Текст книги "Наследники Борджиа"

Не подымаясь с колен, Витя с замиранием сердца ждал, что ответит Ибрагим.

– Ну, коли князь Алексей Петрович им верил, так чего ж не взять, – рассудил Юсупов, – у нас каждый воин на счету…

– Значит, решено, – заключил Никита. – Подойди к Сомычу, свен. И чтоб по-скорому он собрал вас. Скажи, я велел.

– Слушаюсь, ваше сиятельство! – Витя вскочил на ноги, не скрывая радости. Он верно полагал, что все окружающие вопримут ее по-своему, не догадываясь об истинных причинах. Кинув быстрый взгляд окрест, он увидел, что испанец уже благополучно снова скрылся за домом, только краешек черного плаща мелькнул. Значит – все. Задание выполнено. Приключения продолжаются, месье д'Артаньян. Витя тихо засмеялся и вприпрыжку побежал за Лехой.

Распорядившись всем православным собраться в крестовой комнате для молитвы, князь Никита Романович поднялся в покои бывшего хозяина дома князя Афанасия Шелешпанского, где лежал тяжело больной старший брат его Алексей Петрович. Приоткрыв дверь, он сперва слегка зажмурился, так как с яркого света полумрак, царивший в комнате, резко кольнул глаза. На скрип открывающейся двери никто не откликнулся. Войдя, Никита напряг зрение. Глаза стали привыкать, и он вполне уже мог различить очертания обстановки и блеклый свет канделябра в дальнем углу спальни. Князь Алексей Петрович лежал на постели, отвернувшись лицом к стене. На стольце рядом с ним стоял кувшин с питьем и широкая корзинка, в которой, завернувшись в свежие лепестки роз, почивал серебристо-черный пифон княгини. В комнате витал сладковатый настой из запахов опаленного воска, свежесобранного пчелиного меда и слегка увядших листов смородины.

Княгиня Белозерская сидела в кресле почти у самого окна, тщательно закрытого изнутри втулкой и наполовину задернутого массивными бархатными занавесями. Закутавшись в яркую цветастую шаль, она низко склонила голову на руки под едва заметно дрожащими оранжевыми огнями свечей и что-то негромко шептала, сама себе. «Те Deum… Miserere…» – донеслись до Никиты латинские слова.

– Государыня, – негромко окликнул ее Никита. Вздрогнув, княгиня быстро подняла голову и обернулась. Увидев князя Ухтомского, вполне снаряженного к битве, она несколько мгновений молча смотрела на него. Тонкие бледные пальцы ее рук в волнении теребили концы шали, украшенные длинной золотой бахромой. Лицо белело гипсовым слепком с римских изваяний времен патрициев. Оно казалось безжизненно-невозмутимым, И только розоватые отблески свечей, беспокойно скользящие по ее гладкому лбу и щекам да бездонно-влажные, почти черные глаза, полные неустанных метаний и алчной, голодной жажды воли, глаза благородного хищного зверя, загнанного в темницу и неустанно грызущего прутья решетки, придавали облику княгини напряженную, дерзкую живость. Она встала и молча подошла к Никите. В плену настороженной тишины, шатром опутавшей комнату, чуть слышно прожурчал струящийся шелк ее одеяний.

– Собрались уже? – низкой надорванной струной всколыхнулся к потолку ее голос. – Что государь Иоанн Васильевич? Дал войско?

– Не дал, государыня. – Сняв шлем, Никита неотрывно смотрел в мерцающее глубоким непримиримым огнем море ее очей. – Я попрощаться пришел. Готово все. Сейчас молитву отстоим и – в путь. Голуба, голуба ты моя… – Он с нежностью прикоснулся рукой к ее щеке и жадно запоминал каждую черточку ее лица, желая испить до дна всю дорогую его сердцу прелесть.

Княгиня опустила голову и отвела взор. Она вся как-то сжалась, вобралась в себя, как пружина. Чувствовалось, что в душе ее кипит борьба, и она решает что-то очень важное для себя. И никак не может решить.

– Голуба… – Никита, желая ее утешить, ласково тронул ее плечо и волнистые темные волосы, перекинутые локонами на грудь. – Что ты, голуба?

