Текст книги "Кирклендские услады"

– Знаете, оказывается, я забыла деньги.

Губы у цыганки недоверчиво скривились. Она с силой дернула за веревку, и пес жалобно взвизгнул.

– Тихо! – прикрикнула она, и животное испуганно замолкло, не спуская с меня страдальческих глаз.

Я не знала, что делать – то ли упрашивать цыганку подождать, пока я съезжу за деньгами, то ли умолять отдать мне пса, с тем чтобы она потом пришла в Глен-Хаус, я с ней расплачусь. При этом я понимала, что надеюсь зря, хозяйка собачки не согласится ни на то, ни на другое, ведь она доверяет мне не больше, чем я ей.

Вот тут-то и появился Габриэль. Он галопом скакал по пустоши к дороге, и, услышав стук копыт, мы с цыганкой обернулись посмотреть, кто едет. Конь под Габриэлем был вороной, и от этого облик юноши казался еще более светлым. Его белокурые волосы сразу бросались в глаза, так же как и его элегантность, например прекрасно сшитый темно-коричневый костюм для верховой езды из дорогого сукна. А когда всадник подъехал ближе и я разглядела его лицо, оно так расположило к себе, что я решилась на дерзкий поступок. Даже сейчас, оглядываясь назад, я недоумеваю, как у меня хватило смелости остановить совершенно незнакомого человека и попросить у него шиллинг, чтобы купить собаку. Но Габриэль, как я потом ему говорила, явился мне словно благородный рыцарь в сверкающих доспехах – не то Персей, не то святой Георгий.

Его тонкое лицо, казалось, было затуманено какой-то печалью, и это сразу заинтриговало меня, хотя в тот, первый раз его меланхолическое настроение было менее заметно, чем при наших дальнейших встречах.

Когда он поравнялся с дорогой, я окликнула его:

– Будьте добры, остановитесь на минутку, – и, произнося эти слова, сама удивилась своей дерзости.

– Что-нибудь случилось? – осведомился он.

– Да, этот пес умирает от голода!

Незнакомец остановил коня и оглядел меня, собаку, и цыганку, пытаясь понять, в чем дело.

– Бедняга! – сказал он. – Совсем заморенный.

Его голос прозвучал сочувственно, и я возликовала, поняв, что не зря обратилась к нему.

– Я прошу продать мне собаку, – объяснила я, – но, оказывается, забыла взять с собой деньги. Мне ужасно неловко, но не одолжите ли вы мне шиллинг?

– Эй, послушайте! – завопила цыганка. – Я не собираюсь продавать пса. За шиллинг я его не отдам! Ни за что! Любимый мой песик! С какой стати мне с ним расставаться?

– Вы же только что соглашались отдать его за шиллинг, – напомнила я.

Цыганка затрясла головой и потянула собаку к себе. У меня вновь сжалось сердце, когда я увидела, как пес ее боится. Я умоляюще посмотрела на молодого человека, а он улыбнулся, спешился и полез в карман:

– Вот вам два шиллинга. Хотите – берите, хотите – нет, а собаку оставьте.

Увидев такие деньги, цыганка не смогла скрыть восторга. Она протянула грязную руку, и юноша брезгливо опустил ей на ладонь монеты. Потом взял у нее веревку, и она быстро зашагала прочь, будто боялась, что он передумает.

– Спасибо! – воскликнула я. – Большое вам спасибо!

Собака тихонько взвизгнула, как мне показалось, от радости.

– Прежде всего надо его накормить, – сказала я тоже спешившись. – К счастью, у меня с собой пирожок с мясом.

Молодой человек кивнул, взял у меня из рук повод и отвел обеих лошадей с дороги. А я подхватила собаку, которая робко пыталась повилять хвостом. Опустившись с ней на траву, я вынула из кармана пирожок, и пес жадно на пего накинулся. Молодой человек стоял рядом.

– Несчастная псина, – проговорил он. – Видно, ему несладко жилось.

– Просто не знаю, как вас благодарить. Что бы я делала, если бы вы вдруг не появились? Даже представить себе не могу. Она ни за что не отдала бы пса!

– Не стоит об этом. Важно, что теперь собака у нас.

