Текст книги "Солнышко лесное. Викторианские истории (сборник)"

Юлька перевела Русика в другой сад. Там его окружили заботой и вниманием, зная о скандальной истории. Но месяца через два воспитательница, пряча глаза, посоветовала забрать ребенка из садика:

– Не обижайтесь, пожалуйста, но мальчик, к сожалению, почему-то ни на что не реагирует. Отказывается заниматься, есть, играть, гулять…

– Что же он делает?

– Зайдите потихоньку, посмотрите сами…

Юлька заглянула в дверную щель. Два карапуза, пыхтя, строили на ковре город из кубиков, девочки играли в дочки-матери. Ее ребенок сидел на стульчике, смиренно сложив ладошки на коленях и уставившись в одну точку.

Она распахнула дверь. Увидев маму, Русик встрепенулся.

По крыльцу сада спускались люди. Юлька сдерживалась изо всех сил и все-таки не вынесла раздирающей ее боли: крепко обняв сына, зажмурила глаза и беззвучно закричала:

– Прости, Росинка, прости… Мы с папой тебя любим, мы тебя больше никуда не отдадим. Господи, спаси и сохрани моего ребенка! Господи, спаси и сохрани!!!

Чужая тетка

Марина сошла с трапа и, волоча огромную сумку, бьющую по ногам, поспешила в сторону встречающих. Алешка выбрался из толпы, бросился на шею.

– Мой мальчик! – Марина обняла братишку, с острой нежностью ощутив тонкие ключицы и ребрышки. Уткнулась в висок с голубой прожилкой, вдыхая знакомый молочный запах. Обняла отца и замерла. Хотелось подольше задержать чувство защищенности и покоя.

Ехали домой молча. Безмолвие сейчас было красноречивее слов. Можно просто сидеть, обняв рукой Алешку, вторую руку положить на плечо отцу. Наговориться успеют и потом; теперь важнее прочувствовать единение родства, когда все делится на троих и понимается без слов.

На миг показалось, что вот-вот навстречу выйдет мама, шурша полами шелкового халата, раскинет руки, готовые обнять, приласкать дочку. Марина зажмурилась, готовая отдать все на свете, чтобы это было именно так… Чуда не случилось. Мама кротко улыбалась с портрета в черной рамке.

Не желая расставаться с мечтой, Марина с детским упрямством бросилась распахивать двери комнат. Мама незримо присутствовала в вещах, которые покупала, к которым прикасались ее мягкие руки. Почудилось, что в большой комнате, где висел ее портрет, еще не выветрился горький запах лекарств. И снова, в который раз, молоточком в висках забилась чудовищная, непостижимая мысль – мамы больше нет.

Заплакал Алешка. Отец обнял детей, и они долго стояли так, не в силах оторваться друг от друга.

Улеглись хлопоты, связанные с приездом. Марина что-то чистила, скребла, стирала, стараясь все переделать за короткие студенческие каникулы, оставить на долю отца как можно меньше забот.

– А к тете Зое когда поедем? – однажды спросил Алешка, блестя глазами. Потянул за рукав отца: – Папа, ну когда?

Взгляд отца метнулся в сторону:

– Потом, Алешка, подожди…

– Что за тетя Зоя? – хмуро спросила Марина за ужином.

Фарфоровая чашка, маленькая в крупной руке отца, жалобно звякнула, встретившись с блюдцем.

– Папка, ты что – предатель?

…Алешка тихо посапывал в кровати. Стыл чай. Отец говорил медленно, трудно, тщательно подбирая слова:

– Мама всегда останется в моем сердце… Я любил ее… И люблю… Дочка, поймешь ли?.. Ты знаешь, работа у меня сменная, Лешка оставался один… Он темноты боится… Восемь лет – ребенок же совсем… Я приходил утром и находил его спящим в шкафу с зажженным фонариком. В школе на уроках спит, говорят. Ему нужна мама. А тут друзья случайно… познакомили меня с Зоей. Зоей Александровной. Лешка не сразу привык. Но она хорошая женщина, вот и оттаял…

– Случайно, говоришь? – хмыкнула Марина.

Закипала обида на чужую тетку, посмевшую вторгнуться в их постепенно налаживающийся после смерти мамы мирок, где было место только трем близким душам.

