

– Господи, чего ж я сотворила, – заламывая руки, запричитала Авдотья. – Человека дрыном… по голове!

– Погодь, погляжу, – подойдя к жене, прогундосил Куприян. Наклонился, прислушался. – Дышит. Не реви! Живой он! Ишь ногами сучит, паразит этакий… лежит, а всё одно брыкается. Вовремя ты его, иначе утёк бы. Гад, юшку мне пустил, – утирая нос, прогнусавил. – Посторонись-ка, пну его разочек в бок, чтобы знал, как по чужим дворам шастать. Злыдничество у коровника нашего хотел устроить.

Авдотья успокоилась, перестала заламывать руки, безвольно опустив их вдоль тела.

Чумаченко, очнувшись, застонал.

– Ишь, очухался, гад! – проговорил Куприян, замахнулся ногой, но передумал, не стал пинать поверженного злоумышленника. – Леший с тобой! Я не какой-то там супостат. Пущай с тобой общество разбирается… и кому след… ещё. Какого, спрашивается, лешего тебе здеся понадобилось… ночью? Какой леший понес тебя к коровнику моему? А? Отвечай, какую такую каверзу хотел устроить, басурман ты этакий?

Чумаченко стонал, перекатывался с бока на бок, ухватившись за голову.

– Каверзу, каверзу! Чего ещё-то в ночь творят всякие басурмане! – подтвердила слова мужа Авдотья. – Корову нашу увесть хотел, али ещё чего худого, будь он неладен!

– Как шпиён басурманский! Правильно мыслишь, Авдотья, корову хотел уворовать. Видно не шибко сладко ему живётся у Тузикова.

– А и правда, Куприянушка! Иначе што ж ему делать в нашем дворе у коровника… и ночью.

– И ведь ночь-то выбрал какую… Люди устали от холодов, спать улеглись с миром, а он словно вор, вор он и есть, по чужим стайкам! Гад подколодный!

– Гад он и есть, Куприянушка. А только што ж мы теперича будем делать с ним? Оставим здесь, утекёт.

– Свяжем и все дела, а утром народу представим в его поганом виде. Пущай решают, как с ём быть.

– Так околеет на земле-то сырой.

– А мы его соломкой укроем, вот и вся забота. До рассвета выдюжит, не зима….

– А ежели всё ж таки утекёт? Развяжется и поминай, как звали. Можь нам его в дом занесть?

– Нечего ему в дому нашем делать, и не утекёт он, не вода… Руки свяжем, ноги к спине заломим, никуда не денется. В дом его ещё… Он по сараям нашим, а мы ему с поклоном, нате вам, господин хороший, – Куприян поклонился, как вельможа плавно и с протяжкой правой руки. – Палаты наши примите, в постельку нашу тёплую улягтесь, а мы как-нибудь за печкой устроимся… к тараканам поближе. Так ли чё ли?

– Как скажешь, Куприянушка. Только может быть, ему подушку под голову подложить? А то так-то оно как-то и неудобно лежать, тело затечёт… скукоженное, а в голову кровь хлынет, она у него и так побитая, помереть может.

– Кровь в голову, говоришь, – почесал затылок Куприян. – Это оно, конечно, того самого, могёт быть и хлынет… Только подушка-то у нас одна, свою ли чё ли под него класть… закровянит своей головой-то разбитой… Крепко ты по ней приложилась, – ухмыльнулся.

– Так я ж в твою защиту бросилась. Думала разбойник какой.

– Храбрая ты у меня, Авдотьюшка, токма более так не делай. Благо, что всё так славно получилось, а ежели бы он увернулся и на тебя… с дрыном-то твоим. Тагды што?

– Прости, миленький, не думала о себе, о тебе пеклась.

– Ладно… что уж тут! Что сделала, то сделала… а всё ж таки храбрая ты у меня. За то и люблю тебя.