Я прониклась к нему доверием, потому что видела: судьба собаки тронула его не меньше, чем меня. С этой минуты пес как бы связал нас друг с другом.

– Я заберу его домой и буду за ним ухаживать, – сказала я. – Как вы думаете, он поправится?

– Уверен! Это же неприхотливая дворняжка, а не какая-нибудь породистая комнатная собачка, из тех, что целыми днями нежатся на бархатных подушках.

– Вот дворняжка мне и нужна, – заявила я.

– Надо только кормить его почаще и порегулярней.

– Я так и собираюсь. Привезу его домой и буду отпаивать теплым молоком, понемножку.

Пес понимал, что мы говорим о нем, но от еды и волнения совершенно обессилел и лежал неподвижно. С лица молодого человека, пока он торговался насчет собаки и вручал ее мне, исчезло меланхолическое выражение. А меня уже занимала мысль, что могло быть причиной такой печали у юноши, явно одаренного всеми жизненными благами.

Он очень заинтересовал меня. Я даже обрадовалась этому интересу, тем более что к нему присоединилось еще и увлечение собакой. Я разрывалась между двумя стремлениями – с одной стороны, мне хотелось остаться и поближе познакомиться с этим молодым человеком, с другой – следовало скорее доставить пса домой и накормить. Конечно, я понимала, что выбора нет: собака, казалось, того и гляди, от голода испустит дух.

– Мне пора, – сказала я.

Он кивнул.

– Я отвезу пса, хорошо? – предложил он и, не дожидаясь ответа, помог мне сесть в седло. Затем дал подержать собаку, пока садился сам, а потом забрал ее, взял под мышку и спросил: – Куда ехать?

Я показала, и мы поскакали. Через двадцать минут мы остановились у ворот Глен-Хаус. По дороге мы почти не разговаривали.

– По правде говоря, этот пес ваш, – сказала я. – Ведь за него заплатили вы.

– В таком случае я его вам дарю. – В глазах юноши светилась улыбка. – Но хочу сохранить на него и свои права. Мне интересно, выживет ли он. Можно мне к вам наведаться и узнать?

– Конечно.

– А если завтра?

– Как вам угодно.

– И кого я должен спросить?

– Мисс Кордер… Кэтрин Кордер.

– Благодарю, мисс Кордер. Габриэль Рокуэлл завтра навестит вас.

При виде собаки Фанни пришла в ужас:

– Ну, теперь везде будет собачья шерсть, не иначе! И в супе тоже. И от блох спасу не будет, вот попомните!

Я промолчала. Весь день я ухаживала за собакой, кормила ее каждые два часа маленькими порциями хлеба с молоком и ночью тоже покормила один раз. Нашла корзину и устроила пса в своей комнате. Это была первая счастливая ночь после моего возвращения домой, и я понять не могла: как это я в детстве не попросила, чтобы мне подарили собаку? Может, потому, что знала: Фанни такого никогда не допустит.

Но теперь это не имело значения – собака спала в моей комнате.

Пес с самого начала признал во мне друга. Лежа в корзинке, он едва мог пошевелиться от слабости, но его взгляд говорил, что он все понимает и благодарен мне за старания. Его уже влюбленные глаза, не отрываясь, следили за каждым моим движением. И я понимала, что он будет предан мне до конца своих дней. Я ломала голову, как его назвать. Должен же пес иметь имя! Ведь не стану я именовать его про себя Цыганенок! И вдруг вспомнила, что сегодня пятница, и тут же решила: пусть он будет моим Пятницей. Так у пса появилось имя.

К утру Пятница явно пошел на поправку. И поскольку моя тревога улеглась, я стала с нетерпением поджидать Габриэля. Меня все больше интересовал этот молодой человек, сыгравший такую благородную роль во вчерашнем приключении. Меня слегка разочаровало, что он не приехал утром, и я даже загрустила, боясь, что он забыл про нас. Мне очень хотелось еще раз поблагодарить его, так как я не сомневалась, что Пятница обязан ему жизнью.

Габриэль приехал днем. Было три часа, я играла у себя в комнате с собакой, когда снизу до меня донесся стук копыт. Пятница насторожил уши и завилял хвостом, словно почуял, что приближается еще один его благодетель.

