Текст книги "Первокурсница"

Глава 12

– Иннокентий Пантелеевич отсутствует, поэтому сегодняшние три часа мы проведем с вами вместе, – сообщила по-английски дама маленького роста в красной блузке, такой яркой, что, глядя на нее, хотелось крепко зажмуриться. А уж после ее слов вообще пропало желание открывать глаза. Она появилась в аудитории, когда уже истекли пятнадцать минут вежливости, отведенные на ожидание преподавателя, и мы потянулись было к выходу, обуреваемые радостным ощущением близкой свободы. Она быстренько вернула нас на свои места и влезла за кафедру, из-за которой мы едва могли видеть ее нос.

– Вы меня, вероятно, не знаете, – продолжала вещать дама, умудряясь каким-то образом смотреть на нас сверху вниз. – Меня зовут Елизавета Ильинична Мамонтова. Я преподаю на старших курсах основной язык, страноведение и лексикологию. Существует вероятность, что мы с вами встретимся через два года и наше знакомство будет более тесным. А пока ограничимся только трехчасовым общением и данной краткой информацией обо мне.

Елизавета Ильинична могла не напрягаться. Ее знали все, хотя она и ничего не вела у первых двух курсов. Ее имя было грозой всех англоговорящих групп. Второй курс уже начал трястись крупной дрожью и молиться, чтобы на третьем курсе им в кураторы не определили госпожу Мамонтову. Более вредной, придирчивой и беспощадной особы на нашей кафедре не существовало. Естественно, себе-то она виделась требовательной, принципиальной и справедливой. У отличников, попавших к ней в руки, как правило, исчезали пятерки. Увеличивалось количество троек у хорошистов, а самые слабые студенты таскались за ней хвостами все каникулы и выклянчивали разрешение на пересдачу. Ходили слухи, что она принципиально не берет взяток и даже букетик цветов после успешно сданного экзамена расценивает как попытку манипулировать ею в дальнейшем. А уж если кто попадался на шпаргалке, лучшим выходом для него было вообще забрать документы, потому что его жизнь после такого скандала превращалась в ад. Еще она не любила слишком активных, энергичных и любознательных. Словом, предпочитала послушное и исполнительное болото.

– Иннокентий Пантелеевич поставил меня в известность относительно вашего третьего задания по роману Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея». Вы готовили седьмую, восьмую и девятую главы…

– Нет, только восьмую и девятую! – неосторожно вылез Борька, непонятно каким чудом разобрав последнюю фразу с порядковыми числительными. – Седьмая глава была во втором задании. Мы ее уже разбирали.

– Просто нонсенс! – возмущенно произнесла Мамонтова после десятисекундной паузы, во время которой пыталась уничтожить нашего артиста испепеляющим взглядом. – Это неслыханно! Как ваша фамилия, молодой человек?

– Горохов, – пробормотал Борька.

Слово «name» он, оказывается, за этот семестр запомнил.

– За время вашего пребывания здесь, господин Горохов, никто не удосужился поставить вас в известность, что перебивать вашего преподавателя непозволительно? Тем более таким грубым образом! Тем более по-русски! Тем более сидя! Вы что, господин Горохов, считаете ниже своего достоинства подняться, когда разговариваете со стоящим перед вами преподавателем?

Борис захлопал глазами. Он, конечно, уловил суть гневной тирады на чужом языке и понял в общих чертах, что на него катят бочку. Но чем конкретно он разозлил тетку в красном, от его понимания ускользнуло. А с такими лексическими оборотами, как «считать ниже своего достоинства» и «непозволительно перебивать», он вообще столкнулся впервые. Данилевский нас такими сложностями пока не особо напрягал.

– Встань. И отвечай по-английски, – прошипела ему я сквозь зубы, видя, что он не врубается. В нашей группе было нечетное количество учащихся, и Борис кочевал по всем партам, замещая собой отсутствующих девчонок, так как у него никогда не было учебника. Сегодня он сел со мной, потому что моя постоянная соседка подхватила какой-то невероятно сложный вирус гриппа.

Борька поднялся, чем вызвал у Мамонтовой новый выброс яда.

– Оказывается, господину Горохову вовсе не трудно стоять на ногах! Теперь попытайтесь объяснить мне все, что вы хотели сказать ранее, но по-английски, будьте любезны.

Все замерли, пригнувшись к своим партам. В полнейшей тишине было слышно, как скрипят гороховские мозги, пытаясь выстроить хоть одну мало-мальски грамотную английскую фразу.

– Я вся внимание! – едко напомнила Елизавета Ильинична. – Продемонстрируйте нам свою резвость, направленную в нужное русло.

– Я… Я хотел сказать… Мы читаем… Нет, мы должны читать… – неуверенно начал взмокший Борис на чудовищном английском.

– Извините, Елизавета Ильинична, Борис хочет сказать, что седьмая глава входила во второе задание и мы уже начали разбирать ее с Иннокентием Пантелеевичем на прошлой неделе. А на сегодня мы готовили восьмую и девятую, – пришла я на помощь Борьке, не забыв предварительно вскочить с места.

– Смею вас заверить, леди Заступница Несчастных и Обездоленных, я прекрасно поняла все, что нам изволил сообщить господин Горохов в первый раз! – холодно заявила Мамонтова. – Не нужно брать на себя роль переводчика. Я немного знакома с русским языком. Как ваша фамилия?

– Барс, – обреченно сказала я, понимая, что вляпалась по самую макушку. И чего, спрашивается, высунулась? Теперь она меня запомнит, и на третьем курсе у меня начнется развеселая жизнь. Борьке-то уже все равно ничего не поможет. При его знаниях до летней сессии ему дотянуть не суждено, а у меня грандиозные планы на будущее. И все же – терпеть не могу, когда над кем-то так откровенно издеваются.

– Садитесь, – надменно кивнула нам с Борькой Мамонтова. – Мне совершенно ясно, что о дисциплине в этой группе никогда не слыхивали. Хочу вас предупредить, что если господин Данилевский задержится на какое-то время по состоянию здоровья, то наш с вами контакт продлится до конца семестра. В таком случае советую вам пересмотреть свое поведение. Теперь о вашем домашнем задании. Я знаю, что в третье задание входят только восьмая и девятая главы. Но так как вы на прошлом занятии не до конца разобрали седьмую главу, которая является очень важной для дальнейшего понимания сюжета, то Иннокентий Пантелеевич специально оговорил необходимость подробного разбора именно седьмой главы. Вам все понятно, Горохов?

– Что? – вздрогнул Борька.

– Да, конечно, – прошептала ему я по-английски.

– Да, конечно, – послушно повторил он вслух.

– Очень хорошо, – произнесла Мамонтова. – Тогда построим наше занятие по следующей схеме: сейчас Горохов сделает краткий обзор событий, описываемых в седьмой главе, после чего подробно остановится на той сцене, где Дориан впервые обратил внимание на изменения в портрете. И в завершение мы все вместе подумаем, какую роль играет портрет в романе и какую идеологическую задачу возлагает на него автор. Даю вам три минуты для того, чтобы сосредоточиться. А сейчас я отмечу отсутствующих. Кто староста группы?

– Сашка, чего это она опять сказала «Горохов»? Что ей от меня надо опять? – испуганно зашептал Борька, пока староста Дорофеева диктовала фамилии заболевших.

– Хана тебе, Горохов, – мрачно ответила я. – Сейчас ты будешь пересказывать содержание седьмой главы.

– Почему я?

– Потому что у тебя слишком длинный язык и не умещается во рту, вот почему! Из-за тебя и я влипла! Дурак набитый! Ты хоть помнишь, как сказать «Я не готов»?

– Это не понадобится.

– Почему?

Борька загадочно улыбнулся, потом крепко зажмурился и опустил голову. Я с удивлением посмотрела на него. Но не успела я спросить, что он такое задумал, как мой сосед молча рухнул в проход между партами. Девчонки, ахнув, вскочили. Замершая на полуслове Мамонтова, вытянув шею, выглядывала из-за кафедры. Я сдвинулась на край парты и с интересом стала ждать продолжения спектакля. Минуты две-три, пока все наши девчонки суетились вокруг этого лицедея и щупали пульс, он не подавал никаких признаков жизни. С кафедры спустилась слегка озадаченная преподавательница и остановилась поодаль, взирая на неподвижного студента поверх голов. Глядя на нее, можно было с уверенностью сказать, что за все двадцать лет работы на кафедре никто никогда таких номеров не откалывал, и теперь она просто не знала, как реагировать. Во-первых, нарушена дисциплина, во-вторых, прерван учебный процесс, в-третьих, это удар по авторитету, потому что преподаватель утратил контроль над ситуацией. На физиономии Елизаветы Ильиничны отразилась растерянность. Но Борька не стал перегибать палку и «очнулся» довольно скоро. Он сел на полу, встряхнул головой и сиплым голосом произнес:

– В чем дело?

Я глянула на него и поразилась – в его лице не было ни кровинки, под глазами резко обозначились серые круги, а губы обесцветились. Он так ужасно выглядел, что я даже засомневалась – а вдруг это не шутка, вдруг ему на самом деле плохо? Человек потерял сознание, а я сижу и восхищаюсь его выдающимися актерскими способностями!

Нет, так сыграть невозможно, он совсем не притворяется. Как можно притвориться, что у тебя бледное лицо?

Борис с глухим стоном прислонился головой к ножке парты и пробормотал:

– Извините… Я не хотел… Это бывает… Иногда…

– Ничего, – сказала Мамонтова, облегченно вздохнув. Но нужно отдать должное ее профессионализму, на русский язык она так и не перешла, несмотря на потрясение. – Думаю, вам лучше выйти на свежий воздух. Как почувствуете себя лучше, дойдите до медсестры, пусть она померяет вам давление. Идите.

Вряд ли Борька понял все дословно. Но слова «go out» вдохнули в него жизненные силы, и через пару секунд он смог подняться. Правда, с трудом и с помощью одногруппниц. Он даже сделал попытку отряхнуться, но тут же пошатнулся и схватился за голову. Сердобольные девочки довели его до двери. Мамонтова вернулась на кафедру.

– Елизавета Ильинична! – воскликнула внезапно Светка Тимошенкова, беспробудная лентяйка и прогульщица, под стать Горохову. По этой причине они никогда не садились вместе (не друг у друга же списывать!), а старались пристроиться к более сильным студентам. Светка была здоровая как каланча и довольно крупная. Невысокий Борька казался возле нее кузнечиком. – Елизавета Ильинична! Разрешите мне проводить его вниз. Вдруг ему по дороге станет плохо? Все же лестница, опасно.

Мамонтова задумалась на секунду, потом кивнула, на этот раз не заостряя внимания на русском языке, на котором лопотала Светка. Я с завистью уставилась на Тимошенкову. Ну надо же! И почему эта великолепная мысль не пришла в мою голову раньше? Кто сказал, что Светка туго соображает? Да она всем нам фору даст!

Светка подхватила Горохова под руку и легко вынесла его за порог. Пользуясь тем, что Мамонтова стоит к нему спиной, Борька обернулся, поймал мой взгляд и хитро подмигнул. Затем вновь повис на Светке и двинулся с ней по коридору, едва перебирая ногами.

Вот комедиант, плюнула я в сердцах. Всех обдурил, даже меня, хотя я, можно сказать, была предупреждена заранее. Голливуд отдыхает! Какая потеря для кинематографа, что Горохову пришла в голову идиотская идея поступить в наш институт, где его способности никто не может оценить. Как жаль, что я не обладаю таким талантом! Сымитировала бы носовое кровотечение или эпилептический припадок, сидела бы сейчас в нашей столовке и трескала оладьи с компотом. А вместо этого придется париться в аудитории и разбирать дурацкую седьмую главу, которая никому, кроме самого Уайльда, не нужна. Где справедливость?

– Ну что же, – вернул меня к действительности голос Мамонтовой. – Вернемся к нашему уроку. Так как Горохов выбыл из наших рядов по болезни, краткое содержание седьмой главы нам поведает… Барс. Прошу вас, леди. Пройдите к доске. И не забудьте оставить вашу книгу на столе.

Я поднялась и, стараясь выглядеть бодрой и счастливой, будто нет для меня большей радости, чем пересказывать бессмертные творения классика, пошла к доске.

Глава 13

Горохова я отыскала на перемене в нашей так называемой курилке. Курили обычно на боковой лестнице между третьим и четвертым этажом, то есть между мужским и женским туалетами. На переменах там было не протолкнуться, особенно зимой, когда выходить на улицу с сигаретой в руках никто особенно не стремился. Половина наших девчонок после каждой лекции торчала на этой лестнице не столько из желания подышать никотином, сколько из-за дефицита парней, общаться с которыми можно было только там. Потому что со звонком они снова рассеивались по своим группам и растворялись в бесчисленной женской армии без следа и без осадка. А на лестнице их собиралось столько, что создавалась приятная иллюзия перевеса мужского населения в отдельно взятом вузе. Я и сама нередко толкалась возле курящих с зажженной сигаретой, изредка поднося ее ко рту и стараясь не втянуть в себя тошнотворный дым. Курить я не могла совершенно. Мой организм активно бунтовал против подобной отравы, из-за чего я сначала страшно переживала. В пятнадцать лет все мои подружки уже вовсю смолили тонкие «дамские» сигареты, а меня после первой затяжки начинало мутить и выворачивать. Я заходилась в удушающем кашле, от которого ручьем текли слезы и все лицо покрывалось красными пятнами.

Я подозревала, что подружки неправильно меня инструктируют, и обратилась к Кириллу с просьбой научить меня курить «правильно», мотивируя тем, что мне надоело позориться в компании своим кашлем и неумением глотать дым. Кирилл не стал ужасаться, возмущаться и спрашивать, что думает мама по этому поводу. Он лишь внимательно посмотрел на меня, немного подумал и достал пачку сигарет. Неделю спустя я окончательно убедилась, что курение не моя стихия, и лишь тогда Кирилл признался, что теперь может вздохнуть с облегчением. Он сказал, что всегда был убежден: нет более неприятной картины, чем девушка с сигаретой в зубах. Не дама, а просто ходячая вонючая табакерка. И посоветовал мне не огорчаться, так как, по его расчетам, через годок-другой я сама должна была прийти к выводу, что не нужно тонуть в общей массе и быть «как все», а, наоборот, следует искать способы, чтобы подчеркнуть свою индивидуальность. И одна выгодная особенность у меня уже имеется: я не курю, в отличие от всех. Я принялась с жаром возражать ему, что выделяться как раз и не следует, так как на тебя будут косо смотреть и считать тебя белой вороной и занудой. Но сколько бы я ни спорила, факт оставался фактом: табачный дым находился с моим организмом в непримиримом конфликте. Кирилл сказал, что даже наши минусы можно выгодно использовать. По его совету, оказываясь в курящих компаниях, где мне протягивали сигарету, я смотрела на нее с оттенком легкой скуки и небрежно роняла:

– Ой, нет, спасибо. С меня уже хватит. Я перестрадала этой чепухой. Но вы не стесняйтесь, балуйтесь на здоровье, если хочется.

После этого от меня обычно отставали. А однажды две девчонки даже последовали моему примеру. С видимым облегчением засунув свои сигаретки обратно в пачку, они заявили, что тоже выросли и перебесились и курение им уже наскучило.

В институте же курилка являлась массовой тусовкой, и иногда приходилось прикидываться «своей». Не стоять же возле курящих с пустыми руками, развесив уши и раскрыв рот! А так куришь и вроде как вынуждена болтать с рядом стоящими.

Вот и сейчас я достала из сумки пачку, которую держала для экстренных случаев, вытащила сигарету и подошла к группе парней, среди которых усекла Горохова.

– Тебе уже лучше? – поинтересовалась я, остановившись перед Борькой и недвусмысленно покручивая в пальцах сигарету.

– Чуть-чуть получше, – довольно отозвался он, вытаскивая из кармана зажигалку. – Но боюсь, грамматика и Мамонтова в одном флаконе мне не по силам, я еще очень слаб. Наверно, приду в себя окончательно только к четвертой паре.

– А что с тобой было? – поинтересовался Валентин, отиравшийся тут же.

– Да вот, сознание потерял на домашнем чтении, прямо во время пересказа, – небрежно бросил Борис. – Даже и не знаю, с чего вдруг. Авитаминоз, наверное. Или перенапряг.

– Ага, – сказала я, намеренно игнорируя его зажигалку, которой он чиркал уже в третий раз. – У моей бабушки было то же самое. Через три дня померла. И тебе, судя по всему, недолго осталось. Слушай, Горохов, отдай мне на память твой «Паркер», он давно мне приглянулся.

– Мать, ты чего? – вытаращил глаза Борька. – Ты будешь прикуривать?

– У тебя не буду, – с достоинством произнесла я и прикурила у Валентина, стараясь поскорей выпустить изо рта весь втянутый в себя дым. Но и этого количества оказалось достаточно, меня уже начинало мутить.

– А что случилось-то? – недоуменно спросил Борис.

– Да нет, ничего, – холодно сказала я, – если не считать, что ты подставил меня по полной программе и даже не заметил этого.

– Как это я тебя подставил?

– Очень просто! Сам выкрутился, а меня утопил.

– Она тебя спросила, что ли?

– А как ты думаешь? Если она из всей группы знала только наши две фамилии! Кого же она должна была еще спросить, когда ты слинял?

– Да там было еще семь человек!

– Ты в самом деле такой дурак, Горохов, или притворяешься? – рассердилась я. – Инициатива наказуема, давным-давно известно! Мы с тобой оказались слишком инициативными. А ты бросил меня ей на съедение!

– Но ты же была готова! – воскликнул Борис. – А я полный ноль! Что я мог сделать?

– Предатель! – Я демонстративно сломала свою сигарету и бросила обломки в общую консервную банку, служившую пепельницей. – Смотри, сессия придет, расплата настанет.

– Ну Сашка! – взмолился несчастный Горохов. – Я же не нарочно! Ну хочешь, я что-нибудь для тебя сделаю?

– Да что ты можешь сделать? Шут гороховый!

– Я могу тебя отпросить с четвертой пары на репетицию. Я же имею такие полномочия. С третьей, извини, не рискну. Мне с этой мучительницей встречаться снова неохота.

– У нас сегодня нет репетиции.

– А я о чем? Потопаешь себе потихонечку на остановку, вместо экологии.

– Ладно, – великодушно согласилась я. – Отпрашивай. Только позаботься, чтобы экологичка не проверила и чтобы народ не сболтнул лишнего.

– Лапа моя! – ухмыльнулся Горохов. – Я свое дело знаю. У меня проколов не бывает.

– Ладно, пойду на грамматику. Сейчас звонок будет. Что про тебя сказать миссис Мамонт, если поинтересуется?

– Скажи, что жить буду. А вот читать Уайльда вряд ли. Кстати, что она тебе поставила за пересказ?

– Четыре!

– Почему четыре? Ты пропустила какую-то сильно важную, на ее взгляд, деталь?

– Нет, все намного хуже. Я неправильно интонировала.

– Чего ты делала? – не понял Борис.

– Интонацию не ту держала, постоянно скатывалась на русскую. Представляешь, какой ужас? – иронично произнесла я. – Слова английские, а интонация рязанская.

– Круто! Оригинальная дама! – восхитился Горохов. – Я просто мечтаю о возвращении Данилевского, хотя у нас с ним и есть кое-какие разногласия. Интонация не та! Мне бы такое и в голову не пришло.

– Это еще что! Дальше вообще корки были! Дорофеевой и Гамановой она поставила тройки с натяжкой. Знаешь, за что?

– Плохо знали содержание?

– Не угадал. Тарахтели как из пулемета.

– Тогда что?

– Мамонтова заявила, что у них произношение, как у выходцев из североамериканских индейских племен и аборигены острова Гуанахани говорят в сто раз лучше них.

– А что, есть такой остров? – поинтересовался Валентин.

– Спроси у Мамонтовой, она знает, – отозвалась я.

– Да-а! Не хило! – только и смог выдохнуть потрясенный Борька.

После третьей пары я мухой слетела на первый этаж, стараясь не попасться на глаза нашей дотошной завкафедрой Давыдовой, которая лучше других знала о распорядке всех репетиций, а каждого прогульщика воспринимала как своего кровного врага. Доходило даже до того, что она бродила по этажам, по курилкам, спускалась в столовую и вылавливала болтающихся без дела студентов, которые решили сачкануть. Поэтому мы, если сбегали с какой-нибудь ненужной лекции, шли пережидать ее на набережную или в кафе на причале, где она точно не могла нас застукать.

Мне повезло, Давыдовой поблизости не оказалось. Зато в раздевалке я нос к носу столкнулась с Ольгой Платошиной.

– Привет, – заулыбалась она мне, как старой знакомой. – Как дела?

– Нормально, – бодро отозвалась я, старательно скрывая свою неприязнь за радостной улыбкой. Хотя больше всего мне хотелось повернуться спиной и никогда больше с ней не общаться. Сейчас наверняка спросит, как мои глаза и как я себя чувствую после кладовки.

– Ты на площадь? – спросила Ольга.

Я собиралась идти именно на площадь, но после ее вопроса тут же передумала.

– Нет, я на троллейбус.

– Ну ладно, тогда я пошла, – кивнула Платошина. – До завтра.

– Ага, увидимся. Пока, – так же доброжелательно отозвалась я, закипая внутри. Ну до чего открытая и простодушная, аж оторопь берет! Ей же от меня шарахаться надо, а она, наоборот, ищет контакта. Еще не хватало, чтобы она набилась мне в подружки! Пусть уж лучше остается для меня посторонним человеком, до которого мне и дела нет. Чтобы потом, в случае успешного исхода моей операции, меня не мучили по ночам угрызения совести.

