Текст книги "Исповедь королевы"

Глава 4. Суд

Королева невиновна, и для того, чтобы общественное мнение признало се невиновность, она выбрала судьей парламент, В результате королеву посчитали виновной и пробудили недоверие к суду.

Наполеон на о. Св. Елена

Горе королевы было беспредельным… «Приди, – сказала мне Ее величество, – приди и оплачь свою королеву, оскорбленную и принесенную в жертву интригам и несправедливости…». Пришел король и сказал мне:

«Вы найдете королеву в отчаянии, у нее весьма веские причины для этого».

Мемуары мадам Кампан

Все действующие лица аферы с бриллиантовым колье были в Бастилии, за исключением графа де Ламот, которому удалось бежать в Лондон, прихватив то, что осталось от колье, а суд и страна пребывали в возбуждении и ожидании.

Каждый день Париж заполняли возбужденные толпы. Все говорили только о предстоящем суде. Кардинал сильно изменился. Он был помещен в Бастилию в прекрасные апартаменты, резко отличающиеся от тех, в которых содержатся обычные заключенные, и там его обслуживало трое слуг. За свое помещение он платил в сутки сто двенадцать ливров, ему было позволено принимать членов своей семьи, секретарей, и, конечно, адвоката, с которым он готовил свою защиту. На протяжении всего дня подъемный мост Бастилии был опущен – так много шло посетителей, он даже устроил банкет в своих апартаментах, на котором подавали шампанское. Он продолжал заниматься своими делами в соответствии со своими должностями, словно Бастилия была еще одним из его дворцов, который ему было удобнее временно занять. Он ежедневно совершал моцион по саду начальника тюрьмы или прогуливался на площадках башен.

Поддерживаемый своим влиятельным семейством, он постепенно обретал уверенность. Когда он узнал, что Людовик назначил Бретея одним из его следователей, то немедленно заявил протест на том основании, что Бретей его враг. Людовик, стремясь быть справедливым, сразу же согласился произвести замену и назначил вместо Бретея министра иностранных дел Вержена, а в помощь ему распорядился назначить маршала де Кастри, морского министра.

В менее комфортабельном помещении Бастилии мадам де Ламот готовилась к свой защите. Богатое воображение толкало ее на придумывание множества фантастических историй для суда, но, когда были арестованы Рето и баронесса д'Олива, она, должно быть, встревожилась. Она предупреждала д'Оливу, что та может быть арестована, поскольку в интересах мадам де Ламот было, чтобы эта девица не рассказала о сцене в роще Венеры. Олива пыталась бежать вместе со своим любовником Туссеном, но их арестовали в Брюсселе. Рето де Вийета задержали в Женеве, и эта парочка, вместе с графом и графиней де Калиостро пребывала в Бастилии. Дело считалось настолько важным, что предпринимались активные попытки вернуть графа де Ламота обратно во Францию. Англия не признавала закона о выдаче преступников и ничего не предпринимала, чтобы оказать помощь, так что граф оказался умнее своих сообщников, сбежав в эту страну. Обнаружили, что он скрывается на границе между Англией и Шотландией. Был разработан план: хозяина и хозяйку гостиницы, где он скрывался, попросили подсыпать ему в вино снотворное, чтобы его можно было запрятать в мешок, доставить на борт судна, прибывшего в Ньюкасл-на-Тайне, и привезти во Францию, но он своевременно понял опасность и сбежал.

Когда начались аресты, улицы заполнились самыми нелепыми слухами. Кардинала называли крупнейшим негодяем, которого когда-либо знала Франция. Широко циркулировали сплетни об оргиях, происходивших в Саверне, каждая женщина, имя которой упоминалось в этих небылицах, обязательно была его любовницей.

Париж был против кардинала, но суд был против меня. Я неожиданно поняла это по взглядам, которые бросали на меня, и по печальным выражениям лиц своих друзей, таких, как моя дорогая Кампан и Елизавета. Габриелла занимала неопределенную позицию, она была окружена членами своей семьи, а кардинал принадлежал к одному из самых влиятельных домов Франции. В этом была вся суть дела. Арест кардинала был оскорблением для дворянства.

Постепенно до меня стало доходить, как же сильно меня ненавидят, и я стала сомневаться в чувствах этих людей, которые всегда выказывали мне такое уважение и, как я думала, расположение.