Стоя так, чтобы Габриэль не мог меня увидеть, если вдруг поднимет глаза, я выглянула в окно. Он, безусловно, был красив, но какой-то хрупкой красотой. Это резко отличало его от йоркширских мужчин. И облик у Габриэля, вне всяких сомнений, был аристократический. Я отметила это еще вчера, но подумала тогда, что мне это просто показалось, по контрасту с прежней хозяйкой Пятницы.

Боясь, как бы гостю не оказали нелюбезный прием, я поспешила вниз.

Поджидая его, я надела синее бархатное платье – мое самое нарядное, а косы венцом уложила вокруг головы. Когда я вышла на нашу подъездную аллею, Габриэль как раз подъехал к дому. Сняв шляпу, он отвесил почтительный поклон, показавшийся мне верхом учтивости, хотя Фанни наверняка назвала бы это «кривляньем».

– Приехали! – воскликнула я. – Пес поправляется! Я назвала его Пятницей, раз он нашелся в этот день.

Габриэль спешился, а из дому вышла Мэри, и я попросила ее позвать кого-нибудь из конюшни, чтобы лошадь отвели в стойло и накормили.

– Проходите, – пригласила я Габриэля в дом, и, когда он вошел, в холле сразу стало светлее.

– Разрешите, я провожу вас в гостиную и распоряжусь, чтобы нам подали чай? – сказала я.

Пока мы поднимались по лестнице, я рассказала ему, как выхаживала Пятницу.

– Сейчас принесу его. Увидите сами, насколько ему лучше.

Я раздвинула шторы и подняла жалюзи, и гостиная сразу повеселела, но, может, причиной тому было присутствие Габриэля. Он сел в кресло, улыбнулся мне, и я сообразила, что сейчас, в синем бархатном платье и с тщательно причесанной головой, кажусь ему, наверное, совсем не похожей на вчерашнюю девушку в костюме для верховой езды.

– Рад, что вам удалось спасти пса, – сказал он.

– Это вы его спасли!

Габриэль был польщен, а я позвонила в колокольчик, и почти в ту же минуту на пороге появилась Дженит. Она уставилась на гостя, а когда я попросила подать чай, у нее сделался такой вид, будто я прошу ее достать луну с неба.

Еще минут через пять в гостиную вплыла Фанни, явно недовольная. Но еще больше рассердилась я. Пора ей понять, кто хозяйка в доме.

– Я вижу, у нас гости, – ворчливо заметила Фанни.

– Да, Фанни, нам нанесли визит. Будьте добры, проследите, чтобы поскорее подали чай.

Фанни поджала губы. Видно было, что она придумывает, как бы поязвительней ответить, но я повернулась к ней спиной и обратилась к Габриэлю:

– Надеюсь, вам недолго пришлось добираться.

– Я живу в гостинице «Черный олень» в Томблерсберри.

Томблерсберри, маленькая деревушка вроде нашей, находилась в пяти-шести милях от нас.

– Вы там проездом?

– Да, всего несколько дней.

– Наверное, приехали отдохнуть?

– Можно и так сказать.

– А где вы живете, мистер Рокуэлл? В Йоркшире? Простите, я, кажется, задаю слишком много вопросов.

Я заметила, что Фанни удалилась. Может, на кухню, а может быть, даже в кабинет отца. Наверное, она считает крайне неприличным, что я принимаю джентльмена одна. Ну и пусть себе думает что угодно! И ей, и отцу пора понять: жизнь в этом доме не только невыносимо тосклива, но и совсем не подходит молодой леди, получившей такое образование, как я.

– Что вы! – отозвался Габриэль. – Спрашивайте что хотите. Если я не смогу ответить, я так и скажу.

– Так где же вы живете, мистер Рокуэлл?

– Наше поместье называется «Кирклендские услады». Это в деревне, вернее, на окраине деревни, которая называется Киркленд-Мурсайд.

– «Кирклендские услады»! Какое веселое название!

По изменившемуся выражению его лица я поняла, что мои слова чем-то его смутили. Больше того, я догадалась, что моему собеседнику дома живется не слишком сладко. Может быть, поэтому на его лице лежит тень печали? Мне следовало обуздать свое любопытство и не лезть ему в душу, но я никак не могла уняться.

