Текст книги "В ролях"

Гербер не стал особенно распространяться, почему отправился на учебу именно в Иркутск. Дело-то было вовсе не в свободе и самостоятельности, а в подготовке. Новосибирские учебные заведения по сравнению с иркутскими требовали куда более серьезного уровня. Впрочем, разве Любочка могла проверить, врет он или нет? Эта прелестная сельская девочка слушала так внимательно, обхаживала так нежно, что было просто грех не приврать. Городские знакомки Гербера только смеялись над ним, а всерьез никогда не принимали, почти никого не убеждала его романтическая болтовня. А ему-то хотелось выглядеть добрым молодцем. И тут вдруг – такая удача. И драка эта пришлась очень кстати. И вообще, не со зла он врал и не из умысла какого, просто его еще с детства тянуло к украшательству, ко вселенской гармонии, оттого он беззастенчиво редактировал «некрасивости» собственной жизни при помощи вполне безобидного вранья. Это ведь не преступление.

Любочка совершенно его покорила – никто и никогда не был к нему так внимателен. Она (вот чудо!) без всяких просьб с его стороны взялась выстирать только что зашитую рубаху, всю вывалянную в грязи и запятнанную кровью, и справилась с этой задачей блестяще. Рубаха, ярко-голубая, словно кусочек весеннего неба, теперь сушилась напротив печки, а сам Гербер, голый по пояс, прихлебывал из огромной чашки ароматнейший чай со смородиновым листом и одним глазом наблюдал за прекрасной хозяюшкой, а ко второму, подбитому, прикладывал холодное фарфоровое блюдце.

Любочка потихоньку посматривала на часы и уже начинала нервничать. Петр Василич должен сегодня вернуться совсем поздно, а вот Галина Алексеевна – через полтора часа всего. Нужно было что-то делать. Любочка очень хорошо помнила и половинку луны над Маной-рекой, и детский свой, неуместный испуг, и темный силуэт матери в проеме двери: «Ох и дура ты у меня, ох и дура!». Нет, Любочка больше не хотела быть дурой, никогда!

Сначала на ум пришел небезызвестный сенной сарай, но Любочка вовремя опомнилась: первый мужчина должен обязательно видеть, что он – первый, так мама всегда говорила, а что он там увидит, на сене-то? Нет, для этого нужно было что-нибудь особенное: белые простыни, светлое покрывало. Потому она после чая повела Гербера к себе в комнату, как бы смотреть коллекцию артистов.

– А вы видели кино «Хозяин тайги»? – Любочка сидела на постели рядом с Гербером, невзначай прижимаясь к его голому плечу, и ее медленные тонкие пальцы лениво перебирали кинозвезд в стоящей на коленях жестянке из-под печенья.

– Нет, увы. Некогда мне по кино расхаживать, милая Любочка. С детьми знаете как сложно? Впрочем, вы ведь и сами совсем недавно окончили школу, кажется?

– Да, в этом году заканчиваю, экзамены еще будут, – потупилась Любочка и тут же перевела разговор обратно на кино: – А вы знаете, ведь этот фильм здесь снимался, честное слово!

– Да? Не может быть! – старательно удивился Гербер, хотя от друга Юрки прекрасно знал все подробности съемок.

Любочка, воодушевленная его незнанием, продолжала:

– А ведь я тоже немножечко снималась тогда. В массовке.

– Ничего себе! – опять старательно удивился Гербер. – Впрочем, тут нет ничего удивительного. Вы прекрасны, Любочка! Кто-нибудь когда-нибудь говорил вам, как вы прекрасны?

– Ну, были там всякие, – отмахнулась Любочка. – Но это так, детство. А меня, между прочим, сам Высоцкий тогда, на съемках, похвалил, честное слово! – сказала и для пущей убедительности повертела перед Гербером портретом Владимира Семеновича.

– Надо же! – воскликнул Гербер, и его израненная рука невзначай съехала Любочке на коленку.

– Я вас не обма-аны-ываю, – выдохнула Любочка и едва не захлебнулась собственными словами. Внутри у нее все потеплело, вытянулось в струнку, а сердце поскакало галопом и ладони сделались влажными.

