Текст книги "Мой враг – королева"

Как мы все были благодарны отцу за его мудрую предусмотрительность! Кто знает, останься мы в Англии, может быть, и нам была бы предназначена такая судьба.

– Так не может продолжаться, – сказал отец. – Народ устал от смертей и преследований.

Вся страна была готова подняться на борьбу против королевы и ее испанских приверженцев. Когда, однако, до нас дошли слухи, что королева ожидает ребенка, мы погрузились в отчаяние. Однако ее надежды на наследника не оправдались, и мой отец вскоре произнес: «Слава Господу!»

Бедняжка Мария! Она была настолько одержима мыслью о ребенке, что, будучи бесплодной, испытала все признаки беременности. Но мы, бесстыдно жаждущие ее смерти, не прониклись к ней жалостью тогда.

Я хорошо помню туманный ноябрьский день, когда прибыл посланец с важными новостями. Это был долгожданный день.

Мне в ту пору было семнадцать, и за всю свою жизнь я не видела отца более радостным.

Он вошел в холл с криком:

– Радуйтесь! Королева Мария скончалась. Волею народа Елизавета объявлена королевой Англии! Да здравствует королева Елизавета!

Коленопреклоненные, мы все возносили благодарность и хвалы Богу. Затем мы поспешили начать приготовления к возвращению на Родину.

СКАНДАЛ В КОРОЛЕВСКОМ СЕМЕЙСТВЕ

Тьма подозрений. Но ни одно не доказано.

Писано рукой Елизаветы, пленницы.

(Нацарапано алмазом на стекле окна в Вудстоке рукой Елизаветы до того, как она стала королевой.)

Мы прибыли в Англию как раз вовремя, чтобы видеть коронацию. Что был то за день! Люди ликовали и уверяли друг друга, что впереди – светлые времена. Дым и запах гари с полей Смитфилд все еще, казалось, застилали воздух, но это только добавляло ликования. Кровавая Мария скончалась, а добродетельная Елизавета стала королевой, правительницей Англии.

Я видела, как она направлялась в Тауэр в два часа пополудни в тот январский день: в королевском экипаже, крытом пурпурным бархатом, а балдахин над ним поддерживали рыцари королевской гвардии, среди которых находился сэр Джон Пэррот, мужчина богатырских размеров, про которого говорили, будто он незаконнорожденный сын короля Генри VIII и, стало быть, брат королевы.

Я не могла глаз оторвать от ее пурпурного бархатного одеяния, от бархатной шапочки в тон платью, под которой были видны ее светлые волосы. Бархат переливался в сверкании снежинок. Было видно, как чиста и бела ее кожа, как блестят большие рыжеватые глаза. Я была потрясена ее красотой в тот момент. Она была именно тем, в чем пыталась нас убедить мать: сосредоточием красоты и достоинства. Она была просто великолепна.

Она была выше среднего роста и очень стройна, что позволяло ей выглядеть более молодо, чем она была на самом деле. Ей в то время было двадцать пять лет, а для девушки, которой едва исполнилось семнадцать, это казалось уже солидным возрастом. Я обратила внимание на ее руки, которые она как бы демонстрировала с намерением: они были белы, элегантны, с тонкими заостренными пальцами. Удлиненное лицо ее было овальной формы, брови столь тонки, что их едва можно было заметить, глаза казались золотистого цвета, однако позже я обратила внимание, что временами они становились совсем темными. Она была слегка близорука, и часто, пытаясь разглядеть окружающих, она вглядывалась в их лица столь пристально, что люди чувствовали себя неуютно. Но даже в своем юном возрасте и при обстоятельствах, связывавших нас, я была способна выносить этот взгляд, и он лишь зачаровывал меня.

