Текст книги "Наследники Борджиа"

В далекой гористой и знойной земле к столбам пыток привязано под две сотни израненных рыцарей в белых изодранных, окровавленных плащах с красными крестами на них. Их жгут огнем, терзают раскаленным железом и машут перед изможденными, исстрадавшимися лицами зеленым знаменем с витиеватой арабской вязью, вышитой на нем. «Прими закон, прими закон!» – твердят мучители. Прекрасный и гордый восточный властелин в сопровождении цветастой свиты в чалмах обходит их одного за другим и предлагает свою милость. Но рыцари с гордостью отвергают ее. И только один, с жезлом великого магистра в руке, склоняет колени, восклицая: «О Саладин!». Его отводят в сторону. Никто из его братьев не следует за ним. Тогда по приказу монарха вспыхивают костры, поглощая заживо привязанных к столбам пленников. И вот уже не слышно ни криков, ни стонов, ни молитв, и только проклятия отступнику несутся в века над ужасающим пожарищем…

Золотоволосая дама с презрением отбросила шлем прочь. Упав на землю, он тут же обратился в горстку праха. Подняв снова свои янтарные крылья, она взмахнула ими три раза – нависшие черные тучи над монастырем разверзлись и на обитель обрушился густой благодатный ливень. Потоки воды заструились по куполам и стенам храмов, смывая гадкую липкую слизь и вынося ее в бурными ручьями в речку, а оттуда – в озеро. И вот уже зазолотились под чистыми, умытыми небесами головки храмов, закучерявилась зеленью веселая листва на березах, птички-невелички как ни в чем ни бывало деловито защебетали в густом малиновом кустарнике у крепостной стены.

Клубя удушающие смрадные пары, речка старательно уносила в озеро диаволовы проклятия. Высоко вздымались над ее поверхностью комья праха и пепла, мелькали головы и хвосты наводивших оторопь ползучих чудовищ. Немало повидавшее на своем веку Белое озеро покорно приняло разлагающийся тлен; сперва потемнело, вздыбилось, а потом прилетевший с холмов и долин порыв ветра принес к берегу высокую волну и, нахлынув, она потопила в пышной белокрылой пене все тщетные потуги диаволова войска.

Понимая, что отбит всего лишь первый приступ и еще ох как рано праздновать успех, Геласий собрался уже спуститься со стены на площадь, где вокруг Гриши ликовал народ. Евлампий на колокольне, увидев происходящее внизу, на радостях ударил «малиновый звон». Иеромонах заметил, что Гриша ищет его взглядом и даже побледнел от волнения, но от пережитого напряжения не мог сдвинуться с места – ноги не слушались его. Он оперся спиной о стену башни и так и смотрел вниз. Вдруг из собора Успения выбрался… Феофан. Живой-здоровый. Народ замолк и в изумлении уставился на юношу. Послушник тоже смущенно молчал, не понимая, почему все так на него смотрят.

– Икона заступницы нашей Девы Марии Смо-, ленской воскресила его, не позволила захватить бесовому племени! – первым нашел объяснение чуду кузнец Макар и бросился радостно обнимать Феофана. За ним поспешили все остальные. Даже князь Григорий сошел с коня, чтобы облобызать восставшего из мертвых послушника. Геласий медленно спустился со стены.

Дождь хлестал, не переставая. Все стоящие на площади люди промокли до нитки, но даже не замечали этого. Они танцевали, пели, обнимали друг друга, низко кланялись церквям, благодаря Господа, что остались живы, еще не зная, что им предстоит после. Выбравшись из множества обнимающих рук, Феофан увидел приближающегося отца Геласия и со всех ног побежал к нему.

– Батюшка, вы живы, вы живы! – заплакал он, упав на колени и стараясь поцеловать дрожащими губами руку иеромонаха.

– Встань, Феофанушка, – растроганный, Геласий поднял его с колен и заглянул в полные слез голубые глаза послушника. – Храбрец ты мой, главное, что ты жив-живехонек… – И сам не смог совладать с чувствами. Слеза скользнула из его глаз на морщинистые щеки. Феофан прильнул к его груди.

