Текст книги "Уроки музыки"

Виктория Лебедева
Уроки музыки

Урок 1

– Смотри, нотка «си» строится на третьей линейке! – говорила мама, и мальчику представлялась длиннющая деревянная линейка, которую мама доставала со шкафа, когда шила. А на этой линейке, как на трамплине, сидел, болтая ногами, смешной черный таракан – нотка «си».

– Нотка «си» строится на третьей линейке, на третьей. Ты запомнил?

И мальчик рассеянно кивал в ответ. Ему было непонятно, почему белые клавиши лежат все вместе, дружно в ряд, а черные – по отдельности, то по две, то по три. А еще он думал, что, если ему захочется разом нажать на самую первую и на самую последнюю клавишу, руки придется раскинуть широко-широко, как в детском саду во время зарядки.

– На какой линейке находится нотка «си»? Повтори! – потребовала мама.

Мальчик поднял на нее близорукие глаза и втянул голову в плечи. Он помнил и линейку, и смешного таракана, болтающего ногами. Но какая была эта линейка? Длинная, деревянная… Мальчик забыл.

– На какой? Повторяй же! Ты что, уснул?!

Но проклятая цифра, как назло, не вспоминалась. Мальчик еще сильнее втянул голову в плечи, зажмурился и тут же схлопотал подзатыльник.

– Болван! – закричала мама. – И в кого ты только такой уродился, прости Господи! – Выкрикнула и осеклась. Мальчик сжался в комок на вертящемся стуле перед пианино.

– Сережа, Сережа! – позвала мама и тяжело поднялась от инструмента. – Объясни хоть ты ему, не могу больше! Этот оболтус не может запомнить, на какой линейке строится нота «си»!

– А вот я ему ремня! – бодро пробасили из коридора, и мальчику захотелось исчезнуть – насовсем, чтобы никто-никто не нашел.

…Вчера во дворе мальчик видел, как соседский Колька с мамой и папой играют в снежки. И Колькина мама смеялась, и папа, и сам Колька. И даже Колькин Тузик, кажется, смеялся тоже, катаясь рядом в сугробе.

Мальчик завидовал Кольке. Во-первых, тот учился аж во втором классе, во-вторых, у него был Тузик, и в-третьих – в самых главных, – у Кольки был настоящий папа, а не чужой дядя Сережа. Все-таки здорово мальчик наподдал Кольке тогда, давно, еще летом! Нечего было обзываться и зазнаваться нечего! Подумаешь, большой какой выискался! Правда, потом Колькина мама нажаловалась его маме, а мама – противному дяде Сереже, и был толстый кожаный ремень с солдатской пряжкой, предмет тайной зависти мальчика, и не дали пирогов с голубикой, и не разрешили смотреть телевизор аж до самого воскресенья. Но все это была ерунда, потому что мальчик действительно здорово наподдал тогда соседскому Кольке.

Мальчик ненавидел Кольку – за то, что Колька ненавидел его. И еще ненавидел проклятое пианино, потому что из-за него мальчика не любила мама. Мама же не Колька, она ведь уже большая, она не стала бы не любить мальчика за то, что он такой ушастый, толстенький и в очках. Значит, это проклятое пианино было во всем виновато! И по ночам, засыпая, мальчик мечтал, как было бы здорово, если бы этого дурацкого пианина в доме вообще не было – чтобы проснуться утром, а вместо пианина – пустой угол. А еще мечтал, чтобы вместо чужого дяди Сережи у него был настоящий папа.

Если бы у мальчика был настоящий папа, большой и сильный, ну хоть как у соседского Кольки, чужой дядя Сережа ни за что на свете не ударил бы маму и она бы не плакала, запершись в ванной, и ещё мальчику никогда больше не пришлось бы называть папой чужого дядю Сережу. Мальчик бы встал у двери, и сказал: «Уходи, вот мой настоящий папа!», – и не пустил бы чужого дядю Сережу в дом. Настоящий папа – не то что дядя Сережа – не пил бы водки, и можно было бы так же, как Кольке, выходить с родителями во двор и играть в снежки, и мама бы смеялась, как Колькина, и не давала бы мальчику подзатыльников за глупую нотку «си», за потешного черного таракана, сидящего на краю швейной линейки, свесив тоненькие ножки.