– Я переведусь на заочное, я сама Алешку подниму, я…

Отец шутливо, как в детстве, щелкнул ее по носу, передразнил:

– Последняя буква в алфавите. Пока твой папка жив, учиться будешь только очно. А когда окончишь, осталось-то недолго, так сразу квартиру продадим и поедем на родину мою. Давно ждет отчий дом. Вместе поедем: ты, я, Алешка… Зоя…

– Здорово ты за меня все решил! – Марина неловко взмахнула рукой, и на белой скатерти расплылось желтое чайное пятно. – Представляю, как приятно мне будет жить в твоем доме с чужой теткой!

– В нашем доме, – мягко поправил отец. – А Зоя… Ты полюбишь ее, когда узнаешь ближе.

– Никогда! Никогда! Никогда! – задыхаясь от близких слез, Марина швырнула дверь кухни.

Короткие каникулы пролетели незаметно. Отец к тяжелому разговору не возвращался.

Марина ждала посадки на рейс, нетерпеливо оглядываясь в поисках отца и Алешки, обещавших приехать чуть позже. Когда из такси вместе с ними вышла незнакомая женщина, к горлу подступил ком. Неприязненно пробежавшись по смущенному лицу, скромному костюму, Марина отвернулась и едва процедила:

– Здравствуйте.

Женщина успела всунуть ей в руки пакет, Марина машинально схватила и побежала, облегченно вздохнув: объявили посадку на рейс. Уже в накопителе обнялась с родными, заручившись обещанием отвечать на письма, и даже взглядом не удостоила чужую тетку, смиренно стоявшую рядом.

Марина решила оставить пакет со всем его содержимым в первой же урне, как только выйдет из самолета. Пакет нагрел ей бок: в нем было что-то теплое, духовитое. Осторожно, будто там могла лежать бомба, Марина отвернула бумагу и увидела румяные пирожки. В желудке заурчало, и она, мысленно оправдываясь, надкусила поджаристый пирожок.

Вдруг вспомнилось: мама стоит у плиты, пушистая прядка выпала из-под косынки и касается ямочки на раскрасневшейся щеке. На сковородке скворчит масло, в блюде растет гора золотистых пирожков. Мама строго смотрит на Марину:

– Перестань хватать. Все сядем, тогда и поешь!

Но Марина знает, что мама редко сердится по-настоящему, и быстро убегает, схватив добычу, – самый загорелый, самый поджаристый пирожок. Мама со смеющимися глазами шутливо замахивается кухонным полотенцем…

Подруги не могли узнать Марину, с такой кипучей энергией она бросилась в водоворот событий, в учебу, общественные дела и чуть ли не в разгул. Бегала на дискотеки то с одним ухажером, то с другим, меняла их, как перчатки, держа, правда, на цветочно-шоколадном расстоянии… Марина изо всех сил старалась не думать о «предательстве» отца.

И снова каникулы! Сердце защемило, когда в иллюминаторе появились голубоватые горы и словно в их бережной горсти – родной белый город.

Отец предупредил о том, что не сможет встретить: как раз сегодня отправился получать машину по целевому чеку. Туда и обратно далеко ехать. Вернется, наверное, только дня через три…

Ура, своя машина! К осени, когда папка будет в отпуске, возьмут палатку и поедут втроем рыбачить и собирать грибы-ягоды туда, куда никто еще не добирался!

Марина открыла дверь своим ключом, и на шею кинулся Алешка:

– Я ждал-ждал, заигрался и вдруг забыл! А ты – вот!

Братишка подрос, со скул почти сошла детская припухлость, этакий маленький мужичок. Как всегда, Марина уткнулась ему в висок:

– Мой мальчик!

Оставив Алешку распаковывать подарки, она колдовала на кухне – хотелось приготовить что-нибудь домашнее, подзабытое, умопомрачительно вкусное. С удивлением подбежала к двери, услышав трель звонка, гадая над вариантами: телеграмма от папы? Так быстро? Подруга, вызнавшая об ее приезде? Алешкины друзья?

На пороге с тяжелой сумкой стояла чужая тетка. Марина придержала дверь и почувствовала злорадство, увидев смятение на лице женщины, напрасно дернувшей ручку.

– Здравствуй, Марина, – тетка тяжело опустила сумку, отерла пот со лба. – Я вам тут… Алешеньке продукты немного собрала. Огурчики, пирожки… Он их любит…

– Спасибо, – пробормотала Марина, через порог принимая полную сумку, разом оттянувшую руку. Снова притворила дверь, оставив узкую щель.

– Что-то еще?

– Нет, нет…

Дверь захлопнулась. Сухо щелкнул язычок замка, сверху накинулась цепочка. Марина бессильно привалилась к двери. Сердце царапнул коготок жалости: тетка ехала издалека с тяжелой сумкой, а я даже отдохнуть не пригласила…

– Это была тетя Зоя? Почему ты ее не пустила?

Марина не могла смотреть братишке в глаза. И вдруг разозлилась:

– Она тебе кто – мама? Запомни: она нам не нужна! Это чужая тетка!

– Тетя Зоя хорошая, – еле слышно возразил Алешка.

Через несколько минут зазвонил телефон. Теряя на бегу тапки, Марина бросилась к телефону: отец, конечно, отец! – но после первых же слов, сказанных осторожным мужским голосом, почувствовала, как качаются и уходят из-под ног половицы…

Сколько она сидела в оцепенении – минуту, полчаса, час? Напротив мельтешило побледневшее от страха лицо Алешки, и, собравшись, Марина протянула руки, привлекая к себе братишку:

– Папка… умер.

Алешка прильнул всем тельцем, закричал, забился под руками… Только тут Марина поняла: они одни. Совсем одни. Хотелось забраться с Алешкой в шкаф и сидеть там долго-долго, забыв обо всем, пока их кто-нибудь не найдет. Если найдет…

Марина встряхнулась. О чем это она? Надо очнуться. Не давать воли слезам, действовать, действовать… Привезти отца, организовать похороны…

…Как? К кому идти за помощью? Рядом ни одного родного человека. Все придется делать самой.

– Хочу к тете Зое, – всхлипнул братишка.

Кажется, чужая тетка живет где-то на окраине города…

– Мы у нее были часто. С папой, – Алешка тихо заплакал. – Я помню дом.

…Она тяжело опустилась на стул – утомилась. Сердце отчего-то болело с утра. Не довелось увидеться сегодня с Алешенькой. Марина ее прогнала. Для этой большой девочки она – чужая.

Зоя Александровна устало покачала головой, нисколько не осуждая Марину, слишком хорошо помнившую покойную мать. В голове снова и снова крутился сон, мучивший всю ночь: зимний вечер, туман, и она, одинокая, стоит под фонарем, понимая, что земля умерла, что дальше кружка, отмеченного неверным желтоватым светом, простирается мерзлая, страшная пустыня.

На дороге взвизгнули тормоза. Кто это к ней? Такси привезло кого-то. Зоя Александровна подошла к распахнутой двери, и сердце в ней закричало, переворачиваясь, взмывая вверх, колотясь в горле раненой птицей-вещуньей…

Они шли по тропинке съежившиеся, испуганные – маленький мальчик и большая девочка.

– Андрей? – сдавленным голосом назвала чужая тетка папино имя. Марина кивнула без слов и увидела, как отливает краска от лица женщины. Она не заплакала, просто казалось, что горе разом придавило ее и состарило.

Дни бежали будто захлестнутые полупрозрачным дымным маревом: горькие хлопоты, обитый красным плюшем гроб; люди, речи, последнее прощание; горстка риса с изюмом – кутья, пригубленное за помин красное вино. Марина никак не могла заставить себя уснуть, потом не могла и не хотела просыпаться, умывать лицо, есть, разговаривать – жить, жить, и лишь изредка виновато чувствовала мимолетную радость – они не одни. На теплом плече тети Зои можно было вдоволь поплакать, слыша произнесенное ласковым шепотом:

– Большая девочка.

Зоя Александровна осталась с Алешкой. Марина удивлялась тому, как чутко чужая тетка откликается сквозь расстояния на ее неприятности.

– С тобой все хорошо? – спрашивала она.

– Хорошо, – каждый раз отвечала Марина в телефонную трубку.

– Может, мне приехать? Дня на два, а?

Потом выяснялось, что тетя Зоя уже взяла билеты туда и обратно, договорившись с соседкой о присмотре за Алешкой. Приезжала с неизменными пирожками, солеными огурчиками; разговаривала с кем-то в деканате и словно руками разводила все Маринкины беды, на поверку оказывавшиеся глупыми и ничтожными.

Марине становилось стыдно.

– Не надо было, тетя Зоя. Я бы сама…

– Большая девочка, – улыбалась Зоя Александровна. – Конечно, сама! Я же просто повидать тебя приезжала. Хотела немножко рядом с тобой побыть.

Тетя Зоя была рядом на Марининой свадьбе. Она вместе с Марининым мужем Витькой маялась под окнами роддома, когда Марина рожала дочку. Она взяла отпуск на работе, чтобы помочь молодой мамочке. Робко просила:

– Давай-ка я попробую, – если беспокойная малышка долго не засыпала в очередную бессонную ночь, и благодарная Марина сваливалась без сил. А когда пробуждалась, по квартире плыл чудный запах пирожков, мягких и одновременно хрустящих. Опущенные ресницы щекотал солнечный зайчик, и казалось, что вернулось детство: воскресенье, в школу идти не надо, можно спать долго-долго… Мама жарит пирожки… Какое счастье!

Марина снова проваливалась в сон, улавливая краешком ускользающего сознания легкий шепот:

– Ты спи, спи, я Оленьку смесями покормила…

Подросла дочка. Уже и у Алешки была своя семья. Постаревшая тетя Зоя жила с Мариной и каждый день ходила к Алексею присматривать за детьми. Все не могли в садик устроить.

Тревожась за нее, Марина звонила брату:

– Совесть у тебя есть? Ты почему мамушку допоздна задерживаешь?

«Мамушкой» они называли Зою Александровну только по телефону. Мама – это было свято, а тетя Зоя – мамушка.

– Я, что ли? Дети не пускают. Сидим, чай пьем.

– Темно ведь, скользко! Люди всякие!

– Всякие, – соглашался брат, смеясь. – Но ты же ее встретишь?

– Конечно, встречу! – возмущалась сестра.

– Ну вот, – приглушенно говорил Алексей, – а я мамушку в автобус посажу.

«Трубку прикрыл, – понимала Марина, – чтобы за столом не услышали».

– Ладно, – буркала сердито.

– Не волнуйся. И не ревнуй, – снова смеялся Алеша…

Собираясь на остановку, Марина вдруг застыла в прихожей. Вспомнила, как кричала на братишку, стоя на этом же самом месте: «Она тебе кто – мама? Запомни: она нам не нужна! Это чужая тетка!»

…Тогда, почти сразу, Марина узнала о смерти отца. Что бы они потом делали все эти годы без «чужой тетки»? Как бы выжили?

Несколько человек спустились с подножки автобуса и исчезли за углом в черно-сизом вечернем тумане. Мелькнула и пропала серая пуховая шаль. Куда старушка завернула? Ведь только что вроде бы вышла! Марина оглянулась: на остановке никого. Никого в желтоватом кругу фонаря…

Ах вон она где – за остановкой! Потерянно озираясь, Зоя Александровна терла платочком очки.

– Я здесь, – Марина поймала ее за руку.

Тетя Зоя, вздрогнув, ткнулась в Маринино плечо и тихонько то ли засмеялась, то ли заплакала:

– А я испужалась. Вдруг, думаю, вас с Алешенькой у меня никогда не было и я на свете совсем одна.

– Что ты! – сказала Марина нежно. – Ты как будто во сне, мамушка! Я же с тобой!

Она даже не заметила, что раскрыла «кодовое», телефонное в течение последних лет тети Зоино имя.

Алешкина любовь

…То ли солнечный луч упал на гладкую Лидину головку с аккуратным пробором, вспыхнувшую золотом, как бок хохломской посудины, то ли звезды так сложились, а может, оттого, что Фаина Ивановна пересадила второгодника Алешку за другую парту ближе к Лидке, но он вдруг глянул и остолбенел. И как раньше не видел, какая она красивая? Лицо маленькое, с острым подбородком, будто у подсолнечного семечка, и все остальное мелкое, аккуратное, гладкое. Брови и ресницы светлые, на молочные щеки словно кто морозом дыхнул – покрыты чуть приметным пушком. Косичка мышиным хвостиком, блестящая, вроде лакированная, а мочки ушей просвечивают на солнце, как две красные смородины – розовые, недоспелые. Лидка на пристальный взгляд обернулась, повертела пальцем у виска. А глаза, оказывается, серые, в крапинках…

Весь урок Алешка на нее пялился. На перемене поделился с другом Ефимкой:

– Слышь, у Лидки-то Петровой глаза в крапинку.