– Если бы вы знали, батюшка, – снова вскинув голову, заговорил вдруг послушник, – какую чудную картину видел я во сне! Видал я море синее-пресинее, с большими волнами, высотой с дом. Видел всякие диковинные растения. Знаете, батюшка, ствол у них как столб, а вокруг, на самой макушке, ну, что перья у нашего гуся в разные стороны торчат. Видал огромные яблоки оранжевого цвета, каких у нас не растет. Птиц всяких… Красивые, батюшка! Один, что наш петух вышагивает, на голове у него корона, а хвост как распушит – так целая занавеска для иконостаса получится. Цветы разные: синие, лиловые, алые, белые… Какие-то большие лошади с двумя горбами по песчаным горам едут… Как вы думаете, батюшка, – спросил он несмело, – наверное, Господь мне рай показал, чтоб дух укрепить?

– Нет, это не рай, Феофанушка, – с улыбкой покачал головой Геласий, – есть далеко отсюда страны, где водятся такие птицы и растут такие деревья. В тех краях жил Спаситель наш Иисус Христос, там и принял Он крестные муки свои. Даст Бог, может, и побываем мы с тобой там когда-нибудь. А показал тебе Господь сон этот, чтоб вознаградить тебя, сын мой. Господь наш Иисус Христос Себя принес в жертву, чтоб искупить грехи человечества, а ты сегодня себя не пожалел, чтоб одного человека спасти. Значит, стал ты на шажок ближе ко Господу…

Феофан слушал его, широко открыв глаза. Струи дождя сбегали по его худенькому лицу. Отец Геласий обнял послушника, окутал его своей мантией:

– Идем, Феофанушка, в собор. Надобно Господа возблагодарить за избавление.

В это мгновение проскочил по лицу Феофана игривый солнечный зайчик. Геласий вскинул голову. Золотой искристый шар, сверкая, пролетел над их головами к храму и исчез за деревянными ставнями ризницы. Волнующие ароматы ландыша и мирабели с быстротой ветра пронеслись вслед за ним. Один вздох – и как будто ничего не было…

Тем временем в Белозерской усадьбе тетка Пела-гея, отобедав, готовилась соснуть часок-другой. Глянув с крыльца в сторону монастыря, увидела над обителью черную тучу, застлавшую купола и кресты.

– Вот ведь грозища идет, – сладко зевнула она, – как бы молоко не покисло. Хоть бы Гришенька до дождя вернуться успел. Как думаешь, Ефросинья?

– Да будет, будет к вечерочку, – откликнулась ключница, раскладывая на столе только что собранный в саду мохнатый полосатый крыжовник. – Тишина, поди, вокруг, что только шуму понаделали зря…

– Ты, Фрося, баньку истопи, как солнце сядет, – попросила ее Пелагея Ивановна, – попаримся с веничком да окунемся в озере по прохладе. Хорошо… – она снова мечтательно зевнула, потянулась и отправилась в свои покои.

– Колокола звонят в монастыре, тревогу шлют, – проводив княгиню взглядом, поведал супружнице Матвей. – По сердцу дерут, аж не по себе делается. Как бы пожара не вышло, что ли…

– Дым от пожара по всей округе разносит, – успокоила его Ефросинья, – а туча стоит и стоит себе над монастырем, не шелохнется. А что звонят, так что же, может, от царя указ пришел поминать кого, вот и служат заупокойную. Что ж веселого? – Она надкусила мягкую спелую ягоду. Оранжевый сок с мелкими черными семечками резво брызнул ей на руки.

– Да и то верно, – согласился Матвей. Но глянув еще разок в сторону монастыря, перекрестился: – Господи, пронеси!

На отдаленной псарне, где кормили избалованных Никитиных гончих, вдруг пронзительно-тоскливо завыла собака. Проплакала, взвизгнула… и умолкла.

Глава 3
Приказ маршала

Беда! Беда пришла откуда не ждали! – В осиротевшем и погруженном в печаль доме князей Шелешпанских в Москве старый финн Сома, причитая во весь голос, вбежал в покои арестованного уже князя Афанасия, где у ложа тяжело раненного Алексея Петровича вели между собой разговор князь Ухтомский и княгиня Вассиана: – Накликали окаянные! Окружили нехристи обитель нашу!

Занятый безрадостной думой, Никита бросил на Сомыча нетерпеливый взгляд темных, как кусочки малахита, глаз из-под черных соболиных бровей, в котором еще легко читался гнев.