Но настоящего папы у мальчика почему-то не было. Про папу мальчик помнил только огромные ботинки в коридоре под вешалкой, блестящие, как черные пианинные клавиши. Мальчик думал, что когда черные клавиши по три, это он сам, мама и настоящий папа, а когда по две, то это они с мамой вдвоем, без папы, и смотреть на две черные клавиши было очень-очень грустно. Мальчик мечтал, засыпая, что когда он вырастет большой, то будет работать изобретателем и изобретет такое пианино, где черные клавиши будут всегда по три.

Но пока мальчику было всего-то шесть лет. Чужой дядя Сережа с ремнем нависал над ним и говорил громко, хоть уши затыкай:

– Нота «си» строится на третьей линейке, ты меня понял? На третьей, на третьей, на третьей!

В комнате все гуще пахло перегаром, тяжелая пряжка со звездой – массивный квадрат с прозеленью – качалась у мальчика перед глазами, и черный таракан, сидящий на краю линейки, представлялся уже не забавным, а зубастым и страшным, большим-пребольшим, размером с целое пианино.

Урок 2

Чудо случилось в конце апреля, в пятницу. Сначала, словно легкий ветер по первой листве, по коридорам прошел шепот. Новый, усилившийся порыв шепота прокатился по школе на второй перемене, а уже на третьей прямо под дверью директорского кабинета материализовались три строгие полные тетеньки в мелких химических кудряшках и строгих же серых костюмах.

Конечно, не было бы ничего такого чудесного в их появлении, не будь эти тетеньки и эти костюмы из самой Москвы! Тем более что приехали они не просто так, а ведомые славной целью – охотой за молодыми сибирскими талантами. Они уже исколесили весь Красноярский край и вот теперь двинулись по Иркутской области – с севера на юг.

Должно быть, высоких гостей никто заранее не ждал: стоило им покинуть пределы школы и распроститься до завтра, как все здание, позабыв об уроках, пришло в движение и стало похожим на муравейник, в который ткнули горящей веткой. По коридорам сновали озабоченные учителя, десятиклассники в срочном порядке намывали до блеска актовый зал, дети помладше – свои классные комнаты; щербатый паркет второго и третьего этажей натирали ржавой, резко пахнущей мастикой. Пока старшая пионерская вожатая, вооружившись ведром и тряпкой, приводила в надлежащий вид белый бюст Ленина в холле, а директриса, даже не закрыв двери кабинета, нервно выкрикивала что-то в трубку служебного телефона, учительница музыки и завуч Федор Иванович ходили по классам, записывая всех желающих от мала до велика в участники завтрашнего концерта.

Записали и мальчика. Сам он, правда, не просился, он даже хотел под парту спрятаться, только классная руководительница его заставила – за то, что он единственный из мальчишек ходил в музыкальную школу.

Наутро мама надела на мальчика хрустящую крахмальную рубашку снежной белизны, прилизала частым гребнем непослушную русую челку, прочертив сбоку ненавистный пробор, на сменку выдала новые черные босоножки, которые купила по случаю еще в ноябре и старательно берегла до лета, и за руку (какой стыд, мальчик был готов сквозь землю провалиться!) повела в школу. Они шли быстро, почти бежали, так что мальчик не успел влезть ни в один сугроб, не насчитал ни одной вороны. Впрочем, ему было не до того – всю дорогу он в страхе озирался, не видит ли кто его позора, и тщетно старался высвободить руку. К большому облегчению, никто мальчика не заметил – мама всерьез разволновалась и выскочила из дому так рано, что в школу они пришли первыми.