– Киркленд-Мурсайд, – повторила я. – Это далеко отсюда?

– Наверное, миль тридцать.

– Значит, вы здесь отдыхаете и вчера отправились на прогулку по пустоши, когда…

– Когда случилось это происшествие с собакой. Думаю, меня оно порадовало не меньше, чем вас.

Я почувствовала, что неловкость между нами прошла, и предложила:

– Извините, я ненадолго отлучусь, схожу за Пятницей.

Когда я вернулась, неся корзину с собакой, в гостиной был отец. Вероятно, Фанни настояла, чтобы он не оставлял нас одних, да и самому отцу это, вероятно, казалось нарушением приличий. Габриэль рассказывал ему, как мы торговались из-за собаки, и отец держался чрезвычайно приветливо. Он был само внимание, и я почувствовала благодарность за то, что он хотя бы напускает на себя заинтересованный вид. Ведь на самом деле все это его интересовать не могло.

Пятница трепыхался в своей корзине, делая слабые попытки встать. Он явно обрадовался Габриэлю, длинные изящные пальцы которого ласково почесывали его за ухом.

– Пятница полюбил вас, – заметила я.

– Но главное место в его сердце принадлежит вам.

– Я ведь и познакомилась с ним первая, – напомнила я. – Теперь он всегда будет со мной. Разрешите мне вернуть вам деньги, которые вы заплатили цыганке.

– Даже слышать об этом не желаю, – заявил Габриэль.

– Но я хочу, чтобы Пятница полностью принадлежал мне.

– Так и есть. Но не скрою, и мне хотелось бы знать, как обстоят его дела. Разрешите, я еще раз заеду справиться о его здоровье?

– Неплохая мысль – завести собаку, – признал отец, подошедший к корзине взглянуть на Пятницу.

Мы так и стояли вокруг корзинки, когда Мэри ввезла столик с чаем. Кроме хлеба с маслом и печенья на подносе красовались горячие пышки. Я разливала чай из серебряного чайника и впервые после возвращения из Франции чувствовала себя счастливой. Наверное, такое же удовольствие я могла испытать только от возвращения дяди Дика.

Лишь позже я поняла, почему мне было так хорошо: иаконец-то в доме появился кто-то, кого я могла любить. Я имею в виду Пятницу. О Габриэле я так еще не думала, это пришло потом.

Следующие две недели Габриэль постоянно наведывался в Глен-Хаус, а Пятница уже к концу первой из этих недель вполне поправился. Его раны зажили, регулярное питание сделало свое дело.

Он спал в моей комнате в корзинке и всюду следовал за мной по пятам. Я все время с ним разговаривала. С Пятницей дом стал совсем другим, моя жизнь переменилась. Пес не довольствовался ролью компаньона, он жаждал быть моим защитником. Когда он смотрел на меня, его влажные глаза источали обожание. Пятница понимал, что обязан мне жизнью, и, так как он был преданным существом, я не сомневалась: он будет хранить память об этом пока жив.

Мы гуляли вдвоем – он и я. Я не брала его с собой, только когда уезжала верхом, а возвращаясь, всегда встречала самый восторженный прием. Так радовался мне один дядя Дик.

Жизнь моя изменилась еще и из-за Габриэля. Он по-прежнему жил в «Черном олене». Я недоумевала, почему юноша не уезжает домой. Вообще многое в Габриэле вызывало у меня удивление. Временами он говорил о себе очень откровенно, но и тогда меня не покидало чувство, что мой новый знакомый чего-то недоговаривает. Казалось, он вот-вот скажет самое главное. Мне представлялось, что ему хочется довериться мне, но не хватает духа, а с другой стороны, он будто бы скрывает какую-то мрачную тайну, которая, может быть, и ему самому не вполне понятна.

Мы с ним очень подружились. По-видимому, он нравился и моему отцу. Во всяком случае, отец не противился частым визитам Габриэля. Слуги тоже привыкли к его приездам. Даже Фанни, раз все приличия были соблюдены, перестала ворчать.

