Текст книги "Досье генерала Готтберга"

Тем временем на экране замелькали полосы – начался фильм. Потом появились первые кадры – и…Лиза чуть не выронила кружку с кофе из рук. Она напрочь забыла о том, что намеревалась попросить Белозерцеву о Наташе. Она сразу узнала Ленинград. Скорее – его величество Санкт-Петербург. Погибший город. В черном зеркале невской воды отражались слегка расплывчатые очертания его зданий и крепостей, до боли знакомые, до слез милые Лизиному сердцу. По мрачному свинцовому небу плывут шпили и купола соборов в туманном сумраке белой ночи. Словно остовы погибших кораблей, над рекой вскинулись пролеты мостов. Скользят, роясь, по воде тусклые блики ночных фонарей. Кажется, вот-вот у набережной канала появится призрак Пиковой дамы, а из серого мрака подворотни выйдет девушка, закутанная в платок – Сонечка Мармеладова. На самом горизонте, где свинцовые тучи, как кажется, соприкасаются с темной гладью вод, протянулась узкая багровая полоска света – последний луч заходящего солнца ослепительно блеснул на шпиле Петропавловки, будто отчаянно пытался рассеять наступающий немилосердно мрак. Словно всколыхнувшись, черное зеркало заиграло сполохами. Взметнулась растревоженная чайка, ее пронзительный, гортанный крик пронесся над безлюдными, притихшими берегами. Распластав в воздухе крылья, птица на мгновение зависла в потоке яркого света, словно проткнутая насквозь штыком Петропавловского шпиля, а потом камнем рухнула вниз. Весь город, кажется, как покинутый, полусгнивший корабль качался на волнах, – и на этом фоне, в скорбном, гробовом безмолвии внезапно появилось небольшое судно. Оно двигалось вдоль гранитных набережных, медленно приближаясь, словно по мифической, а вовсе не реальной реке, по реке времени, сквозь сгущающийся туман. Судно рассекало черные волны, борясь с ними, и движется дальше – мимо застывших величаво растральных колонн, стрелки Васильевского острова. Затаив дыхание, Лиза вдруг поняла, что судно на экране – вовсе не мистический Летучий Голландец, как ей показалось с первых мгновений. Это старая, ржавая посудина, с разбитыми мачтами – как символ города. Только несчастье и печаль выбросили над ним флаги, ни искры жизни – все мертво вокруг. Лиза бы нисколько не удивилась, обнаружив на капитанском мостике призрак с безразличным, прозрачным взглядом остекленевших глаз. Корабль без команды, корабль мертвого капитана в покинутом, брошенном людьми городе – что может быть ужаснее? Кадр укрупнился и стала видна палуба корабля, она заняла собой весь экран. И вместо мистического капитана Лиза узнала… саму Катерину Алексеевну. Только немного моложе, чем теперь. Она стояла, прижавшись спиной к мачте, ее волосы трепал балтийский ветер. На плечи накинута шинель, но без знаков различия, простая солдатская шинель, старомодная, времен Первой мировой войны. Откинув голову, Белозерцева смотрела вдаль, но ее синие, как аквамарин, глаза, были неподвижны. Она вся казалась безжизненной – как статуи Летнего сада, мимо которого проплывал корабль. Потом неестественно медленно она перешла на корму, наклонилась над водой, и ее отражение понеслось вслед за судном, перемежаясь с отражением шпилей, куполов, зданий.

Вечерняя заря над городом постепенно гаснет. Корабль причалил к пристани недалеко от Исакия. Катерина Алексеевна сошла по трапу. Вокруг – ни шепота листвы, ни вскрика, ни смеха. Вот она вступила на главную площадь города, в центре которой – Александрийский столп, увенчанный ангелом. Ее обступают дворцы, арки, и снова – все безмолвно, настороженно, холодно. Гранитные набережные привели Катерину Алексеевну к дому, узкие окна которого смотрят на погруженный во мрак Петропавловский собор. Перед домом несколько черных машин – и все. Больше никого – ни человека, ни бездомной собаки, ни случайного автобуса или трамвая. Облокотившись на гранитный парапет, женщина склонилась к воде, и… по воде вдруг пробегает темная пена, словно поднявшаяся со дна.