– Я вам верю, Любочка, я вам бесконечно верю! – горячо прошептал Гербер, свободной рукой обнимая Любочку за талию и припадая к ее полураскрытому влажному ротику разбитыми в неравном бою губами. Жестянка грянулась об пол и, теряя фотографии, покатилась под кровать. Последним, что увидела обмякшая Любочка, опрокидываясь на спину, был белый двурогий будильник. До прихода Галины Алексеевны оставалось от силы полчаса – самое то, что нужно.

Спустя несколько жалких, жарких минут Гербер лежал, поглаживая дрожащую Любочку по животу, и думал: «Идиот! Господи, какой же я идиот!» Что Любочка еще девица, он понял почти сразу, но остановиться уже не смог. Хоть бы она сопротивлялась, что ли, – но нет, она не сопротивлялась, она жмурилась и таяла, словно пластилин, и постанывала, и тяжело дышала, разве тут остановишься?! «Ну, ничего! Полежу чуть-чуть для приличия и смоюсь. Пора и честь знать», – утешал себя Гербер, но сил встать не находилось, слишком расслабился. А Любочка лежала рядом, блузки нарочно не застегивая и юбки не оправляя – ей понравилась, ах, как же ей понравилась взрослая жизнь! Любочка из-под полуприкрытых век любовалась – собственными стройными ножками, капроновыми чулочками, съехавшими до колен, помятыми брюками Гербера, бессильно свисающими со спинки кровати, его носками, дурашливо чернеющими на голом теле, да и самим телом – неприкрытым, сильным, мускулистым. Она приподнялась на локотке и, приняв позу, как у голой женщины на одной репродукции из журнала, долгим взглядом смотрела Герберу в лицо, а потом, потихонечку, на стрелки будильника. И считала: «Семь, пять, одна… ну когда же… где же ты, мамочка, на этот раз я все-все сделала правильно!»

Хлопнула входная дверь, затем кухонная:

– Доченька, ты дома?

Гербер метнулся к брюкам, но надеть не успел, только заслонился. В дверях стояла Галина Алексеевна. Любочка глупо и блаженно улыбалась. Она и не подумала прикрыться, даже подол не одернула.

– Что-о-о? Что… здесь… происходит?! – прошептала Галина Алексеевна, и щеки ее покрылись пунцовыми пятнами.

– Я… Прошу прощения, мадам, мы еще не знакомы, я еще не знаю вашего имени, но прошу… прошу руки вашей дочери! – выпалил перетрусивший Герой Берлина и, как был в одних носках, прикрывая смятыми штанами причинное место, пал перед Галиной Алексеевной на колени. Даже руку попытался поцеловать.

Дальше, по правилам драматургии, последовала немая сцена.

Глава 8

Макар Иваныч и Юрка хохотали.

Поначалу, увидев на пороге бледного всклокоченного Гербера – с сизым фингалом в полщеки, в помятом костюме, из-под которого торчала мокрая рубаха, – они здорово перепугались. Кинулись расспрашивать, что да как, но Гербер хмуро отмалчивался. Мать Юркина вышла было в сени на шум знакомиться с новым человеком, да только руками всплеснула, заохала и побежала до погреба – за льдом. Да и Юрка, признаться, планировал представить родителям своего однокурсника в более солидной и спокойной обстановке. Гербер был шестью годами старше Юрки, и с ним Юрка сам себе казался взрослым степенным человеком (хотя, по правде говоря, Гербер и степенность были совершенно несовместимы).

Суета и охи понемногу утихли, мать собрала на стол, и теперь, под самогончик, под домашнюю картошечку и соленые огурцы, поуспокоившийся Гербер самым подробным образом рассказывал о сегодняшних приключениях, а мужики хохотали. Гербер, легкий человек, в конце концов стал смеяться вместе с ними. Только Юркина мать за весь вечер даже не улыбнулась ни разу, она гремела посудой у рукомойника и внимательно прислушивалась к мужскому разговору.

– Ну, ты даешь! Не ожидал! Я к нему, как к старшему товарищу, а он… а он тут… ну, не могу! – веселился Юрка.

– Да кто ж ее знал, что она девица еще? Кабы тебе такая богиня сама дала, отказался бы, что ли? Поди попробуй. Спорим на что хочешь, не удержался бы!

– Да… Любка – девка видная, – поддакнул Макар Иваныч. – Эх, ребятки, где мои двадцать лет?..

– Уж ты бы помолчал, кобелюка старый! – сердито сказали от рукомойника и угрожающе звякнули тарелками. Макар Иваныч на жену даже не оглянулся.

– Вот уж никогда бы не подумал, что Любка девица еще, – удивлялся Юрка. – Она же с Миролетовым гуляла. Года два, если не больше. Да, кстати, видел бы ты этого Миролетова. Башка – во, кулачищи – во! Дружки его – это цветочки еще. Застань тебя с Любкой сам Миролетов, ты бы костей не собрал. И никакой бокс не помог бы.

– Да что Миролетов, – поежился Гербер. – Видел бы ты лицо ее матери, когда она нас застукала!

(Тут Гербер уморительно и довольно похоже скривился, вытаращил удивленный здоровый глаз.)

Юрка и Макар Иваныч снова покатились со смеху.

– Ну… И что ж ты сделал?

– Что сделал, что сделал… Предложение сделал.

– Что-о?!

– А что мне, по-твоему, оставалось? Я без штанов, у нее юбка выше головы задрана… Поймали, так сказать, с поличным…

– И что ж ты теперь делать думаешь?

Гербер пожал плечами.

– Может, уехать тебе? – предложил Макар Иваныч. – Сегодня же и поезжай, с машиной я договорюсь.

– А… – Гербер обреченно махнул рукой. – Паспорт-то у нее остался.

– У кого, у Любки?

– Да не… У матери. Отдал, дурак, с перепугу.

– Ай да Алексеевна! Ей пальца в рот не клади! – восхитился Макар Иваныч.

– Может, сходить? Попросить по-хорошему? – осторожно предложил Юрка.

От рукомойника снова послышался грозный звяк посуды. Вытирая руки о сизое вафельное полотенце, Юркина мать вразвалочку подошла к столу. Подошла и полотенцем об стол как хлестнет:

– Что регочете, кобели проклятые?! Все вы, поганцы, на одну мерку. Дело сделали и на попятный! А баба – вертись как хочешь. И ты, хрен старый, туда же. Чему молодежь учишь?

– Ну, мать разошлась! – усмехнулся Макар Иваныч.

Но она эту реплику мимо ушей пропустила, обратилась прямиком к Герберу.

– Ты, – говорит, – Гербер, человек молодой, образованный. А Любаша – девка хорошая, хозяйственная. А и женись, чего же не жениться? Сколько тебе лет, двадцать пять?

– Двадцать шесть.

– Ну вот, двадцать шесть. Пора и остепениться, чего бобылем ходить? Мой-то старший в позапрошлом году тоже натворил делов, да сам в экспедицию шасть. И чего хорошего-то? Девку на почистку да в Красноярск – с глаз долой. А мать ее до сих пор не здоровается. Тузика нашего чуть не отравила со злости. Да я ее не виню, виноват Мишка. Кругом виноват. Только собака-то тут при чем? А не сбеги он – сейчас, глядишь, жили бы как люди, я бы внучека нянчила. И никакой тебе трагедии. Женись, дело говорю. Пожалей девку. Любка – девка видная, ладная. И хозяйственная, вся в мать.

Макар Иваныч недовольно проворчал в усы:

– Ну всё. Села мать на любимого конька да покатила. Хозяйство, вишь, внуки…

– Да я вроде и не против, – стушевался Гербер. – Просто всё это как-то неожиданно. Да и паспорт… И Валя, пожалуй, обидится… И еще Марина… Хотя, конечно, я им ничего не обещал…

– И правильно Галина у тебя паспорт отобрала! С вами, кобелями, ухо надо держать востро! – резюмировала Юркина мать и ушла обратно к рукомойнику.

– А кто это – Галина? – не понял Гербер.

– Дурак! – рассмеялся Макар Иваныч. – Это ж теща твоя будущая. Если ты, конечно, не передумаешь.

– А вот не передумаю! – почему-то обозлился Гербер. – Красивая девушка. Ангелочек, а не девушка. И я у нее все-таки первый. Так что, как честный человек, просто обязан жениться.

– Ну-ну, честный человек… Женись. Точно первый-то? А то у них, у баб, тоже свои секреты, – Макар Иваныч недобро скосился в сторону жены.

– Да точно… Что я, маленький? Не разбираюсь, что ли?

– Ну-ну, жених… Такое решение надо обмыть, – Юрка плеснул всем по полстакана самогонки.

– Эх, была не была! – Гербер выпил залпом и даже не закусил. – Завтра к ним пойдем. Вечером. Эта, как ее там, теща будущая, велела завтра прийти. И обязательно с тобой. Отцу, мол, представляться. Как будто мы в первый раз, и я Любку еще не видел, а потом как будто сразу влюбился. А то, говорит, убьет.

– Петр Василич-то? Да, этот может, – согласился Макар Иваныч. – Так что с Юркой тебе поспокойнее будет.

– В свидетели-то пойдешь? – спросил Гербер Юрку.

– Пойду, пойду… Куда я от тебя, дурака, денусь?

Тем временем Галина Алексеевна сидела за кухонным столом и вертела в руках паспорт.

– Ох и дура ты у меня, ох и дура! – вздыхала Галина Алексеевна.

Ее самые худшие подозрения оправдались. Вместо вожделенного иркутского штампа на страничке «место жительства» стояло: «Иркутская обл., пос. Шаманка».

– Ну что ты, мамочка! Он такой замечательный! И красивый! – Любочка босиком протанцевала по полу и у двери в свою комнату плюхнулась на шпагат.

– Ох и дура! Кто ж сразу в койку-то прыгает, не проверив? Смотри вот, если не веришь! – Галина Алексеевна помахала перед носом у Любочки раскрытым паспортом. – Никакой он не иркутский. Областной, вроде нас с тобой. И имя чудное какое-то. Еврей, что ли?

– Ах, мамочка, какая разница?! И никакой он не еврей, а Герой Берлина! Гер-Бер! Его так мама назвала в честь папы. И он родился в День Победы.

Галина Алексеевна залистала паспорт. И точно, девятое мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Хоть здесь не соврал. Гербер Борисович Обухов… Черт его знает, может, и правда не еврей… И все-таки… область… кабы не область… Галина Алексеевна зашарила на полках в бесплодных поисках карты Иркутской области. Действительно, далеко ли эта Шаманка? Иркутская область – она большая. Что-то Галина Алексеевна такое слышала про Шаманку – по молодости, когда еще у бабки жила, – но давно забыла. Карты нигде не оказалось (отродясь в доме не водилось никаких карт, и хозяйка прекрасно знала об этом, но карта была сейчас очень нужна, просто жизненно необходима ей, вот и искала, уповая на чудо).

– Ах, мамочка! Ты бы видела, как он их всех отделал! Даже Ваську Стрелкова! Не веришь? Вот те крест! – Любочка неумело перекрестилась всей ладонью, слева направо.

– Дура и есть! Ну силён, ну красивый. Допустим. А в койку-то зачем сразу?

Любочка удивилась:

– А как же иначе, мамочка? Ты же сама меня учила тогда, помнишь? Когда кино снимали. И ругала.

– Ох и дура! Шалава малолетняя. Тогда ж совсем другое дело было. Я сперва повыспросила все, в документ потихонечку заглянула. И потом, Москва не Шаманка, понимать надо!

– Ну и что? А я, может, его люблю! С первого взгляда! – разозлилась Любочка. – И замуж за него хочу. Я, мамочка, уже взрослая, вот!

– Как же, взрослая, – вздохнула Галина Алексеевна и смахнула рукавом набежавшую слезинку.

– Ну мамочка, ну не плачь. Все хорошо будет, вот увидишь! И вообще, у него папа – кандидат наук. И четырехкомнатная квартира в Новосибирске. А бабушка – вообще из Ленинграда. Он мне сам рассказывал, честно!

– Хорошо бы, кабы так, – снова вздохнула Галина Алексеевна. Не верила она этому ушлому Герберу, герою без порток. Не верила, хоть режь.

Любочка продолжала танцевать, напевая. Хорошо быть взрослой! Как здорово было бы, если бы мамы сейчас не было дома, а она, Любочка, лежала бы в своей постели, обнимая Гербера за сильные плечи и зарываясь носом ему под мышку, а он бы гладил ее по бедрам и потом навалился бы сверху… Господи, как приятно, оказывается! Нет, сегодня Любочка была абсолютно счастлива!

– Ну хватит плясать, скоро папа с работы вернется. – Галина Алексеевна встала из-за стола и пошла переодеваться в домашнее. Уже в дверях обернулась, сказала строго: – Отцу ни полслова – убьет. И правильно, между прочим, сделает. Завтра придет твой герой, тогда и поговорим. Может быть! – и громко хлопнула дверью.

– Ну и пусть! – фыркнула Любочка и встала на руки. Подол сполз на голову, оголяя стройные ножки и белые панталончики; распущенные волосы замели по полу.

Пока Галина Алексеевна переодевалась, у нее созрел план по спасению Любочки. Действительно, пусть Юрка Прохоров приведет этого Гербера как бы случайно, пусть молодые поженихаются. Но чтобы в койку – ни-ни. Месяц погуляют, а там уж ясно будет, беременна Любка или нет. И если нет, тут уж и будет ушлому Герберу от ворот поворот, не на таких напал! С одного раза, Галина Алексеевна это твердо знала, дети редко получались. Заодно и выяснит, не врал ли он насчет новосибирского папаши. Если не врал, то, возможно, все может обернуться к лучшему. Посмотрим. В любом случае, теперь нужен глаз да глаз.

Глава 9

Везде хорошо, где нас нет… Любочка следовала этому правилу слепо, инстинктивно, впитав его, должно быть, с молоком Галины Алексеевны, которая вечно собиралась куда-то за семь верст, на кисель. И в этом Любочка была точная копия матери. Потому славный город Красноярск, до которого от Выезжего Лога рукой подать, так никогда и не стал объектом ее мечтаний. Конечно, в детстве Любочка иногда бывала в Красноярске, но об этих поездках остались у нее неприятные воспоминания – от Выезжего Лога до Красноярска возили Любочку всегда на служебной машине, девочку укачивало, буквально выворачивало наизнанку. Потому, добравшись до города, Любочка уже не имела сил любоваться его красотами. Она устало взбиралась на какую-нибудь скамейку и жадно дышала, разевая рот словно птенчик, и родители, жалеючи, никогда не водили ее – измученную, бледно-зеленую, с потухшими глазенками – далее привокзальной промзоны. Конечно, в Красноярске Любочке покупали нарядные платья и башмаки, цветные карандаши и календарики, но радость от подарков и обновок была омрачена ожиданием обратной дороги. С Красноярском ассоциировались горький комок в горле, полная неспособность есть – даже мороженое, головокружение и нехватка свежего воздуха. То ли дело Иркутск! В трамваях Любочку, как выяснилось, не укачивает вовсе.

И теперь, шагая по широким красноярским улицам под руку с Гербером, Любочка не замечала этого города, оставалась слепа и глуха к нему, и ей радостно было, что совсем скоро, через какую-нибудь неделю, она уедет отсюда навсегда, во взрослую жизнь, и сможет никогда не возвращаться.

Гербер и Любочка в сопровождении Петра Василича приехали за покупками к свадьбе. Блестящее мини-платье из серебряной парчи было уже пошито и висело дома, укутанное в целлофан, уже лежали в коробке под кроватью светлые туфли с большой серебряной пряжкой, а невесомая фата, похожая на дымку, уже была расшита Галиной Алексеевной лично. Гербер решил на новый костюм не тратиться – дорого, а ботинки и галстук с искрой все же приобрел. Оставались сущие пустяки – еда, водка, немного посуды на приданое и так, по мелочи. Вот и приехали по магазинам побегать.

Роль невесты чрезвычайно нравилась Любочке. Она повисала у Гербера на локте и выпрашивала то коробку шоколада, то бестолковую фарфоровую статуэтку, то салфеточку, вышитую гладью. Просила, и ластилась, и делала умильное выражение лица, и начинала хлопать в ладоши, когда получала что хотела, и надувала губки, если слышала робкое «нет», но разве ей можно было сказать «нет» всерьез? Невозможно, абсолютно невозможно! Какой очаровательный, ангельский ребенок эта несносная Любочка! Ей ни в чем нельзя отказать, для нее хочется достать с верхней полки целое небо и опустить на землю, к этим великолепным стройным ногам, пусть будет попрано остренькими каблучками даже само небо – так чувствовал Гербер после двух с половиною месяцев знакомства, так чувствовал Петр Василич с самой своей женитьбы на Галине Алексеевне, а Галина Алексеевна думала: «Будь проклят этот Гербер! Он недостоин! Даже мизинца Любочкиного недостоин!» (Гербер неожиданно очень понравился Петру Василичу – с первого взгляда понравился, с первого слова, и Петр Василич тут же неосмотрительно принял сторону молодых, а Галине Алексеевне велел отправляться к чертовой бабушке со всеми ее квартирами, кинозвездами и московскими прописками. «Чего, мать, хорохоришься? Сама, я чай, тоже не больно городская. Тоже мне, интеллигенция выискалась! Королевишна леспромхозова! Везде люди живут!» – сказал как отрезал.)

Галина Алексеевна поплакала, но решила бороться до последнего. Любку чуть не на привязи держала, каждый шажок отслеживала, отговаривала, умоляла разве что не на коленях. Да куда там! Оперилась райская птица, вылетела из гнезда и ни за что не хотела возвращаться обратно. И немудрено: Любочка была обычная земная девушка. Сильнее, чем славы, хотелось ей надежного мужского плеча; хотелось жарко целоваться от заката до рассвета, до полного изнеможения, плавиться в сильных ладонях, постанывая от острого удовольствия… Так бы, кажется, и валялась целыми днями в постели, выбираясь только поесть да по нужде…

Увы, постель пока находилась под бдительным надзором Галины Алексеевны.

«Ах, только б не забеременела!» – волновалась Галина Алексеевна. Все остальное, по ее скромному мнению, можно было исправить. А Гербер чинно заходил после работы – уже как жених, с аппетитом поглощал приготовленные Любочкой яства и вел ее как бы в клуб или как бы прогуляться, и тут уж Галина Алексеевна оказывалась бессильной – кругом было лето, тепло и тайга, и Любочка, влюбленная во взрослую жизнь, была неутомима, и Гербер, все сильнее влюбляющийся в Любочку, был неутомим, и травы высоки, и густа листва…

Нет, Галина Алексеевна такого даже предположить не могла! Так бы и пребывала в счастливом неведении, кабы не «сарафанное радио», вышедшее как-то вечером за шишками для самовара. Это произошло примерно на третьей неделе знакомства. У Любочки на носу как раз были выпускные экзамены, о которых она думать забыла, на приезжего Гербера трижды нападали миролетовские дружки, но он не сдавался и каждый вечер после работы все равно шел к Любочке. Любочка залечивала его раны и зашивала рубашки, Галина Алексеевна потихонечку злорадствовала, а сам Гербер чувствовал себя настолько героем, что уже не думал спасаться бегством. Поначалу, конечно, жениться он не собирался, надеялся, что само как-нибудь рассосется-расстроится. Но не расстраивалось и не рассасывалось – напротив, затягивало все глубже, и сил сопротивляться не было. Да и местных, честно говоря, побаивался. Знал он эти сельские нравы – коли девочку на чужой территории попортил, могли и забить насмерть, кабы не серьезные намерения. Одно неосторожное движение – и забили бы, и никакой бокс бы не помог, и концов бы никто не нашел… Нет, Гербер был сам себе не враг. Да и Любочка… Умница, красавица, заботливая, готовит – пальчики оближешь (ах, какие были ватрушки!), что еще нужно молодому-холостому… А что Валя с Мариной разобидятся, бог с ними, они Любочке в подметки не годятся (никогда, ни одной своей женщине Гербер еще не доставлял такого очевидного удовольствия, как Любочке).

Любочка и правда оказалась горяча и ненасытна. Виною, должно быть, послужил папа-«интернационалист» и его горячая южная кровь. Галина же Алексеевна, женщина от природы холодноватая, о Любочкиной ненасытности ведать не ведала. И знать не знала, пока не нашептала вездесущая бабка Дарья.

Застав молодых в лесу, почти у самого поселка, бабка Дарья радостно бросилась к Галине Алексеевне. Свой собственный позор «сарафанным радио» еще не был забыт (как его забудешь-то, когда вот он, правнучек Пашка, – ходит пешком под стол, марает штанишки и гремит кастрюлями, вываленными из кухонного стола), потому к соседке неслась что твоя борзая, взявшая след. В сени влетела, запыхалась – ни вздохнуть, ни охнуть. Галина Алексеевна на шум высунулась, сощурилась в темноте:

– Дарья? Ты, что ль?

Бабка Дарья не отвечала, только дышала шумно.

– Случилось чего? – заволновалась Галина Алексеевна.

– Ох… Ох, милая… Как же… не случиться… Любку твою…

Галина Алексеевна забеспокоилась уже всерьез, села где стояла, фартук в руках мнет. А «сарафанное радио» продолжает. Издалека начала, чтоб поглумиться вволю:

– Иду я, значит, за шишками. К реке, значит, за Нюркиным домом. Иду, значит. И никого. За шишками иду. На самовар. Вострикова по дороге попалась токо, а больше – ни единой души…

– Ну! – поторопила Галина Алексеевна.

– Ну! Вот те и «ну!». Иду и в лес сворачиваю. И недалеко отошла-то. Слышу – вроде стонет кто-то. Перетрусила – страх. Думаю, может, за помощью бежать? Да где мне бежать, в мои-то года. Подкралась потихоньку, посмотреть чтоба…

– Ну!!!

– Вот те и «ну!». Смотрю, в валёжнике вроде борется кто. А как присмотрелась – бог ты мой! Там же… Там же Любка твоя не пойми с кем кувыркается! Подол выше головы задран, только ноги белеются. А энтот… штаны спустил да пыхтит-старается… Девку твою топчет.

Галина Алексеевна была оглушена. Вся кровь, кажется, бросилась ей в лицо. Чтобы ее Любочка, будущая знаменитая артистка, вот так, по кустам, как собачонка?!

– Врешь, сука старая! – прошипела Галина Алексеевна.

– Подь, сама посмотри! Ишь ты, вру! Как бы не так! – злорадно парировала бабка Дарья.

– А хоть бы и так! – взбесилась Галина Алексеевна. – Дело молодое! Жених это Любкин, поняла? Же-них! Ишь, обрадовалась, «не пойми кто»! А вот выкуси! – Галина Алексеевна неинтеллигентно сунула бабке Дарье обе дули под самый крючковатый нос. – Иркутский он, в пединституте учится, между прочим! И папа у него знаешь кто? Нет? У него папа – кандидат наук! И мама! И свадьба – через два месяца. Ясно? Ты мою Любку не тронь, змеюка! За своей-то не больно присматривала! А теперь завидки берут!

– Моя-то по кустам не шастала! – разобиделась бабка Дарья.

– Как же, не шастала. Вон тебе Пашка, живое доказательство. Или ты ей, может, дома стелила да свечку держала?

– Ах ты ж, гада! – взревела бабка Дарья и бросилась было на Галину Алексеевну с кулаками, да та отскочила и дверь за собой захлопнула, на щеколду закрылась. Разъяренное «сарафанное радио» еще некоторое время поскреблось в темных сенях, а потом, делать нечего, убралось восвояси, оставив Галину Алексеевну со своими (ой какими невеселыми) мыслями. Увы, теперь от свадьбы было не отвертеться: бабка Дарья этого случая так не оставит, по всему свету раззвонит.

Вечером Галина Алексеевна в сердцах надавала Любочке пощечин, и та всю ночь проплакала в подушку. А на следующий день, посовещавшись с Петром Василичем и получив согласие, пригласили Гербера переехать от Прохоровых, и он поселился в доме уже как полноправный член семьи. Местные драться прекратили, раз такое дело, Любочка порхала по дому счастливая и удовлетворенная, Петр Василич ухмылялся в усы. Проиграла Галина Алексеевна, ничего не попишешь…

Экзамены Любочка сдала еле-еле, на одни тройки, да и те были нарисованы в аттестате из жалости. Любочку уже характерно подташнивало по утрам, она объедалась квашеной капустой и солеными огурцами. Формы заметно попышнели, округлились бедра и налилась грудь, движения стали ленивыми и плавными, голос – ровным и вкрадчивым. Гербер на невесту налюбоваться не мог, руки целовал, комплименты говорил да конфетами закармливал, Петр Василич раздобыл в Красноярске отрез серебряной парчи, Галина Алексеевна села за шитье, и каждый стежок, каждая вытачка омыты были материнскими горючими слезами.

Роль невесты Любочке по-настоящему удалась. С момента знакомства и до самой свадьбы это была череда блестящих женских экспромтов. Бывало, вообразит Любочка среди ночи, обнимая спящего жениха, будто она – совсем не она, а бедная красавица-служанка, совращенная молодым господином, будто завтра наступит утро, желтое солнце взойдет над родовым поместьем, и барин, очнувшись после буйной сладостной ночи, выгонит ее, несчастную Любочку, взашей. Ее воображению рисовались темная каморка с облезлыми стенами, сочащимися влагой, тусклая керосиновая лампа на непокрытом шатком столе и стакан холодной воды под тонким кусочком ржаного хлеба. Любочке становилось горько за себя-обманутую, и она начинала потихонечку всхлипывать.

– Что ты, что ты, солнышко? – шептал полупроснувшийся Гербер и гладил плачущую Любочку по растрепанным волосам. – Приснилось чего?

– Ты… меня… бро-о-осишь, – всхлипывала несчастная Любочка.

– Солнышко, ангелочек, да бог с тобой! Как же я тебя брошу? Я же люблю тебя, солнышко! – совсем просыпался Гербер.

– Нет, бро-о-осишь, я зна-а-ю, – не унималась Любочка, и Гербер, забывший про сон и про завтрашний ранний подъем, полночи убеждал ее и успокаивал.

Потом она, наплакавшись, затихала, уткнувшись носом ему в плечо, а он осторожно приподнимался на локте и тихонечко целовал ее в волосы, в ушко, в закрытый глаз, еще мокрый от слез, и чувствовал себя огромным, сильным и бесконечно счастливым.

А поутру Любочка вдруг представляла, что она не она, а примерная сельская жена. Любочка укладывала косу венцом, поверх надевала по-бабьи простой ситцевый платок в меленький цветочек и принималась за стряпню. Готовила гречневую кашу в чугунке и жирные наваристые щи, жарила огромные шматы свинины, ставила дрожжевое тесто. Гербер, пришедший вечером с работы, садился ужинать, а тихая и покорная «сельская жена» усаживалась напротив, робко складывала ручки на коленях и смотрела, как он уписывает кусок за куском; смотрела, улыбалась и подкладывала, подкладывала и улыбалась, пока вконец объевшийся Гербер не отваливался от стола в полном бессилии. А Любочке уже надоедало быть сельской женой, теперь ей хотелось быть итальянской циркачкой из маленького балаганчика. Она скидывала платок, распускала косу и переодевалась в купальник, порхала по дому босиком, представляя, что танцует на проволоке, и где-нибудь в самом малопригодном для этого месте разъезжалась на шпагат.

– Что ты, солнышко, что ты! Ребеночку повредишь! – волновался Гербер и заботливо поднимал хохочущую Любочку с холодного пола.

– Дура оглашенная! – констатировала Галина Алексеевна, а Петр Василич только ухмылялся в усы.

Во время поездок в Красноярск за покупками Любочка тоже всегда кого-нибудь изображала. В предпоследнюю поездку это был образ хозяйственной матроны с прямой спиной и строгим взглядом. Любочка везде ходила деловой походкой, отдавая Петру Василичу и Герберу краткие отрывистые распоряжения, и покупала только полезное – отрез фланели на пеленки, вязальные спицы, новую блестящую мясорубку, кухонную клеенку с розами, два цветочных горшка, набор алюминиевых вилок, черный перец в пакетике, розовую погремушку, ленты с надписью «Свидетель» и, конечно, билеты на поезд до Иркутска – в купейный вагон. Сегодня же, во время последнего визита в Красноярск, Любочка была капризной дочерью миллиардера. Потому выпрашивала исключительно бесполезные предметы, а перед самым отъездом выклянчила на колхозном рынке даже абрикосы – по десять рублей за кило. Гербер умилялся – ни одна из его бывших девушек не умела быть такой разной, как Любочка.

Любочка, впрочем, тоже сама на себя умилялась. Весело было быть невестой, так бы и проходила в невестах до старости, честное слово!