По всему телу Вассианы пронеслась взволнованная зыбь. Пружина разжалась. Княгиня подняла лицо, будто окаменевшее от тяжкой думы, терзавшей ее. Затем сняла с шеи медальон на толстой золотой цепочке и протянула его Никите. Крупный темно-зеленый камень с яркими алыми брызгами-вкраплениями таинственно мерцал на ее дрожащей ладони.

– Возьми, – попросила она почти умоляюще, – одень его. Одень. На себя одень…

– Что это? – удивился Никита. – Да и зачем мне?

– Бери, – настаивала Вассиана, и голос ее предательски сорвался на подавленный всхлип. – Это гелиотроп, Камень Спасения, – торопливо продолжала она, стараясь не давать волю чувствам. – Волшебная зелено-красная яшма, предмет поклонения всех алхимиков. Ее очень редко можно сыскать в Тосканской Маремме, пустынной каменистой местности вдоль Тирренского моря, где не растет даже трава, а только скалы, скалы вокруг. Гелиотроп охранит тебя.

– Но меня хранит Крест Христов, – возразил Никита, – Богохульством считается~у нас…

– А ты других не слушай, – порывисто прервала его Вассиана, – ты меня слушай. Сейчас только я могу сказать тебе… Я – за Бога, я – за всех… Если я не уберегу, то кто ж тогда? Дай, я сама одену его на тебя. И не снимай. Слышишь, пока в монастыре будешь, не снимай с себя!

– Почему? Что ты скрываешь от меня? – допытывался у нее Никита, и сам разволновавшись. Но не отвечая ему, княгиня быстро обвила его шею драгоценной цепью. От разрывающих ее сердце переживаний руки и лоб ее покрылись холодной испариной. Спрятав гелитроп под воинской амуницией на груди Никиты, она подтолкнула его к выходу.

– А теперь иди, иди… – И почти насильно закрыв за ним дверь, прислонилась к ней спиной, прижимая ладони влажные к глазам.

– Зачем вы это сделали, госпожа? – удивленно спросил появившийся из соседней комнаты Гарсиа. – Ведь Маршал Храма накажет Вас. Гелиотроп служит символом власти Командора и охраняет его жизнь. Чтобы заполучить такой камень, не один властитель с радостью отдал бы свое царство, потому что с ним он обретет намного больше – весь мир. Гелиотроп не может быть добровольно передан в чужие руки. Он вручен вам Маршалом и должен охранять вас.

– «Vexilla regis prodent infern…» – произнесла Вассиана по-латински, не открывая глаз. – Принц Никита еще не знает, что ожидает его в монастыре. Не ведает, что встретится там со мной. И нет у него догадки, что мука душевная, которую предстоит ему испытать, превысит все муки телесные, что он знал до сих пор. В отчаянии он может решиться на смертельный шаг. И я хочу, чтобы всесильный гелиотроп оберег его от безумства. Ведь если принц де Ухтом погибнет… – Она опустила ладони и резко оборвала речь, словно захлебнувшись своим предположением. – Представь, ты только представь, Гарсиа! – Она отчаянно замотала головой, сжимая до белизны руки. – Если его убьют люди, пришедшие со мной! Нет, это невыносимо, невыносимо… Мне нужен ларец, Цветок Луны, но не жизнь, не жизнь принца! А он ведь не уступит мне! Он горд. И что тогда? Тогда Командор Пустыни убьет его. Ридфор не пощадит, как бы я не просила. Он никого не щадит. Он послан для того, чтобы никого не щадить. Вот мука. Мука! Как тяжело все это знать наперед! О, Господи, Господи! – Снова закрыв лицо руками, княгиня медленно опустилась на пол, вся дрожа от нервной лихорадки.

Сбросив плащ, Гарсиа тут же поспешил к ней, поднял на ноги и заботливо усадил в кресло.

– Успокойтесь, госпожа, успокойтесь, – уговаривал он ее, – я сейчас…

Подойдя к постели Алексей Петровича, он налил из кувшина в керамическую кружку из испанской майолики смородинового настоя, – вот выпейте, я прошу вас, госпожа. Успокойтесь. Я, право, вас не узнаю…

– Я и сама себя не узнаю, Гарсиа, – прошептала она, прислонившись лицом к шершавому бархатному рукаву его костюма, – сама себя не узнаю.