Все действо проходит перед зрителем без звука – точно в немом кино, никакого сопровождения – ни музыкой, ни голосом. Безлунная печаль северного города, бывшего еще недавно блистательной столицей империи, скользит по экрану, тая во мраке. Она окутывает ажурные решетки оград, вздыбленных коней на мосту, которых едва удерживают на скаку атланты. По вытянувшемуся пустынной стрелой проспекту женщина подходит к скульптурам на Аничковом мосту и, на мгновение остановившись перед ними, направляется к особняку, фасад и стены которого украшены изваяниями из темного камня – они мрачно смотрятся в воды Фонтанки рядом. Лиза хорошо знала этот дом – дом князей Белозерских совсем недалеко от того места, где когда-то жила и их семья. Женщина вошла в дом, поднялась по парадной лестнице, – никто не встретил ее. Пусто. Как и весь город, дом безлюден. На экране мелькают давно покинутые хозяевами мрачные залы дворца, некогда блиставшие роскошью: в окнах – разбитые стекла, в комнатах – расколотые зеркала. На украшениях потолка сбита и содрана позолота. Женщина подошла к окну в большом, пустынном зале с давно разобранным камином в стене. Перед ней – легендарные кони на Аничковом мосту, уходящая вдаль темно-серая лента Фонтанки со скорбно толпящимися по берегам остовами некогда богатых дворцов – кораблей. И снова все тает в тумане и мгле.

– Антонов, останови, – приказала Катерина Алексеевна киномеханику, в ее голосе отчетливо послышались слезы. – Сколько раз смотрю, никак не могу привыкнуть.

– Что это было? – ошеломленно спросила Лиза. – Я родилась в Ленинграде, но никогда не видела его таким. Вы были в городе после прорыва? – она имела в виду прорыв блокады, случившийся полмесяца назад. – Теперь так выглядит город?

– Что ты, девочка, – усмехнулась Белозерцева. – Теперь там намного хуже. А так было в тридцать седьмом, когда не стало твоего отца. Я думаю, ты узнала меня, – она обернулась к Лизе. – А я сразу догадалась, что ты дочка Гриши. Когда твой начальник Симаков рассказал мне о тебе, я не верила, что мы когда-нибудь свидимся, а вот пришлось…

– Так это вы спасли меня в сорок первом? – Лиза решила наконец задать давно мучивший ее вопрос.

– Да, я. Спасла – уж больно громко сказано. Я и себя не спасла, не то что тебя, – добавила она с горечью. – Что смогла, то и сделала. Опять же через Лаврентия. И, конечно, не задаром. Отсрочила – скажем, так. Но пока идет война – тебе нечего бояться. А там, – она махнула рукой, – еще неизвестно, кто доживет. И здесь, на фронте, и там, в Москве, – заметила она многозначительно.

– Мне мама говорила, что вы полячка? – спросила Лиза смущенно. – Родом из Кракова.