– Да подожди ты, дед, – немного рассеянно одернул он старика, – какие нехристи? Откуда взялись-то? Какая сорока тебе натараторила? Откуда появиться ворогу на Белом озере, да так, чтоб в Москве о том не ведали?

– Да ты поди вниз-то, государь! – Сомыч схватил Никиту за рукав рубахи и потянул его за собой. – Поди. Говорю тебе, гонец от князя Григория прискакал. Прислал батюшка Геласий выученника своего монаха Арсения о помощи с мольбой. Лица на иноке нет от усталости и горя. Идем, идем вниз, государь, он тебе лучше моего растолкует.

– Ну, идем, – пожав плечами, Никита согласился и тяжело вздохнул: – Час от часу не легче делается. Позволь удалиться мне, государыня. – Взглянув княгине прямо в глаза, Никита низко поклонился ей и, не дожидаясь ответа, вышел вслед за Сомычем.

У высокого парадного крыльца под раскидистой широкоствольной липой, по корявому стану которой в сгущающихся вечерних сумерках сновали взад-вперед проложенными дорожками неутомимые трудяги муравьи, Груша поливала из крутобокого глиняного кувшина свежей водицей на руки исхудавшему и запыленному геласиеву гонцу, а затем протянула ему длинное полотняное полотенце, вышитое алыми петухами.

– Лошадей не жалел, гнал что мочи есть, сердечный, – сердобольно заметила она, покачав головой, – вот, хоть помойся, оботрись с дороги. Государь-то сейчас спустится. А ты пока кваску медвяного глотни, только из погреба принесла, холодненький еще, и тестяными орешками с ягодной прожилкой побалуй себя…

– Благодарствую, благодарствую за' доброту твою, – отвечал ей усталый монах, – да нету времени баловаться, милая. Мне б хлеба краюшку, коль не жалко. Да воды глоток…

– Да что жалко-то! – всплеснула руками Груша. – Что жалко-то, родненький! Сейчас хлеба принесу, сколько хочешь ешь, а может, молока крыночку? – спросила она с надеждой.

– Коль не в обузу будет, так можно.

– Сейчас я, мигом, – заторопилась Груша и подхватив юбку, побежала в кухню.

Едва она скрылась на тропинке за густыми зарослями спеющей смородины, на парадном крыльце дома появился Сомыч, а за ним поспешно спустился и князь Никита Ухтомский. Увидев князя, монах низко поклонился ему.

– Здравствуй, инок, – приветствовал его Никита, подходя. – Сказывал мне Сома, что от брата моего, отца Геласия, прибыл ты с Белоозера?

– Верно молвишь, государь, – отвечал Арсений, еще раз кланяясь в землю, – ни дня ни ночи отдыха не ведал я, чтобы довезти до государя Алексея Петровича весть от пастыря нашего.

– Черными хлопотами недругов своих государь наш Алексей Петрович занедужил тяжко, – печально сообщил ему князь Ухтомский, – уж не знаем, когда и оправится. Так что весть твою выслушать он не сможет. Говори мне, что велено.

– Как прикажешь, князь. Да пошлет Господь силы и здравие государю нашему Алексею Петровичу. – Монах перекрестился и снова склонил голову. – А весть моя такова: послал меня батюшка Геласий звать князя Алексея Петровича и тебя, государь мой, на помощь обители нашей. Черная рать бесовская явилась из-за озера и осадила монастырь, а с нею – воины неведомые, то ли ляхи, то ли еще кто. Лезут на стены псы иноземные, хотят разорить и спалить наши храмы, растоптать веру нашу. Так велел передать тебе батюшка Геласий. Младший брат твой, князь Григорий, с дружиной, что оставил ему государь, по первому зову нашему явился. Братья мои – монахи и мужики окрестные – все, кто мог, на стены встали. Но молод очень князь Григорий Иванович. А рать бесовская – дюже хитра и свирепа. Полчище неисчилимое! Князь, нам ведомо, десятка не робкого, да один он. Ратного люду у него – раз, два и обчелся. А загубят его ироды – кто во главе встанет? Потому взывает к тебе, Никита Романович, настоятель наш владыка Варлаам, брат твой отец Геласий и весь край белозерский, кто стар и кто мал: не медли, князь! Проси у государя войско! Скачи на подмогу!