Затем неожиданно мнение общества изменилось, казалось, без всякого основания, но я считаю, что ничего без причины не бывает. Население Парижа, так быстро понявшее поворот в этом деле, теперь отдавало свои симпатии кардиналу. Он больше не был главным злодеем, а стал оклеветанным героем. Конечно, должен же быть злодей или злодейка. Графиня де Ламот? Да, она глубоко замешана в этом деле, но история приобрела бы более интригующий характер, если бы на заднем плане появилась зловещая и таинственная фигура – и этой фигурой была королева.

Если бы не королева, шептали кругом, то ничего бы не произошло.

Каждый день публиковались сообщения о ходе дела. Один издатель печатал ежедневные отчеты, и люди с нетерпением ожидали появления листков из-под пресса. Кардинал вновь стал «красавчиком-преосвященством»– такой величественный, такой красивый, и модным цветом для лент стал иолукрасный-полужелтый, названный «соломенный кардинал». О нем рассказывали различные истории. Его распутное поведение стало теперь именоваться ухаживанием. Когда его арестовывали, ему удалось, притворившись, будто он застегивает ботинок, нацарапать записку своему доверенному лицу аббату Жоржелю с просьбой уничтожить определенные документы, касающиеся дела о колье, которые были в его парижском доме. Аббат повиновался, уничтожив значительную часть ценных доказательств. Об этом сейчас везде говорили, но вместо того, чтобы уличить кардинала в попытке избежать разоблачения, этот факт толковали как его желание ликвидировать доказательства причастности «определенного лица».

Я снова была беременной, меня тревожило состояние здоровья моего старшего сына; я задумалась и начала лучше понимать окружающую обстановку, и это, естественно, угнетало меня. Я все больше и больше времени проводила с семьей, но все равно не могла позабыть о деле с бриллиантовым колье. Я оказалась сильно замешанной в нем, хотя и не принимала никакого участия в мошенничестве.

У кардинала были самые лучшие парижские адвокаты – такие, как Тарже, де Боньер и Ларже-Барделе. Тарже был признанным светилом французской коллегии адвокатов. Шестидесятилетний мэтр Дойо защищал мадам де Ламот, и она так очаровала его, что он превратился просто в ее рупор, и фактически она сама защищала себя через его посредничество. Как оказалось, это не пошло на пользу заключенной, лишь повлекло самые фантастические объяснения тому, что произошло. Оливе дали молодого адвоката прямо со школьной скамьи, который сразу же был очарован ею.

Возбуждение общества возрастало. Только и было разговоров, что о деле с колье. Мадам Калиостро освободили, так как было доказано, что она не имела никакого отношения к делу. Она поселилась в гостинице на улице Сен-Кло в ожидании приговора, и, когда ее навещали самые высокопоставленные лица страны, чтобы намекнуть, что они считают ее невиновной, она каждый раз принимала их со следами слез на лице. Действительно, считалось модным нанести визит этой даме.

Все свидетельствовало о том, куда склоняются чувства широких слоев населения. Люди уже начали шептаться, что есть еще один человек, не участвующий в суде, который действительно виновен.

По обычаю, консультации между заключенными и их адвокатами широко публиковались, и их тут же расхватывали; речи защитников печатались до того, как их произносили, и поэтому люди могли следить за ходом судебного разбирательства.

Об этом деле написано так много, выдвинуто столько различных предположений, что как я могу утверждать, какое из них правильное?

Я считаю, что кардинал виновен, и не могу понять, как он позволил ввести себя в заблуждение. Но все считают его невиновным.

Мадам де Ламот делала экстраординарные заявления, но не упоминала моего имени. Когда доказывали, что очередная ее версия не соответствует действительности, она немедленно выдвигала другую. В суде, где одному обвиняемому разрешалось задавать вопросы другому, она поставила в тупик кардинала, когда тот задал ей вопрос о том, как она так быстро разбогатела. Он должен знать, последовал ответ, он был щедрым любовником, а она была его любовницей. Она упрекнула Оливу в распущенности; Калиостро привел ее в такую ярость, что она схватила подсвечник и швырнула в него.

Калиостро ответил на это бранью, большинство из присутствовавших не могло понять его слов, но всех интересовали его мистические рассуждения.

Когда на очной ставке с Олива и Рето де Вийетом Жанне пришлось выслушать их показания о сцене в роще Венеры, она пришла в ярость и раскричалась, но поскольку ничего не могла отрицать, то просто упала в обморок. Когда надзиратель попытался помочь ей, она неожиданно ожила и укусила его в шею.