– Да, верно, из Кракова, – Белозерцева опустила голову. – Только я не полячка, я – из русской семьи. Моя девичья фамилия – Опалева. Род наш древний, известен еще от времен Ивана Грозного, но не знатный и обедневший. При царице Екатерине мой прапрадед участвовал с Суворовым в войне на территории Польши, там и получил поместье недалеко от Кракова. Деды мои служили в основном по военной части, но большого состояния не выслужили, – Белозерцева вздохнула. – Только ордена да раны на память. В генералы тоже не выбились, оба полковниками вышли в отставку. Обычные армейские служаки, все при солдатах, в гарнизонах, а в миру – провинциальные тузы. В столицах бывали нечасто. Жили своим хозяйством, но как крепостное право отменили, тут и вовсе в долги скатились. Отец к началу Первой мировой войны драгунским поручиком служил, оклад небольшой – всего 120 николаевских рублей. Только что – фамилия да семейные традиции, а ими сыт не будешь. Матушка моя – и вовсе поповская дочь, Евтухова урожденная, собой была пригожа, вот и приглянулась папеньке. Да недолго прожила с ним – родила меня да померла в горячке. Он и оплакать ее не успел – услали на Кавказ усмирять восставших горцев, а затем – грянула война четырнадцатого года. Война – такая штука, она всех равняет, – Катерина Алексеевна грустно улыбнулась. – Раньше мой отец, ставший к тому времени капитаном, и помыслить не мог, чтобы водить дружбу с самыми блестящими офицерами империи, представителями знатных петербургских семейств. Но на войне важны не происхождение, не наследство, доставшееся от родителей, а совсем другие качества – смелость, отвага, способность быстро решать боевые задачи. Отец оказался очень толковым офицером. Он провел несколько удачных операций по разведке со своими драгунами и был отмечен начальством. Более того, он подружился со своим непосредственным командиром – князем Григорием Белозерским, блестящим петербругским франтом, командовавшим его дивизией. Отец стал вхож в кружок Белозерского, тот даже позволил называть себя просто Грицем. В конце пятнадцатого года, мой отец был смертельно ранен подо Львовом. Я помню, как приехала к нему в госпиталь со своей старой няней Глафирой. В то время мы жили в подмосковной деревеньке Савинки, где у Глафиры были родственники, – наше имение в Польше было захвачено немцами и разграблено. У отца началась гангрена, ему отрезали ногу, но гангрена развивалась. Мне сказали, что жить ему осталось несколько дней. Попрощаться с отцом мне так и не довелось – он умер, не приходя в сознание. Я осталась одна, совершенно одна на свете, без родителей, без средств к существованию. Мне было тринадцать лет. Встав на колени перед кушеткой, на которой лежал покрытый простыней отец, я тихо плакала, когда кто-то тронул меня за плечо, и я услышала незнакомый голос:

– Екатерина Алексеевна, примите мое соболезнование. Не отчаивайтесь, мы не оставим вас.

Белозерцева немного помолчала, справляясь с волнением, затем продолжила рассказ:

– Я повернула заплаканное лицо и увидела его, князя Белозерского. Наверное, мои несчастные родители, размышляя о моем будущем, желали мне более легкой судьбы, чем выпала им самим. Но они и представить не могли, что их дочь, провинциальная девица Катя Опалева, однажды станет княгиней Екатериной Белозерской. Каким я впервые увидела Грица?.. Это был промозглый ноябрьский день. И он стоял передо мной в заляпанной грязью после скачки шинели с погонами, сдернув шапку, – с пышной шевелюрой темно-русых волос – и смотрел на меня с сочувствием и даже удивлением. Наверное, не ожидал, что у капитана Опалева уже такая взрослая и вполне миловидная дочь, «капитанская дочка», почти по Пушкину, – улыбнулась Белозерцева. – Гриц Белозерский был одним из самых завидных женихов империи в то время. Он, единственный сын княгини Алины Николаевны Белосельской-Белозерской, грандамы императрицы, должен был унаследовать после смерти матери огромное состояние. Он был, конечно же, приближен к императорской семье. В столице Гриц прославился громкими любовными похождениями, всегда принимал участие в гвардейских кутежах. И его самыми закадычными дружками считались великий князь Дмитрий Павлович и князь Феликс Юсупов, женатый на Ирине, дочери великого князя Александра Михайловича. Говорили, что только этой троице удается рассмешить вечно мрачную царицу Александру Федоровну. Я хорошо помню их всех, – Катерина Алексеевна вздохнула, – мне довелось встречаться с ними в Париже уже после революции при куда менее приятных обстоятельствах. Дмитрий Павлович, по-романовски красивый и немного грустный, а Феликс… Феликс был так хорош, – она рассмеялась, – в него можно было влюбиться с одного взгляда и никогда уже не забыть, до самой смерти. С ними же подвизался и юный Гриша Голицын, твой отец, Лиза, – Белозерцева перевела на девушку блестящие от слез глаза. – С ним я познакомилась в тот же день, что и с князем Белозерским. Прапорщик Гриша Голицын, порученец командующего Алексеева. Я знала его таким, каким ты не видела никогда, разве что на фотографии.