Последние призывные слова дались гонцу уже с трудом. Вложив в рассказ все оставшиеся силы, инок побледнел, на лбу его выступила испарина, он зашатался и – не успел стоявший почти рядом Сомыч поддержать его! – упал без чувств под ноги князя Ухтомского.

Собравшийся вокруг дворовый люд в один голос ахнул от ужаса.

Никита, помрачневший от услышанного до черноты, молча поднял инока на руки и отнес в сени. Осторожно положил на скамью под иконами, поднес свечу к лицу и, обернувшись, позвал несмело заглядывавшую в дверь Лукинишну.

– Поди, взгляни, что с ним.

Старуха послушно скользнула в комнату, но подойти не решалась и в волнении переступала с ноги на ногу, теребя крупные увядшие чесночины на своем ожерелье «от сглаза».

– Что ты без толку топчешься? – сердито глянул на нее Никита. На его высоких загорелых скулах легли глубокие продольные морщины, как два шрама, рассекшие лицо. – Не видишь, человек душу Господу вот-вот отдаст. Быстро неси свои склянки с премудростями…

– А что ж такое наговорил-то ®н, батюшка! – всплеснула руками Лукинична. – Что же станется-то с нами, государь?

– Ты не голоси зря, народ тревожа, – прикрикнул на нее князь. – От дедов известно: пришла беда – отворяй ворота. Да Господь милостив – выдюжим с Божьей помощью. Посланец-то как бы не помер, а?

– Да я сейчас, сейчас, государь, – старуха быстро юркнула в соседнюю дверь и тут же появилась с широкой медной мушормой в руке, в которой плескалась крепко заваренная можжевельником настойка.

– Живехонек, живехонек, – бормотала себе под нос Лукинична, прикладывая иноку ко лбу и вискам смоченные в настойке тряпицы, – только давно не ел ничего. Вот придешь в себя, накормим тебя, бедолага…

Оставив Лукиничну с монахом, Никита снова вышел на крыльцо. Столпившись перед домом, приехавшие с Белого озера дворовые бурно обсуждали услышанную только что новость. Бабы плакали, утираясь кто платком, а кто и рукавом рубахи. Мужики спорили между собой: какой же все-таки окаянный супостат посмел подступиться к монастырю, и воинственно трясли в воздухе сжатыми кулаками, угрожая неведомому ворогу.

С появлением князя тут же воцарилась гробовая тишина. Все взоры, полные немых вопросов и затаенных надежд, устремились к нему. Слышно было даже как жужжит грузная навозная муха в щели подклета княжеского дома. В невеселой задумчивости Никита спустился со ступеней. Слуги окружили его плотным кольцом.

Но тут от самых ворот усадьбы донесся дробный топот копыт, разорвавший вечернюю тишину сада.

– Князь Ибрагим, Юсуф-мурзы сынок скачет… – сообщил Никите запыхавшийся Сомыч. И действительно через мгновение из окутанной лилова-тым туманом аллеи, ведущей к дому, появился золотисто-буланый аргамак Ибрагима. Поджарый горский скакун с неистовой прытью ворвался на площадь перед домом и застыл, склонив голову и кося по сторонам налитыми кровью глазами. Ни один волос на его густой черной гриве не шелохнулся.

Ибрагим спрыгнул с коня и, кинув поводья Сомы-чу, устремился к Никите. Он был одет сплошь в черное, только сапоги да епанча поверх кафтана, подбитая соболем, – синие.

Когда он приблизился, Никита заметил, что в темно-коричневых узких глазах потомка ногайских ханов стоят слезы. Он сразу все понял и, шагнув навстречу другу, с затаенной тревогой спросил:

– Юсуф?

Ибрагим печально склонил голову.

– Отец кончился, – помертвевшим голосом сообщил он. – Утащил его за собой иноземец треклятый. Всю ночь стоял как вкопанный, а под утро схватил костлявыми ручищами своими отцову душу и уволок за собой… Кабы знать, кто повинен в том, жизни бы не пожалел, чтоб посчитаться с супостатами! – воскликнул с отчаянием.