В конце первой недели Габриэль сказал, что скоро уедет домой, но в конце второй он все еще наезжал к нам. Я подозревала, что он сам себя обманывает – дает слово, что уедет, а потом ищет предлог, чтобы остаться.

Мне очень хотелось узнать что-нибудь про его дом, но я не задавала вопросов. Этому я научилась в школе. Там меня часто донимали расспросами о моем доме, и я дала себе слово не ставить других в неловкое положение подобными приставаниями. Никогда не буду ни у кого ничего выпытывать, решила я, пусть рассказывают сами.

Поэтому наши с Габриэлем разговоры вертелись вокруг меня – Габриэль моей щепетильностью на этот счет не отличался, и, как ни странно, его расспросы не раздражали меня. Больше всего я рассказывала ему о дяде Дике, который так и остался для меня чем-то вроде героя. Я старательно живописала Габриэлю, каков он – чернобородый, с блестящими зелеными глазами.

Как-то раз, послушав меня, Габриэль заметил:

– Наверное, вы с ним похожи.

– Да, по-моему, очень.

– Если судить по тому, что вы о нем рассказываете, он из тех, кто старается взять от жизни все. Я хочу сказать, он действует, не думая о последствиях. Вы тоже?

– Возможно.

Габриэль улыбнулся:

– Мне так и показалось. – В его глазах появилось странное выражение. Будто он смотрел на меня, но видел не ту, какая я сейчас, а как бы я выглядела в другом месте и в другой обстановке.

Чувствовалось, Габриэль готов начать рассказывать о себе. Но он молчал, а я не стала настаивать. Я уже поняла, что слишком участливые вопросы вызывают у него беспокойство. Я сознавала, что надо подождать, и он сам откроется мне.

Но уже тогда я догадывалась: с Габриэлем что-то неладно. И мне следовало понять: не стоит слишком привязываться к нему. Однако я была так одинока, а в доме – такая гнетущая атмосфера, что я не могла обойтись без друзей своего возраста, а странности Габриэля лишь притягивали меня.

Словом, я отказывалась внять сигналам об опасности, и мы продолжали видеться.

Мы любили проскакать по пустоши, а потом стреножить лошадей и растянуться в вереске, в тени большого валуна и, закинув руки за голову, мечтательно смотреть в небо, медленно перебрасываясь словами. Знай об этом Фанни, она сочла бы наше поведение верхом безнравственности. Но я твердо решила не считаться ни с какими условностями и видела, что моя решимость восхищает Габриэля. И только позже мне стало понятно почему.

Каждый день, оседлав лошадь, я уезжала на пустошь и встречалась с Габриэлем в условленном месте. Я не могла принимать его дома – меня выводили из себя косые взгляды Фанни. В нашем тесном замкнутом мирке нельзя ежедневно проводить время с одним и тем же молодым человеком – это сейчас же порождало сплетни. В начале нашего знакомства я часто гадала, замечает ли это Габриэль. И если замечает, смущает ли его это так же, как меня?

Уже несколько недель не было писем от Дилис. Я полагала, что она слишком увлечена своими делами и у нее нет на меня времени. Однако мне самой захотелось написать ей. Теперь мне было о чем рассказать. И я сообщила, что нашла собаку и привязалась к ней всей душой. Но больше всего мне хотелось рассказать о Габриэле. Ведь моя привязанность к Пятнице не нуждалась в объяснениях, а вот разобраться в своих чувствах к Габриэлю было сложнее.

Я радовалась нашим встречам больше, чем обычно радуются девушки, наконец нашедшие друга. И догадывалась, что мой интерес к нему отчасти объясняется тем, что, встречаясь с ним, я каждый раз ждала – сегодня он откроет мне что-то невероятное. У него и правда был таинственный вид, и мне все время чудилось, что ему хочется поделиться со мной своими секретами, но он никак не может решиться. Я чувствовала, что Габриэль, как и мой отец, нуждается в поддержке. Но если отец отталкивал меня, то Габриэль, когда придет время, примет мое сочувствие с благодарностью.

Однако нельзя же было изложить все это легкомысленной Дилис, тем более что я сама ни в чем не была уверена. Поэтому мое письмо вышло болтливым и пустым, хотя я обрадовалась, что мне наконец-то есть о чем писать.