Олива, родившая в Бастилии ребенка, которого ее любовник немедленно объявил своим, постоянно взывала к благородству присутствующих. Она не сделала ничего плохого. Да, правда, она выдавала себя за меня, но она не имела ни малейшего представления о том, с какой целью это делается, и, когда ее вызвали для дачи показаний, она принялась кормить новорожденного, умоляя членов парламента проявить снисходительность и подождать, пока ее маленький сыночек не кончит кушать. Все были глубоко тронуты, члены парламента терпеливо ждали, и, как сообщалось в публикациях, «закон умолк перед лицом природы». Вот какое впечатление она произвела с распущенным лифом и со спадавшими ей на плечи длинными волосами, так похожими на мои! Когда она проявляла какие-либо признаки слабости, то самый суровый из юристов был готов заключить ее в объятия. Все были убеждены, что подобное очаровательное создание служило только орудием в руках заговорщиков и полностью невиновно – впрочем, именно так и было, я в этом уверена.

На фоне буйного поведения мадам де Ламот и таинственных высказываний Калиостро кардинал вел себя как хорошо воспитанный и даже благородный человек. С каждым днем его популярность росла, и по мере выяснения новых подробностей, которые судьи и публика пытались понять, становилось все более очевидным, что кардинал стал жертвой обмана со стороны негодяев.

А затем настала очередь Калиостро, одетого в голубой шелк, расшитый золотом.

– Кто вы и откуда прибыли? – спросили его.

– Я известный путешественник, – воскликнул он громко, что вызвало смех, но он вскоре заставил публику замолчать, произнеся речь, изобилующую оскорблениями, и я думаю, что многие, кто смеялся в тот день в зале суда, в действительности боялись, как бы этот знаменитый колдун не сделал с ними чего-нибудь плохого.

Итак, они стояли перед судьями – красавец кардинал, неистовая красивая интриганка-графиня, очаровательная молодая куртизанка с ребенком у груди, авантюрист Вийет и эксцентричный чародей, колдун или просто умный человек. Все ожидали вынесения приговора, очень важного не только для всех этих людей, представших перед судом, но, возможно, также и для меня.

Приговор был объявлен в среду 31 мая. Заседание суда открылось в шесть часов утра. С пяти часов улицы были заполнены народом, а перед Дворцом правосудия собралась большая толпа. Стража, верховая и пешая, сдерживала толпу от Нового моста до улицы де ла Барийер.

Перед входом в верхнюю палату собирались члены семейства Роган, все они были одеты в траурные одежды и, без сомнения, выглядели как предупреждение судьям, которые должны были проходить мимо них. Они хотели показать, что кардинал должен быть оправдан, в противном случае это будет оскорблением дворянства. Стало вполне ясно, что семейство Роганов полно решимости вывести своего родственника из здания суда, оправданного по всем пунктам. И это было учтено.

Поскольку мадам де Ламот судили первой и признали виновной – иначе и не могло быть при имеющихся доказательствах, – двое судей заявили о своем намерении настаивать на вынесении смертного приговора. Это была уловка с их стороны – если разбирается дело, по которому может быть вынесен смертный приговор, в процессе не должны принимать участия духовные лица. Из тринадцати духовных лиц, бывших среди судей, только трое стояли на стороне Рогана, так что подсудимый избавлялся от одиннадцати настроенных против него судей. Таково было влияние семейства Роганов.

Мадам де Ламот была приговорена к смерти, но ей заменили этот приговор пожизненным заключением, Предварительно палач обнажил ее плечо ж прижег его клеймом – буквой V (воровка). Еe муж был осужден заочно за свои преступления и приговорен к пожизненным каторжным работам. Рето де Вийет приговорили к ссылке, а Олива была оправдана, но не без порицания, поскольку она на самом деле принимала участие в заговоре, играя мою роль.

Калиостро был оправдан по всем предъявленным обвинениям.

Оставалась главная фигура этой драмы, чье участие в ней вызвало такой большой интерес по всей стране.

Потребовали полного его оправдания – кардинал стал жертвой этих негодяев, но его верность неопровержима. Он абсолютно невиновен.

– Его невиновность, господа, – заявил адвокат, – я отстаиваю как человек и как судья, и я настолько в этом уверен, что готов дать разрубить себя на куски.