– Крепись, Ибрагим, – Никита сочувственно обнял Юсупова. – Не зря сказывают на Руси изд-ревне: беда в одиночку не ходит. Не один ты принес мне черную весть сегодня. Один брат мой двоюродный голову на плахе сложил – еще солнце не село. Да не от царского палача смерть принял – от такого же кинжала, что и отца твоего погубил. Второй брат мой Афанасий завтра на эшафот взойдет, оклеветанный, и даже Господь Бог ему уже не помощник. Князь Алексей Петрович между жизнью и смертью мечется, того и гляди последует за ними. Тетку Емельяну в монастырь упекли по навету. А с Белого озера гонец прискакал. Супостаты эти, что всему роду нашему беды понаделали и с коими ты посчитаться мечтаешь, осадили Кириллову обитель и осквернить желают святыни наши. Тяжела кручина легла нам на плечи. Но нельзя нам горевать, Ибрагим. Братишка мой младой, Гришка, один супротив басурманского полчища бьется. Надежа у монахов на Белом озере только на помощь нашу осталась. Так что завтра поутру, как солнце встанет, поскачу в Слободу к государю, просить стрельцов на поддержку, а коли не даст – что ж, знать судьбина наша такова: одним за родной край драться. Некуда отступать – всех родичей наших злая сила извела, так что же позволим ей души наши покалечить?

– Я поеду с тобой на Белое озеро, Никита, – смахнув слезы, решил Ибрагим. – Ларец ненавистный, что беды столько наделал, утоплю в пучине, чтоб никогда и не видел его никто из живых…

– Спасибо тебе, Ибрагим, – горестно улыбнулся Никита, – отправляйся покуда домой, матери и брату поклонись, от меня и от брата моего старшего князя Алексея Петровича. С отцом простись за себя, и за нас тоже. Да готовь саблю и шестопер булатный. Выговорю я для тебя разрешение у государя со мной поехать, а как приеду из Слободы, с войском или без него, поскачем на Белое озеро к монастырю. Каждая минута дорога нам. Гришка там один, зеленый совсем он. Как ему с такой силой справиться!

– Памятью отца клянусь! – Ибрагим яростно сжал в кулаке рукоятку висевшего у него на поясе кинжала. – Ни одного супостата живым не оставлю. Всех собственными руками уничтожу. До завтра, Никита. – Юсупов и князь Ухтомский снова крепко обнялись. – Как поутру на Архангельском соборе колокол зазвонит – я у тебя буду и людей своих приведу, кто решится.

Ибрагим снова подошел к своему аргамаку, нетерпеливо грызущему удила в ожидании хозяина. Ободряюще похлопал коня по крутым бокам, покрытым малиновым чепраком, сплошь усеянным серебряными бляхами. Затем вскочил в седло и, еще раз махнув Никите на прощание рукой, быстро растаял в темно-синем сумраке аллеи.

Проводив Ибрагима, Никита приказал всем дворовым разойтись, а Сомычу – приготовить все к завтрашнему выступлению. Затем он вернулся к посланцу Геласия. Монах уже пришел в себя. Вокруг него хлопотала Лукинична. Груша принесла пирогов да каши молочной с медом. Никита ободряюще похлопал монаха по плечу:

– Завтра поутру поеду просить у государя войско на подмогу, – сказал он обнадеживающе, – но если не откликнется государь на прошение мое, сам поеду, один, да Ибрагима Юсупова с его людьми с собой возьму. Народ белозерский, всех от мала до велика, поднимем…

– Правда твоя, государь, – согласно закивал головой Арсений, – да хранит тебя Господь…

– Государыня все еще у Алексея Петровича? – спросил у прислуги князь.

– Да нет, к себе поднялась, – живо откликнулась Груша, подливая в вареную лапшу в глиняной миске свежего варенца с медом. – Сказалась, что плохо почувствовала себя, просила не тревожить покуда.

* * *

Узнав об осаде монастыря и едва дождавшись, когда Никита вслед за Сомычем выйдет из дома, Вассиа-на поспешила в свою келью. Здесь ее встретил капитан де Армес. События всех прошедших дней, в том числе и только что минувшего, никак не сказались на испанце. Он как обычно был подтянут, аккуратен и невозмутим. Как только дверь за княгиней закрылась, Гаосиа низко поклонившись, сообщил, предупреждая е вопросы:

– Еще одно дело свершилось, госпожа. Мурза кончился нынче в полдень. Граф Паоло де Монтерос-со призвал сеньора Юсуфа сопроводить его в прогулке по Щелям Ада. Сеньор не мог отказаться, – на губах Гарсиа мелькнула злая усмешка. – А вот трофеи еще одного нашего большого друга, покинувшего нас сегодня. – Он вытряхнул из небольшого капового сосуда оранжевые топазы с кафтана Андомы. Волшебные камни, упав на покрывало кровати, радостно заиграли всеми цветами радуги. Затем обратились в ярко-розовые, лиловые и обольстительно фиолетовые. Черный пифон, дремавший по обыкновению на хозяйской подушке, почуяв их присутствие, сполз на покрывало, обвил камни своим телом, и топазы успокоились, приняли прежний зеленовато-оранжевый цвет.