Только спустя три недели после нашей первой встречи Габриэль, похоже, решился. И с той минуты, как он начал рассказывать мне о своем доме, в наших отношениях произошел перелом.

Мы лежали на пустоши, в вереске, и Габриэль, рассказывая, вырывал из земли целые пучки травы.

– Интересно, что бы вы сказали о наших «Кирклендских усладах»? – проговорил он.

– Уверена, мне бы они понравились. Ведь ваше поместье очень древнее, правда? А я всегда увлекалась старинными зданиями.

Он кивнул, и его глаза снова устремились куда-то вдаль.

– «Услады»! – повторила я. – Какое милое название. Чувствуется, те, кто так окрестил свой дом, намеревались приятно проводить время.

Габриэль грустно усмехнулся и, немного помолчав, заговорил. Голос его звучал так, словно он выучил то, что рассказывает, наизусть.

– Наше поместье построили в середине XVI столетия. Когда Кирклендское аббатство закрыли, землю отдали моим предкам. Они использовали камни, оставшиеся от аббатства, для своего дома. Поскольку поместье строилось специально для развлечений, мои предки, а они явно были весельчаками, назвали его «Кирклендские услады» в знак полной противоположности Кирклендскому аббатству.

– Значит, ваш дом сложен из камней бывшего Кирклендского аббатства!

– И этих камней тонны и тонны! – пробормотал он. – Но от прежнего аббатства тоже многое сохранилось. С моего балкона хорошо видны его древние серые арки. Иногда освещение бывает такое, что кажется, будто это вовсе не руины… бывает даже трудно поверить, что аббатства больше не существует. Так и кажется, что среди каменных стен безмолвно двигаются монахи в рясах.

– Представляю, как это интересно! Вы любите развалины аббатства, правда?

– Они поражают всех, кто их видит, как, впрочем, и всякая старина. Сами подумайте, нашему дому триста лет! А камни, из которых он выстроен, существовали еще в XII веке. Естественно, на всех это производит впечатление, и на вас, конечно, произведет, когда…

Он замолчал, и я увидела, как на его красиво очерченных губах медленно заиграла улыбка.

Я – человек прямой и люблю говорить без обиняков. Поэтому я спросила:

– Вы полагаете, что я когда-нибудь увижу ваш дом?

Улыбка его стала шире.

– Я имел честь быть в гостях у вас, и мне бы хотелось увидеть вас у себя. – Затем у него вырвалось: – Мисс Кордер, мне скоро придется уехать домой!

– А вам не хочется, правда, мистер Рокуэлл?

– По-моему, мы с вами друзья, – доверительно произнес он. – По крайней мере, мне так кажется.

– Хотя знакомы всего три недели, – напомнила я.

– Но познакомились при особых обстоятельствах. Пожалуйста, зовите меня просто Габриэль.

Сначала я смутилась, но потом рассмеялась:

– Какая разница? Неужели наша дружба станет крепче, если мы будем обращаться друг к другу по имени? А как вы будете называть меня, Габриэль?

– Кэтрин, – повернувшись на бок и опершись головой на руку, ответил он чуть ли не шепотом, глядя на меня. – Вы правы, мне не хочется ехать домой.

Я отвела взгляд. Я боялась, что его обидит вопрос, который я намеревалась задать, но не задать его я не могла.

– Почему вы боитесь возвращаться?

Он отвернулся.

– Боюсь? – У него сорвался голос. – Кто сказал, что боюсь?

– Мне так показалось.

Несколько минут мы молчали, потом он заговорил:

– Как мне хочется, чтобы вы могли представить себе «Услады» и аббатство…

– Так расскажите о них еще, – отозвалась я. – Если хотите, конечно.

– Лучше поговорим обо мне, Кэтрин.

– О, конечно!

– Эти три недели – самые счастливые, самые интересные в моей жизни! И все благодаря вам. Я потому и не хочу возвращаться в Киркленд. Ведь это значит расстаться с вами.

– Но может быть, мы еще встретимся?

Он повернулся ко мне и нетерпеливо спросил:

– Когда?

– Ну… когда-нибудь…

– Когда-нибудь! Есть ли у нас это «когда-нибудь»? Кто знает?