И тут мое внимание было привлечено еще к одному человеку, столь же занимательному для меня, сколь и она. Это был Роберт Дадли, конюх ее величества, и ехал он с королевским экипажем. Я еще никогда не видела такого мужчины. Внешность его была выдающейся и запоминающейся. Очень высокий, широкоплечий, красивый лицом, он еще ко всему нес на себе печать особого достоинства и благородства, вполне соответствующих королевским. Но в его выражении лица не было ничего высокомерного – только полная и спокойная уверенность и серьезность.

Мой любопытный, горячечный взор перебегал с него на юную королеву – и обратно.

Я увидела, что королева останавливается, чтобы поговорить с простыми людьми, почти нищими, уделяя немного своего внимания, как и положено королеве. Со временем я поняла, что это – часть ее политики: уделять людям внимание, не оскорбить никого пренебрежением. Придворные вскоре испытали на себе и ее гнев, и пренебрежение, однако никогда королева не оскорбила никого из простого народа. Когда народ кричал ей: «Да хранит Бог Ваше Величество!» – она кричала в ответ: «Да хранит Бог вас всех!» и напоминала тем самым, что она также знает об их существовании, как и они – о ее, и она так же желает своему народу благополучия, как и он – ей. Ей бросали и протягивали цветы, и, сколь бы нищим и жалким не выглядел даритель, она принимала их так, будто это были драгоценные подарки. По слухам, какой-то нищий на Флит Бридж подарил ей веточку розмарина, и эта ветка пропутешествовала с ней в экипаже до самого Вестминстера.

Мы поехали вместе с королевской процессией: в конце концов, мы были ее родственниками; мы видели ликование народа, шествия и флаги во всех окнах.

На следующий день мы присутствовали на коронации и наблюдали, как по пурпурной материи она вошла в Вестминстерское Аббатство.

Я была слишком ошеломлена всем происходящим, чтобы наблюдать за самой церемонией, но я видела, как красива была Елизавета, увенчанная тяжелой короной святого Эдварда, которую затем заменили на более маленькую, украшенную жемчугами и бриллиантами. Зазвенели, загудели свирели, трубы и барабаны. Елизавета была провозглашена королевой Англии.

– Теперь жизнь будет для нас совсем другой, – проговорил отец. И он был совершенно прав.

Незадолго до этого королева послала за ним. Ему была дана аудиенция, и он вернулся полный надежд и энтузиазма.

– Она великолепна, – сказал он нам, – она воплотила в себе все то, что должно быть в королеве. Она исполнена заботы о своем народе – и народ обожает ее. Благодарю Бога, что он продлил мои дни, чтобы я увидел такую королеву, и да будет так!

Королева посвятила его в члены королевского совета и сообщила, что желала бы видеть свою дорогую кузину, Кэтрин – мою мать – в роли леди своего Тайного кабинета.

Сестры ликовали. Это означало, что мы, наконец-то, будем представлены двору. Все мучительные часы музицирования, все эти мадригалы, арфа и лютня, танцы, поклоны и реверансы, все, чему нас учили эти долгие годы, было не зря.

Мы с сестрами без конца и безумолку болтали, обсуждая свое будущее, ночью мы не могли заснуть, потому что нам не хватало дня, чтобы поделиться друг с другом восторгами и переживаниями.

У меня было предчувствие, что я иду навстречу своей судьбе, так велика была во мне экзальтация.

Королева выразила пожелание видеть нас, и не вместе, а лично каждую.

– Для каждой из вас будет отведено место при дворе, – воодушевленно сказала нам мать. – И у вас будет реальный шанс в судьбе.

Под шансом подразумевалось удачно выйти замуж, и именно это волновало сейчас мать более всего.

Наступил день, когда была моя очередь быть представленной Ее Величеству. Я так ярко запомнила этот день, что могу описать любую деталь платья, в которое я была облачена. Это было платье из шелка глубокого синего цвета, пышное, с юбкой в форме колокола и рукавами в прорезях. Лиф туго обхватывал талию, и мать дала мне свой любимый пояс с драгоценными камнями для торжественного случая. Она сказала, что пояс принесет мне удачу. Много лет спустя я должна была признать, что это так и было. Я желала поехать с непокрытыми волосами, потому что очень гордилась ими, однако мать решила, что более прилично случаю будет надеть модный французский капор. Я чуть поспорила, поскольку вуаль, спускавшаяся сзади, совсем скрывала мою главную гордость – волосы, но пришлось согласиться, ибо мать нервничала о том, какое впечатление я произведу на королеву. Она сказала, что если королева будет недовольна, это подорвет не только мои шансы, но и шансы всех остальных сестер.

То, что поразило меня более всего в ту памятную первую встречу с королевой – это ее властная манера, и именно с той встречи, хотя ни одна не нас тогда об этом не догадывалась, наши жизни тесно переплелись. Она сыграла в моей жизни роль более важную, чем кто-либо другой, исключая, возможно, лишь Роберта; и моя роль в ее жизни, несмотря на богатое событиями время ее правления, была значительной.

Вне сомнения, я была в то время слишком наивной, несмотря на мои старания показаться искушенной в жизни.

Годы германской эмиграции ничего не дали мне для моего познания жизни, однако, я сразу же увидела в Елизавете то, что отличало ее от других. Ее короткая жизнь, и я знала это, была наполнена ужасным опытом, достаточным для того, чтобы навсегда сломить другого человека. Она была на волосок от смерти, и сейчас все еще жила в тени этой опасности. Совсем недавно она была узницей Тауэра, и топор палача в любую минуту был готов опуститься на ее нежную шею. Ей не было и трех лет, когда была казнена ее мать. Могла ли она помнить это? Было что-то такое в ее больших светло-карих глазах, что заставляло предположить, что она помнила все и что она изо всего извлекала урок. Она напоминала школьницу в детской: так не по годам умна и осторожна она была. Да, она помнила все – вот почему, возможно, смерть, следуя на ней по пятам, никогда не смогла поймать ее в свои сети. Она была королевой всем свои обликом, и стоило побыть рядом с ней совсем недолго, чтобы понять, что она несла свое королевское величие совершенно естественно, будто она готовилась к этой роли всю жизнь (как оно и было на самом деле). Она была стройна и имела гордую, прямую осанку. Белизну и нежность кожи она унаследовала от своего отца. Ее мать, очень элегантная женщина, была темноволосой и смуглой. Это я, а не Елизавета, унаследовала темные глаза, которые всегда признавались схожими с глазами моей бабки, Марии Болейн, однако волосы мои, пышные и волнистые, имели цвет меда. Напрасно было бы отрицать, что такая комбинация внешних достоинств имела неотразимое очарование, и я очень скоро поняла это сама. Я видела портреты Болейнов, и видела, что Елизавета во внешности ничего не унаследовала от матери, кроме, возможно, величественного облика, а также ума, которым, несомненно, должна была обладать ее мать, чтобы настолько очаровать короля, что он разорвал отношения с Римом и оставил свою испанскую жену королевских кровей ради нее.

Волосы Елизаветы были золотистого цвета с рыжими искрами. Я много слышала о том, что в натуре ее отца был некий магнетизм, который притягивал людей, невзирая на его жестокость, и тот же магнетизм был и в ней. Только в ее случае вместе с магнетизмом она унаследовала и очарование женственности, перешедшее к ней от матери.

В первый же момент встречи я поняла, что представляла ее себе правильно, и одновременно, – что она симпатизирует мне. Ее привлекла моя живость, мой необычный цвет кожи и волос, за которые меня всюду считали красавицей.

– Ты весьма похожа на свою бабушку, – сказала мне как-то мать. – Тебе следует остерегаться собственного характера.

Я знала, что она имеет в виду: мужчины находили и будут находить меня привлекательной, так же, как и Марию Болейн, и мне не следовало обольщаться их ухаживаниями и вниманием там, где они мне не сулили ничего. Но это была перспектива, очень заманчивая для меня, и это же являлось одной из причин, по которой я так желала поскорее быть представленной двору.

Королева сидела в большом резном кресле, похожем на трон, и матушка подвела меня к ней.

– Ваше Величество, позвольте представить Вам мою Дочь Летицию. Мы в семье зовем ее Леттис.

Я присела в поклоне, не поднимая глаз, как меня учили, делая вид, что не в силах поднять их, потрясенная сиянием и величием Королевы.

– Тогда и я стану так звать ее, – сказала королева. – Леттис, встань и подойди поближе, чтобы я смогла рассмотреть тебя.

Близорукость делала ее зрачки огромными. Подойдя ближе, я была изумлена нежностью и белизной ее кожи. Едва заметные брови и ресницы придавали ее лицу выражение удивления.

– Ну что ж, Кэт, – обратилась она к моей матери, поскольку в ее привычке было давать людям уменьшительные имена и прозвища, а мать была Кэтрин, что легко сокращалось до Кэт, – я вижу, что у вас прелестная дочь.

В те дни моя внешность еще не вызывала в ней зависти и раздражения. Она всегда поддавалась на приятную внешность, в особенности, у мужчин, само собой разумеется, но любила также и красивых женщин… до той поры, пока любимые ею мужчины не начинали восхищаться ими.

– Благодарю, Ваше Величество. Королева засмеялась:

– Какая вы плодовитая женщина, кузина. Семеро сыновей и четверо дочерей, ведь так? Я люблю большие семьи. Леттис, дай мне свою руку: мы ведь кузины. Как ты нашла Англию по возвращению?

– Англия – прекрасная страна, если в ней правит Ваше Величество.

– Ха! – рассмеялась опять королева. – Я вижу, вы воспитали в ней находчивость. Клянусь, это дело рук Фрэнсиса.

– Фрэнсис всегда был внимателен к своим сыновьям и дочерям, в особенности в то время, когда мы были вдали от родины, – сказала мать. – Когда Ваше Величество находилось в опасности, он был в отчаянии… как, впрочем, и все мы.

Она серьезно кивнула:

– Что ж, теперь вы дома, и жизнь ваша должна быть благополучна. Вам нужно подыскать достойных мужей вашим дочерям, Кэт. Если они все у вас такие же хорошенькие, как Леттис, это будет нетрудно.

– Какая радость быть вновь дома, Мадам, – отвечала мать. – Мы с Фрэнсисом радуемся уже одному этому и пока не помышляем ни о чем ином.

– Нужно подумать, что предпринять, – сказала королева, остановив на мне свой взгляд. – Я вижу, ваша Леттис немногословна.

– Я полагала, что будет приличным дождаться позволения Вашего Величества на то, чтобы высказаться, – быстро вставила я.

– Конечно, ты можешь говорить. Я буду рада услышать твое мнение. Я не люблю людей, которые не имеют своего мнения. Приятный оппонент более интересен, чем молчаливый соглашатель. Так что ты мне можешь сказать о себе?

– Я скажу, что разделяю восхищение моих родителей по случаю того, что мы вновь на родине, и что с восторгом вижу мою царственную родственницу на предназначенном ей самой судьбой месте королевы.

– Хорошо сказано. Вижу, что вы научили ее пользоваться и умом, и язычком, кузина.

– Этому я научилась сама, Мадам, – парировала я. Мать была обеспокоена моей дерзостью, но губы королевы тронула усмешка, показывавшая, что она довольна.

– Чему же еще ты научилась сама? – спросила она.

– Слушать внимательно, когда я не могу принимать участия в дискуссии, и немедленно вступать в нее, когда это возможно.

Королева расхохоталась:

– Тогда ты действительно мудра. Тебе пригодится это, когда ты будешь при дворе. Весьма многие умеют нести чепуху, однако немного таких, которые умеют слушать, – и они, несомненно, мудры, и мужчины, и женщины. А ты…тебе ведь семнадцать, не так ли? Ты уже научилась этому. Поди же, посиди со мной. Мы поболтаем.

Матушка была польщена, однако бросила на меня предупредительный взгляд; он означал, чтобы я не вздумала обольщаться этим мимолетным успехом.

И она была права: инстинкт подсказывал мне, что королева быстро переходила от состояния удовлетворенности к неудовольствию.

Но мой шанс ступить на опасную стезю близости к королеве испарился: двери распахнулись, и в зал вошел мужчина. Матушка была потрясена бесцеремонностью этого вторжения, и я поняла, что этот человек нарушил какое-то строгое правило этикета, врываясь к королеве без доклада.

Он разительно отличался от всех виденных мною прежде: было в его внешности что-то, что сразу выделяло его. Но сказать, что он был красив – а он, вне сомнения, был красив – значило бы не сказать ничего. Красивых мужчин много, но за всю жизнь я не встретила ни одного, кто бы обладал его выдающимися качествами. Я видела его прежде – на коронации. Может быть, это внезапное чувство любви заставило меня тогда увидеть Роберта Дадли именно таким, может быть, он очаровал и околдовал меня так же, как околдовывал множество женщин, даже саму Елизавету. Я не всегда любила его, а когда я вспоминаю, какими были наши последние дни, я содрогаюсь даже сейчас. Роберта Дадли можно было либо любить – либо ненавидеть, это должен был признать каждый. Не знаю за ним другого столь яркого качества, каким его можно было бы сразу описать, как природная грация и благородство. Он был рожден с этим качеством и хорошо это знал.

Это был один из самых высоких мужчин, которых я встречала в жизни, и он излучал силу и властность. Сила в мужчине, я полагаю, – составляет суть привлекательности. По крайней мере, для меня так оно всегда было, пока я не состарилась.

Когда я с сестрами обсуждала будущих любовников в наших судьбах – а я всегда знала, что это сыграет большую роль в моей жизни, – я говорила, что мой любимый будет таков, что ему будут подчиняться все вокруг; он будет богат и могущественен, и его гнева будут страшиться все – все, кроме меня. Это он будет трепетать передо мной. Думаю, что описывая тип мужчины, которого бы я желала, я на самом деле описывала себя самою. Я всегда была полна амбиций, но не для того, чтобы повластвовать над людьми и сойти со сцены. Я никогда не завидовала власти королевы, я даже была рада, что именно она – королева, потому что, когда между нами возникало соперничество, я с блеском могла доказать, что не нуждаюсь в короне, чтобы одержать верх над ней.

Я желала, чтобы внимание было сосредоточено на мне. Я желала быть неотразимой для тех, кто был мне приятен. Я уже начинала осознавать себя как глубоко страстную, чувственную женщину, и мои потребности нуждались в удовлетворении.

Роберт Дадли в то время был наиболее привлекательным из известных мне мужчин. Он был смугл и темноволос, волосы его были густы и темны до черноты; глаза его, также темные, были очень живыми и проницательными – казалось, они видят все; нос его был с легкой горбинкой; у него была фигура атлета. Держал он себя с королевским достоинством: как король в присутствии королевы.

Я тотчас же почувствовала перемену, которую он вызвал в Елизавете: ее бледное лицо слегка порозовело.

– А, это Роб, как мы и ожидали, – проговорила она, – и вы, как всегда, без доклада.

Мягкая ласка прозвучала в ее голосе, она смягчила резкость слов и дала нам понять, что с его приходом она забыла и обо мне, и о матушке: было ясно, что его вторжение нисколько не осуждалось.

Она протянула свою красивую белую руку; он поклонился, целуя ее, и не отпустил, поднимая на Елизавету глаза.

По улыбке, которой они обменялись, я могла бы поклясться, что они были любовниками.

– Дорогая леди, – проговорил он, – я так спешил к вам…

– Какие-то неприятности? – вопросила она. – Говорите же…

– Нет, – отвечал он, – просто желание поскорее видеть вас, которое было нестерпимо.

Мать положила руку мне на плечо и повернула меня по направлению к дверям. Я взглянула на королеву: я полагала, нужно дождаться ее позволения покинуть зал. Но мать покачала головой, давая мне знак уходить, – королева совершенно забыла про нас. Не взглянул в нашу сторону и Роберт Дадли.

Когда двери за нами затворились, мать проговорила:

– Поговаривают, что они поженились бы, если бы он не был уже женат.

На меня все это произвело большое впечатление. Я не могла забыть красивого, элегантного Роберта Дадли и его взгляд, которым он смотрел на королеву. Я была задета тем, что он даже не бросил незначительного взгляда в мою сторону, и я поклялась самой себе, что если в следующий раз он взглянет на меня, я заставлю его поглядеть повнимательней. Я так и видела его: в накрахмаленных кружевах, в подбитых ватой панталонах, в камзоле, с бриллиантом в ухе. Я помнила его стройные, красивые ноги в туго обтягивающих чулках; по причине прекрасной формы ног он мог обходиться бее подвязок.

Память об этой первой встрече я сохранила надолго, и мстила им обоим за то, что они не обратили тогда ни малейшего внимания на некую Леттис Ноллис, которую так приниженно представила королеве мать, – ту Леттис, что позднее займет свое место в любовном треугольнике, накрепко связавшем всех троих.

Это было начало. Я начала часто бывать при дворе. Королева сохраняла дружеские чувства по отношению к нашей семье, хотя имя Анны Болейн при этом почти не упоминалось. Это было характерно для Елизаветы: она знала, что в стране все еще немало ее врагов и совсем не все уверены в законности ее коронации. Конечно, никто бы не осмелился признаться в этом, однако королева была слишком мудра, чтобы не знать, что во многих умах гнездилась эта мысль. И, хотя имя Анны Болейн редко упоминалось, Елизавета уделяла большое внимание своему внешнему сходству с отцом, Генри VIII, и, где было возможно, подчеркивала это сходство. Это было нетрудно, так как отрицать сходство внешности и манер было невозможно. В то же время она не утеряла связей с родственниками матери, будто этим она компенсировала свое небрежение к памяти матери.

Я и моя сестра Сесилия вскоре стали камеристками королевы и, таким образом, сделались придворными леди. Анна и Кэтрин были пока слишком молоды, но в свое время они также станут фрейлинами.

Жизнь была увлекательна и полна событий. Это была та жизнь, о которой мы мечтали в скучные годы в Германии, и я была как раз в том возрасте, чтобы наслаждаться ею сполна.

Королевский двор был в центре жизни всей Англии, он влек, как магнитом, к себе богатых и честолюбивых. Все известные семейства Англии сконцентрировались вокруг королевы, и каждое соперничало с другим за влияние и величие. Елизавета любила балы, пышность и экстравагантность – ей не приходилось платить за всю эту роскошь; она наслаждалась весельем и блеском, хотя, как я заметила, была воздержана и в питье, и в еде. Она увлекалась музыкой, танцами, была в них неутомима; и, хотя танцевала она в основном с Робертом Дадли, охотно принимала приглашения всех молодых и красивых мужчин.

Она всегда очаровывала меня непостоянством, разнообразием проявлений своего характера. Вид королевы, легкомысленно и временами кокетливо танцующей в некоем блестящем наряде с Робертом Дадли, мог бы быть фатальным для другой царственной особы – это было столь откровенно амурно и несерьезно; однако внезапно она преображалась: становилась надменной, авторитетной, серьезной; она умела показывать столь опасным и опытным людям, как Уильям Сесил, что она держит власть в своих руках и лишь в ее воле поступить так или иначе.

Так как никто не мог предугадать, когда закончится ее легкомысленно-веселое настроение и когда возникнет иное, необходимо было быть постоянно начеку. Роберт Дадли был единственным, кому позволено было переходить границы; но не однажды мне пришлось видеть, как она наносила легкую пощечину ему: и в знак привязанности, и одновременно – того, что она – королева, а он – всего лишь подданный. Но вслед за этим Роберт целовал оскорбившую его руку, и это смягчало ее. В те дни он был очень уверен в себе.

Вскоре стало очевидным, что она благоволит ко мне. Я танцевала так же хорошо, как и она, хотя никто не осмелился бы признать это. При дворе никто не танцевал лучше королевы; платье ни одной женщины не могло соперничать с платьем королевы; красота ее была несравненна; она превосходила всех и вся. Но мне хорошо было известно, что обо мне говорили как об одной из красивейших женщин двора, – и королева знала это. Она называла меня кузиной. Я не была лишена ни ума, ни остроумия; я не стеснялась показать это королеве, и это не вызывало в ней недовольства. По-видимому, она искупала свое пренебрежение к памяти погибшей матери тем, что благодетельствовала своих родственников по линии Болейнов. Она видела в этом исполнение долга и часто призывала меня к себе. В то время мы были почти подругами, – мы, которых время разделит горечью зависти, ревности и ненависти, мы, которые тогда часто вместе смеялись и наслаждались обществом друг друга. Она всячески это показывала. Но она никогда не позволяла мне – или еще кому-либо из красивых фрейлин – быть рядом, когда оставалась наедине с Робертом в своих частных апартаментах. Я даже предполагала, что, чем более ее заверяли в ее блестящей красоте, тем более она сомневалась в этом. Да и была ли бы она красива без ее царственного положения, без величия власти? Была ли бы столь же привлекательна? Я много раз задавала этот вопрос самой себе, но было невозможно представить ее без всего этого, и настолько органичной частью ее все это казалось. Я часто гляделась в зеркало и придирчиво изучала свои длинные ресницы, свои четко обрисованные брови, сверкающие темные глаза и довольно узкое лицо, обрамленное пышными медово-светлыми волосами, и сравнивала свои черты с ее бледностью, с почти невидимыми бровями и ресницами, с ее четким прямым носом, ослепительно-белой кожей, что делало ее изысканно-утонченной. Я знала: любое непредвзятое мнение признало бы первенство красоты за мною. Но ее королевское величие мешало признать это, ибо она была солнцем, вокруг которого вращались все мы – планеты, и мы были зависимы от нее: без ее света нас было не разглядеть. До того, как она стала королевой, она была хрупка, слаба и некрепка здоровьем, у нее была полная опасностей юность, и многократно она пребывала на грани жизни и смерти. Теперь же, став королевой, она отбросила все свои болезненные недостатки, но и, расставшись с ними, она сохранила деликатную нежность кожи и хрупкость телосложения. Но, как бы там ни было, величие в осанке и внешности сохранялось в ней, и в этом с ней не могла конкурировать ни одна женщина.

Она разговаривала со мной более откровенно, чем с большинством своих придворных леди. Думаю, что здесь сыграла роль наша родственность. У нее была страсть к одежде, и мы часто с ней свободно болтали о платьях и нарядах. У нее было столько платьев, что, полагаю, даже придворная гардеробщица не знала их числа. Благодаря стройной фигуре она была хороша в любом фасоне, все ей было к лицу. Она выносила стоически и тугие корсеты, и неудобные кринолины на китовом усе, которые мы носили при дворе, поскольку они привлекали глаз к искусственно утонченной талии. Кружева и рюши на ней были отделаны серебром и позолотой и украшены драгоценными камнями. В те дни она часто носила парики и накладные букли – то, что мы называли «мертвым волосом».

Я пишу все это о днях, предшествовавших скандалу с Эми Робсарт. После этого происшествия королева уже никогда не бывала столь легкомысленна, как прежде, столь добра и беспечна. Несмотря на потребность в постоянной лести и уверениях в ее красоте и великолепии, она не пренебрегала возможностью проверить правдивость этого. То было одно из контрастных качеств, характеризующих ее сложную натуру. И она уже не доверяла мне так и не болтала со мной беспечно, как это бывало до трагедии.

Думаю, в те дни она, действительно, вышла бы замуж за Роберта, если бы он был свободен; в то же время я видела, что она не слишком горюет по поводу его женатого положения, мешавшего их браку. Я была тогда слишком наивна, чтобы понять это. Я объясняла себе это тем, что его женитьба на Эми Робсарт спасла его от брака с леди Джейн Грей. Но это было слишком простое объяснение, чтобы быть правдой. Мне предстояло узнать еще много об этом дьявольски-изощренном уме.

Она, бывало, болтала со мной и о нем, я и поныне улыбаюсь, вспоминая те разговоры. Даже она, такая умная и всесильная, не смогла предвидеть будущего. Он был для нее «милым Робертом». Она любовно называла его «Мои Глаза», поскольку он заботился о благополучии королевы, – так она мне говорила. Она всегда давала ласковые имена и прозвища красивым мужчинам, что ее окружали. Но ни один из них не мог сравниться с «милым Робертом». Мы все были уверены, что она мечтает о том, чтобы выйти за Роберта замуж, но, однако, когда препятствие в виде жены было устранено, она оказалась настолько хитрой и предусмотрительной, чтобы не ступить в эту ловушку. Редкая женщина смогла бы проявить подобную мудрость. Смогла бы я? Вряд ли. Сомневаюсь.

– Мы вместе с Робертом были в Тауэре, – поделилась она со мной однажды. – Я – по причине восстания Уайтта, Роб – по поводу Джейн Грей. Бедняга Роб: он говорил мне, что у него никогда не было надежд на Джейн и он уже тогда отдал бы все, только чтобы я была на троне.

И я увидела, как мягкое, любящее выражение лица совершенно изменило ее: из-под вечно настороженной внешности хищницы проступило женственное, милое лицо. Это не значит, что она никогда не бывала женственной и мягкой. Женственность всегда присутствовала в ней, даже в тягчайшие моменты, но она обладала какой-то недюжинной силой, позволявшей ей брать на себя задачи и решения, предназначенные для мужчин. При этом оставаться женщиной – это была часть ее гения. Но никогда мне не приходилось видеть той же любви и мягкости, что была адресована Роберту, по отношению к кому-либо другому. Роберт был единственной любовью в ее жизни – второй после любви к власти, разумеется.

– Его брат Джилфорд женился на Джейн, – продолжала она. – Хитрая лиса Нортумберлэнд организовал все это. Представь себе: на его месте мог бы оказаться Роберт. Но судьба позаботилась о нем заранее – он уже был женат, и хотя это был мезальянс, мы должны быть благодарны судьбе за это. Итак, мы сидели в башне Тауэр. Граф Сассекс, я помню это как сейчас, явился ко мне. Ты бы запомнила все события так же отчетливо, кузина Леттис, если бы у тебя была такая же перспектива в скором времени лишиться головы. Я решила, что не допущу, чтобы меня коснулся топор: пусть это будет французский меч. – Внезапно на лице ее появилось отвлеченное выражение, и я была уверена, что она подумала о матери. – Но, по правде говоря, я всегда верила, что спасусь. У меня не было намерения погибать. Я так решила, и я отрицала все. Какой-то голос говорил мне: «Терпи, пройдет несколько лет – и все изменится». Да, да, клянусь. Я знала: все изменится в мою пользу.

– То были мольбы за Вас Ваших подданных, которые слышались Вам, Ваше Величество.

Она никогда не могла отличить лести от правды, или, возможно, знала, что ей льстят, но не могла противостоять этому, как гурман не может противостоять вредной для него пище.

– Возможно. Но когда меня повели к Воротам Предателей, мое сердце упало – хотя лишь на минуту. И я стояла там в воде, поскольку эти болваны не предвидели наводнения от прилива, и я выкрикнула тогда: «Здесь стоит верная дочь Англии, вернее которой не видели эти ступени! Она пленница! Перед твоими всевидящими очами, о, Господь, я говорю это, ибо у меня нет другого верного друга, кроме Тебя одного…»