Потом до самого концерта мальчик без дела сидел на корточках в коридоре перед актовым залом и разглядывал новые босоножки. Школа постепенно наполнялась – учителями, детьми, родителями, бабушками и дедушками, и когда всех наконец пригласили в зал, ему под шумок удалось-таки улизнуть от мамы в туалет и там перед мутным забрызганным зеркалом взъерошить волосы.

Хороший получился концерт! Сначала старшеклассники из драмкружка показали мини-спектакль из жизни А.С. Пушкина, который готовили ко дню рождения классика (девочки были почти все в маминых свадебных платьях, а мальчики – в черных цилиндрах из картона), потом пятый «А» представил сказку «Репка» на английском языке, а пятый «Б» – сценку про двоечника и отличницу. Близняшки Лена и Оля из параллельного класса – обе в одинаковых белых фартучках, с одинаковыми нарядными бантами в жидких косичках – на одном дыхании отчеканили стихотворение «Запишите меня в комсомол», школьный хор исполнил песню «И вновь продолжается бой», и Ленин такой молодой», а две грудастые восьмиклассницы в рискованно укороченных форменных платьях – «Миллион алых роз». Первоклашки станцевали «полечку», толстая некрасивая девочка Юля из седьмого «Б» срывающимся от волнения голосом прошептала с бумажки стихи собственного сочинения о брошенном щенке, ее ближайшая подруга – школьная красавица Алка Васильева – показала акробатический этюд (она под музыку садилась на шпагат, делала колесо и даже немного ходила на руках, и ей, конечно, больше всех хлопали).

За Алкой настала очередь мальчика. Он, взмокший от волнения, уселся за исцарапанный школьный инструмент, ставший от времени таким мутным, что его полированная поверхность больше ничего не отражала, и стал играть «Фугетту» Баха. Некрасивые пальцы с обкусанными ногтями, сплошь покрытые заусеницами, царапинами и неистребимыми чернильными закорючками, резво (даже слишком резво) галопировали по клавишам. Крахмальная рубашка неудобно давила под горло, очки съезжали с переносицы. Мальчик не любил «Фугетту», но до середины играл точно, без ошибок. Ему уже стало казаться, что он так без ошибок и доиграет, не опозорит взволнованную маму, но на последних тактах пальцы вдруг споткнулись, сбились на си-бемоль, и перепуганный мальчик, обливаясь холодным потом, покрасневший словно рак, повел мелодию по черным, подхватил правой, потому до финала добрался уже в соль миноре. Начал, что называется, за здравие, а кончил за упокой. В зале захлопали, мальчик заозирался – кажется, никто ничего не заметил, даже мама. Но он-то знал, как сильно ошибся! Хотелось сорваться с места, бежать в зал, уткнуться маме в колени, однако был объявлен еще «Смелый наездник». Пришлось взять себя в руки и играть снова. И какое же это было облегчение, когда смелый наездник доскакал до последней ноты и на ней замер! Теперь можно было с чистой совестью поправить очки, а ненавистную пуговицу – расстегнуть. Уф!..

Вторая половина концерта была благополучно пропущена мимо ушей. На сцене кто-то продолжал петь и танцевать, кто-то снова читал стихи, показывал сценки и даже фокусы, но мальчику все это было уже безразлично. Конечно, он был страшно горд своим выступлением. Особенно потому, что соседского Кольку участвовать в концерте вообще не взяли. Колька весь концерт просидел без дела в пятом ряду у самого прохода, и старшая пионерская вожатая ругала его за то, что он уже весь извертелся. А вот мальчика, наоборот, вожатая похвалила. Но на этом весь его интерес к происходящему как-то иссяк, и терпения досидеть до конца едва-едва хватило. Все-таки он был еще совсем маленький и страшно переволновался из-за выступления – тем более что выступать пришлось после красавицы Алки.

Строгие московские тетеньки наблюдали школьный концерт из первого ряда, справа охраняемые директрисой, слева – завучем Федором Ивановичем, и всё рисовали карандашиками какие-то знаки в одинаковых пружинных блокнотах. Когда концерт окончился и обалдевшие от долгого сидения школьники с гиком ринулись в коридор, одна из тетенек сразу поймала под локоток и увела куда-то за сцену учительницу литературы-русского, которая вела школьный драмкружок. Вторая не без труда выудила из толпы насмерть перепуганную толстую Юлю – ту самую, что читала свои стихи. Третья же тетенька направилась прямиком к маме мальчика и голосом, не терпящим ну совсем никаких возражений, пригласила ее выйти в коридор «для серьезного разговора».

Взволнованная мама счастливо потрусила за тетенькой. Мальчик, ничего не поделаешь, поплелся следом.

По ржавой мастике второго этажа расползались ленивые оранжевые зайцы. Мальчик лег локтями на отмытый до блеска подоконник и погрузился в изучение заднего двора. Повсюду еще лежал снег, но весна была уже на ближних подступах. Это было нарисовано в безоблачном ультрамариновом небе, об этом пела лихая капель с крыши, это читалось на белом снегу, покрывшемся крупными мурашками. На заднем дворе не происходило ничего особенно интересного: бежала по своим собачьим делам школьная Найда, дрались за блестящую бумажку две вороны, стайка старшеклассников в распахнутых куртках и без шапок тайком курила у мусорных контейнеров. Впрочем, ничего интересного не было и в коридоре. Галдящие школьники утекали на лестницу, парами по своим классам прошагали нарядные первоклашки. Красивая Алка, обойденная вниманием столичной комиссии, пронеслась по коридору вся в слезах, за ней гнались физкультурник и несколько подружек. Толпа учителей и родителей, стесняясь обратиться напрямую к московским гостям, взяла в кольцо завуча Федора Ивановича.

Суета постепенно утихала.

Мама и московская тетенька разговаривали долго, очень долго. Время от времени мальчик оборачивался на них и заглядывал в лица. Лицо тетеньки было все время одинаково строгим, даже суровым, на мамином же можно было проследить то радость, то тревогу, то замешательство. Как ни прислушивался мальчик, ни единого слова не понял он из этого разговора. Упоминались, чаще прочего, какие-то «исполнительские данные», да и только.

Локти, упертые в подоконник, заныли. Тогда мальчик потихонечку подкрался к говорящим и грузно повис на маминой руке, искательно заглянул в глаза.

– Что ж, воля ваша, я не имею права настаивать, – строгая тетенька неловко потрепала мальчика по волосам. Мальчик смутился и спрятался маме за спину. – А все-таки вы, Марина Викторовна, подумайте как следует. Такой шанс дается один раз в жизни. И тут главное – не упустить время. Очень талантливый ребенок, поверьте моему опыту. Вот и с Бахом – запутался, а не растерялся. И как здорово закончил! Не каждый взрослый смог бы. Вы меня понимаете?

Мама опустила голову:

– Вы не думайте, я всё понимаю. Но поймите и вы меня, как мать поймите!

– Да, конечно, как мать… Что ж, как вам будет угодно. Желаю удачи! – строгая тетенька пожала маме руку и гордо удалилась в сторону учительской, а мальчик с мамой отправились наконец домой.

Дома пахло праздником, совсем как перед днем рождения. Мама пекла и жарила на кухне: густые белые клубы поднимались от плиты, вились и весело плыли к форточке, где учиняли толчею, точно школьники сегодня после концерта. В духовке томилась тучная курица, натянутая на пивную бутылку; пыльная банка голубики, тертой с сахаром, – последняя, двухлитровая, про которую мальчик даже не знал, – извлечена была из кладовки, из-под грибных корзин и драных болоньевых курток, а мамины стремительные руки уже уминали и пошлепывали гуттаперчевое желтое тесто.

Мальчик, как всегда, увивался рядом и канючил. А мама (и это было не как всегда, а совсем наоборот, очень даже удивительно), вместо того чтобы наругать и выпроводить, сделала мальчику огромный белый бутерброд с маслом и голубикой. Мальчик жадно жевал его и все гадал, что же это за праздник такой, и все не мог угадать. Даже в календарь потихонечку заглянул – в маленький календарик с красным мотоциклом «Ява», выменянный у соседа по парте на новый ластик, – но там была самая обыкновенная черная суббота. Может быть, мама ждала гостей? Едва ли. Если бы гостей, она бы его точно выпроводила, да еще наподдала бы, пожалуй. Тем более гости не приходили с тех пор, как дядя Сережа выпил совсем много водки и вина и всех прогнал с Нового года. Или все-таки день рождения? Тоже нет. У мамы день рождения уже был… И у мальчика был, даже первее, чем у мамы. А у дяди Сережи день рождения аж в середине лета, и мальчик в это время всегда живет на Кубани у бабушки с дедушкой… За этими гаданиями и задремал – здесь же, на кухонном стуле, укутавшись теплом и ароматами. Мама его не будила – у мальчика сегодня был тяжелый день.

Когда он проснулся, в замке громко и жалобно проворачивался ключ – дядя Сережа возвращался со сверхурочных. Он был, как всегда, пьян, но совсем немного и совсем не страшно. Таким он мальчику даже нравился – потому что шутил и совершенно не ругался.

– По какому поводу? – спросил из коридора дядя Сережа, и голос его был сдавлен, словно спрятан в тесную коробку, поскольку, задавая вопрос, дядя Сережа тщетно целился петлей по вешалке, да только шатался и промахивался.

– Потерпи-потерпи, – неестественно весело прощебетала мама, и мальчику стало неуютно.

Потом они сели за стол, за красивые тарелки и вилки, за дымящуюся картошку и золотую курицу на блюде, и мама разлила по рюмкам бурую наливку – дяде Сереже и себе, и голубичный морс – мальчику.

– Сергей, выпьем с тобою за Андрюшеньку! – торжественно провозгласила мама и порозовела. Мальчику немедленно захотелось исчезнуть. Взрослые звонко чокнулись и выпили.

– А что, собственно, случилось? – спросил дядя Сережа.

– Сереженька, ты представляешь себе? – опять фальшиво защебетала мама. – Нет, ты даже представить не можешь! Сегодня в школу приезжала московская комиссия, и нашего мальчика пригласили учиться в школу при Консерватории! При московской, ты понимаешь! Я там разговаривала с одной. Она говорит, что у Андрюшеньки прекрасные исполнительские данные. Что у него самый настоящий талант. А я ей говорю: «Он у меня вообще умница». А она мне говорит: «Ему непременно нужно дальше заниматься». Так и сказала: «не-пре-мен-но»…

Мама тараторила и тараторила, сбиваясь и перескакивая с пятого на десятое, мальчик сидел, опустив голову к самой тарелке, краснел, потел и не мог проглотить ни кусочка, а дядя Сережа молча переваривал неожиданную новость, и в мутных глазах его брезжила и никак не могла обернуться в слова некая счастливая мысль.

А потом он сказал:

– Стоп!

А потом он сказал:

– Да подожди ты!

– Не тараторь, – сказал он потом. – Эдак у меня от твоей трескотни голова лопнет.

А потом он сказал:

– Так я не понял, когда ему ехать?

– Ехать? – в ответ не поняла мама. – Куда?

– Да в Москву же! В эту вашу гребаную Консерваторию!

– Ну что ты, Сереженька?! Андрюша никуда не поедет, как можно?!

Взгляд у дяди Сережи начал делаться нехорошим, но мама, словно не замечая этого, продолжала, только теперь вместо фальшивого оживления в голосе ее звучало фальшивое спокойствие.

– Сереженька, милый, ты не сердись только! – увещевала мама. – Он еще так мал. Я не могу его отпустить. Это ведь почти шесть тысяч километров. Да и зачем ему? Я же сама учительница музыки. Я стольких детишек тут выучила. Неужели я не смогу выучить собственного сына? Тем более что он такой талантливый! Талант себя везде проявит, правда ведь? Вот у Горького, к примеру, такая тяжелая…

– Ду-ура! – взревел дядя Сережа. – Ну дура!!! Такая была возможность от твоего щенка избавиться!

Тут мальчик закрыл глаза руками и потихонечку сполз под стол.

Он сидел там долго-долго – целую вечность, наверное. Что-то падало и билось совсем рядом, и задевало, и над самой головой летели шаровыми молниями спутанные в клубок вопли.

Грохнула входная дверь, в убежище мальчика зародилось и угасло небольшое землетрясение, а следом установилась такая тишина, что лучше бы все опять кричало и билось. Мальчик потихонечку приоткрыл заплаканные глаза и увидел маму. Она молча сидела прямо напротив – у плиты, среди нарядных осколков и разлетевшихся по полу пирогов с голубикой, и рукой поддерживала у рта бурую пригоршню вишневого варенья. Мальчик смотрел и смотрел, как мама сидит, не шевелясь, как варенье прибывает, как утекает сквозь пальцы, а потом понял, все-все на свете понял и дал себе страшную клятву, что этим летом на Кубани выкрадет дедушкину двустволку, тайком привезет ее домой и застрелит дядю Сережу. Насмерть.

Урок 3

Они приходили поздно, почти ночью, потому что мама очень боялась случайно встретить кого-нибудь из учеников, брали в туалете цинковые ведра и серые половые тряпки. Мальчику нравилось слушать, как поет веселая вода в пустом ведре, поэтому воду он менял часто и полы вымывал чисто, до блеска. Но чаще мама просила: «Поиграй, сынок!», а полы мыла сама – неуклюже пятилась между рядами, старательно вела мокрой ветошью вправо-влево, а потом разгибалась, охая, и мяла натруженную поясницу красными руками. Халат становился колом, обозначая ровный круглый живот. Когда мальчик был маленький, он все думал, что мама ждет ребеночка, потому что такие круглые торчащие животы бывают только у беременных теть, и все гадал, будет у него братик или сестричка, но потом подслушал случайно, как соседский Колька рассказывал младшим ребятам про размножение, и понял свою ошибку. Потому что ни одна женщина не бывает беременной так долго, так долго даже слониха беременной не бывает! С тех пор, глядя на материн живот, мальчик чувствовал себя обманутым. Она была такая некрасивая, мама… Мальчику было ее жалко и хотелось отвернуться.

– Мам, давай лучше я! – предлагал мальчик, но она отмахивалась: «Тебе надо больше заниматься, я уж как-нибудь сама, лучше поиграй. Я так люблю, когда ты играешь!» И в сердце мальчика поднималась злость: на материнское упрямство, на инструмент, на «исполнительские данные», заложником которых он так некстати оказался, на ведра и тряпки, на ненавистного отчима, пропивающего всю зарплату, на соседского Кольку – на всё, на всё!

Музыкалка была маленькая, всего три кабинета. В самом большом проводили уроки сольфеджио, поэтому здесь висела черная, во всю стену, доска, расчерченная нотными линейками, и рядами стояли новенькие парты. Фортепьяно в этом классе было самое лучшее – лакированное, идеально отстроенное, поющее голосом глубоким и проникновенным, но мальчик предпочитал соседний класс – и не класс, собственно, а крошечный закуток, в котором с трудом помещалось два стула и два инструмента, а окна и вовсе не было. В этом крошечном замкнутом мире можно было представить себя кем угодно – капитаном большого корабля, летящего под парусами по штормовому морю, по грозно и празднично гудящим басам, и чтобы солнечные лучи прорывались сквозь грозовые облака единым движением правой руки, неожиданно взлетающей по клавишам высоко-высоко вверх… или стать летчиком-испытателем (штормовое море тогда обращалось штормовым небом, а солнце и гроза оставались)… здесь можно было сыграть героическую буденновскую конницу, скачущую по степи – вперед, в атаку, и с силой нажимать на правую педаль, пришпоривая боевого коня; здесь можно было с мерным перестуком ехать в поезде – на Кубань, к бабушке и дедушке, а главное – здесь можно было побыть одному, без девчонок, без их глупого хихиканья и дурацких белых бантиков.

Конечно, в музыкалке были и другие мальчишки – Петька и Валёк, к примеру, но они были старше, они играли вовсе не на пианино, как мальчик, а на аккордеоне. Аккордеон был настоящим мужским инструментом, поэтому никто никогда не смеялся ни над Вальком, ни над Петькой, и мальчик завидовал, просил маму перевести его в другой класс – он научится, что ему стоит, у него ведь талант, – но мама оставалась непреклонной, а когда он совсем уж досаждал, жаловалась отчиму.

В такие моменты мальчик чувствовал, что не любит маму. Он хотел вырасти настоящим мужчиной, героем, а не «трень-брень»! Он пытался устроиться в секцию самбо (без толку, его не взяли по зрению), он читал про танки и самолеты – ночью, тайком, запалив под одеялом походный фонарик, он до седьмого пота тягал дяди Сережины гантели, он готов был драться с каждым, кто хотя бы косо посмотрит в его сторону, он регулярно приносил «неуды» по поведению и разбивал очки, и если б не проклятое пианино… Куда бы он ни двинулся, что бы он ни делал, оно загораживало путь, скалило костяные клавиши – черные и белые.

«Как же она не понимает?!» – злился мальчик. Вот и ножик отобрала – перочинный, наточенный, словно лезвие «Нева». Плакала, причитала, назвала бандитом, а потом с позором несла свою добычу на помойку, брезгливо зажав двумя пальцами… И ведь выбросила, в самую большую кучу швырнула, так что уже не спасешь, не достанешь потихоньку, а ведь мальчик с таким трудом выменял этот замечательный ножик у одноклассника на второй экземпляр «Тома Сойера»!

Ну почему, почему она училка? Была бы она медсестрой, как Колькина! – мечтал мальчик. Тогда бы она не выбрасывала ножик на помойку, а наоборот, принесла бы с работы настоящий скальпель. Мальчик вообще много мечтал. Мечтал, как станет знаменитым боксером и победит соседского Кольку, который больно много выпендривается. При всей школе победит, и красивая Алка из десятого класса после боя выйдет на ринг и его, победителя, поцелует, потому что такие красивые девчонки, как Алка, целуются всегда только с победителями. А сам Колька будет плакать от обиды, забившись в угол, и тогда мальчик подойдет к нему и великодушно положит руку на плечо… А еще не худо бы купить настоящий мотороллер… или нет, сразу мотоцикл. «Урал». Хотя лучше «Яву». И еще полететь в космос, как Гагарин, и поступить в танковое училище, и вместо Дубровского спасти несчастную Машу, и случайно обнаружить, что папа – секретный шпион на задании… Если бы его спросили, почему он мечтает именно об этом, мальчик бы, пожалуй, не нашелся что ответить. В свои неполных двенадцать лет он отчего-то думал, что мечта тогда только мечта, когда несбыточна. Впрочем, сам того не сознавая, по-настоящему мальчик хотел только одного: чтобы однажды мама сама рассказала про папу, ну хоть полсловечком обмолвилась, а не вздыхала бы и не прятала глаза в пол.

…Уборка заканчивалась, мама медленно разгибалась, трудно дышала. Лицо ее было пунцовым, из-под косынки выбивались темные измокшие пряди, липли к горячему лицу, подол халата топорщился, открывая полные коленки. Она складывала руки поверх живота, произносила нарочито весело: «Уф, уморилась!» В ту же секунду мальчик облегченно захлопывал крышку инструмента – можно было идти домой.