– Но госпожа, вы обязаны сообщить Маршалу об утрате гелиотропа, – осторожно проговорил Гарсиа. – Если этого не сделаете вы, это обязан сделать я…

– Сделай, – глухо откликнулась Вассиана, не отрывая лица от его руки, – я не буду тебе препятствовать. Даже больше скажу – ты будешь прав, поступив таким образом. Сделаешь? – Она подняла голову и посмотрела прямо в глаза капитана.

Гарсиа высвободил свою руку и отошел сторону. Смерив шагами комнату взад-вперед, ответил:

– Нет.

– Почему? – изумилась Вассиана. – Ведь ты не обязан связывать свою судьбу с моей. Даже если мы возьмем ларец, твое умолчание может дорого тебе стоить. Тех самых алмазов, о которых ты мечтаешь…

– С вами, сеньора, – криво усмехнулся Гарсиа, – не то что живой – мертвец вверх тормашками встанет и даже не заметит этого… Что делать? Вы – моя госпожа, и пока вы живы, я обязан подчиняться вам. Что бы вы мне ни приказали, – он низко поклонился, шаркнув блеснувшим зеркально начищенной кожей сапогом по ковру.

– Ты не обязан, Гарсиа, прикрывать мои безумства, – тихо возразила пораженная княгиня.

– Я не обязан, – согласился капитан, – но я так хочу. Вы сами выбрали меня среди многих погибших душ, чтобы я стал вашим помощником, а значит – чтобы мне вернули жизнь и радость солнечного света. А могли бы выбрать кого-нибудь другого. И я никогда бы уже не увидел снова океан, не вдохнул бы морского воздуха, без которого прежде не представлял своего существования, не услышал бы тугого барабанного зова надутых парусов. Конечно, золото и алмазы весьма увлекали меня. Но теперь трудно сказать, что больше: сами сокровища или охота за ними. Скорей, второе. Пожалуй, в те давние годы моей жизни, как я ее называю сейчас, жизни до вас, госпожа, как ни был бы прекрасен алмаз, он вряд ли заинтересовал бы меня, если бы за ним не надо было бы пуститься в какое-нибудь рискованное путешествие. Избрав меня капитаном вашей галеры, вы вернули соль молодости в мою кровь, морскую соль. Вы полагаете, для меня все это не имеет значения? Ошибаетесь. Ведь как для каждого моряка, для меня – вначале было море. Потом все остальное, даже Бог. Вы всегда и во всем можете полагаться на меня. Только еще раз, без всякой надежды, что вы меня услышите, а более того, послушаете меня, говорю вам, ваша светлость – будьте осторожны, вы погубите себя. А коли так выйдет – обо мне уже и речи нет…

– Не выйдет, Гарсиа, – радостно улыбнувшись, уверенно воскликнула княгиня, – не выйдет, мой дорогой и верный капитан. Принц Никита не тщеславен. Забрав ларец, я верну себе гелиотроп, и все встанет на свои места. Вот увидишь!

– Надеюсь, госпожа, – обреченно вздохнул Гарсиа, – хотя любой мелкий лавочник на его месте, не то что принц, не преминул бы воспользоваться камнем в своих целях.

– Так на то он и лавочник. А большинство наших принцев от лавочников мыслию своей недалеко ушли. Вот потому, кроме как Никите, я бы никому гелиотроп не дала. Я верю, что князь вернет мне камень, – заключила княгиня. – Скажи мне, лучше, Гарсиа, – вспомнила она о своем поручении, – удалось ли свену раздобыть болотную траву для нас?

– Как велено, госпожа, – еще раз поклонился испанец, – я все исполнил. Досыта попотчуется Ибрагим-бей в дорожке нашим деликатесом. Да и свен не подкачал – уговорил принца Никиту взять его с собой.

– Вот как? И что же Никита? Ничего не заподозрил?

– Как будто нет.

Из крестовой комнаты княжеского дома донеслись тягучие переливы церковных песнопений. Прислушавшись, Вассиана кивнула испанцу:

– Вот и наше время подступает, друг мой. Сейчас рукой помашем, да и сами тронемся. Ты все подготовил, Гарсиа?