После этих ласковых слов, Авдотья с нежностью посмотрела на мужа и зарделась. Была ночь, не видел Куприян алый разлив на щеках жены, но почувствовал душу её, ещё крепче слившуюся с его душой.

– Ты вот что, Авдотья, сходила бы домой… платок на голову надела… ветер вон холодный поднялся. – Куприян кивнул на берёзу у ограды кивающую ветвями. – Неровён час застудишься.

– Ничего, Куприянушка, ничего! Мне не зябко, – ласково смотря на мужа, ответила Авдотья.

– Коли так, принеси из стайки верёвку… на гвозде у входа висит, а я покуда посторожу его… чтоб не утёк, вона, перестал кататься, не стонет уже, глазами моргает, – сказал жене и, слегка склонившись над пленником, проговорил. – Чего моргаешь-то? Набедокурил, теперича лежи спокойно, покуда Авдотью не кликнул, чтоб она по тебе ещё разок приложилась… дрыном.

– Го-о-лова-а, – простонал Чумаченко.

– А у меня нос. Ты мине его, паразит ты этакий, сломал. Мине что ж теперь спасибо тебе говорить? На-ко вот выкуси. – Севостьянов выкинул в сторону поверженного «врага» фигу из трёх пальцев.

– Голова застудится. Как же я потом буду ею думать?

– В тюрьме оно тебе думать не нужно будет. Там за тебя тюремные начальники думать будут… когда исть дать, когда на прогулку, али на работы вывести. А под голову твою соломки подложу, как на перине лежать будешь… до самого рассвету, а там пущай с тобой народ разбирается. Опосля мне до тебя наплевать. Ишь, чего удумал! Корову мою слопать.

– Не нужна мне твоя корова. Уберечь хотел её от разбойников.

– Это где ж ты разбойников сыскал? – подойдя к мужу и подавая ему верёвку, спросила Кузьму – Авдотья. – Окромя тебя разбойника у нас других нету. Вяжи ево, Куприянушка, а я покуда солому принесу, чтобы голова его худая и впрямь не простудилась… А то неровён час совсем ею тронется.

– Что же вы со мной как с разбойником? Совсем стыд потеряли. Я обеспокоился о вашем добре, а вы меня дрыном по голове. Разве ж так можно с человеками поступать. В святом писании сказано: «Не судите, и не судимы будете». А вы чего устроили? Смертоубийство! Бог воздаст вам за грехи ваши! Гореть будете в пламени адском!

– О нашем добре обеспокоился… Ну, рассмешил! Ночью-то!.. Отчего днём, как все честные люди не пришёл? Мы бы тебя за стол усадили, чаем угостили, а теперича лежи угощённый дрыном и радовайся, что жив остался, – ухмыльнулась Авдотья.

– Чуешь, что жена моя говорит? То-то же! А то туда же, гореть нам в пламени адском. Об нас пячись не надо, у нас ещё и тута… на земле делов много, – ответил Севостьянов. – А и худого мы никому не делали… Так что не нам, а тебе в аду гореть. Ишь… разговорился. Лежи, кому говорю… тихо… покуда и я по твоей голове не приложился. А уж если я приложусь, тагды она у тебя болеть перестанет, да и мине забот меньше, вязать тебя не надо. Так что лежи спокойненько и не разявай рот, покуда вяжу тебя. Да не брыкайся, не брыкайся, а то неровён час руки-то твои и ноги верёвкой до крови порежу… тонкая она у меня, но прочная, нонешним годом купленная. Как знал, что сгодится… и сгодилась… славная верёвка… из пенькового волокна… прочная.

Остаток ночи прошёл быстро, – в заботах о пленнике. К рассвету у двора Севостьянова собрался народ. Все хотели посмотреть на диво, которое изловил Куприян ночью у своего коровника. Диво лежало на земле, укрытое соломой, и не издавало ни звука.

– Кого же он словил? Лешака, аль водяного? – говорили одни.

– Водяному-то што здеся делать, озеро вона где, – отвечали другие, кивая головой в сторону северной околицы

– А и лешему тута делать тож нечего. Лес-то отсель верстах в трёх, – проговорила соседка Севостьяновых – Таисия Иванова – высокая, крепко-сложенная женщина лет тридцати. – Одно ясно, зверя лютого словил… степного.

– Пошто так? – спросил Таисию Лев Перепёлкин – щуплый мужчина лет за сорок. – Можь там… в соломе-то вовсе никого и нету. Шутку, можь, затеял Куприян-то. Деревяшку какую-нить сострогал и спрятал в соломе… звуку-то никакого нету оттель. Ежели б чего живое там было, то шевелилось и звук издавало, так я разумею, а он вовсе совсем мёртвое…

– Скажи, что ещё на радость тебе… Делать ему нечего! Куприян Фомич человек сурьёзный, ему не до шутков, – урезонила Таисия Перепёлкина.

– Я разве ж говорю, что Куприян Фомич баламут какой. Ясно дело, человек он сурьёзный, только ж оно всякое бывает… можь ему штой-то померещилось и он заместо чудища скотину какую соломой прикрыл… ночью-то не разобрал что к чему… – изменил своё мнение относительно деревяшки Перепёлкин.

– Што гадать-то, што в соломе?! Прячет, значит, есть на то причина основательная, и перво-наперво, чтобы не пужать людей прежде времени, – уверенно проговорил Ковригин Филипп – односельчанин Перепёлкина, стоящий плечо в плечо рядом с ним.

– Так оно хошь прежде, хошь по времени, а всё одно жутко, – ответил Перепёлкин, пугливо озираясь по сторонам.

– Не дрейфь, Лев, ты же у нас лев. Вона нас сколько… почитай со всех соседних улиц народ собрался, – бравируя храбростью, ответил Ковригин.– Ежели чего, скопом его скрутим.

– Говорил, подбадривал соседа, вжавшегося в себя от страха, Филипп Флёрович, но сам не стремился влиться в первые ряды зевак, плотно придвинувшихся к ограде, ибо у самого тряслись поджилки.

– Тебе хорошо говорить, ты вона какой огромадный, – ответил Перепёлкин, посматривая на Ковригина снизу вверх. – А ежели за домом смотрит на нас его собрат-зверь, и готовится напасть на нас. Тогда што? Вдвоём они нас того… загрызут, вот!

– Вдвоём, говоришь, – почесал за ухом Тит. – Вдвоём могут… а только нас всё одно больше… Всех не сгрызут…

– По мне какая разница, всех, али не всех, ежели я могу быть среди загрызенных? Пойду отсель, покуда и взаправду кровя не пустили… у меня её и так не особо-то много, – ответил Перепёлкин и сделал шаг назад, – в сторону от забора.

В это время беззвучно открылась дверь дома, и на крыльцо вышел Куприян Фомич.

– Здравствуйте, люди добрые! – поклонившись народу, громко приветствовал сельчан Севостьянов. – Собрал я вас по важному делу. Показать хочу чудище, что пыталось забраться в мой коровник, да только замысел его не удался ему, словили мы его с Авдотьюшкой, и связали крепко накрепко, чтобы не утёк и предстал пред вами, на ваш суд народный.

– О, говорил же, чудище! – передумав покидать зрелище, проговорил Лев Перепёлкин. – Постою ещё… коли сам Куприян Фомич рядом с ним, то уже шибко-то и не боязно. Да и связан он, сказал…

Спустившись с крыльца, Севостьянов подошёл к куче соломы и, наклонившись, протянул к ней руки, явно для того, чтобы ухватить охапку и показать народу, что скрывается под соломой.

Толпа ахнула хором, и кто-то громко проговорил:

– Руками-то пошто? Али не жаль рук-то? Откусит!

– А и то верно! Вилами, али граблями разгреби солому-то, – рекомендовали сердобольные старцы.

– Покажи народу зверя лютого! Мы его кольями!

– Косой его острой!

– Молотом! Молотом его! – понеслись выкрики из толпы людей, из предосторожности попятившихся от изгороди.

– Не тревожьтесь за меня, – спокойно ответил Куприян, схватил в руки охапку соломы, отбросил её в сторону. Так же поступил со второй и другими, и через минуту народу предстал сжавшийся в комок человек.

Севостьянов наклонился над лежащим на земле пленником, встряхнул его и поставил на колени.

– Вот он, зверь лютый, смотрите на него люди.

Толпа зашумела.

– Какой же это зверь?

– Это ж работник мельника Ивана Тузикова – Кузьма Чумаченко.

– Верно, говорите, люди, Чумаченко это. Он, басурман этакий, хотел корову мою со двора моего увести. Словили мы его с женой моей Авдотьей у коровника нашего. Не гостем в дом наш пришёл, а вором и ночью.

– Как же ты словил его, Куприян? Ночью-то спят все. Али он сам крикнул: «Лови меня, воровать твой дом пришёл!» – донёсся из толпы писклявый голосок и следом ехидный смешок.

– Сказываю же, вором он пришёл, крадучись. А словили мы его случайно. Ночью на двор вышел, чтобы воздухом свежим подышать, в груди шибко запекло. Дверь у меня без скрипу отворяется, петли-то салом смазываю, не слыхал он, как я на крыльцо ступил, а как ступил, тут-то и услышал шорохи у коровника.

– Так можь он заблудился, а ты его сразу по рукам и ногам.

– Да ещё и на сырую землю!

– И то верно, человек он, а не чудище лесное!

Понеслись упрёки к Севостьянову.

– Так и я думал по-первости, покуда он юшку не пустил мне. Ежели бы по какой оказии, по-пьяной ли или какой иной случайной нужде забрёл в мой двор, то оно понятно было бы сразу. Стал бы он по носу меня хлестать?

– И то верно, люди, – поддержал Севостьянова Ковригин. – Безвинный человек на колени пал бы, стал прощения просить за причинённые ночью неудобства, а не кулаками размахивать. А потому предлагаю руки ему отрубить.

– Севостьянову Куприяну, что ли? – со смехом выкрикнул какой-то шутник.

– Пошто Куприяну. Он у нас за народ стоит, артель соорганизовал, а ныне мельницу паровую задумал строить на благо наше, а то Тузиков совсем обнаглел, три шкуры стал с нас драть за помол.

– А не Тузиков ли подговорил работника своего худо сделать Куприяну? – высказал мысль Лев Перепёлкин. Надысь повздорили они шибко насчёт мельницы-то.

– А то верно, – поддержали Перепёлкина многие сельчане. – Шибко на днях повздорили Тузиков с Куприяном Фомичом.

– А вот щас мы и поспрошаем его, Чумаченку-то. А ежели запираться зачнёт, то без всякого суда руки отрубим и все дела… пущай потом робит култышками, – стоял на отрубании рук Ковригин.

– Отдаю его в руки ваши, люди. Забирайте и судите всем миром, а моё решение одно, – гнать его из села, но прежде, как решили, выпытать, кто послал его на злыдничество этакое, чтобы коров со двора уводить, ибо чую, правильно говорите вы, не по своей воле затеял он злое дело, Тузиков направил его во двор мой. Ну, а ежели отпираться будет, выгораживать хозяина своего, тогда рубите ему руки, а заодно и ноги… другим наука будет, как шастать по ночам по чужим дворам.

Стали разбираться, с какой такой надобности Чумаченко оказался ночью во дворе дома Севостьяновых.

Поначалу Кузьма говорил, что случайно оказался во дворе дома Севостьяновых, – смиренным взглядом и тихим жалобным голосом клонил к себе толпу людей: «Люблю гулять ночью, особливо после тяжёлой дневной работы. Свежо, дышится легко, голова думы всякие благие думает», – но после слов жены Севостьянова – Авдотьи, в руках которой появился топор: «Гулять возле нашего коровника, прячась в тени?» – Чумаченко перестал юлить и завираться.

– Смилуйтесь, люди добрые! – возгласил он. – Не рубите руки! Пошёл во двор уважаемого в селе человека Куприяна Фомича Севостьянова по наущению хозяина моего Ивана Самойловича. Сильную злобу он затаил на него за то, что тот надумал мельницу паровую строить.

– Коли правду говорит, развяжи его, Куприян Фомич, – сказали люди. – И пусть восвояси идёт. Человек он подневольный и зла никакого не сотворил…

– Разве что нос Куприяну раскровянил, – звонко засмеялась Таисия Иванова.

– Бог с ним… с носом, заживёт, – ответил Севостьянов. – Тут дело в другом. Надобно чтобы он бумагу написал, что не наговор слова его на Тузикова, а истину глаголил. Ежели отпустим его, на попятную пойдёт, докажи потом, что правду говорил.

Всем народом избрали писаря, тот со слов Чумаченко написал:

«Намедни – три дня назад, в прошлый вторник, в доме Куприяна Севостьянова собрались мужики, обсуждался вопрос о постройке кооперативной паровой мельницы. Это я уже потом узнал, а так-то откель мне знать, что почём и с какой целью мужики собираются… меня в известность не ставят… человек я пришлый, не местный, значит. Затеял собрание Куприян Фомич Севостьянов – организатор маслодельной артели. Пришёл на собрание и хозяин мой Иван Самойлович Тузиков, у него своя мельница. Меня с собой взял и сказал, чтобы на улке его дожидался. Что в дому было, не знаю, только через некоторое время Иван Самойлович и Куприян Фомич вышли на улку, и стали громко разговаривать.

– А мельницу мы всё-таки будем строить! – Услышал я слова Севостьянова.

– В-вы н-ничего н-не п-понимаете! В-вы у м-меня кусок х-хлеба отбираете! – закричал Иван Самойлович. Шибко злой он был, это я сразу понял. Он всегда шибко заикается, когда шибко злится.

А Куприян Фомич тоже в крик:

– Ты ещё меньше нашего понимаешь, а деньги огребаешь.

Чего он меньше ихнего понимал, я не знаю. Они так ругались, ругались, потом Иван Самойлович шибко рассвирепел, схватил кол и попёр с ним на Севостьянова, а тот увёртистый оказался. Своротился от кола-то, вырвал его у него из рук, в сторону бросил и кулаком по мурдасам Ивану Самойловичу. Тот так брык сразу и с ног на землю свалился. А потом мужики из дому вышли и разняли их, а я отвёл Ивана Самойловича домой».

– Что потом случилось? Присказка всё это, говори, как дело было, как науськал тебя хозяин твой на Севостьянова? – спросил писарь – Чумаченко. – Рассказывай, как на духу! Пошто на преступление пошёл?

«Я, люди добрые, – продолжил говорить Чумаченко, – на преступление не хотел идтить, только Иван Самойлович сказал, что не заплатит мне ни гроша за весь период моей работы. Так и сказал:

– Не спалишь дом его, ни гроша не заплачу. Не корову он хотел погубить, а самого Куприяна Фомича.

Куды мне деваться, пошёл. Только я, люди добрые, совсем не хотел злыдничество Куприяну Фомичу вершить. Думал, постою маленько у коровника, а потом, как светать станет, уйду. А Ивану Самойловичу хотел сказать, что спички обронил, а найти не смог. А оно всё хорошо сполучилось. Споймал он меня, Куприян-то и поделом мне. Крепко по голове моей приложилась жена его – Авдотья. А то, что по носу вдарил Куприяна Фомича, так за то прощение прошу у него, случайно получилось. Рукой махнул, а тут нос-то его под руку мою и попал. А сам я руку на него не подымал и злыдничества ему не творил. Человек он хороший, завсегда с добрым словом. За что мне ему дело злое творить и по носу кулаком бить? Вроде, как и не за что!»