– Как вы странно говорите… словно вы, или я, или мы оба завтра можем умереть.

На его щеках появился легкий румянец, отчего глаза заблестели еще ярче.

– Кто знает, кому когда суждено умереть?

– Что за мрачные речи! Что с вами? Мне всего девятнадцать, вам – двадцать три. В нашем возрасте ни к чему думать о смерти.

– Однако некоторым приходится. Кэтрин, будьте моей женой.

Я остолбенела от этих неожиданно вырвавшихся у него слов, а он засмеялся:

– Вы так смотрите на меня, будто я сошел с ума. Разве странно, что просят вашей руки?

– Я не допускаю, что вы говорите серьезно.

– Поверьте, Кэтрин. Я никогда в жизни не был серьезней.

– Но ведь мы совсем недавно познакомились. Как можно говорить о женитьбе?

– Ну и что ж, что недавно? Зато мы видимся каждый день. Я знаю – кроме вас, мне никто не нужен.

Я молчала. Несмотря на намеки Фанни, у меня и в мыслях не было, что Габриэль может сделать мне предложение. Да, мы были друзьями, и мне будет одиноко, когда он уедет. Но при мысли, что он станет моим мужем, Габриэль сразу стал казаться мне незнакомцем, почти чужим… Действительно, этот юноша не был похож ни на кого из моих знакомых. Он пробуждал во мне интерес и любопытство, а окружавший его ореол таинственности еще больше влек меня к нему. Но до сих пор я считала его скорее подарком судьбы, посланным в нужный мне момент. Я так мало знала о нем, никогда не видела его родных. Ведь стоило завести речь о них или о его доме, Габриэль сразу отдалялся от меня, будто оберегал секреты, которыми не хотел со мной делиться. Поэтому его неожиданное предложение показалось мне чрезвычайно странным. А он настаивал:

– Так как же, Кэтрин? Что вы мне ответите?

– Отвечу отказом, Габриэль. Мы так мало знаем друг о друге.

– Вы имеете в виду, что мало знаете обо мне?

– И это тоже.

– Но что бы вам хотелось узнать? Мы с вами оба любим лошадей, собак, нам приятно проводить время вместе, с вами я могу смеяться, болтать, чувствовать себя счастливым. О чем же мне еще мечтать? Уверен, с вами я буду счастлив и весел до конца дней.

– Но разве с другими, у вас дома, вы никогда ничему не радуетесь? Не чувствуете себя счастливым?

– Ни с кем другим я не буду так счастлив, ни с кем не смогу так смеяться, ни с кем мне не будет так легко.

– Ну, это слишком хрупкая основа для брака.

– Вы просто осторожничаете, Кэтрин. Вам кажется, что я поторопился.

Я остро ощутила, как одиноко мне будет без него, и ухватилась за его слова:

– Вот именно! Вы слишком торопитесь.

– Ну, слава богу, у меня хоть нет соперника! – воскликнул он. – Не спешите отказывать мне, Кэтрин! Постарайтесь попять, как сильно мне хочется, чтобы вы стали моей женой. Постарайтесь, чтобы и вам самой этого захотелось.

Я поднялась. У меня не было настроения оставаться на пустоши. Габриэль не протестовал, и мы поехали в деревню, где он распрощался со мной.

У конюшни меня поджидал Пятница. Он всегда знал, что я уехала верхом, и неизменно встречал меня, когда я возвращалась. Он терпеливо дождался, пока я передам Ванду одному из конюхов, а затем бросился ко мне. Ему хотелось, чтобы ничто не мешало мне убедиться, как он счастлив, что я вернулась. Такая преданность свойственна большинству собак, но у Пятницы она была еще трогательней, так как к ней примешивалась смиренная благодарность. Он держался в сторонке, пока я была занята с кем-нибудь другим, и безропотно ждал своей очереди. Вероятно, в его памяти навсегда запечатлелись прежние унижения, и потому к ликующей радости от встречи со мной примешивались эти трогательные смирение и благодарность.

Я взяла Пятницу на руки, и он стал самозабвенно обнюхивать мой камзол. А я ласкала его и чувствовала, что с каждым днем привязываюсь к нему все больше. И все дороже мне становится Габриэль.