– Нет, на фотографии я тоже не видела, – прошептала Лиза. – Папа уничтожил все фотографии и никогда не рассказывал мне о своем прошлом. Если я и знала что-то, то от моей няни Фру.

– Некоторое время после смерти отца, – продолжала Катерина Алексеевна, – я оставалась при госпитале. Невеста князя Белозерского, княжна Мария Шаховская, служила там сестрой милосердия, и князь попросил ее взять меня на попечение. Маша Шаховская поразила меня, – Катерина Алексеевна откинулась на спинку кресла, вспоминая. – Она никак не соответствовала тому образу девицы благородного происхождения, который был принят в провинциальном обществе, где я воспитывалась. Тогда я поняла, что в столицах – совсем другая жизнь. Там время ушло далеко вперед, а у нас все еще девятнадцатый век. Огненно-рыжая красавица, весьма свободных взглядов, Маша курила сигары, носила юбки, открывавшие щиколотку и даже выше, показывая красивые ноги. Она не побоялась последовать за своим возлюбленным на фронт, более того – разделять с ним ложе, когда о свадьбе еще и речи не было. Надев косынку сестры милосердия, она холеными, изнеженными руками, на которых носила драгоценные украшения, переворачивала в госпитале солдат с гноящимися ранами, с вонючими пролежнями. И совсем не пугалась этого. Я многому научилась у нее. Но все же не выдержала долго – простудилась, да так сильно, что Маша посоветовала Грицу отправить меня в Петербург, к лучшим докторам. Сама же вызвалась и отвезти. Тогда она жалела меня, и последующей, лютой вражды ничего не предвещало – княжна не могла представить всерьез, что провинциальная девочка однажды отнимет у нее жениха. Да это и не могло прийти ей в голову! Княгиней Белозерской должна была стать она, а стала я. Спустя четыре года, в 1919 году. А Маша, узнав об этом, покончила жизнь самоубийством в Париже.

– Покончила самоубийством? – Лиза вздрогнула, словно не поверив тому, что услышала.

– Увы, – Белозерцева вздохнула. – Но если говорить начистоту, то брак их должен был быть заключен по расчету. Гриц и Маша были помолвлены, как только девочка родилась: она была младше Грица на шесть лет. Родители заключили соглашение, исходя из меркантильных соображений, никакие симпатии не учитывались. Да и о чем говорить, когда жениху седьмой год, а невеста еще в колыбели. Мать Григория, княгиня Алина Николаевна, сама в девичестве – Шаховская, потому и подобрала сыну невесту из своей многочисленной родни. Однако, в отличие от множества подобных случаев, когда будущие супруги подросли, они понравились друг другу и не противились своей судьбе. Пока не появилась я.

Князья Белозерские имели великолепный дворец в Санкт-Петербурге у Аничкова моста на Невском проспекте, тот самый, который тебе хорошо известен. Гриша Голицын с матушкой жили всего в двух домах от нас, и мадам Голицына часто наведывалась в гости. В Смоленской губернии у Белозерских было обширное поместье, приданое Алины Николаевны. Родовое же гнездо – на берегу живописного озера Белое в Вологодском крае, откуда князья Белозерские и повели свой род.

– Значит, в Петербург вы попали впервые с княжной Шаховской? – уточнила Лиза.

– Да, именно тогда, – подтвердила Катерина Алексеевна, – приехала в город, о котором столько рассказывали мои немногочисленные знакомые в Опалеве, но где никто из них не бывал, даже проездом. Стоял декабрь, время накануне Рождества. В Петербурге было сыро, ветрено. Мы въехали в город рано утром. Княгиня Алина Николаевна только поднялась. Нам повезло: накануне ей не здоровилось, и она отменила визиты, не то встала бы не раньше полудня. Встретила она нас с Машей весьма прохладно. Но прочитав письмо сына, переданное ей Машей, прониклась ко мне сочувствием. Позднее она всюду брала меня с собой и называла своей воспитанницей, рассказывая о подвигах моего отца. Мы посетили множество праздников, принимали гостей у себя. Княгиня справила мне очень приличный гардероб, обучила как правильно вести себя, хотя я вначале безнадежно терялась, не в силах справиться с волнением. Меня поразил театр, о котором я мечтала, не бедный, уездный или случайно заезжий, а настоящий императорский, с Матильдой Кшесинской.

Княгиню Алину я сперва побаивалась. Она была очень строгой женщиной. К тому же, на мой взгляд, она была фантастической красавицей. Все в ней вызывало у меня восторг и поклонение: и величавость манер, и утонченный профиль, и всегда убранные в высокую прическу волосы, и внимательные строгие серые глаза. Не говоря уже об украшениях, о нарядах, о множестве безделушек, о существовании которых я даже не подозревала у себя в Опалеве, а уж тем более в Савинской слободе. Она проводила у себя приемы по четвергам, и на какое-то время я стала главным событием для всех знакомых княгини, они съезжались со всей столицы, чтобы посмотреть на меня. Маша Шаховская, пожив с нами некоторое время, снова вернулась на фронт к Грицу. Вскоре после ее отъезда княгиня Алина повезла меня в Царское Село, чтобы представить своей патронессе, императрице Александре Федоровне.

– К императрице?.. Вы видели ее?! – не удержалась Лиза. – Какой она была? Расскажите, пожалуйста!

– Теперь, когда прошло больше четверти века и я знаю трагическую судьбу этой женщины, я отношусь к ней с симпатией, понимаю ее гораздо лучше, чем тогда. Но в первый наш визит государыня Александра мне не понравилась. Она показалась мне излишне нервной, придирчивой, даже мелочной. Могла ли я тогда подумать, что спустя всего лишь три года, проводив семейство государя до Екатеринбурга под охраной красноармейцев, мы с Алиной Николаевной навсегда попрощаемся с ними, а сами отправимся в деревушку Сизовражье, в тридцати верстах на север. Там матушку Грица и других приближенных императрицы ждала такая же участь, как и их патронессу. Чудом уцелев в бойне, я осталась жива одна и, спрятавшись в звериной норе, без хлеба и воды, все-таки дождалась прихода войск адмирала Колчака.

А тогда, в первый мой приезд, Петербург был совсем не тот, что в фильме, который снял позже для меня один мой друг, а потом отправился из-за него по этапу. В Петербурге у Елисеева продавали свежую клубнику в январе, в самый разгар войны. Это был прекрасный город, пленительный, возбужденный новогодней суетой. Он исчез вместе с теми людьми, которые жили в нем прежде. И в последующем, когда мне пришлось начинать новую жизнь уже при советской власти, я избегала приезжать на свидания с ним. Я жила и живу в Москве, – Катерина Алексеевна надолго замолчала.

– А после революции? Как сложилась ваша судьба? – осмелилась нарушить затянувшуюся паузу Лиза.

Белозерцева тяжело подняла глаза:

– В конце тридцатых меня арестовали и, продержав в камере на Лубянке два месяца, отправили в ссылку. Правда, в отличие от многих, которым повезло меньше, позволили выбрать место где жить. Подальше от столицы, естественно. Я выбрала Белозерское. К тому времени усадьба уже почти двадцать лет не принадлежала княжескому семейству, из которого никого не осталось в живых. Не принадлежала она и мне, – Катерина Алексеевна печально склонила голову, постукивая пальцами по деревянному поручню кресла. – Сначала в усадьбе планировали разместить детский летний лагерь, но потом, как всегда, бросили затею, едва начав. Ведь дом требовал ремонта, а сад – заботливых рук, а значит, надо было потратить деньги, их, как всегда, не нашлось.

Грустная картина открылась мне, когда я вернулась в Белозерское. Старый Александровский парк, названный так в честь князя Александра Михайловича, который его устроил в начале девятнадцатого века, не просто одичал, он был варварски покалечен. Деревья поломаны, кусты и клумбы вытоптаны, беседки разрушены, каналы заполнены илом, смешанным с нечистотами. Ничего подобного не случилось бы, если бы усадьба по-прежнему принадлежала хозяевам. Сад был не просто заброшен – он умер, как княгиня Алина Николаевна, как ее сын. Словно почувствовал, что остался одинок и решил разделить трагическую участь с теми, кто его любил. Больно, страшно больно было смотреть на останки некогда пышно цветущих деревьев, которые торчали из земли словно кости мертвых из развороченных могил на кладбище.

Из всех прежних обитателей дома меня встретил лишь старый солдат, служивший денщиком еще у отца князя Григория, и его жена – ослепшая на один глаз старуха. Они старались по мере сил поддерживать в доме порядок в память о бывших господах. Помню, как не в силах сдержать отчаяния, я села на крыльцо и плакала, закрыв руками лицо. С тех пор только во сне мне виделось неистовое цветение вишен и яблонь вокруг белого дома с колоннами перед входом. Розовая россыпь махровых цветов жасмина. Я видела себя среди душистого буйства лета шестнадцатого, предреволюционного года, последнего, счастливого года в моей жизни. В длинном белом платье, с белокурой косой, закрепленной на затылке большим синим бантом, я бежала по жасминовой аллее к чайному китайскому домику, где обычно перед закатом собиралась вся семья. С семнадцатого года сад стоял покинутым и одиноким. Побитые морозами деревья были вырублены на дрова равнодушными гегемонами, из сформированных в Вологде отрядов местного реввоенсовета, сожжены спьяну, они погибли так же, как их прежние хозяева в страшном месиве Гражданской войны, были свалены в кучу и сброшены в овраг, без права переписки, – Катерина Алексеевна усмехнулась. – И только в памяти моей сохранились те прекрасные дни, когда поспевали в Белозерском смородина и крыжовник, когда на открытой к озеру веранде девицы варили из ягод варенье под внимательным присмотром княгини Алины Николаевны. Этим вареньем угощали потом всю зиму многочисленных гостей, приезжавших на четверги в дом к князьям Белозерским на Фонтанку, его, кстати, очень любил Феликс Юсупов.

Мысли Катерины Алексеевны снова вернулись к событиям давно минувших дней. Конечно, мой отец постарался, чтобы я получила должное для девицы из дворянской семьи образование. Я говорила по-французски и по-немецки. Играла на фортепьяно, немного пела. Но для петербургских салонов всего этого было недостаточно, требовались еще кругозор, умение легко вести светскую беседу, куда большее изящество манер. Понимая, что ей предстоит устроить мне партию в столице, княгиня Алина Николаевна пригласила для меня репетиторов. Она не предполагала тогда, что отношение Грица к Маше переменится, и он предпочтет ей меня, но даже представляя мне тех, кто посещал ее дом и, возможно, мог составить мне счастье, подробно перечисляла все их регалии, как бы намекая: «Тебе придется вращаться в самых высоких кругах, девочка, так что готовься всерьез». Я была старательной ученицей, и сложись обстоятельства по-другому, не ударила бы в грязь лицом, обвенчавшись с Грицем. Но увы… Мои мечты, как мечты многих, составлявших близкий круг княгини Алины Николаевны, разбились, не осуществившись. Их образ жизни был разрушен, теперь он утерян безвозвратно, выкорчеван, как деревья в Александровском саду. И я думаю, что царство темной пролетарской «справедливости» теперь установилось надолго, увы, мы не увидим его конца.

При последних словах Белозерцевой Лиза вздрогнула и как-то инстинктивно обернулась к двери: не слышит ли кто. Но механик ушел, в комнате никого, кроме них двоих, не было.

– Не бойся, Антонов – не стукач, – перехватив ее взгляд, успокоила ее Белозерцева. – Хотя кому теперь можно верить? Себе самому и то – страшно. Но я не первый год держу его при себе, проверяла уж. Другой бы, показав мне фильм, который мы только что смотрели, – сразу бы донес Суэтину или кому-нибудь еще из чекистской братии, но Антонов – молчок. Боишься? – она наклонилась к Лизе, и поскольку та промолчала, потупив взор, сама ответила: – Боишься. И я боюсь, несмотря на все, что уже пережила. Все боятся. А надо пересилить это, только тогда хотя бы что-то переменится.

– Я даже не знаю, боюсь или нет, – ответила Лиза тихо. – Я ко всему готова, уже давно. Но как же вы, Екатерина Алексеевна, попали к красным? Почему вы не уехали в Париж?

– Хотела. Но Шаховские отомстили мне, а я была слишком наивна, доверилась им и не поняла их игры. Они меня наказали за смерть Маши. Наказали на всю оставшуюся жизнь. Я уже упоминала, что в семнадцатом году княгиня Алина Николаевна до конца оставалась рядом с государыней Александрой Федоровной. В самом начале года князь Григорий отличился – всерьез прогневал императрицу. Он был ранен на фронте и приехал домой в недолгий отпуск. За это время он успел вместе со своими дружками – Феликсом Юсуповым и великим князем Дмитрием Павловичем – совершить отчаянное деяние. Они убили старца Распутина, заманив его на ужин в юсуповский дом. Распутин оказывал на государыню просто магическое воздействие, и многие считали, что именно он – источник всех бед для России. О деянии стало известно. Юсупова и Дмитрия Павловича выслали из России вон – это их спасло от революции, а Грица матушка выгородила перед Александрой Федоровной, ему разрешили вернуться на фронт. Впрочем, заодно Алине Николаевне пришлось выгораживать сына и перед Шаховскими.

Помню, как рано утром хлопнула дверь с Невского, слуги засуетились. До меня донеслись их голоса: «Ваша светлость, Григорий Александрович! Молодой барин приехал!». Алина Николаевна с неубранными волосами выбежала из спальни навстречу сыну и осторожно, чтобы не задеть раненое плечо, обняла его. «Гришенька, сынок мой», – шептала она. Ей и в голову не приходило, что Грица в Петербург вызвал Юсупов, – он уже замышлял свое дело. Я колебалась, не зная, как поступить: самой выйти к молодому князю или подождать, пока меня позовут. Но все же не утерпела – вышла. Только взглянула на него – так смутилась, что хотела убежать в спальню. Но он увидел меня и, отстранив мать, приблизился, чтобы поздороваться. «Как вам живется у нас, Екатерина Алексеевна?», – спросил с нежностью, с участием. А я как-то неловко присела в реверансе, ответила, не поднимая глаз: «Хорошо, князь, благодарю вас». А вечером у Оболенских на глазах всего петербургского общества Гриц танцевал со мной, а его невеста так и простояла, забытая им, и вынуждена была принимать другие приглашения.

Маша рассердилась на князя – но не очень. Она тогда еще не понимала, в чем причина его охлаждения, списывала на усталость от войны. К тому же она не ожидала, что я такая способная ученица. Я научилась прекрасно танцевать, и Гриц не хотел менять партнершу, даже вопреки приличиям. «Ах, Маша, не волнуйся, Катя слишком юна, она просто забавляет Гришу», – убеждала ее Алина Николаевна.

Конечно, с первого взгляда я влюбилась в Грица – это был принц, настоящий принц, но даже не смела мечтать, что моя мечта когда-нибудь сбудется. Встречая взгляд его светлых глаз, я едва удерживалась от того, чтобы не отвернуться и тем выдать себя с головой. Он словно спрашивал: «Ты не забыла меня, Катя? Ты помнишь, Катя?». Я понимала, о чем он мне напоминал: об осенней охоте шестнадцатого года, вскоре после моего приезда в Петербург. Они с Феликсом решили развеселить меня и показать, как травят зайца их отличные английские собаки. Но посреди охоты случилась гроза. Охотники, промокнув, доскакали до сторожки. Там, сняв меня с лошади, Гриц впервые поцеловал меня, еще как девочку, без должного чувства. Но я запомнила этот поцелуй. И как выяснилось позже, он тоже запомнил.

«Мне думается, Алина Николаевна, надобно присмотреть Кате мужа, негоже ей постоянно жить у вас приживалкой», – замечала княгине Маша. «Да, камергер Горчаков интересовался ею, – подтверждала Алина Николаевна, – но Гришенька сказал, что слишком стар». Она уже не увидела, как Гриц сам повел меня под венец, и не узнала о самоубийстве Маши в 1919-м.

Алина Николаевна была преданна государыне всей душой. Пожалуй, она принадлежала к тем немногим бывшим приближенным, которые не отвернулись от династии, когда та пошатнулась. Я все время находилась с княгиней. Полупьяные матросы расположились в Царском Селе и выкрикивали похабные слова под окнами царских дочерей. Я почему-то тогда поймала себя на мысли, что если эти люди станут главными в России, то всякий культурный человек наверняка будет объявлен их врагом. Вообще, семнадцатый год стал для меня страшным откровением, – призналась Катерина Алексеевна. – В Опалеве у меня было много свободного времени, и чтобы не поддаваться скуке, я взяла за правило много читать. Я перечитала всего Тургенева, Достоевского, Толстого, многое из Бунина. Я судила о народе по литературе. Но в Царском Селе в октябре семнадцатого года, глядя на буянившую на площади перед дворцом матросню, я поняла отчетливо, что ничего не знала о русском люде. Самое ужасное, что писатели, уверенные в том, что знают, и убеждавшие в этом всех – ничего не понимали наравне с прочими. Просто туманили дворянству и интеллигенции мозги. Они узрели религиозность, которая всегда была напускной; набожность, которая лишь покрывала языческий разгул; сострадание, не знакомое диким и низким душам. Я со всей очевидностью ощутила, что наступает царство тьмы. И тем, кто не желает разделить с темными силами их торжество, остается только одно – умереть.

Княгиню Алину Николаевну застрелил конвоир из пистолета прямо в грудь ранним утром двадцать пятого июля 1918 года, спустя неделю после того, как в Екатеринбурге была расстреляна царская семья. Это произошло в деревушке Сизовражье, затерянной среди густых лесов. Накануне хозяин дома, в котором нас содержали, бывший казачий есаул, шепотом сообщил княгине Алине Николаевне, что государыни больше нет. Он узнал эту страшную новость из пьяных разговоров с приехавшим из Екатеринбурга комиссаром. А кроме того – что Колчак настолько приблизился к городу, что красные вот-вот побегут.

Алина Николаевна поняла, наша участь решится скоро. Конечно, княгиня Белозерская – не императрица всея Руси, ее бы можно и оставить в живых, но тащить с собой – морока, а бросить наверняка жалко. Легче – кончить. Княгиня гораздо лучше, чем я тогда, понимала людей, во власть которых мы попали по злому року. Она была уверена, нас не пожалеют. И потому надо готовиться к худшему. Вместе с нами находилась еще одна придворная дама императрицы, графиня Анна Александровна Бартенева, с дочерью Машей, которая была младше меня на десять лет. Хозяин дома предложил нам всем бежать. Но рассудив, обе женщины приняли мужественное решение – спасти детей, самим заплатить за это страшный выкуп. Они понимали, что вчетвером нам не спрятаться – найдут. А так, может статься, махнут рукой на девчонок, тем более что комиссары торопятся.

Перед самым рассветом мы простились с Алиной Николаевной навсегда. Она просила меня обязательно постараться выжить и добраться до Колчака, а затем найти Грица и княжну Шаховскую и рассказать им о случившемся. Она сняла с шеи крест, единственное украшение, которое у нее осталось, и дала мне его на память. То были страшные минуты и длились они очень коротко – есаул торопил нас.