Битва была окончена. После обсуждения, длившегося шестнадцать часов, кардинала оправдали без какого-либо напряжения для его нервов.

На улицах бушевала толпа. Торговки с рыбного рынка собрались у стен Бастилии с букетами роз и жасмина. Толпы парижан, самые возбудимые в мире, кричали в знак одобрения:

– Да здравствует парламент! Да здравствует кардинал!

Когда я узнала приговор, то вдруг поняла его значение.

Это было самое крупное поражение, которое я когда-либо потерпела. Вынося свой приговор, парламент подразумевал, что не было ничего необычного в том, что кардинал де Роган предполагал, что я могу пойти на свидание с ним в парке Версаля; не было ничего необычного в том, чтобы подумать, будто королеву можно купить за бриллиантовое колье!

Меня охватил страх. Я бросилась на кровать и разрыдалась. Когда мадам Кампан обнаружила меня в таком состоянии, она испугалась за меня и послала за Габриеллой, чтобы та пришла и успокоила меня.

Когда я увидела их в своей спальне, этих двух дорогих женщин, которым я доверяла и которые, как я знала, были моими друзьями, я вскричала:

– Идите и поплачьте о своей королеве, оскорбленной и принесенной в жертву заговорщикам и несправедливости.

Затем я неожиданно рассердилась. Французы ненавидят меня. В этот момент я ненавидела их.

– Но лучше позвольте мне пожалеть вас как французских женщин, – продолжала я. – Если даже я не встретилась с беспристрастными судьями по делу, которое затрагивало мою репутацию, то на что вы могли бы надеяться в суде, если на карту будут поставлены ваше счастье и репутация?

Вошел король и печально покачал головой. Он сказал:

– Вы видите, королева очень страдает. У нее для этого достаточно веская причина. На протяжении всего судебного разбирательства они решили учитывать интересы только принца де Рогана, когда он действительно попал в беду. Его попытались представить обманутой стороной, а не мошенником, который хотел положить деньги в свой карман. Дело легко довели до конца, и оказалось, что необязательно быть Александром, чтобы разрубить этот гордиев узел.

Я взглянула на него, на этого доброго, но слабовольного человека, и вспомнила о том дне, когда нам сообщили, что мы стали королем и королевой Франции, и как мы вскричали: «Мы слишком молоды, чтобы править».

Как мы были правы! Мы не только были слишком молоды, мы не подходили для этой великой задачи – он из-за его неспособности принимать решения, даже когда он знал, что они верны, а я… я была глупой легкомысленной девчонкой, как меня назвал мой брат Иосиф, глупым ребенком, каким меня знала моя мать.

Но, по крайней мере сейчас, я поняла это, именно этого я полностью ранее не осознавала.

Приговор мадам де Ламот был оглашен на ступеньках Дворца правосудия. Как и следовало ожидать, она легко не сдалась. Она боролась и кусала своих тюремщиков, и, когда ее плечо должны были заклеймить буквой V, она так скорчилась, что вместо плеча получила клеймо на голую грудь. После этого ее в бессознательном состоянии, одетую в мешковину с деревянными башмаками на ногах отвезли в Сальпетриер, где ей предстояло жить на черном хлебе и чечевице до конца дней. Не успело наказание вступить в силу, как население Парижа провозгласило ее героиней. Герцог и герцогиня Орлеанские организовали сбор пожертвований для нее; в Сальпетриер посылали хорошие вещи. Моя глупенькая Ламбаль была захвачена общим энтузиазмом и отвезла в тюрьму кое-какие деликатесы, что немедленно породило слухи о том, что это я послала их, так как меня замучила совесть. Затем прошел слух, будто версия мадам де Ламот соответствует истине и она в самом деле действовала по моему поручению. Казалось, что дело о бриллиантовом колье никогда не забудут.

Спустя несколько недель после заключения в тюрьму мадам де Ламот дали возможность совершить побег, и в связи с этим стали шептать, что это я его организовала. Даже когда из Англии пошел поток клеветнических измышлений, так как мадам де Ламот по прибытии в эту страну взялась за перо, люди все еще повторяли эту нелепую историю.

Самозванную графиню принимали в английских домах, где она рассказывала страшные истории о жизни при французском дворе, и всегда главной фигурой в них была я. Однажды причинив мне неприятность, она, кажется, уже не могла остановиться.

Это был поворотный пункт в нашей жизни, и мы понимали это. Людовик и я. Он был так добр ко мне. Он верил в мою добропорядочность, и я была благодарна ему за это. Он был нежным и любезным, но он не понимал, что под нами разверзается земля.

Сейчас я знаю, что если бы он проявил тогда твердость, то, возможно, спас бы нас. Если бы он держался решительно перед лицом парламента, то ему, вероятно, удалось бы сохранить прежнее уважение к монархии, которое стремительно падало.

В первую очередь ему следовало быть сильным в отношении меня. Он никоим образом не должен был предавать огласке дело о колье. Его следовало бы расследовать тайно и урегулировать тайно.

– Никто, кроме меня, так не удовлетворен установлением невиновности кардинала, – заявил он.

Но, видя, что я так несчастна, так расстроена, понимая, какая большая неприятность вытекает из этого дела, он направил кардиналу королевский приказ об изгнании, ссылая его в принадлежащее тому аббатство Шез-Дье.

Он выслал Калиостро и его жену. Это было проявление его слабости. Если король был не согласен с решением парламента, то должен был продемонстрировать свое несогласие; вместо этого он согласился с ним, а затем прибег к ссылке.

Я не могла избавиться от страшной депрессии, охватившей меня.

Мерси писал моему брату:

«Страдание королевы гораздо больше, чем оно, казалось бы, оправдано данным делом».

Да, это правда. Но интуиция подсказывала мне, что произошедшее со мной является самым большим несчастьем, с которым я когда-либо сталкивалась. Я еще не могла полностью объяснить это. Я просто знала, что это так.

Я рассталась с беспечностью. Я чувствовала, что больше никогда не буду веселой и беззаботной.

Глава 5. Мадам Дефицит

Когда убытки и расточительность истощают королевскую казну, то раздается вопль отчаяния и ужаса. Поэтому министр финансов вынужден прибегать к помощи губительных крайних мер, таких, как снижение содержания золота в монетах или введение новых налогов… Определенно нынешнее правительство хуже, чем при последнем короле, с точки зрения неорганизованности и установления грабительских цен. Подобное положение не может длиться слишком долго, чтобы не привести к катастрофе.

Граф де Мерси-Аржатпо

На ее туалетном столике было четыре восковых свечки, одна погасла, и я вновь зажгла ее; вскоре после этого погасли также вторая и третья, после чего королева схватила меня за руку с чувством ужаса и сказала: «Несчастье сделало нас суеверными. Если также погаснет и четвертая свечка, то я буду считать это фатальным предзнаменованием». Четвертая свечка погасла.

Мемуары мадам Кампан

Ничто полностью не повторяется. Прежде всего я сама переступила через порог осведомленности. Я больше не была легкомысленным ребенком. Я стала понимать мою все увеличивающуюся непопулярность, и то, что когда-то казалось вершиной удовольствия, теперь выглядело напрасной тратой времени.

Законодательница моды, легкомысленная искательница развлечений, которая от всей души предавалась карточным играм, оказалась похожей на глупенького ребенка. Я повзрослела. Более того, во время процесса до вынесения приговора, причинившего мне такое страдание, я тяжело переносила беременность и примерно через месяц после этого родила еще одну дочь. Моя маленькая Софи-Беатрис была болезненным ребенком с самого рождения. Возможно, огорчение и гнев, которые вызвал во мне суд, подорвало здоровье мое и ребенка. Но крошка полностью завладела моим вниманием, и я махнула рукой на этот процесс, ухаживая за хныкающим ребенком и говоря себе, что мне все равно, что случится со мной, лишь бы она выросла крепкой и здоровой.

Теперь у меня было четверо детей. Именно этого я всегда хотела – быть матерью, жить с детьми и для детей.

Клеветнические измышления обо мне становились все более неистовыми и распространялись повсеместно. Мои изображения расклеивались на стенах парижских домов, и везде я была нарисована с бриллиантовым колье. Молва гласила, что оно находится в моей шкатулке с драгоценностями, что я сделала из бедной мадам де Ламот козла отпущения. Если я куда-либо выезжала, то меня встречали мрачные взгляды и тишина. Я часто вспоминала свое первое посещение Парижа, когда монсеньор де Бриссак говорил мне, что в меня влюбились двести тысяч французов. Сейчас все было по-другому!