Я проводила Ольгину спину завистливо-ненавидящим взглядом, потому что она направлялась туда, где я не имела никакого права быть. Потом оделась и поплелась на остановку троллейбуса, который мне совершенно не был нужен.

Сегодня мама взяла отгул, и я решила, что домой возвращаться никак нельзя. У нее слишком много времени для занятий моим воспитанием. Придется по второму кругу выслушивать, какая я дерзкая, упрямая и ни к чему не приспособленная. Бойкот мама уже сняла, но разговаривать по-человечески еще не начала и старалась на меня не смотреть. Говорила, что не находит в моем теперешнем облике свою дочь, а видит перед собой лишь ощипанного полинявшего воробья. Потеря телефона только подлила масла в огонь. Она заявила, что если я не умею беречь свои вещи, то новый телефон она покупать мне принципиально не будет и категорически запрещает просить его у отца и у Кирилла. Я старалась ей не перечить, с лету выполняла ее просьбы, после чего сразу скрывалась в своей комнате и уже несколько вечеров не выходила смотреть телевизор. По этой причине я никак не могла завести душевный разговор о моей маленькой рыжей киске, которая с четверга жила у Янки. Словом, я тянула резину как могла и сама не знала, на что надеюсь. Какое такое чудо должно произойти, чтобы мама в ответ на мою просьбу сказала: «Да, дочка, конечно, неси эту бедную крошку домой. Сейчас я за колбаской сбегаю»?

Я решила навестить отца, тем более что мама уже неделю назад велела мне заехать к нему. Целых два часа я бродила по торговому комплексу, выбирая новогодние подарки и совершенно не представляя, что можно подарить врагам, которые отняли у меня папу. Наконец плюнула и купила первые попавшиеся подарочные наборы. И пожарную машину для ребенка. Было бы для кого заморачиваться.

Я ужинала в кругу этой семьи, где чувствовала себя совершенно чужой, особенно в присутствии моего отца. Мне всегда было неловко и неприятно, когда я сидела за одним столом с ним и с Наташей. Потому что точно знала, что это неправильно. Что за этим столом кого-то одного из нас не должно быть. Если я сижу со своим отцом, то рядом должна сидеть моя мама, а не какая-то там Наташа. А если отец все же сидит с Наташей, то рядом не должно быть меня. И не спрашивайте почему.

Часов в семь я засобиралась домой. Папа решил довезти меня.

– На, Саша, отдай маме. – Он протянул мне ежемесячные пятнадцать тысяч на мое содержание, когда мы остановились возле нашего подъезда. Я поблагодарила и спрятала деньги во внутренний карман пуховика. Он всегда отдавал мне деньги вне своего дома, наверное, чтобы не видела жена. Хотя и говорил маме, что Наташа знает об алиментах. Знать-то она, может, и знала, но вряд ли подозревала о сумме.

Мама на алименты не подавала, это была папина личная инициатива. Он сказал, что будет платить до окончания института, пока я не начну зарабатывать сама. Потому что мама на свой оклад меня не выучит. Не думаю, что Наташа была от этого в диком восторге, такие деньги не лишние в семье, но куда ей деваться? Ее согласия ведь никто не спрашивал. Мама как-то сказала, что сумма, которую разведенный мужчина отдает бывшей жене на содержание своего ребенка, прямо пропорциональна его чувству вины. Чем больше мужчину грызет совесть, тем большими деньгами он старается откупиться. Я тогда фыркнула – это она от злости поливает папочку грязью! Просто он очень порядочный и любит меня, вот и хочет обеспечить получше. Но теперь я склонялась к мысли, что крупица здравого смысла в этом все же есть. Если не можешь дать ребенку свое время и любовь, то стараешься дать хотя бы деньги.

– И вот еще, – протянул мне папа несколько пятисоток. – Это тебе на Новый год, в подарок. Купи себе что-нибудь. А то я не знаю, что тебе нужно.

Я обняла отца со смешанным чувством радости и обиды. Конечно, папа, ты теперь ничего не знаешь обо мне. У тебя теперь есть другой ребенок, твой собственный, твоя кровь. Вот о нем ты знаешь все. Для тебя не вопрос, что ему купить в подарок. Он полностью занял мое место.

Ну и ладно. Он маленький, а я большая. Взрослому человеку отец ни к чему, правда? Ему и мамы достаточно.

Я вылезла из машины, помахала отцу рукой и пошла к подъезду. Он моргнул мне фарами и дал задний ход.