– Да, моя госпожа.

– Хорошо. Тогда ступай пока.

Молитва длилась недолго. Вскоре под окнами раздались многоголосое гиканье и посвистывания татар, приветствующих своего предводителя. Вослед им заголосили надрывным прощальным плачем русские бабы. Когда княгиня Вассиана вышла на крыльцо, пики первых татарских воинов, возглавлявших колонну, уже скрылись за ветвями деревьев на главной аллее сада. Аргамак Юсупова, полный гордой нетерпеливой отваги, перебирал копытами перед самым домом, не без удовольствия демонстрируя свою стать в ожидании хозяина.

Но вот Ибрагим-бей раскланялся на прощание с вышедшей впервые после ареста мужа из своих покоев новой владычицей усадьбы вдовой княгиней Ириной Андреевной Шелешпанской, вскочил на аргамака, воинственно присвистнул и описав круг почета около крыльца, быстрым, резвым шагом пустил своего горца по аллее. Пышные черные хвосты лисиц на его шапке, серебрясь на солнце, замелькали за яркими узорными листьями яблонь.

Князь Никита, распрощавшись с Сомычем, взял под уздцы Перуна и подошел к Вассиане. Сняв шлем, низко поклонился. «Счастливой дороги, государь! Сохрани тебя, Господь!» – промолвила княгиня, но голос ее прозвучал как-то непривычно сковано и показался чужим даже ей самой. «Я вернусь с победой, го-сУДарыня! – пообещал ей Никита. – Храни наш дом, об Алексее Петровиче заботься!»

Дабы не выдать своих чувств, Вассиана старалась не смотреть на молодого князя. Он тоже явно смущался, потому поторопился сесть в седло и, не оглядываясь более, поворотил коня в аллею. Перун ретиво пустился за аргамаком.

За Никитой Романовичем потянулись Фрол, посланник отца Геласия монах Арсений и все ратники, которых собрал Белозерский государь для защиты своих владений. Замыкали колонну два особо колоритных воина, отличавшиеся от остальных своей абсолютно не военной амуницией. Казалось, они собрались не на войну, а на прогулку.

Безусловно, фигурами этими являлись тайные посланцы княгини Вассианы Витя Растопченко и Леха Рыбкин. Сомыч, которого изрядно задело, что свенов берут в поход, его же самого оставляют в Москве, весьма придирчиво отнесся к их способностям, и никаких защитных доспехов, а тем более оружия им пока не доверил. Не дай Бог, рассудил он, еще отобьются где-нибудь в дороге или потеряют что. А хозяйство княжеское жалко. Сами-то они себя экипировать не обучены, все им дай да подай да объясни. Вот в монастыре пусть им все и выдает отец Геласий на свой страх и риск. «У него там, известное дело, арсенал большой, там и получите, что надобно, – проворчал старый финн, – жалко, добро-то попортите, Аники-воины».

Витя понимал, что Сома просто вредничает. Но наказ Гарсиа помнил хорошо, от того вступать в пререкания и князю Никите жаловаться не стал. «Ладно уж, главное – до монастыря добраться.

Так оно и в самом деле полегче будет. Хорошо, что еще провиантом не обидел, старая заноза», – думал Витя про себя.

Рыбкин же, который, вообще не имел представления, зачем едут и что там ждет, воспринял поход как очередное костюмированное развлечение и пребывал в весьма радостном расположении духа. Тайком от Вити он все же уломал Сомыча и выпросил себе блестящую ерихонку с брамницей, и теперь гордо восседал на своем пегом полусонном тяжеловесе с толстыми мохнатыми ногами, лениво тащившимся за каурой Вити-ной лошаденкой. Правда, ерихонка по голове Рыбкина была явно маловата, с головы все время падала, и бывшему сержанту приходилось постоянно поддерживать ее рукой, так как закрепить ее на себе он не умел, а спросить стеснялся. «Мозгов много накопил, даже в шлем не помещаются, – язвил Витя, – вот пройдоха, где не надо», – но не без зависти поглядывал на товарища, а не на шутку развоображавшийся Рыбкин воротил от него нос, делая вид, что внимательно разглядывает что-то вдали. «Александр Невский на Чудском озере, – издевательски посмеялся Витя себе под нос. – Псов-рыцарей, поди, высматривает. Не катит ли „свинья“.

– Никита Романович, государь мой, ну, дозволь с тобой ехать, – в последний момент, никак все-таки не смирившись с тем, что он остается и любимый Ники-тушка его уедет «без присмотру один», Сома все-таки догнал князя, и уцепившись за стремя, семенил рядом с всадником, насколько позволял преклонный возраст, упрашивая: – Ну, возьми, ну, что тебе стоит? Али помешаю я в чем? Ентих-то взял, – он с укоризной указал пальцем на свенов. – Что проку-то с них, морока одна! А Сома пригодится еще…

– Ох, упрям, ты, батя. – Никита остановил коня, и наклонившись, поцеловал финна в седую голову. – Оставайся здесь, разве здесь тебе делов мало? О княгине-матушке заботься. Об Алексее Петровиче. А я сообщу, как там будет. Успокоится все – вернетесь.

– Ох, Никита, ох сердце тревожно мое, – Со-мыч прижался лбом к княжескому сапогу.

– Ну ладно, отец, ехать надо. Гришку-то надобно выручать или как?

– А как же, – согласился Сомыч и покорно отошел в сторонку, перекрестив князя образком. – С Богом, Никитушка.

Тут из-за его спины метнулась на аллею Стешка. Она все время следовала за князем, прячась за стволами деревьев. Скрывая слезы, сунула в сбрую Перуна небольшой букетик из лиловых колокольчиков и сразу же снова скрылась за спинами провожающих государя холопов. Только негромкий всхлип ее долетел до Никиты. Князь улыбнулся, дал понюхать букетик лошади и укрепил его рядом с султаном между ушей коня. Снова дал коню шпоры, но прежде, чем скрыться из глаз стоявших на крыльце, наконец, позволил себе обернуться.

Прощальный взгляд его, полный нежности, тревоги, сомнения и надежды прилетел к Вассиане быстрокрылой стрелой и вонзился в самое сердце. Она потупилась, но все же взмахнула расписным платком, на мгновение беспомощно застывшим в ее руке и тут же вяло упавшем вниз. «А зачем же поехали-то? Зачем же все это?» – дергала сестрицу за рукав, так ничего и не понявшая до конца Ирина Андреевна. В суете подготовки к походу никто и не вспомнил рассказать ей о происшествии на Белом озере. Но не ответив Ирине, княгиня Белозерская, уронив платок из руки, как только князь Ухтомский выехал со двора, вернулась в покои Алексея Петровича, плотно прикрыв за собою дверь.

Все стихло. Умолкли сопровождавшие воинов нестройный перезвон русских бубнов, дудение сурны и медных рожков, перемешанные с пронзительными воплями татарской чезбуги и глухим боем барабанов. Все разошлись со двора. И только опечаленный Сомыч, усевшись с гуслями под крыльцом завел тягучую волнистую песню, то и дело останавливаясь, вздыхая, охая и смахивая с морщинистых щек непослушную слезу.

Ой, как зачиналася Москова каменная,

Зачинался царь Иоанн, государь Васильевич.

И ходил он под Казань-город,

Под Казань-город, да под Астрахань.

Он Казань-город мимоходом взял,

Полонил царя и с царицею…

Да скатилась звезда поднебесная,

Да угорела свеча воску ярого…

Солнце поднялось в зенит, и на московских храмах зазвонили к обедне.

Глава 4
Командор Пустыни

Сизо-коричневый густой туман низко стелился над почерневшими от пепла волнами Белого озера и вился ядовитой змеей над стенами монастыря, опоясывая устрашающе вспыхивающими голубоватым огнем ярусами стены. Защитники монастыря давно уже сбились со счета, какой по счету день они переносили выпавшее на их долю адское испытание. Давно уже не различали они ни зари, ни вечера, не считали часов.

Первый успех, хоть и доставшийся нелегко и вдохновивший всех его участников, оказался очень недолгим торжеством. Силы дьяволиные все крепчали. Уже не десятки иноземных воинов стояли под стенами Свиточной башни, а сотни и сотни, без устали они сдавливали кольцо окружения вокруг монастыря и число их неустанно множилось. Леса и долы по всей округе покрывал густой непроходимый смрадный дым, погубивший листву на деревьях, траву, созревший урожай на полях, рыбу в озерах и реках. Повсюду валялись разлагающиеся трупы выбежавших в ужасе из чащ задохшихся животных, под маслянистой вонючей пленкой, покрывшей воды озера, мелькали всплывшие брюхом вверх погибшие осетры.

Уже ни для кого в Белозерском краю не было секретом, что монастырь осажден. Окрестный люд не раз, собравшись в отряды, кто посмелее да половчее, пытался прорваться на помощь защитникам храмов. Но через вязкую трясину пепла и тлена, заслонившую монастырь от всего остального мира, пробиться было невозможно. Люди задыхались, барахтались во тьме и дыму, как беспомощная рыба в сетях, и умирали от удушья без покаяния и отпевания. Даже тела их не удавалось вынести из проклятого коридора смерти, окружившего монастырь со всех сторон.

Не сразу, но и до Белозерской усадьбы докатилась тревожная весть об осаде. Ключник Матвей собрал всех мужиков, кто добровольно решил отправиться с ним на выручку князю Григорию, и во главе многочисленного отряда сделал попытку подойти к монастырю с прибрежной косы. Но едва приблизились добровольцы к стенам осажденной крепости, как в лицо им дохнуло неведомым доселе сладковатым ядом извергающейся лавы. Вода в озере вскипела от огневых протоков. На ополоумевших от страха людей бесконечным дождем полились огненные искры, повалил голубоватый пар, серебристые хлопья пургой завились повсюду, прилипая к рукам, к лицу, к одежде так, что их невозможно было смахнуть или оторвать. А в довершение всего с небес хлынули потоки воды, превратившие голубоватые пары и серебристые хлопья в кислоту, которая сожгла людей заживо, так что на прибрежной косе под стенами обители остались только черные дымящиеся кости. Ключник Матвей чудом выжил, но множество ожогов покрывало его тело.

В тот же день, едва стемнело, Ефросинья с теткой Пелагеей разыскали Матвея на берегу и перенесли в усадьбу, где безутешно пытались выходить. Матвей угасал на глазах. Многие защитники монастыря уже погибли, сожженные кислотой, отравленные паром, пронзенные ядовитыми стрелами. Молодой князь Григорий Вадбольский дважды раненный отравленной стрелой, уже несколько дней лежал в бреду в храме Успения под иконами и у выхаживавших его монахов всякий раз, как князь переставал дышать и руки его холодели, от горя перехватывало горло – скончался. Но сильный, молодой организм Григория продолжал бороться с ядом. Вновь и вновь слабый вздох приподнимал ему грудь, щеки чуть розовели, и падавшие с ног от усталости братья снова принимались как могли облегчать его страдания.

Провианта в монастыре не было, все запасы оказались отравлены, вода тоже подходила к концу, арсенал иссяк. В горячечном бреду князь Григорий то звал мать, то старших братьев своих, Алексея и Никиту, а в редкие минуты, когда сознание возвращалось к нему, он, приподнимаясь на руках монахов, вопрошал посиневшими растрескавшимися губами отца Геласия: «Не слыхать ли Никиты с войском, батюшкз? Не едет ли Алексей Петрович с царевыми стрельцами?» И, затаив дыхание, спрашивал о том, что тревожило больше всего: «Держимся, батюшка?» – «Держимся, княже, держимся,» – успокаивал его не терявший присутствия духа Геласий. Гриша снова откидывался на свое ложе, и робкая надежда на некоторое время убаюкивала его тревогу.

Но время шло. Надежды не сбывались. Положение стремительно ухудшалось. Геласий и сам уже был близок к отчаянию. Он не знал, добрался ли его посланец до Москвы, как скоро сможет государь прислать войско и как быть дальше. А главное – он не знал, как быть, даже если государь пришлет войско. Как бороться со стихией? С потоками лавы, с ядовитым паром? Как? Ничто не брало бесов. Но свои скорбные мысли мужественный иеромонах, принявший на себя командование обороной, пока скрывал от остальных. И потому по его приказанию все так же призывно и мощно звонили колокола на всех храмах монастыря, пробуждая стойкость в оставшихся в живых защитниках крепости, а также веру и надежду у тех, кто стремился, но никак не мог прорваться на помощь. Все так же неслись к отверзшимся небесам православные молитвы, и чем малочисленнее становился хор певчих, тем упрямее и стройнее звучали их голоса.

Широкая лесная поляна, затерявшаяся посреди густого елового бора, весело пестрела под неярким еще утренним солнцем, повисшем белым шаром в голубоватых небесах, бело-алыми всплесками земляники и ромашек, покрывавших ее, будто ковром. По краям поляны возвышались раскидистые кусты малины, усеянные темно-бордовыми спелыми ягодами.

В самом центре поляны колыхался роскошными шелковыми боками серебристо-серый шатер, по форме напоминающий своды древних израильских Аркад, сплошь испещренный витиеватой бисерной росписью в ярко-голубых, фиолетовых, зеленоватых и оранжевых узорах, похожих на витражи восточных мечетей. Венчал шатер золотисто-красный купол с огромным султаном из белоснежных страусовых перьев.

Трава перед шатром была выстелена песчаного цвета покрывалами из верблюжей шерсти, обшитыми длинной золотой бахромой. У пурпурного полога шатра с вышитыми на нем золотыми крестами, застыли два темнокожих охранника в коротких венецианских кирасах с изображением круглого солнца на них и в посеребренных полушлемах-саладах с загнутыми вверх нижними краями. В руках каждый из воинов держал обнаженный короткий меч и круглый щит-рондаш с крестом.

На некотором отдалении от шатра пылал сложенный из вязанок хвороста костер, настолько высокий, что самые рьяные всполохи его возносились едва ли не до верхушек елей. Вокруг костра суетились люди. Точнее, издалека мелькающие по поляне то тут, то там серые фигуры вполне можно было принять за людей. Однако приблизясь сразу замечалось, что все они – на одно лицо, то есть на одно его выражение. Бесцветные полупрозрачные лики их все время смотрели в землю. Двигались фигуры необыкновенно быстро, порой одним-двумя прыжками пересекая поляну. Количество же этих странных созданий едва ли удалось бы подсчитать даже самому внимательному наблюдателю. Они то множились с невероятной скоростью, удваивась, утраиваясь, а то десятком сливались в одну, и тогда фигура, соединившая в себе несколько других, становилась как будто выше ростом и плотнее. Головы их скрывали глубокие капюшоны. Тела же незнакомцев были с трудом отличимы от одежды, так что невозможно было бы точно описать, где заканчивается тело и начинается платье – во всем преобладал неброский серо-синюшный оттенок, все сливалось и перемешивалось между собой, просвечивая насквозь, а то и вовсе растворяясь в воздухе.

При малейшем резком шуме, взмахе крыл огромной лесной совы или далеком крике ястреба, фигуры исчезали за густыми ветвями елей, так что ни одна иголочка не шелохнется в бору, и тогда казалось, что на поляне вовсе никого нет и даже не было, так как несмотря на многочисленность пришельцев все они были невесомы и передвигались, не то что не приминая травы, но даже не затрагивая росы на листьях и не сбивая спелых, готовых сорваться с кустов ягод земляники и малины.

Неслышно ведя коней по поросшей мхом и папоротниками местности, два всадника приблизились к поляне, осторожно отгибая и раздвигая массивные еловые лапы, увитые липкой паутиной. Редкие блики солнца, пробивающиеся сквозь густые верхушки, игриво плясали на расшитых золотом попонах лошадей и плащах всадников. Первый из них, затянутый во все черное, на темном вороном скакуне, ехавший на голову впереди, достиг поляны и остановился, приподняв широкую еловую ветку. Внимательным взглядом он осмотрел, что делается на поляне. Затем обернувшись, молча кивнул второму. Спутник передал ему золоченый рог. Выехав на поляну, всадник в черном приложил рог к губам и через мгновение тишину над лесом разорвали первые звуки Песни ангелов: «Gloria in excelsis!».

Серые фигуры боязливо заметались у костра и быстро устремились в противоположную сторону, исчезая в тени раскидистых деревьев. А из шатра тут же появился десяток лучников. Заняв места полукругом, они опустились на колено, натянув стрелы на тетиву. Нисколько не смущаясь их, всадник повторил свой призыв. На этот раз из шатра появился смуглолицый араб в легком французском сюрко и нескольких ярких шалях, обвивавших его крепкую шею и плечи. На голове его красовалась ярко-алая чалма, украшенная черными перьями. Он встал за спинами лучников и покорно сложив ладони на груди, наклонил голову вниз, показывая, что готов выслушать гостя.

– Послушай меня, туркопол, – обратился к нему всадник по-французски, – поди и доложи своему господину, Командору де Дезер, сиру Жерару де Рид-фор, что посланец Маршала Храма, Командор Арагона и Наварры, прибыл и требует пропустить его и воздать все причитающиеся по сану почести. Его пароль – «Gloria in excelsis!»! – И он еще дважды протрубил в рог.

Сразу вслед за этим из шатра вышел горнист в высокой меховой шапке, который воздев к небесам длинную украшенную лентами трубу, серебристо и ясно

пропел отзыв: «Ave, Maria, gratia plena!». Лучники расступились. Смуглолицый араб низко склонился перед всадником.

– Командор де Ридфор ожидает твоего господина, – медово проворковал он.

– Мою госпожу, – строго поправил его всадник и обернувшись назад, призвал: – Прошу вас, ваша светлость.

Из-под индигово-зеленой сени елей неторопливо выехал второй всадник на статном караковом жеребце в серебряной сбруе. Спешившись, его вассал поспешил ему на встречу и взял коня Командора под уздцы. Посланец Маршала легко спрыгнул с седла. Все находившиеся на поляне, включая горниста, склонились в приветственном поклоне. Вассал Командора развернул привязанный к седлу своей лошади куль, встряхнул белоснежный плащ с вышитым красным крестом посередине и одел его на плечи Посланца.

– Госпожа герцогиня, – низко поклонился он.

Быстро оправив плащ, Командор сняла затенявшую ее лицо шляпу. Длинные черные волосы рассыпались по спине и плечам. Женщина плавно повела головой влево и вправо, затем резко встряхнула волосами. Дымчато-серебристое облачко завилось вокруг нее, скрыв почти полностью всю фигуру, а когда оно рассеялось, все увидели, что волосы герцогини, превратились из черных в светло-рыжие. Выскользнув из-под плаща, длинная блестящая змея с тройной короной на головке быстро оплела их драгоценной черно-серебристой лентой.

Полог шатра распахнулся. На персидских коврах появился Жерар де Ридфор, закованный в черные латы. За ним вышли еще два горниста в горностаевых шапках. Все вместе трубачи исполнили приветственный гимн. Салютуя Посланцу, Командор Пустыни поднял ввысь длинную рапиру, украшенную по эфесу сверкающими черными агатами. Вассал Командора, выступив вперед, торжественно объявил:

– Посланец Маршала Храма, Командор Арагона и Наварры, синьора Джованна де Борджиа, герцогиня Романьи и Валентине! – И отошел в сторону.

– Ну вот, больше не существует греческой принцессы Вассианы Палеолог, – негромко произнесла сама себе Джованна. – Снова есть герцогиня Джованна де Борджиа. И только она одна.

Командор Пустыни преклонил колено и пригласил Посланца Маршла войти в его шатер. Однако от Джованны не укрылся его полный скрытой ярости взгляд, которым он окинул тамплиерский плащ, ниспадающий с плеч итальянки. Некогда такой же плащ украшал и плечи Ридфора, но он с позором лишился его.

Герцогиня Валентино вошла в шатер. Жерар де Ридфор последовал за ней. Капитан де Армес остался на улице.

Шатер Командора Пустыни изнутри представлял собой целую анфиладу комнат, разделенных между собой тонкими перегородками. Держался он на изящных столбах розового дерева, обильно увитых позолоченной резьбой. В небольшой комнатке, служившей передней, Джованне бросились в глаза три араба в разноцветных шелковых шароварах и вышитых бисером коротких холщовых жилетках на голое тело, исступленно читавшие Коран. Они истово кланялись, казалось, не замечая ничего вокруг, и мрачные затуманенные взгляды их без сомнения свидетельствовали о том, что они находятся под воздействием какого-то возбуждающего зелья.