– Ага, – хохотнул Ефимка, – будто тараканы на-какали!

Алешка обиделся: ничего этот дундук не понимает в женской красоте. Заходя в класс, дернул Лидку за прохладную и живую на ощупь косичку. Лидка обернулась и живо треснула по затылку увесистой «литературой».

«Кажись, нравлюсь», – удовлетворенно подумал Алешка, поглаживая шишку на макушке. Дома после обеда разлегся на кровати. Размышлял о Лидке. Лидия… Ишь, имя какое! Не какая-то вам Манька-Танька. Как сладкий леденец, таяло имя во рту.

Прогрезил наяву Алешка несколько лет: пятый класс, шестой, седьмой. Нельзя сказать, что Лидка не уделяла ему внимания: то линейкой жахнет, то портфель на голову обрушит, то хихикнет в ладошку, когда он мается у доски. Алешка бережно хранил в памяти все проявления Лидкиного к нему внимания. Дома напряженно всматривался в зеркало. Не урод, глаза-нос на месте, ростом удался – первым в строю на уроках физкультуры стоит.

В восьмом как-то извел целую тетрадь, сочиняя записку, без подписи, конечно: «Давай с тобой ходить». Вспотев от волнения, положил ее Лидке в стол. Она повернулась и язык показала. И что это могло значить? Согласная или нет? На всякий случай сбежал с последнего урока, прождал за углом, а Лидка выпорхнула из дверей в окружении девчонок и даже в сторону его не посмотрела.

По кому Алешка «встревает», кажется, знала вся школа. Шушукались, хихикали по углам. Ефимка за друга переживал:

– На кой она тебе нужна, мышь белая? Ты на Любку лучше посмотри! У Любки глаза по пять копеек, и черные. Или на Маруську. У нее, вон, сиськи выросли…

Алешка ставил «чилим» Ефимке:

– Э-э, да что ты понимаешь в женской красоте!

В десятом Алешка вызвал Лидку на свидание. Она повернулась к нему и чинно кивнула. Алексей обомлел. Снова, как когда-то, сбежал с последних уроков. Долго отмывал руки под умывальником – соседу вчера помогал «Беларусь» чинить. Челку пригладил, набок завернул – так показалось красивше. Чистую рубашку надел.

Встреча была назначена на семь часов, на остановке. Пришел туда часа за три и ужаснулся: груды «бычков» валяются, на щелястых стенах надписи неприличные накаляканы. Не поленился – сбегал домой, надыбал у мамани известь с кистью (печку на днях белила), взял метлу с совком. Подмел остановку, хотел стены побелить, да понял – не успеет. Замазал только непристойности. Глянул на себя – руки в известке, рубашка грязная. Домой мыться-переодеваться опрометью бежал, обратно вовсе птицей летел.

А Лидка на свидание не пришла.

На следующий день, вернее, ночь (чтоб не видел никто), Алешка всю остановку выбелил. Полюбовался делом рук своих – красота! Маманя потом рассказывала, что в сельсовете, где она уборщицей работала, люди удивлялись: вот, мол, народ у нас в селе странный: и плохие дела, и хорошие под покровом ночи предпочитает совершать! Глянула с подозрением:

– Уж не ты ли, сынок?

«Известки недосчиталась», – понял Алешка.

– Что я – дурак? – отрекся поспешно.

А Лидка пришла к нарядной остановке всего раз, опоздав на один час сорок семь минут. Упрекать за опоздание он ее, конечно, не стал. Об уроках поговорили, о погоде. Дальше разговор как-то не заклеился. Потом Алешка до дома проводил и на прощание рискнул взять Лидкину руку в свою. Доверчивая ладошка утонула в шершавой ладони. Так и замер: вот бы шагать всю жизнь рука в руке…

– Эх ты, дурачок! Такими удачными моментами не попользовался! Надо было ее к остановке прижать и поцеловать как следует, или хотя бы к забору у дома напоследок, – авторитетно рассуждал назавтра Ефим.

Алешка внутренне содрогнулся: за руку-то взял – весь вспотел. А тут – целовать! И потом, откуда ему знать, как следует? Ведь не целовался еще, только по телеку видал, да и то редко.

– Сам ты дурак, Ефимка! Разве так с хорошими девчонками поступают?

Несколько раз Алешку собирались выкинуть из школы за неуспеваемость – удержался, дошел-таки до экзаменов.

На литературе ему попался билет по «Преступлению и наказанию» Достоевского. Лидку тревожить не решился, дернул за накрученные лохмы Любку-хорошистку, сидящую впереди, сунул билет под нос:

– Там, вроде, студент старушку замочил. С чего это он, а?

Любка усмехнулась, загадочно сверкнула чернущим глазом:

– Изнасиловать хотел.

Простодушный Алексей так и ответил. Те, кто оставался в классе и те, что в коридоре подслушивали, так и покатились со смеху, а больше всех Любка…

После Ефим сказал:

– Я на тебя, Алешка, удивляюсь. Любка за тобой полгода гонялась, не видел, что ли? Если бы такая девка на меня глаз кинула, я бы не знаю, что сделал. Я бы, наверное, о Маруське думать забыл раз и навсегда, хоть они и подруги. А ты на Любку внимания не обращал совсем. Вот она тебе и отомстила.

В общем, не аттестовали за десятый класс Алексея. Просидел он, получается, вольным слушателем два года. На выпускной не пошел от стыда и обиды. Еще обиднее стало, что не зашел за ним никто, даже Ефим, который тоже вольнослушателем оказался, но на вечере, говорят, был, перепил шампанского и за Любкой волочился к Маруськиному горю и возмущению.

Вскоре замаячила армия. Алешка через братца Мишутку записку Лидке передал, чтобы на остановку пришла.

Битый час друг против друга простояли молча. Алешка все хотел поцеловать, но не знал, как. Куда там – дышать-то боялся. Под конец ткнулся неловко губами ей в лоб. Светлые Лидкины волосы пахли травой. «Крапивой, поди, моет», – подумалось зачем-то. Некстати прошмыгнувшая мысль помешала Алешке сосредоточиться на поцелуях. Опять момент потерял. Отодвинулся, глянул с тоской в глаза с крапинками:

– Ждать будешь?

Лидка голову опустила:

– Ну.

– Замуж не выскочишь?

– Ну.

«Ну» да «ну», антилопа гну. Дерзнул Алешка, все ненужные мысли из головы постарался выбросить и прижал Лидку к остановке, как Ефим советовал. Голова тотчас же сама по себе стала пустая-пустая, аж зазвенела, а внизу под животом все отяжелело и напряглось. Но только жадным ртом к губам Лидкиным потянулся, она ка-ак оттолкнет (и откуда силища взялась?!) – Алешка чуть не отлетел к другой стенке, спасибо хоть на ногах устоял.

…Пока служил, написал зазнобе своей несколько длинных писем, почти по странице каждое. Сам диву дался, где столько слов набрал да как рука не отвалилась.

Лидка лишь раз ответила. С гулко бьющимся сердцем вскрыл Алешка конверт, и выпал из него его собственное, сложенное вдвое письмо, сверху донизу красной пастой исчерканное, а внизу единица стоит.

И так и сяк вертел листочек, даже понюхал. Бумагой пахнет, больше ничем. Ни приписки, ни словечка. Но ведь ответила! Потрудилась конверт купить, надписать, отправить! Умилился: ах ты, махонькая моя! Под подушку письмо положил.

Домой вернулся сержантом. Высокий, подтянутый, форма к лицу, любая девчонка почла бы за честь под ручку пройтись.

Почти все одноклассницы замуж повыходили. Любку встретил у магазина с огромным животом. Она его заметила и отвернулась, дескать, в упор не вижу. Ну и ладно, подумаешь.

Про всех спросил у Ефимки (тот в армию не ходил, бракованным каким-то оказался), а про Лидку ни-ни. Вдруг тоже не одна уже. И вздохнул с облегчением, когда Ефим сказал:

– А Лидка твоя ходит себе. Кассиром в сельсовете работает. Кто ее, мышь белую, замуж-то возьмет?

Сам друган на Маруське не женился. Поматросил и бросил. Маруська вначале плакала, потом ничего, успокоилась. Стала растить сынишку Вовчика.

– На кой ляд мне кольцеваться сейчас? – объяснил Ефим. – Успеется! Молодой еще, погулять хочу.

На танцах увидел Алешка Лидку – и ослеп. Состригла Лидка косичку, волосы в каштановый цвет покрасила. Но все равно – это же Лидка! На всем свете нету другой такой. Пригласил на танец. Талия тоненькая, податливая, как воск, так бы и сжал.

После танцев на остановку пошли. Лучше на остановке, конечно, не стало. Известку дожди смыли. Кто-то новые неприличные слова углем намазюкал – вот не лень людям. Ночь-то белая, все как днем видать. На полу опять «ковер» из «бычков»… Эх!

Зато Лидка вот она, рядом. Стоит, плечики сжала, будто боится чего. Махонькая… Алешка не выдержал, замуж с разбегу позвал.

Она недолго думала.

– А жить где будем? – спросила.

– У меня. Маманя с братишкой потеснятся, угол отделим, а там, глядишь, свое построим.

Лидка головой покачала:

– Нет уж, жить так жить. Вот будет готов дом, тогда и пойду за тебя.

Развернулась и поспешила к себе. Легкая такая, худенькая, волосы каштановые крылышками с плеч летят…

Ночью Алешку одолела бессонница. Крутился-крутился в постели, встал, крадучись захватил маманины причиндалы для побелки и опять побелил остановку. Просто так. А утром отправился устраиваться на работу в МТС, где покойный батянька работал.

– Гуляй пока, Леха, – вздохнул начальник, – время твое еще не вышло. Пройдут положенные три месяца, тогда и возьмем. Но предупреждаю: зарплату все равно по полгода не платят.

– Ну и не увидите меня здесь больше, – непонятно на что озлился Алешка.

Дома с матерью обстоятельно поговорил, порасспросил, кто из соседей как живет. Оказалось, после смерти тракториста Пети-Похмелись жена его и дети кое-как свое большое поле обрабатывают. Осенью нанять бы кого картошку убрать, а денег нет, сами до снега корячатся. Сыграй-Кеша с женой весело живут – по свадьбам-юбилеям за деньги баян мучают, все другое время те деньги пропивают. Старая Кешина мать еле-еле полполя засевает, остальное бурьяном поросло.

– Витька, чья земля к нашей в задворках примыкает, тоже глушит будь здоров. И не работает ни дома, ни-где. Видел же, пустое стоит поле, а жаль как! Добрый назем, у родителей-то, пока живы были, мешков триста картошки выходило, не меньше…

– На что беленькую покупает?

– Да так, подсобит кой-кому по мелочи и покупает, – вдруг замялась маманя. – Навоз почистить или огород прополоть, ту же картошку посадить…

– Опаньки! – удивился Алексей. – Кто ж это у нас буржуй такой?

А мать еле слышно:

– Да я, сынок! Строго-то не суди… Вначале с твоих еще проводин армейских водочка осталась. После такое окаянное время пошло – народ зарплаты годами не видит, а нам с Мишуткой трудно было без тебя одним-то… Стала, как деньги дадут, водку покупать…

– Ну-ка, ну-ка, поглядим, что у тебя за бизнес, – заинтересовался Алексей и, спустившись в подполье, изумленно крякнул: – Ты у меня молоток, мамань!

По левую сторону закрома с прошлогодней картошкой – до дна далеко! Новую на днях посадили: Алешка и у себя, и у бабки до кровавых мозолей лопатой махал. Картошка, считай, второй хлеб… Справа ящики с пыльно поблескивающим стеклом. Вытащил одну бутылку, в ладонях погрел, обратно положил. Потянулся с хрустом:

– Эх-ма! Дом построю – напьюсь!

И матери, грозно:

– Кто разрешил народ спаивать?

У той глаза сразу на мокром месте:

– Для тебя же, сынок, старалась! Овощ продам – радуюсь, на свадьбу тебе копила, на новую избушку!..

Обнял старую:

– Какую избушку, мамань? Бери выше! Коттедж построю!

Всю ночь Алешка не спал. Аж голова с непривычки думанья разболелась под утро, когда мысля в нее пришла на удивление образная: «Будут тебе, Лидка, «картофельные» хоромы».

Лето пролетело в трудах. Всю старую картошку маманя до Ильина дня на городском рынке сбыла. Алексей с братишкой нанимались окучивать у соседей, кто немощен по старости или искушен змием зеленым. Свое поле вообще было образцово-показательным. Ночью водкой приторговывали, а денег не тратили. По осени развернулись – год урожайный выдался – выкопали у себя, у соседей, где за горючую «валюту», где за деньги. Алексей в Якутск-столицу три тонны отборного картофеля отправил – там этот продукт дороже…

Сколько-то времени прошло, кубышка с сотенными наполнилась – глянуть весело. Всю неделю Алешка перелистывал глянцевые журналы в библиотеке – дом искал. Нашел с мансардой, с башенками, карнизами выступающими – не коттедж, а терем-теремок в три этажа! Позвал знатного мастера из соседней деревни:

– Сумеешь?

Тот глянул на картинку, прищурился:

– А то.

Первый этаж (под гараж и кухню) делали из бетона, два других – из сухого лиственничного бруса. Сам на строительстве убивался, но про картофель, а также ночной «бизнес» не забывал. Намаявшись, бывало, нет-нет, кружил вокруг да около Лидкиного дома, что почти впритык к Ефимкиному, но к калитке не подходил – почто зазря?

Вот когда забил последний гвоздь, двор вымел чисто, да мозоли в бане отпарил, зашел к невесте, стесняясь, бочком. Пригласил хату посмотреть.

Про Алешкин коттедж в селе судачить устали. Вздохнула Лидка и послушно направилась к «картофельным» хоромам. Высоко вверх взметнулся терем, возвышаясь над другими домишками, будто белый пароход над лодочками. Походила Лидка по нему, наверх поднялась и ошарашила:

– Вот так и будем жить? Полы не крашены, мебели нет, да и чем ты занимаешься? В глаза людям смотреть стыдно, полдеревни споил.

– Предприниматель я, – покраснел Алешка. – Пред-при-ни-ма-тель, сечешь? Всякое решение предпринимаю, то есть наперед для выгоды думаю. А что пьют – моя, что ли, вина? Я никому насильно в рот не лью, сами ночью приходят, просят… Если все будет о-кэй, пойдешь за меня?

– Может, и пойду, – сказала сердито.

Оно понятно, почему злится. Уже почти все, до последней Зойки-дурочки, замуж повыскакивали, еще и не по одному разу. «А она, махонькая моя, все ждет, – с виноватой нежностью подумал Алешка. – Меня ждет, мешкотного… Дом-то я строил, ни много ни мало, четыре годочка».

Дальше и двух лет не прошло – построил Алексей магазинчик небольшой, стал законно предпринимать. Заставил жилье мебелью с хрусталем, чешским стеклом да фарфоровыми собачками, понавесил штор с тюлью, ковров узбекских – плюнуть некуда. Кровать из Якутска заказал дорогущую. Огромную! С тремя соседями на третий этаж волокли – от шуток ихних искраснелся весь.

Напоследок машину купил, «Тойоту-Короллу». Ефимка увидел, обсмеял:

– Куды это ты, гордыбака, на нежной «японочке» кататься собрался? До первой колеи и назад?

– А ниче, – нахмурился Алешка. – К весне «джип» куплю.

– Ну так «Тойоту» твою обмыть бы надо! И нынче, кстати, три года, как матушка моя преставилась… Давай заходи, а то совсем заглядывать перестал. Друг называется! Или соседок моих Лидку с Любкой боишься? Или за-знался?

Стыдно стало Алексею: не без того. Малость зазнался, ага. Сгреб в холодильнике «Пшеничную», еды всякой закордонной. Давно в гости не хаживал, аж забыл, как бывает. При входе стукнулся о притолоку на смех Ефиму. Снедь на стол вывалил, бутылку водрузил. И огляделся, будто в первый раз избушку Ефимкину увидел.

А и видеть такое неохота. Домик пять на три с двумя засиженными мухами окошками. Топчан раскоряченный покрыт засаленным покрывалом, стаканы мутные, сполоснутые небрежно. На одном с краю помада намазалась. Знать, женщины иногда гостят. На Ефимкино лицо глянул и тоже словно впервые узрел. Под глазами мешки, щетина недельная, да и вся морда отекшая, морщинистая…

– Что с тобой? – спросил тихо. – Заболел, что ли?

– А че? – удивился Ефим.

– Выглядишь нехорошо как-то…

– Ладно тебе, какой есть, такой есть, – Ефимка прямо на пол сплюнул, дырявым тапком плевок растер. – Не девка, перед зеркалом не красуюсь, на танцы не бегаю. Перехлестал вчера слегка, вот и припух. Похмелюсь сейчас, все пройдет.

Уходил Алешка со стесненным сердцем. Помочь захотелось другу. Избу какую-никакую поставить, а то живет как в курятнике и сам бич бичом.