Входя в дом, я раздумывала, понравится ли мне быть женой Габриэля. И надо признаться, эта мысль уже не вызывала у меня протеста.

Какой будет моя жизнь в Глен-Хаус, когда уедет Габриэль? Я буду ездить верхом, гулять с Пятницей… Но нельзя же вечно стремиться прочь из своего дома! Наступит зима. А в краю вересковых пустошей холода суровые. Иногда по нескольку дней подряд носа на улицу не высунешь, в метель можно заблудиться и замерзнуть до смерти. Я представляла себе длинные зимние вечера, когда я буду прикована к дому, утомительную зимнюю монотонность времени… Конечно, может заявиться дядя Дик. Но надолго он здесь не задержится, а я по прежним его приездам помнила, какой невыносимой становится жизнь, когда он снова уезжает.

Словом, я поняла, что из Глен-Хаус надо бежать, раз улыбнулась такая возможность. Если откажусь, не буду ли я потом вечно об этом жалеть?

Габриэль время от времени заезжал к нам обедать. Отец всегда приосанивался к его приезду и становился обходительным хозяином. Я видела, что Габриэль не вызывает у него неприязни. Но Фанни всякий раз, когда появлялся Габриэль, ядовито ухмылялась. Мне казалось, она считает, что он просто пользуется нашим гостеприимством, раз уж оказался в здешних краях, а вот уедет – и думать о нас забудет. Преисполненная решимости ничем не делиться, Фанни вечно боялась, что у нее что-нибудь отнимут. Она то и дело отпускала туманные намеки насчет моих «напрасных надежд» на Габриэля. Сама она никогда не была замужем, и, по ее понятиям, женщины норовят выйти замуж, чтобы их кормили и одевали до конца жизни. Что же касается мужчин, обязанных поставлять еду и одежду, то они, со своей стороны, стремятся «получить что им нужно» – любимое выражение Фанни, – а отдать за это как можно меньше. Фанни смотрела на все с материальной точки зрения, а я не знала, как избавиться от ее рассуждений, и чувствовала, что все больше удаляюсь от Глен-Хаус и все ближе мне становится Габриэль.

Наступил май. Дни стояли теплые и солнечные. Как радостно было выезжать из дома в вересковую пустошь! Теперь мы больше говорили о нас самих, но в поведении Габриэля чувствовалось какое-то лихорадочное волнение. Словно он все время оглядывался через плечо – не гонятся ли за ним, и с болью отмечал, как быстро бежит время.

Я много расспрашивала его об «Усладах», и теперь он довольно охотно о них рассказывал. По-моему, он вполне уверился в мысли, что я выйду за него замуж и, значит, его дом станет моим домом.

Его поместье рисовалось мне этакой громадой из древних серых глыб. Я знала, какой вид открывается с одного из балконов, – Габриэль часто о нем рассказывал. Ясно было, что он любил проводить на этом балконе много времени. Я представляла, как извивается река по лугам, как спускается к самой воде лес и как в четверти мили от дома виднеются руины – величавые арки, над которыми оказалось не властно даже время, а за деревянным мостом, перекинутым через реку, простираются дикие, поросшие вереском пустоши.

Но не так интересен дом, как люди, в нем живущие. Постепенно я узнала, что у Габриэля, так же как и у меня, нет матери. Она родила его, будучи уже не первой молодости, и, произведя сына на свет, тут же этот свет покинула. То, что мы оба росли без матерей, сблизило нас еще больше.

У Габриэля была сестра на пятнадцать лет его старше – вдова с семнадцатилетним сыном. Был у него и отец – очень старый.

– Когда я родился, – рассказывал Габриэль, – отцу было почти шестьдесят, а матери сорок. Некоторые наши слуги говорили, что меня родили «по рассеянности». Другие считали, что я убил свою мать.

Ярость душила меня. Уж я-то знала, как ранят такие небрежные слова чувствительного ребенка.

– Какая чепуха! – воскликнула я, и глаза у меня вспыхнули от гнева, как всегда, когда я сталкивалась с несправедливостью.

Габриэль засмеялся, взял мою руку и крепко ее сжал. А потом серьезно произнес: