Текст книги "Храм любви при дворе короля"

– А я мистресс Алиса Миддлтон, вдова мастера Джона Миддлтона, он торговал дорогими тканями в Сити и возил товар в Кале. Это моя дочь, тоже Алиса, поэтому ее, как и Мерси, зовут другим именем. О, да вы с ней ровесницы. Вам надо подружиться.

Дети продолжали разглядывать друг друга, а мистресс Миддлтон заговорила с хозяйкой, похвалила медовый напиток и посоветовала класть в него больше меду.

– А теперь отдыхайте, – продолжала она. – Из дому ни ногой, вечером начнутся бесчинства… так оно и должно быть, для страны сегодня праздник, на трон взошел такой красивый король.

Вдова допила напиток, осмотрела дом, высказывая мнения – не всегда одобрительные – о его обстановке, и ушла вместе с дочерью.

– Говорливая женщина, – сказала Джейн, – но, ей-богу, дельная… и очень добрая.

* * *

Для Томаса Мора этот день был счастливым. Тиран умер, и его место занял монарх, сулящий Англии блестящее будущее.

В приподнятом настроении Томас любил браться за перо, и естественно, теперь его труд посвящался новому царствованию.

«Наконец-то, Англия, – писал он стихами по-латыни, – настало время тебе возблагодарить Небеса, наступил счастливый день, достойный мемориального белого камня, достойный быть увековеченным в твоих календарях. Этот день – прекращение нашего рабства, начало свободы, конец печали, источник радости…»

Потом перечислял достоинства юного короля:

«Разве король не возвышается над тысячью благородных приближенных? Жаль, Природа не позволяет наряду с телом видеть выдающееся совершенство его разума! Этот принц унаследовал мудрость отца, доброту матери, безупречную проницательность отцовой матери, благородное сердце материнского отца. Неудивительно, что Англия радуется королю, какого еще не имела!»

Затем Томас принялся расточать похвалы королеве; он писал о ее достоинстве и благочестии, о ее красоте и верности. Наверняка нет женщины, более достойной стать супругой такого короля, и никто, кроме этого короля, не достоин быть супругом такой королевы. Небеса благословляют их союз; несомненно, Генрих и Екатерина будут долго носить свои короны, а затем корона Англии перейдет их внуку и правнуку.

Когда Томас прочел свою поэму Джону Колету, настоятель собора Святого Павла сухо заметил, что достоинства королевских предков можно истолковать по-другому. Например, мудрость Генриха VII назвать алчностью; доброту Елизаветы Йоркской – кротостью из практических соображений; безупречную проницательность Маргариты Ричмондской – честолюбием; благородное сердце Эдуарда IV – распутством и решимостью править любой ценой.

– И все же, – сказал настоятель, – это сочинение нужно показать королю. Его Величество наверняка останется доволен. В королевские уши вливалось немало лести; однако столь изящно изложенной он еще не слышал.

– Лести? – переспросил Томас. – Возможно. Но все-таки, Джон, если человеку показать его лестный портрет, он иногда старается стать достойным этого портрета. Поэтому льстить королям целесообразно.

– Тем не менее люди зачастую льстят, надеясь снискать за это награду. Какой награды добиваешься ты, друг Томас?

Мор задумался.

– А что, если, – сказал он наконец, – мое сочинение – плата за его восшествие на престол? Я стал бы петь пеаны,[4]4
  Пеан – победная или хвалебная песнь (древнегреч.).


[Закрыть] мой друг, будь у меня голос, потому что теперь мне нет нужды покидать Англию. Награды? Может быть, я ее хочу. Может, хочу жить так, как жил… Здесь, в Лондоне… вместе с семьей. Да, и возможно, если король останется доволен моим подношением, я попрошу у него льгот для Эразма. Хорошо, если Эразм будет снова с нами, правда?

– Разумеется, хорошо. Неси свою поэму. Проси аудиенции. Не сомневаюсь, что ты ее получишь.

И Томас понес свое творение королю.

* * *

В Вестминстерском дворце счастливейшим человеком должен быть король. Никто не знал этого лучше Генриха, и он расстроился, поняв, что дело обстоит не так.

Быть королем замечательно. Повсюду люди приветствовали его, потому что он не просто король, он любимый король. Не превосходи он ростом окружающих, он все равно выглядел бы королем благодаря сверкающим драгоценным камням на одежде. Он самый богатый король в Европе; он лишь теперь понял, как богат, поскольку раньше только догадывался о величине накопленных отцом богатств.

Причиной его недовольства служила королева. Супруга ему нравится. Она старше его на пять лет – но это и хорошо, ему не хочется казаться мальчиком, а Екатерина словно бы прибавляет года к его возрасту.

Но они богаты, они молоды и должны веселиться. Нужны роскошные увеселения; маскарады, турниры, представления живых картин могут длиться, пока не надоедят ему; и на всех этих церемониях он должен находиться в центре внимания. У всех празднеств должна быть одна цель – почтить короля, представить во всем его величии, показать, что король искуснее, отважнее, чем другие короли, как прошлые, так и будущие.

Однако королева разочаровала его. Увы! Она не разделяет его любовь к веселью, его страсть к развлечениям; при испанском дворе ее с детства воспитали слишком серьезной. Екатерина достаточно красива; ему приятно, что он женился на ней, так как тем самым словно бы показал нос призраку отца. Он не хотел унижать покойного, но мучился сознанием, что его заставили отказаться от невесты. Лишь тогда он понял, что она очень красива и желанна ему больше всех других женщин. Тот вынужденный протест ранил его гордость. И сейчас, глядя на королеву, он говорил себе: «Теперь никто не может принудить меня к тому, чего я не желаю и никто никогда не сможет». Такие мысли разжигали его желание, делали более пылким; и тем лучше для Англии, напоминал он себе не без самодовольства, поскольку пылкий человек скорее обзаведется детьми, чем холодный.

И все же королева вызвала у него разочарование.

Произошло это на другой день после коронации, когда торжества были в самом разгаре. Он сидел с Екатериной на застеленном бархатом и парчой помосте во дворе Вестминстерского дворца. Какой прекрасный вид открывался им! Фонтаны выбрасывали струи лучшего вина, вино лилось из пастей каменных зверей. Для развлечения королевской четы было приготовлено много живых картин. Юная красавица, одетая Минервой, представила королеве шестерых своих рыцарей, это явилось данью ее серьезности, поскольку все шестеро были одеты в золотую парчу с зеленым бархатом и изображали ученых. Королеве это должно было понравиться и понравилось. Затем барабаны и трубы возвестили о появлении других рыцарей, те склонились перед королевой и попросили дозволения устроить турнир с рыцарями Минервы.

О, какой спектакль! А турниры длились весь день и всю ночь!

Затем король покинул свое место рядом с королевой, и вскоре перед ней предстал незнатный рыцарь, просящий дозволения померяться силами с победителем. Королева дозволила, и все презрительно смеялись над незнатным рыцарем, покуда он не сбросил ветхого плаща. Под плащом оказался сам Генрих, возвышающийся над всеми в блестящих доспехах. И он не мог оказаться побежденным.

Все это было замечательно.

Но Генрих приготовил для королевы и другие развлечения. Возле дворца был разбит огражденный частоколом парк с искусственными деревьями и кустами; он представлял собой прекрасную сцену для слуг Дианы, за оградой находилось несколько оленей. Внезапно ворота парка распахнулись, и туда пустили борзых. Собаки с лаем носились по искусственному лесу и, к удовольствию всех, кроме королевы, выгнали испуганного оленя, вбежавшего во дворец. А когда травля окончилась, окровавленную и все еще трепещущую добычу положили королеве к ногам.

И как же королева восприняла эту почесть? Содрогнулась и отвела взгляд.

– Такие прекрасные существа и так страдают! Он запротестовал:

– Травля была хорошей. Господи, это прекрасная, достойная потеха!

И в присутствии придворных рассмеялся над ее чувствительностью. Потом с угрожающей ноткой в голосе сказал:

– Тебе, милая, придется привыкать к нашим английским обычаям.

Теперь наедине с королевой, вспомнив этот инцидент, он устремил на нее угрюмый взгляд. Она не приучена выезжать на охоту; ей приятнее проводить время со священниками; и ему не нравилось, что она не ценит развлечений, приготовленных для нее. Если б он ее не любил, то мог бы очень рассердиться.

Ладно, это пустяк, он ее приучит. Да в общем он не так уж и недоволен ею, надо признать, женщина она в высшей степени добродетельная; добродетель ее – свет, падающий на него, а в круговороте развлечений приятно вспоминать о собственной добродетели.

С каждым мигом его недовольство уменьшалось; чтобы утешиться, он устроит новые празднества.

– Я поеду на ристалище, – сказал он королеве. – Схвачусь с Брендоном. Он мне под стать. – И рассмеялся. – А потом закатим бал… маскарад… какого еще не видывали.

– Ты расточаешь отцовскую казну на эти церемонии, – заметила королева. – Они стоят дорого, а даже огромное богатство не вечно.

– Разве не лучше восхищать людей представлениями и веселыми празднествами, чем хранить казну в сундуках? Я предпочту быть самым любимым королем, чем самым богатым.

– Люди роптали на твоего отца. Не лучше ли было бы чем-нибудь порадовать их? Дай людям понять, что ты как-то загладишь отцовские вымогательства. Я уверена, милорд Норфолк и очень умный мастер Вулси придумают, каким образом это сделать.

Король сузил глаза.

– Может быть. Может быть, – раздраженно сказал он. – Однако имей в виду вот что: я тоже знаю… даже лучше Норфолка с Вулси, чего хочет мой народ. А он хочет видеть своего короля, знать, что король сделает Англию веселой страной.

Екатерина опустила глаза. Мальчик, за которого она вышла замуж, упрям; ей становилось ясно, что ему нужно постоянно потакать. Напрасно она выказала отвращение, когда перед ней положили теплое тело оленя; надо выражать удовольствие экстравагантными представлениями, так восхищающими его; надо неизменно притворяться изумленной, когда он предстает перед ней переодетым в Робин Гуда или незнатного рыцаря. Надо помнить, что Генрих молод; он, конечно же, быстро повзрослеет; а пока это еще мальчик, любящий мальчишеские игры. И нельзя забывать, что этот мальчик – самый могущественный человек в стране. Иногда ей кажется, что вложить скипетр в юношеские руки – все равно что дать своенравному, вспыльчивому ребенку меч для игры.

Генрих улыбнулся, и королева едва не содрогнулась, потому что в улыбке его была злобная жестокость, неожиданная на молодом, красивом лице. Хотя королева начала привыкать к такой улыбке, ей стало не по себе.

– Я приготовил для народа удовольствие, которое вознаградит его за все страдания.

– Какое же, Генрих?

– Помнишь, как я распорядился выставить агентов Эмпсона и Дадли к позорному столбу?

– Помню.

– И чем это кончилось?

– Кажется, толпа забила их камнями. Улыбка короля стала шире.

– Теперь я доставлю народу еще большее удовольствие. Да-да. Не бойся, я вознагражу народ за все страдания.

– Отдашь людям то, что твой отец отнял у них?

– У меня лучшая мысль! – ответил Генрих. – Гораздо лучшая. Я отдам им Эмпсона и Дадли. Они были вымогателями. Их казнят на Тауэр-хилле. Уверяю тебя, Кэт, люди приедут отовсюду, чтобы увидеть, как прольется их кровь… и возблагодарят своего короля, отмстившего за причиненное им зло.

Королева с каждым днем набиралась ума и потому промолчала. «Стало быть, – подумала она, – ты предложишь людям казнь ненавистных им слуг твоего отца, но их деньги, вырванные тяжелейшими налогами, истратишь на драгоценные камни, на роскошную одежду, на увеселения».

– Ты молчишь, – нахмурясь, произнес Генрих. – Не нравится мой план?

Да, она начинала понимать человека, за которого вышла замуж.

– Народу это понравится, не сомневаюсь, – спокойно ответила королева.

Генрих засмеялся и крепко обнял ее. Одобрение супруги было ему так же дорого, как пирушка и празднества.

* * *

Лорд Маунтджой находился с королем, когда Томас Мор принес свои стихи, переписанные на пергамент, украшенный белой и алой розами Йорков и Ланкастеров.

Маунтджой был исполнен надежды: король по секрету сказал ему о своем намерении привлечь ко двору ученых, чтобы двор его блистал образованностью. Лорд собирался написать Эразму.

Находился там и королевский духовник, к которому Генрих питал глубокую симпатию и уважение. Красавцем, правда, он не был: лицо его слегка изрябила оспа, левое веко открывалось не полностью. В свои тридцать пять лет он казался королю пожилым. Но король находился под таким впечатлением от рассудительности своего духовника, что решил держать Томаса Вулси при дворе и в ближайшее время пожаловать ему высокое положение в церкви.

А тут еще явился Томас Мор, ученый и писатель, принесший хвалебную поэму.

Король протянул Мору руку для поцелуя. Ему нравилось лицо этого ученого, и он с ласковой улыбкой велел Томасу подняться.

– Я помню вас, – сказал Генрих VIII, – в обществе известного ученого, Эразма. Не в Элтхеме ли мы встречались?

– Да, Ваше Величество, и ваша память о той встрече делает мне большую честь.

– Мы ценим наших поэтов. Наш двор не блещет образованностью. Мы сами чувствуем себя невеждой перед столь образованными людьми.

– Ваше Величество поражает своей образованностью весь мир.

Король улыбнулся, желая произвести благоприятное впечатление на Мора, инстинкт подсказал ему, что скромность понравится этому человеку с любезной складкой губ и проницательными глазами.

– Если и не своей, – сказал Генрих, – то своих подданных. Вы принесли мне стихи. Прочтите их вслух… пусть все слышат, что вы хотите высказать своему королю.

Томас стал читать; король слушал и проникался симпатией к этому человеку. Какие изящные фразы, какое изысканное выражение чувств! Ему нравилось то, что этот человек говорил о нем и его королеве.

– Благодарим вас, Томас Мор, – сказал Генрих, когда чтение окончилось. – Эти стихи мы будем хранить, как сокровище. Маунтджой говорил нам об этом вашем друге… Эразме. Мы должны призвать его сюда. Пусть все знают, что я хочу видеть при своем дворе образованных людей. Жаль, я не относился с большим вниманием к своим учителям. Пожалуй, охота и прочие развлечения чрезмерно увлекали меня.

– Ваше Величество, – ответил Томас, – скромные подданные не ждут, чтобы вы стали ученым, вам нужно управлять государством. Мы просим, чтобы вы оказали образованным людям в нашей стране свою милостивую поддержку.

Король завел с Мором беседу о теологии и астрономии. Королева присоединилась к ней, и Генрих остался этим доволен. Королю некоторые люди нравились независимо от того, стары они или молоды, веселы или серьезны. Теперь эти два человека приближены к нему… два его Томаса. Один Томас Вулси, другой Томас Мор.

* * *

Через два дня после коронации Алиса Миддлтон пришла на Барку с поссетом[5]5
  Поссет – горячий напиток из молока, сахара и пряностей, створоженный вином.


[Закрыть] для Джейн.

Едва она вошла, Маргарет показалось, что гостья первенствует в доме; правда, они с Мерси обрадовались, что вдова привела с собой дочку.

Девочки втроем сели на диван у окна и завели разговор. К изумлению Маргарет и Мерси, маленькая Алиса Миддлтон не изучала латыни.

– Что же ты будешь делать, когда вырастешь? – спросила потрясенная Маргарет. – Неужели, ты не хочешь доставить своему отцу удовольствие?..

И осеклась под взглядом Мерси. Он напомнил ей, что у этой девочки нет отца и поэтому говорить об отцах нельзя.

Она покраснела, в глазах ее появилось сочувствие. И ей и Мерси хотелось быть очень любезными с этой девочкой. Но маленькая Алиса не смутилась.

– Когда вырасту, я выйду замуж, – ответила она. – За богатого.

И принялась вертеть выбивающийся из-под шапочки золотистый локон. Не знающая отцовой ласки, она все же казалась очень довольной жизнью.

Тем временем ее мать громко говорила:

– Место это нездоровое. Готова поклясться, здесь очень сыро. Неудивительно, мистресс Мор, что вы скверно себя чувствуете. Выпейте немного поссета, вам полегчает.

Джейн сказала, что с ее стороны было очень мило прийти, потом принялась благодарить, потому что, твердила она снова и снова, не представляет, как добралась бы домой без помощи мистресс Миддлтон.

– Добрались бы, я в этом не сомневаюсь. Мы должны находить способы добиваться своего… Я всегда так говорю.

И мистресс Миддлтон улыбнулась, словно давая понять: «А раз я что-то говорю, значит, так оно и есть».

Вошел Томас, и Джейн обрадовалась, что он может лично поблагодарить вдову за любезность.

– Томас, – сказала она, – это мистресс Миддлтон, та добрая леди, что привела меня домой.

– Очень рад познакомиться с вами, мистресс Миддлтон. Жена говорила мне о вас много хорошего.

Вдова проницательно поглядела на него. Юрист! Ученый! Она не питала к ученым особого почтения, поскольку сомневалась, что они так же преуспевают, как торговцы тканями.

– Жаль, сэр, что у вас не нашлось времени повести жену с детьми поглядеть на шествие.

– Очень жаль, мадам.

– Томас, – громко спросила Джейн, – король… принял тебя?

Он кивнул.

– Мой муж писатель, – объяснила Джейн.

Губы Алисы Миддлтон искривились в усмешке. Писатель? Пишет слова? Что от них проку? То ли дело кипы хороших тканей. Люди покупают ткань. А кому нужно покупать писанину?

Благодарный вдове, Томас невольно позабавился ее нескрываемым презрением.

– Насколько я понимаю, – сказал он, – вы не преклоняете колена в храме Литературы.

– Колена я преклоняю в церкви, как все добрые люди, и больше нигде. А литература? Надо же! Что это такое? Можно из нее построить дом? Соткать материю? Может она позаботиться о вашей жене, когда та падает в обморок на улице?

– Литература, мадам, способна подвигнуть мужчину или женщину на постройку дома. Прежде, чем человек начнет строить дом, в нем нужно пробудить желание это сделать. Литература способна заставить человека – или лучше сказать женщину – так захотеть одеться в новое платье, что она примется ткать материю. Теперь о падающей в обморок жене: предположим, некая леди способна прочесть о замечательном зрелище; воображение, усиленное прочитанным, может привести ее к мысли, что нет нужды стоять в давке, смотреть своими глазами на то, что она способна представить усилием воли.

– Ерунда это! – ответила Алиса. – Свои глаза меня вполне устраивают. Ткать я умею отлично, и никакие слова в помощь мне не требуются. Если не могу построить дом, то способна содержать его в чистоте. А что до латыни, на которой ученые разговаривают между собой, то я вполне обхожусь, сэр, родным языком.

– Позвольте заверить вас, мадам, я в этом не сомневаюсь… вы обходитесь им замечательно.

– Но мой муж поэт, – с легким упреком сказала Джейн.

– Стихами хлеба не испечешь. И, как я слышала, не наживешь богатства.

– Кто говорит о богатстве, мадам?

– Я говорю, сэр. Штука это в жизни не лишняя. Что бы вы ни говорили мне, достигается она трудом и бережливостью… а не писанием стихов.

– Истинное богатство принадлежит духу, мадам, и у духа свои способы обогащения. Богатым можно назвать лишь того, кто понимает, как пользоваться богатством. Если человек скапливает громадные деньги, чтобы только пересчитывать их, он похож на пчелу в улье. Она трудится; мед едят другие.

– Я веду речь о деньгах, а не о меде, мастер Мор. Похоже, вы не способны говорить по существу. Улыбайтесь, улыбайтесь. На мой взгляд, это я должна улыбаться.

На щеках Алисы появился легкий румянец. Ей нравился этот человек, потому она и давала ему то, что называла отповедью; на тех, кого считала недостойным этого, она не стала бы тратить слов.

Лицо у него, решила Алиса, приятное, добродушное. Человек умный, но кое в чем беспомощный. Она бы не прочь кормить его своим поссетом, нарастить жирок на адвокатских костях своим маслом. Можно ручаться, он слишком много думает о том, что входит в его голову, и очень мало о том, что в желудок.

– Его стихи посвящены королю, – сказала Джейн. – Король принял их, Томас?

– Да. Взял собственными руками и похвально о них отозвался.

На губах его играла легкая улыбка. Маргарет оставила девочек, подошла и встала возле него. Она радовалась тому, что король любит ее отца. Этого короля им нечего бояться. Взяв отцову руку, девочка крепко ее стиснула.

– Значит, король любит стихи! – произнесла мистресс Миддлтон несколько смягчившимся голосом.

– Да, мадам, – сказал Томас. – Может, то, что король любит сегодня, мистресс Миддлтон полюбит завтра?

– И он принял их… из ваших рук?

– Да, из моих.

Томасу припомнилась эта сцена. Он позволял себе слегка тешить самолюбие тем, что известен, как писатель. И не раз называл художественный талант Божьим даром. Но похвалам особо не радовался. Однако теперь с удовольствием вспоминал восхищение короля его стихами.

Мистресс Миддлтон же смотрела теперь на него с уважением.

Юрист и ученый невысоко стояли в ее глазах; человек, который разговаривал с королем, – гораздо выше.

* * *

Следующие два года оказались у Маргарет насыщенными. Прежде всего, для нее стали очень важны два человека. Оба были гостями в доме; правда, одна жила по соседству и постоянно наведывалась, другой жил с ними, как член семьи.

Первой была Алиса Миддлтон. Маргарет не любила ее, хотя сознавала доброжелательность этой женщины. Вдова искренне считала, что все, кто поступает не так, как она, совершают ошибку. Если какая-то домашняя работа делалась не по ее правилам, значит, никуда не годилась. Она учила Джейн с дочерьми единственному способу печь наилучший хлеб, показывала им, как лучше всего засаливать мясо. Объясняла, как нужно воспитывать детей. Они должны слушаться старших, за упрямство их нужно пороть, их должно быть видно, но не слышно, и они не должны разговаривать на языческих наречиях, которые старшие могут не понимать.

Больше всего беспокоило Маргарет, что отец относился к мистресс Миддлтон не так, как она. Девочка следила за его лицом, пока он выслушивал тирады вдовы, и замечала на губах у него легкую улыбку. Иногда он разговаривал с ней так, словно напрашивался на колкости. Казалось, ему нравится ее грубость и глупость. В этом дочь, берущая почти во всем пример с отца, не могла следовать за ним.

Другим был восторженный Эразм.

На него Маргарет смотрела с благоговением. Он теперь стал более знаменитым, чем был, когда впервые приехал в Англию. Его знали во всем мире как лучшего знатока греческого, и он готовил исправленное издание Нового Завета на греческом языке.

Маргарет могла понять отцову привязанность к этому человеку, Эразм заслуживал его уважения и дружбы, а мадам Алиса не могла и мечтать об этом.

Здоровье Эразма оставляло желать лучшего. Иногда он целыми днями лежал в постели. Тогда Маргарет заботилась о нем, приносила ему нужные книги. Он очень привязался к ней, и девочка была этим весьма довольна, главным образом потому, что это радовало отца. Томас откровенно вымогал похвалы для дочери, хотя ни за что не стал бы делать этого для себя, и Маргарет с нежностью наблюдала его восторг, когда он слышал комплименты, которыми награждал ее Эразм.

Однажды гость сказал:

– Я не верю, что еще хоть одна девочка – да и мальчик – может в этом возрасте писать и говорить по-латыни, как Маргарет.

Отец потом ей говорил:

– Мег, это один из счастливейших дней в моей жизни. Я буду вспоминать его в свой смертный день. Когда смерть встанет рядом, я скажу себе: «Вот так великий Эразм отозвался о моей дочери Мег».

Девочка много размышляла об Эразме. Возможно, он более великий ученый, чем ее отец – хотя она в этом сомневалась, – но определенно не такой смелый. Манеры у него какие-то робкие; это стало ясно в тот день, когда Алиса Миддлтон очень резко заговорила с ним. Она не чтит ученых, и слава Эразма не дошла до ее ушей. Алисе определенно не верилось, что этот мозгляк, которого, по ее словам, порыв ветра может швырнуть на землю, так уж знаменит, как здесь считают. «Ученый! – презрительно фыркала она. – Иностранец!» Вдова уважала мужчин наподобие короля: ростом за шесть футов, плечистых, которые знают, что делать с большим куском мяса, жареным жирным павлином… да и всем, что поставит перед ними хорошая кухарка. Ей не нравился этот озорного вида человек с его хворями и болячками. Величайший ученый в мире! Возможно. Ну так пусть мир и содержит своих ученых!

Маргарет сказала Мерси:

– Нет, он не обладает отцовой смелостью. Он не смог бы встать перед парламентом и выступить против короля.

– Он не обладает отцовой чуткостью, – ответила Мерси. – И чувством юмора.

– Но кто может быть таким, как отец? – воскликнула Мег, и обе рассмеялись.

Эразм целыми днями писал забавную, по его выражению, безделку на потеху хозяина дома, любящему шутки больше всего на свете. И жаловался Маргарет, что устал работать над Новым Заветом. Говорил, что надо усовершенствоваться в греческом, прежде чем браться за такую громадную задачу. Нужно быть уверенным в своих силах. Потому и принялся пока за «Похвальное слово Глупости».

Когда Мор приходил домой, Эразм читал ему вслух; иногда Томас садился у постели друга, усаживал рядом по одну сторону Мег, по другую Мерси, обнимал обеих, а когда он смеялся и хвалил Эразма, отчего бледное лицо гостя заливалось краской удовольствия, Маргарет казалось, что все счастье мира сосредоточено в этой комнате.

Эразм вышучивал всех… даже ученого с болезненным лицом и впалыми щеками; смеялся над охотниками за любовь к убийству, над пилигримами, отправляющимися в паломничество, когда им следовало бы сидеть дома; смеялся над суеверами, платящими большие деньги за пот святых; над учителями, государями, по его выражению, в маленьких царствах юности. Он не щадил никого, даже юристов и писателей, хотя, как заметила Маргарет, относился к последним менее сурово, чем к остальному человечеству.

Написана «Похвала» была с поразительной легкостью, поэтому не только Томасу, но и остальным их друзьям доставляло удовольствие представлять себе Глупость в колпаке с бубенчиками, обращающуюся с трибуны ко всем людям.

Эразм прожил на Варке около года, тем временем Томас стал заместителем шерифа[6]6
  Шериф – в Англии главный представитель правительства в графстве или крупном городе.


[Закрыть] Лондона и высоко ценил оказанную ему честь. Алиса Миддлтон, по-прежнему частая гостья в доме, очень обрадовалась этому повышению. Маргарет слышала, как Томас говорил ей: – Да, приятно купаться в чужих почестях! Не приходится ни заслуживать их, ни оправдывать. Мы греемся в ласковых лучах, а другие тем временем трудятся на жаре. Умеренный климат лучше жаркого. Не так ли, мистресс Миддлтон?

– Не пойму, о чем вы, – резко ответила она. – Так что напрасно тратите слова.

Потом Томас, по своему обыкновению, объяснил Маргарет:

– Мэр и шериф Лондона не юристы, вот им и нужен адвокат, дающий советы по различным юридическим вопросам. Этим, Маргарет, и занимается заместитель шерифа.

Если участники тяжб бывали бедны, Томас отказывался от вознаграждения. Это стало известно всему Сити. И жители Лондона начали проникаться любовью к Мору.

Маргарет в течение этих двух лет была счастлива; она узнала, что такое страх, и этот урок прибавил ей счастья, потому что с ним пришла радость жить без страха. Но ей пришлось усвоить еще один урок: в жизни все переменчиво.

Сперва Эразм уехал в Париж, где надеялся опубликовать «Похвальное слово Глупости»; с его отъездом прекратились приятные чтения и беседы. Потом слегла мать; она снова ослабела, слабость почти не покидала ее после рождения Джека.

Трудно было вообразить, что бы они делали без Алисы Миддлтон. Вдова носилась по дому, словно свежий восточный ветер, журила ленивых слуг, назначала Джейн поссет и клистиры, раздавала оплеухи прислуге и детям, когда находила, что они этого заслуживают.

Добрая мать не поднималась, ее место заняла неутомимая и спорая, но вместе с тем резкая на язык и тяжелая на руку мадам Алиса.

Дети уныло переглядывались.

– Поправится наша мама? – спрашивала четырехлетняя Сесили.

Джек плакал по ночам: – Где мама? Хочу к маме.

– Тише – успокаивала его Маргарет. – А то мистресс Миддлтон услышит и надает тебе оплеух.

Когда Джек падал и обдирал коленки или ранился еще кто-то из детей, накладывала повязки и останавливала кровь им Мерси. Руки у нее были очень нежные, одним лишь поглаживанием девочка могла смягчать головную боль.

– Я хочу изучать медицину, – по секрету сказала она Маргарет. – Думаю, мне она дастся легче, чем тебе. Во всем остальном ты, наверно, превзойдешь меня. Но только не в этой науке.

Мерси принялась выращивать травы позади дома и добилась в этом больших успехов. Томас называл ее «наш маленький врач».

Однако ни травы ее, ни знания не могли вернуть Джейн здоровья.

* * *

Однажды Джейн позвала к себе старшую дочь.

За последние несколько дней больная словно бы стала меньше ростом; в кровати с пологом она выглядела крохотной; кожа ее приобрела цвет желтых нитей в гобеленовом балдахине.

Маргарет внезапно поняла, что жить матери осталось недолго.

– Подойди поближе, – сказала ей Джейн. Девочка подошла.

– Сядь рядом, так, чтобы я тебя видела. Маргарет села на кровать лицом к матери.

– Тебе всего шесть лет, но по уму ты как одиннадцатилетняя. Думаю, что могу поговорить с тобой.

– Да, мама.

– Я скоро умру.

– Нет… не умирай. Как мы будем без тебя? Джейн улыбнулась.

– Рада это слышать, дорогая моя Мег. Я и хочу поговорить о том, как вам быть после моей смерти. До чего хотелось бы пожить еще немного! Через семь лет я спокойно передала бы дом тебе в руки.

– Мама… мама… не говори так. У меня сердце сжимается.

– Ты не хочешь перемен. И все мы не хотим. Заботься об отце, Маргарет. Да, он мужчина, а ты еще ребенок… но тебе понятно, о чем я. Маргарет, я умру со спокойной душой, потому что оставляю отцу тебя.

По щекам девочки заструились слезы. Маргарет пожалела, что мало ласкалась к матери. Она так любила отца, что почти не замечала тихой женщины, занимающей, как теперь стало ясно, очень важное место в их счастливой семье.

– Мама… пожалуйста… – заговорила Маргарет. Джейн как будто поняла.

– Господь с тобой, Мег, самую большую радость мне доставляло видеть, как вы с отцом любите друг друга. Когда мы поженились, я боялась, что недостойна его. Была совсем… необразованной и поначалу чувствовала себя несчастной. Изо всех сил зубрила латынь… и понимала, что никогда не выучу ее так, чтобы он был доволен. А когда родилась ты, мое несчастье кончилось, я поняла, что хоть не могу стать ему идеальной женой, зато подарила дочку, которую он будет любить больше всех на свете. И почувствовала себя счастливой. А, увидев, что ты растешь такой, как ему хочется, стала еще счастливее. Потом родилась Элизабет… за ней Сесили… а теперь Джек. Сейчас, как он выражается, колчан у него полный. А если б не я, никого из вас у него не было бы. Понимая это, я могу умереть спокойно. Так что не упрекай себя, малышка, что любила его больше, чем меня. Любовь не отмеряют. Она изливается. А разве можно запрудить или усилить этот поток? Помни всегда, Маргарет, что, дав ему большое счастье, ты дала его и мне. Поцелуй меня.