Текст книги "К небу поближе"

Виктория Андреева
К небу поближе

О поэзии Виктории Андреевой

Имя Виктории Андреевой ассоциируется с двуязычным журналом «Гнозис», с «Антологией современной американской и русской литературы, графики и живописи», со статьями о современной русской и западной литературе, со стихами, прозой, переводами современных западных поэтов. Ее эстетическая и поэтическая позиции вполне артикулированы. Это – метареализм, творческий прорыв в область трансцендентного. Она прекрасно демонстрирует умение заглянуть за пределы явленного и передать это в прозрачных, «настроенных по ветру снов» стихах. Виктория Андреева – поэт искушенный и ненавязчивый. Ей присущи собранность, такт и рефлексия. Культурно освоенное пространство ее стиха органично впускает диссонанс, перебои дыхания и ритма, характерные для модернизма. Эту поэзию не спутаешь ни с чьей другой, она отличается «лица необщим выраженьем». Андрееву называют герметическим поэтом, хотя на первый взгляд ее стихи могут показаться обманчиво доступными – и в этом смысле они очень московские. Виктория Андреева была не громким, но полноправным участником московского литературного подполья, будучи дружески или опосредованно, через друзей, связанной со многими литераторами того легендарного периода. Она была одной из первых, кто заявил о существовании нового поэтического пространства. Ее статья о московской и питерской поэзии «В малом круге поэзии» была в 1978 году опубликована в нью-йоркском «Новом русском слове». Имена Станислава Красовицкого, Леонида Аронзона, Генриха Худякова, Анри Волохонского прозвучали в ней с полным уважением, которого достойны эти поэты.

Виктория Андреева выросла в Замоскворечье. Московский университет был ее alma mater, а позднее она училась в докторской программе Нью-Йоркского университета.

Стихи, проза и эссеистика Андреевой печатались в периодической печати в Москве, Париже, Нью-Йорке, Лос Анжелесе, Филадельфии. Книга ее стихотворений «Сон тверди» вышла в Нью-Йорке. Среди других ее публикаций – двуязычная книга стихотворений в переводе замечательного английского поэта и переводчика Ричарда Маккейна «Телефонный роман» и пьеса «П.Я. Чаадаев».

Аркадий Ровнер

Мерцание света
О стихах Виктории Андреевой
(в сокращении)

Поэт всегда – странник. Он – трепетно здесь, но всегда больше «за»…

…за холмами, за горами в мирах Несбывшегося.

(А. Грин)

 
Мне вдруг стало казаться да мне стало казаться
Что я только лишь гостья в этой странной стране…
 

Виктория Андреева

С чем мне связать стихи этой женщины с таким тонким иудейским, или итальянским лицом, появившейся на пороге моего дома в Томилино, в окружении своего мужа и сына лет двенадцать тому и так радостно удивившейся букетику незнакомых ей фрезий, которые моя жена подарила ей?.. С чем же связались в моей памяти ее строки? С прозрачными ли овидями Прованса? С терракотовыми их холмами? С крылатыми ли пиниями генуэзских побережий? А, может быть, с многоэтажными каменными призраками ночного Манхэттэна, или с забытыми людьми и Богом русскими церквями и деревнями – под нетопырями осенних туч?

* * *

Вытолкнутые советским духовным прессом на Запад, лет за двадцать до нашей встречи, после эмигрантских мытарств (особенно нелегких для гуманитариев), преподавая и выпуская при этом литературно-философский журнал «Гнозис», встречаясь с последними могиканами русской эмиграции первых волн, но так и не вписавшись в контекст жизни «Американской империи», они вернулись в бурно меняющуюся Россию 90-х.

Что же принесли с собой эти странники, казавшиеся нам уже немного иностранцами? Виктория прочитала стихи, и они сразу поразили своей грациозной прихотливостью, акварельной зыбкостью образов и картин. Скрипичностью звука и прозрачной печалью. «Монтеверди»… «Сон тверди» – переливались имена и названия.

 
лаванды терпкая печаль
сухая прелесть иммортелей
растрескавшиеся пленеры
прованса —
неба
сиреневая пастораль
 

«Сон тверди»

Нам с женою и сыном – «подмосковным коктебелам», поклонникам Макса Волошина, открытым душой Средиземноморью – все это было интимно близко:

 
ритмичное дыханье гор
их закругление туманно
явленье их отчасти странно
для жителя равнин и дол
их гобеленная печаль
плывет заплаканно и строго
мечтательным подножьем Бога
в холодную как бездна даль
и в этом долгая услада
для вечереющего взгляда
 

«Пятна света»

Строчки являлись легко как жест руки – анжамбеманы, ассонансные, как бы необязательные созвучия вместо рифм, отзвуки французской речи – школа новых поэтик и в тоже время классическое целомудрие души, избегающий тяжких соблазнов постмодерна.

В ее поэтический опыт органично вошла поэзия целой плеяды поэтов русской эмиграции и особенно русских парижан 1920-х и 1930-х годов – стихи, ранее у нас неизвестные. Ей были близки такие имена как Адамович, Поплавский, Червинская.

…А вот я смотрю стихи юной Виктории, 60-х годов, когда казалось «все начиналось» в расселинах льдов советской «Утопархии», представлявшихся вечными. В Москве тогда закипали художественные течения, возникали литературно-философские кружки, поэты вырывались со стихами на площадь Маяковского.

Читаю стихи Виктории из тогдашнего сборника «Нафталинный Пьеро»:

 
мне – белый флаг надежд.
мне – в поле сирый ветер,
протянута рука из под полы
одежд
мне – робкие стихи, неверные
обеты
и зыбкие мечты передрассветных звезд
 

И, конечно, вспоминается страннический венок Макса Волошина:

 
в мирах любви – неверные кометы
закрыт нам путь проверенных орбит…
 

Это странничество, бесприютность на земле, что в России, что на Западе – постоянный мотив лирики Виктории Андреевой.

А здесь юная Виктория как бы роднится с ушедшей к тому времени Ахматовой, может быть, уже видя себя в Париже:

 
…мир без тебя —
как это просто:
сырой и будний блеклый день
и на трамвайной остановке
поземкой мартовской метель
и снега черная каемка
и я, как ты, с парижской челкой
 

«Нафталинный Пьеро»

А вот и московское детство. Ведь детство для каждого поэта —

«Ковш душевной глуби»:

 
                        чулан в котором помнится когда-то
                        хранилось платье бабушки Агаты
                        и шепот музыки как нафталинный шорох
                        и вечное брюзжание часов
                        <…>
                        и занавеску ветер чуть колышет
                        и кто-то в кресле спит почти не дышит
                        не слышно в комнате ничьих шагов
                        лишь слабый и полузабытый
                        знакомый с детства аромат духов
 

(Там же)

Но «Кружится волчок, кружится волчок!». Парки неумолимо прядут свою пряжу, ведут нити… Франция, Италия, Соединенные Штаты – труды, дни, разочарования, вечные тяготы быта. Тесные эмигрантские мирки, друзья и враги… Но дух поэта не поддается. Один из ярких лирических бросков – стихотворение «Двоится линия холма». Это внутреннее возрастание несмотря на громадные противодействующие силы социумов, толп, потоков оглупления в мире «глобальной деревни», враждебной рвущейся к высям душе:

 
двоится линия холма
круги кольцуют атакуя
и центром мощного ствола
упруго крону неба рву я
и каждой клеткой веткой я
вверх рвусь извилисто минуя
препоны тлена и огня
макушкой острою ликуя
я – дуб восставший на дыбы
пятою землю попирая
корявые мои листы
непрошеные гости рая…
 

«Сон тверди»

Города, океаны, страны потоки карусели людей, судеб. Чужие стены потолки, пейзажи… За окнами – чужая жизнь:

 
три птицы сбившись
вкруг заемного уюта
три горьких пленника
безрадостной судьбы
мы стены слушаем
мы вдумываемся в сны
разгадываем
криптограммы звука
чтоб века этого оскал безумный
означить в назидание другим
 

«Лето в доме м-ра Томпсона в Сассексе»

И вот Виктория с семьей уже в России, в круговерти события нашей жизни, и снова бесконечная редакторская, переводческая работа, иногда стихи, редкие выступления, но все же здесь родной язык и хоть замороченные, очумелые, но свои, российские, порой склоняющие к певучей строке ухо человеки… Москва.

Приведем отрывок одной из поэтических вершин Виктории, маленькой поэмы «Монтеверди». Это вечный средиземноморский миф о любви – миф об Орфее и Эвридике. Он весь звучит как бы старинной музыкой, ее дальней прелестью:

 
                        …ах! надежды позади
                        ах! печали впереди
                        зыбок этой жизни сон
                        горек этот миг
                        терпкость ветра
                        нежность дня
                        тихая улыбка далей
                        окрыленные печалью
                        высота и глубина…
                        ……………………….
                        Эвридику ждет Орфей
                        отпусти нас царь теней!
 
 
                        <…>
 
 
                        прочь от вод холодной Леты
                        двое бродят в пятнах света
                        свет ликует и поет
                        Эвридике светлым эхом
                        песни звонкие прядет…
 

«Монтеверди»

* * *

Виктории уже нет с нами. Царь теней забрал ее. Но светлое эхо напева ее строк – здесь… Пятна света среди тьмы прошлого и настоящего века. И этот «Сон тверди» – казалось, непробудный – освещен тихим светом ее глаз. И освящен любовью.

Марк ЛЯНДО

«квадрат печали грустен и высок…»

 
квадрат печали грустен и высок
и стрелы ветра холодят висок
и обреченность дышит в волнах света
в зеленом вздохе трав
в округлости наивной
лета
в пунктире
птичьих криков
в прямолинейности цветов
торчащих небу дико
 
 
печали перекрестный остов
высвечивает тайну угасанья
минуты сей и дня, и лета
волны тьмы задвигались и
задышали эхом
приблизились округлые кусты
и ангела спокойный круга
повторенный движеньем листьев
облаков
схождением холмов
в барочные покои горизонта
 

«стрекочущий мотив судьбы…»

 
стрекочущий мотив судьбы
часы из лавки антиквара
то хриплой сухостью скрипит
то всхлипнет то вдруг замолчит
вновь монотонно зазвучит
собьется с ритма – все сначала
 
 
а на другом отлоге гор – ребенка плач
и женский гомон
и петуха полудний говор
рассыпанные по холмам
 
 
два желто-бежевых крыла
замолкли в трепетном покое
и тихие уколы хвои
лениво брошенной к ногам
 
 
так между небом и землей
таинственный творится сговор
движенье вверх и вниз схожденье
встречают линию скольженья
и замирают в летнем зное
в изнемогающем покое
 

«возвращение из леса…»

 
возвращение из леса
возвращение из поля
речка тихого покоя
вдоль дороги
как вдоль моря
тишина как удивленье
доброты забытой бденье
дома посреди поляны
тихое пресуществление
чаепитие в беседке
долгое как разговор
лета тоненькая ветка
чертит чистый профиль гор
звезды редкие просторны
духи сумерек летают
празднично и монотонно
книгу вечера листают
 

Три дня осени

 
светло и молодо
и празднично легко
день начинает игры с тенью
он сыплет золото
сей щедрый день осенний
вслед ангелу скользящему светло
 
 
в потоки света грусть одев
тень прозрачных дерев
тень ангела на голубом покое
тень светлая как горе
и росчерк крыльев завитком
тень легконогой осени
вся в пятнах акварели
и зачерченная под ней
тень движущихся голубей
 
 
и удлиненье слез сквозь линии реки
и перья облаков сквозь голубое небо
волокна смеха плача эха
повторенные тишиной голубизной и глубиной
и сонный возглас дня
и мир божественного смысла
 

«когда сонет протянет руку с пеплом…»

 
когда сонет протянет руку с пеплом
к сожженным позади меня мостам
послушный данности предела
квадрата белого листа
когда в мой сон обезоружен сроком
войдет обман поверженный глубоко
иллюзия победы над собой
мир и вражда заспорят вразнобой
как жалок срок как ненадежны звуки
связующие прошлое в одно
и только тусклое стекло разлуки
до времени глухой поток
в размывах завтра и сегодня
несется лавой многоводной
 

«посмотри на небо…»

 
посмотри на небо
– улыбнись
в этом дне неяркость
и неясность
в этом дне усталая
ненастность
и тревожная неначатая жизнь
 

«звезд мерный холод…»

 
звезд мерный холод
пристальный полет
размеренный разбег
дыхания и ветра
и нервные размывы спектра
отчаянья и каменных забот
покалыванья памяти без сна
нависший страж у светлого предела
и цепенея переходит тело
из завтра во вчера
 

«Рамо порхающая муза…»

 
Рамо порхающая муза
плетет светящиеся узы
скользит свивается ползет
паук из света невод ткет
Лахесис la Folette надсадный
и гулкий музыки полет
и бьется звук протяжный влажный
затягивая в водоворот
скольженья в светоомут
где света гулкий хрупкий холод
объемлет душу
словно грот
 

«ты – формы слепок…»

 
ты – формы слепок
в лаве естества
в змеящемся потоке превращений
ты – натяженье вектора без тени
ты – тень усилий без труда
ты – голос пересекший высоты
незримые строенья и стропила
ты – заземления постыдная картина
падение высокого листа
ты – нисхожденье
вниз хожденье
ты – снисхожденье
к дремучим планам бытия
где нужен знак
остужен голос
дыханья синего без дна
 

из петербургского цикла

 
лицо из мрамора
пропорции обмера
ступенька пьедестала
держит сферу тела
надбровьев дуги
пирамида подбородка
лба квадратура
и света средостенье —
плачущее полукружье глаз
ушные раковины
средь россыпи растений
дианы лик
и аполлонов отблеск
ландшафтов регулярных росчерк
сверканье солнца
и луны мерцанье
двуличная основа
мирозданья
 

«прохладное дыхание ночное…»

 
прохладное дыхание ночное
кристаллом плачущим ты прошлое закроешь
и формы новые ты слепишь в высоте
и влагой звонкою подернешь сухость горла
и распрямится в плачущем покое
комочек горький – лепесток души
растоптанный кочевником глухим
прозрачность гласных запоет мне внове
над желтой ржавчиною боли
быть глиной перестав
устав
 

«триады лет…»

 
триады лет
и безысходность тайны
избытый срок
забытые пути
троичный путь ведущий изначально
к обманному исходу впереди
трагичность век и горечь складок горя
и века трехступенчатый разрыв
триптих паденья
трехголосость моря
трилистник тайный
темный мой двойник
трехкратность просьбы
или наказанья
трехперстие прискорбного пути
двуперстия высокое отчаянье
 

«раскрытая ладонь добра…»

 
раскрытая ладонь добра
окошко в жалюзи жасмина
и облак белые кувшины
и вознесенные стада
летящий профиль а ля Пруст
я с ним в загадочность играю
то в длинном по небу пройдусь
сначала медленно растаяв
все облака цветы стада
и голубые голоса
кружат вокруг прохладным эхом
потом роса
мелькнет истаяв
и иногда мелькнет
ладонь раскрытая добра
тихий нежный звездный сон
и мысли неба
 

«и прошлое раскрылось из окна…»

 
и прошлое раскрылось из окна
прошедшее, раскрытое
без сна, без боли, без обмана
какая-то зияющая рана
 

«высокое молчание судьбы…»

 
высокое молчание судьбы
закинутая голова отчаянья
тень времени бездушная скользит
тень времени бездомная маячит
 

«часы со скрипом бьют тринадцать раз…»

 
часы со скрипом бьют тринадцать раз
и солнце не увидит горизонта
мир соскочил с оси
и мы впотьмах
во тьме полярной
и звезды слепнут
перед ликом солнца
 

«воздушный переход…»

 
воздушный переход
и йодистый наркоз
и чайки одноногий вектор
и ветра ласковый покров
и времени мечтательная вольность
за гранью прошлых дней
клубятся облака
снует челнок к приливу между днем и ночью и шаркает усталая волна вздыхая
и белая воздушная гряда
вздымается над зелено-
            бровым островом
потоки воздуха
с потоками дождя
сплетают солнечную сетку
и тычется беспомощно душа
в остекленелую поверхность неба
 
 
крадется лава серая воды
вползает запахом наркоза
поток влечет в мерцающую синь
влачит струения основу
средь дня сверкает звездопад
ткет неустанно водолейный ткач
толчками легкими
разводы
и форм скрывая звездолет
и форм являя звездопад
смывая облик новый
дрожит, струится чешуя
являя водяные знаки
 

«воздушные слои бездонно рыхлы…»

 
воздушные слои бездонно рыхлы
зеркальная субстанция воды
плывут прозрачно облачные мысли
и спят в глуби подземные ключи
ты птицей распластайся в токе ветра
ты рыбою уйди на дно реки
субстанцию огня и силу ветра
ты в солнечном сплетенье обрети
и в ореоле царственного света
ты в человеке силу льва яви
и ангела высокое прозренье
прозрачность обернется вещей формой
задышат светом омуты озер
земля и небо породнятся с ветром
и станут перегнуты свет и дол
свет солнечный и лунный поднебесный
и синий светоскат сольется с водной тьмой
воздушный океан сольется с водной тьмой
 

«дни долгого стоянья…»

 
дни долгого стоянья
в очереди отчаянья
и долгий перечень бессмыслиц
затягивающих паузы дыханья
весь перечет обид и сожалений
несостоявшихся решений
Великий Архитектор
щедр на замыслы
не на выполненья
и росчерком пера
взмывает праздничность творенья
из-под пера мелькает
и тяжело нисходит по горам
спускается к реке
ступени Витберговской музы
строитель храма Медузы
вертикаль отвеса
взмывает бесконечной орбитой
взлетает глаз, теряет убежденье
и уверенность опоры
блуждает век мгновенье
вдоль склонов крыш
по взмахам пирамид
 

«и город обернувшийся дождем…»

 
и город обернувшийся дождем
потоками смывает
и город поглотивший дом
и давший нам взамен одни обиды
и город перешедший ту черту
где день и свет навек неразлучимы
лишь города зловещий тот полет
 

«безветренна бессонница вдали…»

 
безветренна бессонница вдали
клубятся сны
тяжелой неподвижной марой
движенья суетливы и неряшливы
как беспорядок Броуна частиц
сон проползает по стене, стеная,
вздыхая влажно и протяжно
скулы сводя
сон выкликает неприкаянных
лунатиков блуждающих впотьмах
сон бархатом беспамятства маня
магнитит неподвижности пустот
и шелковой прохладою дремота
скользит
бессонною измученною тенью
мне не прорваться к сонным берегам
 

«у двери порога…»

 
у двери порога
у двери порога стою
не в силах уйти
не в силах войти или выйти
захлопнулась дверь
и мерно жужжанье больничного лифта
опустошено
у двери порога стою
 
 
больничные клети
мертвый линолеума блеск
проемы дверей
и запах гниенья и хлорки
и белые сестры
как проводницы в царстве теней
и люди, на койках лежащие
как в подземельном склепе
 

«быстрее катит жизни колесо…»

 
быстрее катит жизни колесо
склоняющего долу солнца
день вечеря смеркается неловко
и на полянах росовет цветов
Ивана с Марьей солнечный ожог
смелеет брызги белые ромашек
в просветах неба серые пятнашки
и встречный поезд делает прыжок
 

«бессменны дни бессмысленных забот…»

 
бессменны дни бессмысленных забот
чуть брызжет луч зари
в окне рассвета
чуть тронут веки белые тенёта
во сне, во мне разбужен холодок
страх, цепенея, бедный ум когтит
отчаяние затопляет стены
волною страха брошенная в небо
я без опоры
 

«безмерна человеческая боль…»

 
безмерна человеческая боль
свинцовы облака отчаянья
и голос, плачущий в юдоли
холодного надменного молчания
последнего несчастного прощания
и голос твой решающий злой рок
слепой скороговоркой монолог
лишь сон собеседник костылей
в воображении убогом
ноша-разум размывает дни
подаренные умершим живому
и книги мертвых запыленный свиток
 

«я онемела – засмотрелась…»

 
я онемела – засмотрелась
на возникающие тени
обрыва среди бела дня
на губ белеющую рану
на превращенье тела в мрамор
на окамененье “я”.
 

«где время заколдованный паук…»

 
где время заколдованный паук
там родовой вокруг сомкнулся круг
горбушка хлеба, крынка молока
крестьянин – прадед
дед – златоволосый бог из сна
и троеручицею бабушка хлопочет
хранительницей очага
по головам сосчитана родня
на праведных и грешных, чет-нечет
судьбы пространство выверено небо
судьбы с овчинку выверено небо
и долгий список послужных обид
звук курской речи, как глоток воды
кулик кулига детства дом и сад
в них долгое аукание Курска
и легкое дыхание души
 

«голубизны холодной глубина…»

 
голубизны холодной глубина
реки, что пробирается по небу
и всплеском отзывается во мне
и я блуждаю по затонам сна
река натягивает неба паруса
звенящая уклончивая радость
пространства устремленного горе
и воспаренье светозарных форм
текучая субстанция творенья
таинственная тяга неба
потоки ног, потоки рук, потоки головокруженья
и сердца огненное изверженье
и белые разводы тишины
подарен день
и тут же отнят он.
двусмысленная явь творенья
жизнь – сон, свобода – принужденье
а демократия – так просто произвол открытый
 

«закрытые глаза – стена…»

 
закрытые глаза – стена
два мотылька сложивших крылья
вокруг звенит полет полудня
и в солнце огненный поток
свет обретает тяжесть
и сна податливая важность
и ветра бережный порыв
наваливается на висок
как ясновидящий легко
душа уходит в амнезию
и пестроту шагов и линий
смывает праздничный поток
 

«и пелена за пеленой…»

 
и пелена за пеленой
спеленатая будто тело
душа столь слепо неумело
и слабо будто бы больной
неточны жесты и движенья,
и это вечное скольженье
не наступающей ногой
столь странно созданный покой
невозмутим случайной встречей
словом
намеком
дрогнувшей рукой
душа так мудро неумело
не знала или не хотела
знать, кто со мной
 

«вошел вхождение неся…»

 
вошел вхождение неся
как день рож-де-ни-я.
и в осиянности унылой
прошелся над раскрытой книгой
 

«начало серого без серого конца…»

 
начало серого без серого конца
фортиссимо озвученного —а-
а-а с всхлипами задушенными до
э узкой щелью в белое окно
войдя как сон в прохладу пустоты
услышишь отголоском дремоты
бездонный луч
и гулкое эхо