– Знают, что уже дома, – заметил Гарсиа. – Пришлось мне полазить по конькам-горбункам да чердакам в доме князя Афанасия Вяземского, пока добрался до золотой шкатулочки в его спальне, где он свою добычу спрятал. Камни эти, видать, давненько не только Андоме и Юсуф-мурзе спать не давали спокойно. Князь Вяземский от приступов зависти наверняка тоже сильно маялся. Недаром, как только Андо-му приговорили, он побежал к государю клянчить, чтоб ему за службу верную камешки-то бывшего дружка пожаловали. Иоанн жадничать не стал, пожаловал. Только недолго наслаждался Афоня своим новым богатством! Бегает как пить дать сейчас по дворцу своему, ищет сокровища пропавшие. Всех холопов отхлестал на конюшне, а – их нет как нет. Пропали. Камни эти, когда я их нашел в шкатулке княжеской, кровавые и, как огонь, горячие там лежали. Какой ни возьмешь – отравленный меч. Повезло князю Вяземскому больше, чем Голенищу: если бы я их не забрал. Они бы нового хозяина, как и Юсуфа, сами бы до смерти извели. Или как Андомского князя – прямехонько к петле подтолкнули…

– Да, повезло, – тихо отозвалась Вассиана. Она подошла к кровати, взяла один из топазов и положила его на ладонь. Камень засиял всеми своими гранями, а в глубине его закружилась таинственная золотистая туманность.

– В этих камнях Балкиды, царицы Савской, хранившихся в мечети Аль-Акса столетиями, похоронены души погибших на Востоке воинов Храма. Их не надо защищать, они сами способны постоять за себя, и каждый имеет свою судьбу, которую ничто не способно нарушить… – произнесла она. Затем положила камень на место и, обернувшись к Гарсиа, спросила: – Слыхал ли ты, что нынче вечером прибыл с Белого озера посланец к князю Алексею Петровичу?

– Слыхал, – подтвердил капитан, – но даже если бы я не знал, с какой вестью прискакал монах, я был бы уверен, что наконец произошло то, чего мы так давно ждали. Присланный Маршалом Храма на поддержку нам Командор Пустыни Жерар де Ридфор осадил монастырь. И все мертвые воины Тампля, похищенные некогда из Лазурного Замка, должны вернуться в лоно ордена. Это означает, госпожа, что время вышло. Великий Магистр принял решение, и наша миссия близится к концу. Я полагаю, Вам необходимо принять Laissage. Маршал Храма желает услышать вас немедленно.

– Ты прав, – согласилась с ним Вассиана, – тогда подготовь все.

– Извольте, госпожа.

Недолго думая, Гарсиа запер поплотнее дверь. Затем достал из запрятанной под кровать скрыни большое овальное зеркало в золотой раме с нежно-голубым стеклом и, подложив мягкую подушку, осторожно расположил его на табурете посредине комнаты. Поплотнее занавесил окна. И наконец, открыв один из ящиков комодца, привезенного с Белозерья и хранившегося обычно на галере, снял маскирующее верхнее днище его и достал лежащий в тайнике сверток. Развернув холст, в который было обернуто содержимое пакета, он аккуратно отложил его в сторону. В свертке находилось сложенное в несколько раз богатое одеяние из белоснежной материи. Вытянув руки, Гарсиа с благоговением распустил его. Это оказался роскошный длинный плащ с красным крестом посередине.

– Госпожа Командор, – капитан низко склонился перед княгиней, – прошу вас.