Где я совершила ошибку? Я знаю, что была экстравагантной, беззаботной, но никогда не была злой. В присутствии моих друзей Полиньяки настаивали, чтобы я вмешивалась в распределение должностей, а я продолжала держаться в стороне от государственных дел. Но должна признаться, что желание сделать им приятное вынудило меня вмешаться. Довольно странно, что мой муж, бывший во многих отношениях проницательным человеком, кажется, доверял моим суждениям. Думаю, он был поражен, с каким восхищением встречали окружающие мое появление. Но все же я не была неразборчивой в связях женщиной. Я была верной женой, что можно сказать лишь о немногих женщинах при французском дворе. Я была романтичной, я страстно жаждала острых ощущений, любила смелые проделки, ухаживания, флирт – по натуре я была кокеткой, но у меня не было никаких глубоких сексуальных желаний, которые бы требовали удовлетворения любой ценой. Возможно, что раннее посвящение в тайну, вызвавшее глубокое разочарование и унижение, оказало на меня воздействие. Хотя я всегда была окружена восхищавшимися мной мужчинами и женщинами, которые открыто демонстрировали свои пылкие дружеские чувства ко мне, эти связи никогда не носили физического характера. Я не хотела этого. Даже мысль об этом была мне омерзительна. Моя жизнь, должно быть, была похожа на рисунки Ватто – очаровательные и изысканно романтические. Но как люди могли понять это? Мое поведение могло способствовать вере в ужасные истории о сексуальных оргиях, которые связывались с моим именем.

Король, однако, сохранял почтение ко мне. Я проявляла терпение к его недостатку, на протяжении ряда лет я участвовала в его унизительных попытках сделать меня матерью, но никогда не жаловалась и не винила его, а теперь я разделяла его триумф. Его мужское достоинство было доказано, и я играла весьма значительную роль в этом доказательстве. Поэтому он и стремился угождать мне. И когда я обращалась с просьбой оказать любезность моим друзьям, ему было очень трудно отказать мне, даже если его здравый смысл подсказывал, что лучше бы сделать иначе.

Теперь я часто думаю о нем с глубокой нежностью. Я помню его любовь к нашим детям. Окружающие улыбались, когда он довольно часто повторял «мой сын»и «дофин», чтобы подключить детей к разговору. И дети любили нас. Мы никогда не были для них королем и королевой, а дорогим папочкой и дорогой, дорогой мамочкой. Я знала, что особенно глубокое чувство они испытывают ко мне. Дети любят красивые вещи, и мои изящные платья вызывали возгласы восхищения, когда я входила в детскую. Я крепко обнимала их, не обращая внимания на прекрасные ткани, составлявшие гордость Розы Бертен.

Я была счастлива в детской и теперь больше, чем когда-либо, понимаю, что мы с Луи должны были бы родиться в простой семье. Роли короля и королевы оказались не для нас, мы могли быть хорошими простыми родителями. В этом наша трагедия.

Как эти ужасные несчастья свалились на нас? Даже сейчас я не могу полностью ответить на этот вопрос. Даже сейчас я спрашиваю себя: когда настает тот момент, поворотный пункт в делах человека, который может привести к величию… или катастрофе? Если бы моя дорогая Габриелла не имела таких жадных родственников, то, возможно, положение было бы другим. Нет, это слишком незначительный повод.

Меня обвинили в том, что я действовала против Франции и интересах Австрии. Каждый незначительный инцидент оборачивали против меня, как это часто делают те, кто охвачен всепоглощающей ненавистью. Я была австриячка и из-за этого неприемлема для Франции.

Мой брат Иосиф воевал с Турцией и Пруссией, а по союзному договору между Францией с Австрией в подобных обстоятельствах французы должны были посылать людей или денежные средства своему союзнику. Я, конечно, знала, что Иосиф нуждался в живой силе, а не в 15 миллионах ливров, которые монсеньор де Вержен и его совет решили ему послать. Я попросила Вержена встретиться со мной, чтобы объяснить ему, почему необходимо направить людей. Монсеньор де Вержен проинформировал меня, что неблагоразумно с политической точки зрения посылать французов сражаться на стороне императора Иосифа, поэтому будут посланы деньги. Я объяснила, что Вена не испытывает нехватки денежных средств и что там нужна живая сила, на что Вержен попросил меня не забывать, что я мать дофина и должна перестать думать о себе как о сестре императора. Получилось, будто бы он считал, что я хочу принести в жертву Францию ради Австрии, что, конечно, было неверно. Были посланы деньги. Я глубоко это переживала. Мы говорили об этом с моей дорогой Кампан, которая в эти нелегкие дни, казалось, стала ближе ко мне.

– Как они могут быть такими злыми! – воскликнула я. – Они послали деньги обычной почтой, тем самым делая достоянием гласности, что кареты, нагруженные французскими деньгами, направляются моему брату в Австрию. И они заявляют, что это именно я посылаю своему брату деньги из Франции, которая так в них нуждается. А в действительности я не хотела, чтобы посылали деньги, но они все равно были бы посланы, даже если бы я принадлежала к любому другому дому. О, моя дорогая Кампан, что я могу сделать? Что я могу сделать? Но разве это имеет значение… Что бы я ни сказала или ни сделала, все равно это обернется против меня.

Сейчас я пытаюсь понять, что происходило во Франции в течение этих дней, когда мы все больше и больше приближались к пропасти. В годы Людовика XIV монархия означала верховенство. Его власть была абсолютной, и он сохранил ее, поскольку при его правлении Франция стала великой державой. В войне ли, искусстве или науке он правил Францией так, чтобы она стала первой среди других государств. Он был властным человеком, но таким королем Франция могла гордиться. Пышность и этикет его двора не казались нелепыми, поскольку он действительно был великим, как и его окружение. Иначе его бы не называли Король-Солнце.

После него правил его великий внук, наш дорогой дедушка, который был так приветлив со мной после моего прибытия. Именно во время его продолжительного правления пьедестал, на котором стояла монархия, начал разрушаться. Отец мадам Кампан был прав. Это началось задолго до того, как мы вступили на трон. Народное достояние проматывалось в, беззаботной и расточительной распущенности. Позднее говорили, что только в древнем Риме существовало такое распутство, которое было при дворе Людовика XV.

Но когда мой муж стал королем, то должны были произойти изменения. Во Франции никогда не было короля, так мало приверженного к расточительству, и он никогда за всю свою жизнь не предавался разврату. Он хотел быть хорошим, он всем сердцем заботился о народе и ничего не просил для себя, только доверия людей и желания стать их заступником, который снова сделает Францию великой. Задачей Морепа было давать ему советы, и он прислушивался к Мерена; но когда я обращалась с просьбами, то он выслушивал и меня; и он никогда не мог с уверенностью понять, кому из нас отдать предпочтение. Он колебался. Может быть, это погубило нас? Он был тугодум, не способный быстро принимать решения. Это не было проявлением тупости – совсем наоборот. Он всегда был готов встретиться с обеими спорящими сторонами, чтобы понять суть дела, но это мешало ему принимать решение. Мой бедный Луи, чьи намерения всегда были такими бескорыстными, отчаянно пытался найти правильный путь, но как редко ему это удавалось!

Он заставлял себя быть спокойным при любых обстоятельствах, и в этом ему помогал характер. И все же его хорошие качества работали против него – невозмутимость мешала рассмотреть бедствие, когда оно только начинало неясно вырисовываться. Обычно он говорил: «О, это пройдет. Это пустяк».

Если бы дело не касалось финансов, мы могли бы избежать трагедии. Разве наша вина в том, что финансы страны оказались на краю банкротства? Возможно, до некоторой степени меня можно обвинить в этом. Мой дорогой Трианон был подобен прожорливому монстру, засунувшему голову в казначейство и опустошающему его. Мой белый и золотой театр, мои изысканные сады, мой хуторок – все они требовали больших средств. И я не думала о расходах, поскольку они были так прекрасны и приносили счастье не только мне, но и тысячам других.

Тюрго и Неккер пытались исправить положение с финансами, но их усилия не увенчались успехом. Затем мы пригласили Калонна. Его политика заключалась в получении займов от народа и в снижении налогов. Ежегодный дефицит составлял свыше 100 миллионов ливров.

Все говорили о Дефиците. Это новое прозвище, которое дали мне. Мои изображения с колье были повсеместно, а под ним – слова «Мадам Дефицит».

Когда Калонн впервые пришел к власти, мы все почувствовали себя оптимистами. Мы тогда не понимали, что он заботился только о сиюминутном положении, и если обстановка вроде бы начинала улучшаться, то это впечатление вызывалось исключительно уверенностью, которую он внушал. Но одной уверенности недостаточно. На мои вопросы, можно ли что-нибудь предпринять, он вежливо кланялся и говорил: