Текст книги "Нить"

Для нее сейчас не было ничего естественнее. Всем существом она желала этого, и в то же время это казалось невозможным, словно ей приходилось выворачиваться наизнанку.

Прошло около часа. Павлине этот час показался сутками, а Ольге – бесконечностью, в которой ее жизнь измерялась одними только приступами боли. Она впала в какое-то исступление. Она не знала, что сердце у нее едва не остановилось и что бедное сердечко младенца было на волосок от гибели. Она чувствовала только одно – боль. Только боль и казалась реальной в эти последние минуты родовых мук.

Ребенок выплыл из тьмы на слабый свет, заполнивший комнату. И закричал. Боли у Ольги прекратились, и она поняла, что этот тонкий вопль не ее. Это какой-то новый звук.

С минуту она лежала молча, не шевелясь. Не в силах вздохнуть. Слезы смертельной усталости и облегчения текли по ее лицу. Ольга почувствовала, что внимание двух людей, до сих пор сосредоточенное на ней, переключилось на что-то другое, находящееся в комнате. Они стояли к ней спиной, и она инстинктивно понимала, что их не нужно отвлекать.

Она закрыла на минутку глаза и прислушалась к их тихому воркованию. Ей не о чем беспокоиться. Ольга чувствовала присутствие четвертого человека в этой комнате. Она знала, что он здесь.

– Кирия Ольга…

Ольга увидела, что Павлина стоит у ее кровати. На фоне белой блузки и необъятной груди служанки маленький белый сверток почти терялся.

– Ваш… ребенок. – Она едва выговорила эти слова. – Вот он, ваш ребенок. Ваш сын. Ваш мальчик, кирия Ольга!

Да, это был он. Павлина положила крохотное существо в Ольгины протянутые руки, и мать с сыном впервые взглянули друг на друга.

Ольга не могла говорить. Любовь нахлынула на нее мощной волной. Никогда она не испытывала более сильного чувства, чем нерассуждающее обожание этого маленького создания у нее на руках. В тот миг, как их глаза встретились, возникла неразрывная связь.

К Константиносу Комниносу послали гонца с сообщением, и, когда он пришел домой, доктор Пападакис ждал его внизу.

– У вас теперь есть сын и наследник, – доложил он с гордостью, словно все тут зависело именно от него.

– Превосходная новость, – ответил Комнинос таким тоном, словно ему сообщили о благополучном прибытии партии китайского шелка.

– Поздравляю! – прибавил Пападакис. – Мать и младенец чувствуют себя хорошо, так что я могу откланяться.

Было уже почти три часа, и доктору не терпелось уйти. Он всегда надеялся, что в субботу работы не будет, а главное, не хотел пропустить концерт, который давал сегодня приезжий французский пианист. Программа была полностью посвящена Шопену, и светское общество Салоников уже бурлило в предвкушении.

– Я на той неделе зайду их посмотреть, а если понадоблюсь раньше, дайте мне знать, кириос Комнинос, – произнес он с механической улыбкой.

Мужчины пожали друг другу руки, и не успел еще доктор выйти за дверь, а Комнинос уже прошагал до середины широкой лестницы. Пора увидеть сына своими глазами.

Павлина помогла Ольге умыться и заново заплела ей косы. Кровать застелили свежими простынями, а младенец спал в колыбели рядом. Это была картина мира и порядка – именно то, что и любил Константинос.

Даже не взглянув на жену, он прошел через всю комнату и долго молча смотрел на запеленатого новорожденного.

– Ну разве не красавец? – спросила Павлина.

– Я не могу его как следует разглядеть, – ответил Комнинос с ноткой неудовольствия.

– Вот проснется, еще насмотритесь, – заметила Павлина. Комнинос бросил на нее неодобрительный взгляд. – Я только хотела сказать, что сейчас лучше дать ему поспать. А как только проснется, я его сразу к вам и принесу. Лучше уж его не тревожить.

– Хорошо, Павлина, – ответил хозяин. – Не могла бы ты оставить нас на минутку?

Как только служанка вышла из комнаты, он взглянул на Ольгу:

– А он?..

– Да, Константинос.

После стольких лет безуспешных попыток забеременеть Ольге был хорошо известен главный страх мужа: что когда она наконец сумеет родить ребенка, с ним окажется что-то не так. Теперь о ее тревоге – как же поступит Константинос, если такое случится, – можно было забыть.

– Он само совершенство, – просто сказала она.

Удовлетворенный, Комнинос вышел из комнаты. Его ждали дела.

Глава 3

В тот же знойный субботний день, может быть даже в ту же самую минуту, когда маленький Димитрий Комнинос появился на свет, одна женщина как раз начала готовить для своей семьи скудный ужин. Ее дом был совсем не похож на особняк Комниносов. Как и сотни других, он стоял в густонаселенном квартале, у старой городской стены, в северо-западной части города. Там жили самые бедные люди в Салониках – христиане, мусульмане, евреи и беженцы, теснившиеся друг у друга на головах. Денег на этих улицах не водилось, зато кипела жизнь.

Некоторые дома тут лепились прямо к городской стене, и пространства между ними едва хватало, чтобы повесить сушиться одну-единственную рубашку. Семьи были большие, денег мало, работу не всегда легко найти. В этом доме было четверо почти взрослых, но еще не женатых детей – число, типичное для этих мест. Мать работала с утра до вечера, чтобы накормить и обстирать свое маленькое племя, и если горшок с едой не кипел на огне, значит на его месте стоял котел с горячей водой. Она нужна была постоянно – для стирки, для того, чтобы смыть грязь с тела после ежедневной работы в порту.

Трое сыновей спали в большой комнате, а жена с мужем занимали единственную спальню, и там же спала шестнадцатилетняя дочь – на диване в ногах их кровати. Ничего другого придумать было нельзя, пока не выдашь ее замуж, что было крайне маловероятно для девушки без приданого.

Хозяйка дома делала покупки с расчетом и никогда не разбрасывалась деньгами – большую часть продуктов покупала у торговцев, что приходили из деревни с корзинами лука, картошки и бобов. Мясо было роскошью, его ели только по особым дням, но в супе часто плавали бараньи внутренности – их мясник отдавал даром, если к концу дня оставались нераспроданными. В этот день как раз такой суп и кипел на медленном огне – вечером съедят его с ломтями хлеба грубого помола, который мужу было велено купить по дороге домой. Пот стекал по голым мускулистым плечам женщины, когда она подбрасывала топлива в огонь под кипящим котлом. Каждым субботним вечером мужчины собирались вместе с двоюродными братьями и племянниками в продымленном кафенио – выпить, посудачить о событиях прошедшей недели. Сейчас, когда кругом гремела война – в Европе и не только, – всегда было что обсудить.

В подвале дома семья держала старого мула, а с ним и козу, чтобы был свой сыр и молоко, и, не считая тысяч мух, заселявшихся без приглашения, в этом убогом помещении обитало еще и несколько кур, строивших себе гнезда в грязной соломе. Они были приучены держаться подальше от задних ног мула, зато без страха собирали объедки возле самых ног козы. Когда из кухни не несло запахами еды, в доме стояла вонь от навоза.

Вот в этот-то темный зловонный подвал и влетела в тот день искра из огня. И раньше тысячу раз такие вот кусочки горячей золы отлетали от трещавших в огне поленьев и медленно опускались на пол, где дотлевали еще пару секунд и гасли. Но эта пролетела с точностью метко наведенной стрелы сквозь узкую щель между половицами и на лету только сильнее разгорелась, набирая скорость.

Она упала на круп мула, откуда ее тотчас смахнул безостановочно и ритмично мотающийся хвост. Отлети уголек налево, он упал бы на мокрый, пропитанный мочой пол. Но он отправился направо, упал на ворох соломы и, не задержавшись на поверхности, проскочил вглубь, рядом с курицей, сидевшей на яйцах, – идеальные условия для того, чтобы жар еще тлеющей искры набрал силу.

Котел наверху все кипел. Усталая хозяйка ожидала своих мужчин домой приблизительно через час, а пока пошла наверх прилечь. Ее дочь была уже в спальне, лежала там одна в темноте. Куда легче было заснуть сейчас, пока родителей нет в комнате. По ночам отец обычно шумно и грубо лапал мать, а потом оба засыпали и храпели до утра.

Между тем внизу огонь уже разгорелся под ворохом соломы, однако запах паленых перьев и рев перепуганных животных не услышали ни мать, ни дочь – обе дремали двумя этажами выше.

Каких-нибудь несколько секунд – и языки огня поползли по деревянным балкам, добрались до потолка. Вскоре весь подвал был охвачен пламенем, стены и потолок превратились в сплошной огонь, он распространялся быстро и неуклонно – вверх, на следующий этаж, а затем наружу, к соседним домам.

Даже поднимающаяся в доме температура женщин не разбудила. Летом в Салониках жара часто стояла невыносимая. Наконец звук, похожий на страшный взрыв, заставил их вскочить. Это кухонный пол провалился в подвал.

В один миг обе женщины уже были на ногах и, забыв о сне, обливаясь потом от жары и ужаса, схватили друг друга за руки. Огонь уже охватил лестницу, и они поняли, что этот путь отрезан, но тут услышали знакомые голоса внизу, на улице.

Не было времени взвешивать риски. Сначала дочь, а за ней мать вскарабкались на подоконник и бросились вниз, полагаясь на милосердие стоявших там мужчин. А затем, когда их дом тут же аккуратно сложился и рухнул, бросились бежать со всех ног, подхваченные людским потоком, стремительно несущимся на восток. Вскоре они смешались с толпой, совершенно не подозревавшей о том, кто сыграл главную роль в этих страшных событиях.

Соседи скоро заметили клубы дыма и почувствовали аппетитный запах жареной козлятины, и все успели выскочить на улицу, пока их дома не загорелись. Некогда было гадать о причинах пожара, а глазеть – тем более. Огонь распространялся со всей огромной скоростью несущего его свирепого горячего ветра.

За какой-нибудь час были уничтожены десятки домов. Эти по большей части деревянные постройки и летняя засуха превратили город в пороховую бочку. Дождей не было с самого июня, и остановить огонь было нечему. В городе имелось несколько пожарных насосов, но они все были старые, и толку от них было мало, да и все равно большая часть запасов воды шла в многочисленные лагеря союзной армии, стоявшие под Салониками.

В центре города, где еще не было видно никаких признаков пожара, Константинос Комнинос как раз подходил к своему торговому залу. Шаг у него был легкий, пружинистый. Наконец-то у него есть сын.

Поделиться новостью было не с кем, не считая одного человека. Сколько Комнинос помнил, в маленькой душной каморке у входа в торговый зал всегда, день и ночь, сидел смотритель, он же ночной сторож. Тасос служил здесь уже больше полувека. Раз или два в день он обходил ряды ткани, изредка выходил на улицу, чтобы отыскать продавца лимонада или купить табаку, но большую часть времени сидел на одном месте, посматривал по сторонам или спал. В высокое окно, выходящее на улицу, был виден кусочек неба. По ночам этот маленький темноволосый человек сворачивался клубком и засыпал на диване в той же тесной каморке, у стены. Комнинос понятия не имел, когда он ест и где умывается. Ему платили за то, чтобы он находился здесь двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году, и за все те годы, что Комнинос знал его, он ни разу не пожаловался.

Услышав звук ключа в замке, Тасос вышел из своей норы, чтобы встретить хозяина. Он уже знал, что за Комниносом присылали из дому, и ему не терпелось услышать новости.

– Как здоровье кирии Комнинос? – спросил он.

– Она благополучно разрешилась от бремени, – ответил Константинос. – У меня сын.

– Поздравляю, кириос Комнинос.

– Спасибо, Тасос. Имеете что-нибудь сообщить?

– Нет, все тихо, как в могиле.

Константинос отпер главную дверь в торговый зал и уже собирался закрыть ее за собой, но тут Тасос окликнул его:

– Кириос Комнинос, чуть не забыл вам сказать: ваш брат заходил минут двадцать назад.

– Вот как?

При мысли о том, что брату что-то понадобилось в торговом зале в субботу, Комнинос недовольно поморщился. Субботние дни, когда зал был закрыт для покупателей, он всегда проводил в одиночестве – высчитывал доходы и расходы, проверял денежные поступления, просматривал счета прибылей и убытков, писал письма и занимался другими делами, несомненно подобающими исключительно главе предприятия.

– Он слышал, где-то на севере пожары начались, хотел узнать, не знаю ли я что-нибудь. Откуда бы мне знать, когда я тут сижу целыми днями.

Комнинос пожал плечами:

– Это похоже на Леонидаса. Как в увольнении, так скорее сплетни собирать! Слава богу, хоть одному из нас и без этого есть чем заняться.

Комнинос любил прохаживаться в тишине по своему торговому залу, проводя пальцами по рулонам шелка, бархата, тафты и шерсти. Он мог на ощупь определить цену материи. Это была его главная радость в жизни. Для него в этих тканях было больше чувственности, чем в женской коже. Рулоны громоздились от пола до потолка, и на ковровых дорожках вдоль всего пятидесятиметрового зала стояли лестницы, чтобы можно было легко дотянуться до самых верхних рядов. От одного конца зала до другого все ткани были разложены по цвету – малиновый шелк рядом с пурпурной шерстью, зеленый бархат – с изумрудной тафтой. Своим торговым агентам он поручал подбирать не столько конкретные виды тканей, сколько определенные оттенки, и с одного взгляда видел, кому из них удалось решить эту задачу, а кому нет. Симметрия и идеальный порядок в помещении, без суеты персонала, радовали его безмерно. Отец Комниноса, от которого он и унаследовал этот бизнес, всегда брал его с собой в торговый зал, когда там не было ни служащих, ни посетителей и можно было насладиться тишиной и покоем.

– Запомни, – говорил он пятилетнему Константиносу, – вот это и есть альфа и омега нашей жизни. – А затем показывал ему куски тканей, аккуратно разложенные в центре каждого полированного стола для резки. – Вот это альфа, – говорил он, проводя пальцем по ножницам, напоминающим по форме букву «а». – А вот это омега, – и он показывал на торцы рулонов, образующих идеально круглые «о». – Тому, кто родился в нашей семье, другие буквы знать и не обязательно.

Каждый день Комнинос вспоминал слова отца, а теперь с нетерпением ждал того часа, когда сможет повторить их своему сыну.

По субботам можно было посидеть здесь спокойно, не чувствуя устремленных на тебя взглядов персонала. Он догадывался, что его недолюбливают. Не то чтобы его это волновало, и все же было как-то не по себе. Константинос замечал, как люди обрывают разговор, когда он подходит, и чувствовал жжение между лопатками, когда они смотрели в его удаляющуюся спину.

Кабинет у него был устроен наверху, с окнами на три стороны, и из него прекрасно просматривался весь огромный зал, и в длину, и в ширину. Рабочим трудно было разглядеть его сквозь жалюзи, а сам он со своего наблюдательного пункта видел все. Важных клиентов он всегда приглашал в кабинет и приказывал принести туда кофе. В таких случаях Комнинос поднимал жалюзи, зная, что гигантская радуга тканей произведет впечатление на кого угодно. К нему приезжали покупатели со всей Греции, и мало кто уходил, не закупив большую партию товара. Ни у кого из оптовых торговцев, даже в Афинах, не было такого разнообразия выбора, и он еле успевал выполнять новые заказы.

Помимо всего прочего, он был монопольным поставщиком шерсти для большинства военных частей, мобилизованных в Северной Греции, – сейчас, когда многотысячные союзные войска стояли у самого города и цены на все товары, от зерна до шерсти, взлетели. Самое время богачам делать деньги. Комнинос всегда разбирался в цифрах лучше, чем в буквах, и чуял, куда вложить средства.

Бизнес достался ему по наследству на двоих с братом Леонидасом, который был моложе на восемь лет, однако молодому человеку вовсе не улыбалось сидеть целыми днями в этом сарае, что именовался торговым залом, а еще меньше – вникать в тонкости коммерческих операций с шерстью в зависимости от ее цены на рынке. Леонидас был армейским офицером, и жизнь воина была ему ближе, чем жизнь коммерсанта. Между братьями не было абсолютно ничего общего, если не считать родителей, и теперь, когда их не стало, эти двое ощущали друг к другу не столько любовь, сколько неприязнь. Еще в детстве трудно было поверить, что они родные. Леонидас – высокий, светловолосый, голубоглазый – был Аполлоном, а брат рядом с ним – Гефестом.

В то время как Константинос сидел в кабинете, изучая свой гроссбух и производя в уме вычисления прибылей за прошедшую неделю, процентных ставок и растущих издержек, которые должен компенсировать новый заказ на пятнадцать тысяч метров шерсти для солдатских шинелей (на это можно пустить материю, что лежит у него на складе уже два года, но продать по цене нынешнего), его брат бежал сломя голову по пустынной улице.

Тасос, прилегший вздремнуть после обеда, проснулся от грохота двери, которую распахнул ворвавшийся в зал Леонидас.

– Тасос… – еле выговорил тот, задыхаясь, – нам нужно найти Косту!

– Он здесь. У себя в кабинете, – ответил смотритель. – Да что такое случилось? Никогда не видел вас в такой спешке!

Леонидас пробежал мимо него и взлетел по винтовой лестнице, прыгая через две ступеньки.

– Коста, в городе пожар! Нужно вывезти хоть часть товара!

– Тасос говорил мне, что ты бегал смотреть на какой-то пожар, – отозвался старший брат, не поднимая глаз от столбиков цифр. Чувство собственной важности и достоинства не позволяло ему показывать, что это известие его взволновало. – Не потушили еще?

– Нет! Бушует вовсю, Коста! С ним не могут совладать! Сам выйди на улицу и принюхайся! Он приближается! Бога ради! Я не выдумываю!

Константинос услышал в голосе брата страх. Это был не тот тон, каким он говорил, когда пытался кого-то разыграть.

Леонидас взял брата под руку и повел вниз, а затем на улицу.

– Еще не видно, но запах чувствуешь? А посмотри-ка на небо! До заката далеко, а уже темнеет!

Леонидас был прав. Запах гари отчетливо ощущался в воздухе, и ясное небо затянулось дымкой.

– Я хочу посмотреть, где горит, Леонидас. Не хотелось бы паниковать понапрасну.

– Ну, я знаю, где горело десять минут назад, а сейчас уже может где угодно… Ладно, идем посмотрим, не начали ли огонь останавливать.

На ходу Константинос рассказал брату, что у того теперь есть племянник. Момент для такой новости был не самый подходящий, но Константинос не мог отказать себе в удовольствии сообщить, что на свет появился наследник его дела.

Леонидас очень любил невестку и, бывая в увольнении, непременно старался наведаться на улицу Ники, чтобы навестить не столько брата, сколько Ольгу. Если ему когда-нибудь суждено жениться, думал он, то хотелось бы найти такую же красивую и спокойную жену, как она. Иногда он сомневался, достоин ли такой холодный человек, как Константинос, такой прекрасной женщины, и старался не думать о том, что было бы, если бы он встретил Ольгу первым.

– Это замечательно, – сказал он. – А тебе не кажется, что сейчас тебе лучше бы побыть с ней?

– Всему свое время, – ответил Константинос.

Леонидас в недоумении покачал головой. Он думал не только об Ольге и малыше, но еще и о славной Павлине, к которой был глубоко привязан.

По мере того как они торопливо шагали на север, дым становился все гуще, и Константинос остановился завязать лицо шелковым платком для защиты от пепла, кружившегося в воздухе. Они свернули на главную улицу и увидели движущуюся навстречу толпу. Константиносу случалось видеть много сборищ во время политических беспорядков в последние годы, но эти люди производили совершенно иное впечатление.

Многие сгибались под тяжестью своих пожитков – громоздких вещей, которые удалось спасти из огня: шкафчиков, зеркал, даже матрасов. Слишком большая ценность, которую нельзя было бросить просто так. Все носильщики города слетелись сюда, учуяв возможность поживиться на несчастье, и теперь их ручные тележки, заваленные беспорядочными кучами всевозможных чужих вещей, перегородили всю улицу.

На горизонте, еще довольно далеко, Константинос со всей очевидностью увидел яркое зарево огня, поднимающегося к самому небу.

– Теперь веришь? – спросил Леонидас и остановился, закашлявшись и с трудом переводя дыхание.

– Нужно идти назад, в торговый зал, – произнес Константинос ослабевшим от страха голосом. – И найти как можно больше носильщиков.

Эта мысль пришла слишком поздно. Всех мужчин, физически способных что-то перенести, уже перехватили другие наниматели. Глядя на образовавшуюся свалку, братья поняли, что им остается полагаться только на себя. Вот разве что Тасос поможет. Они повернули назад, к торговому залу, и пустились почти бегом.

– Думаю, у нас осталось самое большее пара часов, если только огонь вскорости не остановят, – бросил через плечо Леонидас.

Константинос старался не отставать от брата, который был на голову выше его и куда более атлетически сложен. В ответ он только промычал что-то. Бегать ему не приходилось уже по меньшей мере лет двадцать, и теперь в груди жгло. Мысль о том, что он может потерять свои товары, подгоняла его, и через десять минут оба уже стояли в дверях торгового зала и объясняли Тасосу, что нужно делать.

– Я выберу самые ценные ткани, – сказал старший брат, – и вы с Леонидасом вытаскивайте их первыми! Складывайте у дверей, потом перевезем по очереди на тележке через улицу Эгнатия. По тридцать рулонов на тележку должно уместиться.

Улица Эгнатия была широким бульваром, идущим через весь город с запада на восток.

– Туда-то уж огонь никак не дойдет, все, что мы перевезем на южную сторону, останется в целости, – сказал Леонидас.

Они втроем принялись за работу. Впервые за десять лет Константинос бегал вверх-вниз по лестницам, вытаскивал рулоны материи и швырял на пол. Там их подбирал Леонидас и вытаскивал из здания, а Тасос укладывал на тележку. Вскоре первая тележка была загружена, и Тасос с Леонидасом вместе покатили ее по улице. Через пять минут сложили рулоны у дверей ателье.

– Присмотрите за ними, хорошо? – попросил Леонидас портного. – Мы сейчас вернемся.

Объяснений тут не требовалось. Десятки других коммерсантов и торговцев стаскивали свои товары на эту сторону улицы. У всех была одна и та же мысль: сюда огонь не доберется.

Улицы наполнились криками и удушающим запахом дыма, а в этот день и без того дышать было нечем.

К тому времени, как Леонидас с Тасосом вернулись к торговому залу, в проходе уже лежало около сотни рулонов, предназначенных для вывоза.

– Берите сначала фиолетовый шелк, потом красный бархат. Шерсть пойдет в последнюю очередь, а весь крепдешин вывозите следующим же рейсом – все цвета подряд – да постарайтесь, чтобы кремовый не слишком пачкался…

Стоило Константиносу взяться разбирать ткани, как страсть к ним охватила его с новой силой. Распоряжения, как их спасать и как беречь, так и сыпались одно за другим, непрерывно, как разматывающийся из рулона шелк.

За последний час, с той минуты, как он сообщил брату о рождении сына, Константинос ни разу не подумал ни о новорожденном, ни о жене, ни о том, в безопасности ли они. В конце концов, они находились по ту же сторону улицы, что и его бесценные ткани, а значит, им ничто не угрожало.

Тасос с Леонидасом вернулись за четвертой партией. Перед тем как начать готовить к отправке пятую, оба сняли рубашки и теперь утирали пот со лба.

– Постарайтесь светлые не пачкать, ладно?

На светлых тканях оставались пятна от пота. Это распоряжение наконец вывело Леонидаса из себя.

– Ну, знаешь, Константинос, из-за какого-то маленького пятнышка…

– Если мы хотим сохранить ткань для свадебных платьев, так нужно, чтобы она после этого годилась в дело, а эта стоит несколько тысяч драхм за метр!

– Бога ради, да не все ли равно сейчас? Я лично вообще не понимаю, почему ты не идешь домой, к жене и сыну!

– Потому что знаю, что они в безопасности. А этот торговый зал, возможно, нет. Я тут большую часть жизни работал по семь дней в неделю. Если ты, Леонидас, не способен понять всю ценность того, что видишь перед собой, то я это понимаю. И отец понимал.

– Все эти ткани не будут стоить ничего, если мы их отсюда не вывезем, – перебил его старик. Он только что выбегал на улицу, где запах дыма усилился, толпы людей стали, кажется, еще больше, и, если только это был не обман воображения, даже как будто жарче сделалось. – Мне кажется, времени у нас мало.

Братья взглянули друг на друга, еще не остыв от злости.

Леонидас подхватил рулон темного бархата и вышел с ним на улицу. Тасос прав. Нужно отсюда убираться.

Он бросил рулон на тележку, бегом вернулся в зал и схватил Константиноса за руку.

– Идем, быстро.

Леонидас чувствовал, что брат готов вырваться.

Он потащил его к выходу, и даже тут Константинос не пожалел лишних секунд, чтобы запереть дверь на три замка. Тасос уже дошел, с трудом волоча тележку, до конца улицы и свернул направо, к улице Эгнатия. Воздух уже был так задымлен, что нечем стало дышать, слышался треск огня.

Через пару минут они догнали старика и увидели груду рулонов на тротуаре. Прохожие вежливо обходили препятствие, думая только о том, чтобы убраться подальше от опасности.

– Нужно затащить все внутрь, – торопил Константинос.

– Да кто же станет красть бархат? – сердито возразил Леонидас.

Портной уже помогал Тасосу затаскивать рулоны тканей в свое ателье, и вскоре на полу посреди комнаты образовался плотный штабель из почти двухсот рулонов. От вопроса брата Константинос упрямо отмахнулся. Теперь в его распоряжении сколько угодно людей, которые будут выполнять его указания без споров.

Тут вдруг пол под ним качнулся, и все ателье заходило ходуном. Только что оно казалось надежным укрытием, а теперь все – и портной, и братья Комнинос, и Тасос – выскочили обратно на улицу. Где-то в городе прогремел взрыв, а потом, среди нарастающего хаоса и паники, – еще один и еще.

Люди, убегавшие от огня, казалось, еще прибавили шагу.

– Это иностранные военные, – сказал кто-то из проходящих. – Дома взрывать начали.

Это было не безумие, а единственная надежда задержать огонь. Поскольку воды в городе катастрофически не хватало, оставался лишь один выход – противопожарное заграждение, и солдаты союзной армии пришли на помощь городу.

– Надеюсь, это поможет, – сказал Константинос. – А нам, пожалуй, пора уходить. У меня жена несколько часов как родила.

– Поздравляю, кириос Комнинос! Какой незабываемый день! – сказал портной.

– Да уж, такой день не забудешь! – ответил Комнинос, чуть улыбнувшись. – Бог даст, завтра мы придем и заберем это все отсюда. – Наконец он повернулся к Тасосу. – Не могли бы вы сходить посмотреть, как дела в торговом зале, и сообщить мне?

Тасос кивнул.

– Думаю, нам пора идти, – напомнил Леонидас, озадаченный уверенностью брата в благополучном исходе. – Не хочешь зайти Ольгу успокоить?

– Я уверен, что с ней ничего не случится. У нее там Павлина есть. А новорожденные ведь первое время все равно спят?

– Не знаю, – ответил Леонидас. – Я с ними дела не имел. Но уверен, что все уже знают о пожаре.

Вот уже целый час или около того Леонидас все сильнее тревожился за Ольгу. Он с изумлением наблюдал за братом, которого не волновало ничего, кроме бизнеса. Как так можно – совсем не думать о жене и новорожденном сыне? Если бы Леонидас женился на такой женщине, как Ольга, она была бы центром его жизни.

Они спустились к морю и двинулись вдоль берега. Здесь все было как всегда: роскошные виллы на набережной, корабли в гавани, молча глядящие друг на друга.

Резкий запах висел в воздухе, но копоти теперь, когда солнце село, было уже не видно на фоне ночного неба. Удивительно, но в отеле как ни в чем не бывало накрывали ужин для постояльцев, а за столиками кафе люди потягивали напитки. Салоники словно раскололись на два разных мира. На южной стороне от улицы Эгнатия о пожаре знали, однако были уверены в собственной безопасности. Помочь они ничем не могли и считали своим долгом сохранять спокойствие.

А в это время Тасос направлялся обратно на север. Почувствовав сильный запах жареной баранины, он догадался, что мясной рынок, должно быть, тоже горит, а увидев обезумевших от страха овец, бегающих по улицам, уверился в правильности своей догадки.

Видеть бегающих без присмотра животных уже довольно странно, но тут он в придачу ко всему увидел, что к нему летит какая-то гигантская птица. Она упала на мостовую в каких-то нескольких сантиметрах от Тасоса, и только тут он понял, что это не птица, а стул. Три ножки из четырех отломились при ударе. Вся улица была завалена брошенными вещами, и до сих пор, готовясь бежать, люди выбрасывали из окон все подряд: швейные машинки, столы, шкафчики… Они уже поняли, что никогда не вернутся в свои дома, и отчаяние овладело ими.

Со слепой покорностью человека, уже полвека служащего одной и той же семье, Тасос намеревался во что бы то ни стало выполнить поручение хозяина. Когда встречная толпа преграждала ему путь, он останавливался и ждал, прижавшись к какой-нибудь двери, и в конце концов добрался до конца улицы, где находился торговый зал. Он увидел языки пламени в окне второго этажа, однако фасад здания был еще нетронут.

«Ничего, я быстро, – подумал он, – только забегу, книгу заказов возьму».

В зале огонь, словно голодное чудовище, жадно пожирал рулоны тюля и тафты, прежде чем не спеша, с удовольствием приступить к главному блюду – шерсти и плотному льняному полотну. Рулоны вспыхивали, как спички в коробке, и воспламенялись друг от друга.

Зеваки видели, как все окна вдруг вылетели под напором горячего воздуха. Если бы в этом здании были сложены вместо тканей бруски гелигнита, и тогда взрыв, пожалуй, не вышел бы сильнее. Осколки стекла разлетелись в воздухе и осыпались смертоносным дождем. И здание, и все вокруг него было полностью уничтожено.

В ту самую минуту, когда Тасоса поглотило пекло, братья уже подходили к улице Ники.

Им оставалось пройти мимо нескольких соседних вилл, когда Константинос бросил взгляд налево, в темную боковую улочку, и увидел в конце ее зарево. К своему ужасу, он понял: свершилось то, что все считали невозможным. Огонь пересек улицу Эгнатия. Это меняло все.

Ветер изменил направление и стремительно нес огонь на юг, к той большой части города, где были сосредоточены почти все коммерческие здания, а также самые роскошные дома Салоников. Остановить его не могло ничто. Угроза нависла не только над домом Константиноса, но страшнее для него было то, что его склад, крупнейший склад тканей во всей Греции, тоже оказался на пути огня.

Хотя уже было ясно, что пожар оборачивается ужасающим бедствием для города, он все еще надеялся, что катастрофа минует лично его, Константиноса Комниноса. Пусть дешевые деревянные дома во всем остальном городе сгорят дотла, но массивный склад из стали и кирпича должен выстоять.