Дочь герцога де Борджиа подошла к нему. Гарсиа одел ей на плечи плащ. Затем княгиня взяла с постели свернувшегося в клубок пифона и уложила его на оправе зеркала, вокруг сияющего голубоватого озера света. Гарса подал ей венецианский флакон с эликсиром. Княгиня брызнула несколько капель жидкости на зеркало. Блестящая поверхность зеркала внезапно потемнела, и из самой середины его, как будто из глубины, начали пробиваться скользящие оранжевые блики. Пифон неторопливо пополз по оправе, покусывая свой хвост. Круг жизни начал свое вечное вращение. Оранжевые вспышки становились все ярче и ярче. Наконец длинные лучи цвета червонного золота медленно закружились по комнате, чередуясь с мягко-лиловыми и слегка зеленоватыми. Пифон кружился все стремительней. Кожа на его треугольной головке приподнялась, образуя сияющую корону. Поверхность зеркала приобрела ярко-фиолетовый цвет, а из середины ее, появившись сначала маленькой точкой, вырастал, все увеличиваясь и расширяясь, диковинный алый цветок. Поднявшись, он раскинул на четыре стороны пурпурные лепестки, образовав крест, и тут же исчез.

Постепенно в овале зеркала стали мелькать картины. Возникли очертания гигантских складок из гладкого отполированного ветрами и приливами камня с поблескивающими темно-красными вкраплениями. Они возносились вверх, принимая самые причудливые формы: то тонкие, то круглые, то крючковатые, то напоминающие деревья, то статуи людей, то гигантских птиц. Сплошная каменная пустыня, и ни единой травинки на ней. Уносясь в аквамариновое небо, мрачные верхушки причудливых скал казались немного розоватыми, а спускаясь остовами своими к голубоватым бухтам, плещущимся волнами у их краев, – темно-индиговыми под толщей воды.

Изображение укрупнилось. И вот уже отчетливо можно различить на самой вершине этой невиданной горы полуразрушенные башни и бастионы старинного замка. Еще ближе – и промелькнули видимые как будто с высоты птичьего полета три крепостных стены, напоминающие по форме трапецию. На внешней стене от башни к башне извивается выложенная красным камнем дорожка. Она тянется вдоль всей стены и ответвляется лестницей к обрыву, где в обрамлении черно-красных скал грохочут, изрыгая бирюзово-розоватую пену сапфировые лавы водопада.

В отдалении, почти у самой воды, виднеется фигура человека, скрытая тончайшей вуалью мерцающих брызг. Человек стоит на большом камне, орлиным крылом парящим над обрывом, и волны яростно разбиваются в клочья пены у его кожаных сапог со звездчатыми золотыми шпорами, виднеющимися из-под длинного белого плаща с вышитым на нем алым крестом, ниспадающим складками почти до земли. Вложенный в ножны меч слегка топорщит плащ, но можно видеть только спиральную алмазную окантовку на закругленном окончании ножен. Голову рыцаря украшает красная кардинальская шляпа. Положив изящную голову на вытянутые лапы, у ног воина беспечно прикорнула иссиня-черная нубийская пантера с яркими зеленовато-миндалевыми глазами, а чуть выше, почти у самых стен замка, гордо выгнув спину и зорко озирая окрестности, возлежит на черных скалах рыжий пятнистый леопард.

Едва завидев рыцаря, Гарсиа немедленно отошел в глубь комнаты и встал, низко опустив голову и не смея взглянуть на зеркало. Когда изображение приблизилось настолько, что воин оказался почти рядом, Вас-сиана, распахнув плащ, опустилась на одно колено. Обжигающий солью морской ветер дохнул ей в лицо и зашевелил ее распущенные волосы.

– Мессир, – обратилась она к рыцарю по-французски, – Вы изволили позвать меня, мессир. Командор Арагона и Наварры покорно внимает вам. – И тоже низко склонила голову.

Воин на скале повернулся. Он был молод и высок ростом. Из-под кардинальской шляпы выбивались и падали на плечи жесткие черные волосы. Лицо его, прекрасное гармонией черт античного героя, казалось почти черным от загара. А под густыми черными бровями на нем горели, как две холодных бесстрашных звезды, ярко-синие глаза, соединившие в себе цвет неба и моря вокруг.

– Сестра Джованна, – донесся до княгини его властный голос с едва заметной хрипотцой, – настало время решительного броска. Вам надлежит, Командор Арагона и Наварры, исполнить свою миссию и вернуть ордену похищенный у него Цветок Луны. Душа графини де Тулуз д'Аргонн и души наших погибших братьев должны вернуться в родное им лоно. Готовы ли вы исполнить свой долг, сестра моя? И нет ли страха и соблазнов в сердце вашем?

– Нет, – твердо ответила Джованна, не поднимая головы. – Я знаю, сколь важна цель, стоящая передо мной, и готова на любую жертву, чтобы достичь ее.

– Тогда примите Laissage, Командор! – Маршал Храма вынул из украшенных алмазами ножен сверкающий меч с рубиновой рукояткой и перевернув, коснулся им как крестом лба Джованны. – Монжуа! Да свершится воля Господа, наместника Его апостола Петра и Великого Магистра Храма. Аминь.

– Монжуа! Да свершится великая воля. Аминь, – повторила за ним Джованна. Пантера у ног Маршала воинственно выгнула спину и свирепо сверкнула глазами. Пифон, подняв голову, трижды выбросил длинный раздвоенный язык и прекратил вращения. Картина снова отдалилась и начала меркнуть. Блеснули багровыми дымящимися водами бьющие у стен башен горные родники. Фантастические скалы пронеслись, кружась, словно на карусели. Гигантские цветущие папоротники у самой воды, обрызганные морской пеной, заслонили собой весь пейзаж. Просвистел где-то рядом невидимый дельфин, ему откликнулся длинным трубным стоном альбатрос. И все исчезло. Чудесный свет погас. Зеркало потемнело. И только солоноватый привкус морской воды, отдающий запахом водорослей, еще насыщал собой низкие своды кельи, и отзвуки клятвы, казалось, еще кружились эхом под потолком: «Монжуа! Аминь…»

Вассиана поднялась с колен. Сняла плащ и передала его Гарсиа.

– Laissage получен, – задумчиво сказала она, усаживаясь на постель, – и что бы ни случилось теперь, какие бы препятствия ни встали на моем пути, я обязана исполнить приказ. Это означает, что нам необходимо как можно скорее выехать на Белое озеро, чтобы соединиться с Командором Пустыни.

– Мы можем исчезнуть ночью, когда все успокоятся, – предложил Гарсиа. Он осторожно сложил тамплиерский плащ княгини и снова поместил его в тайник, старательно прижав сверху «крышкой». Затем передал уснувшего пифона госпоже и так же тщательно спрятал зеркало.

– Они не успокоятся этой ночью, – возразила ему Вассиана, – известие с Белого озера лишит их сна. Всю ночь будут собираться, а как только рассветет, Никита поскачет к государю, войско просить. Так что придется обождать, пока он отбудет. Горячку пороть резону нам нет. Еще неизвестно, как все обернется, так ли легко достанется нам Цветок Луны, как бы нам хотелось. У меня нет сомнения, что ларец вернется в Лазурный Замок, но, зная князя Ухтомского, нетрудно предположить, что придется нам изрядно «потрудиться» на его вотчине.

– А может статься, что Командор Пустыни Же-рар де Ридфор успеет взять ларец быстрее, чем принц де Ухтом доскачет до Белого озера, – высказал предположение Гарсиа. – Принц Григорий молод, опыта военного не имеет, да и народа у него маловато…

– Жерар де Ридфор к ларцу прикоснуться не посмеет, – резко ответила Вассиана. – Не для того он послан Маршалом, чтобы ларец брать. Он только ведь именуется Командором, по старой памяти для красного словца, а на деле – такой же бесправный слуга, как и ты. Он сам обрек себя на вечную муку унижения, когда в 1187 году, будучи Великим Магистром Храма, протолкнул в Иерусалимские короли своего дружка, бездарного проходимца Ги де Лузи-ньяна, а затем совместно с ним затеял поход против Саладина к Тивериадскому озеру. Там, на горе Хит-тин – не зря, видать, зовется она горой Блаженств в Евангелие, – они попали в сарацинскую ловушку и погубили всю христианскую армию. Де Ридфор сдался в плен, а с ним – более двухсот рыцарей-тамплиеров. Великий Магистр ордена, который при избрании приносил клятву не пощадить жизни во имя Христа и братьев своих, струсил и выкупил себе пощаду, приняв закон Пророка. Тем самым он обрек на гибель своих братьев-рыцарей. Именно потому он – единственный из двадцати трех Великих Магистров, возглавлявших орден в разные годы его существования, – не имеет теперь права сидеть за столом Совета в Лазурном Замке.