Текст книги "Отражения"

Глава 7
Кошмар

Я видела застолья с большим количеством алкоголя с очень раннего возраста. Гостеприимный дом моих родителей часто посещали руководители тогдашней Грузии. Иногда я наблюдала, как открывается калитка и по небольшому переулочку, ведущему к дому, неторопливо и с достоинством идут красивые грузинские мужчины в строгих чёрных костюмах, держа в руках плетёные корзины с кувшинами молодого пьяного вина, зеленью и барашками. «К Яну на пленэр», – так это у них называлось. Они были элегантные, умные и воспитанные – настоящие интеллигенты! Распитие вин бывало очень эстетичным, хотя и упивались до чёртиков! Я очень любила папиных грузин, особенно одного. Дядя Юра был полуполяк-полуменгрел, великолепный скрипач и поэт, какой-то там министр. А ещё мне нравилось слушать витиеватые речи гостей, не устающих благодарить хозяина:

– Дорогой Ян! Золотой души ты человек и блистательных возможностей! Да будет всегда с тобой удача, и мир пусть царит в твоём красивом доме! Пусть близкие твои обогревают твоё сердце своей любовью! Пусть здоровье и радость живут под этой крышей!

Распитие самогона у маминых сестёр, когда мы приезжали в их небольшой городок на директорской машине, гружённой рыбой, грибами и мясом, было куда менее экзотичным и тем более эстетичным. Но и тут была для меня своя прелесть.

– Ну, будьмо! Життя прожила, як пiд чужим забором висра**сь, i корабль не поплыв… Царство нiбесне мамцi нашiй i батьку! – говаривали мои тётки.

Пока шло застолье, я гуляла с моими двоюродными сёстрами в саду, выходила с ними на незнакомую улицу прелестного живописного городка, расширяла границы своего мира. Каждый раз это превращалось в своего рода приключение.

Иногда к папе и маме приезжали в гости их фронтовые друзья. И тогда тоже много пили, пели и вспоминали былое под громкие тосты и звон бокалов. Папа имел феноменальную память: он сыпал именами, датами, событиями, названиями населённым пунктов и городов, где шли бои. И всё это сопровождалось неизменными печальными тостами, которые горчили слезой:

– А помнишь, Машенька моя дорогая, как мы во время артналётов немца, тяпнув по сто грамм чистого спирта («сто грамм фронтовых»), спорили, кто кого телом своим накроет, спасёт от смерти?

Но на этот раз мне предстояло столкнуться с застольями совсем иного рода…

Брат Олег и его новая жена Римма пили безобразно, по-чёрному – дико и свирепо. Они часто дрались по ночам у себя в домике, который остался от бабушки, а наутро выползали оттуда в синяках и ссадинах. Злые с похмелья родственнички неохотно плелись на работу. Воровать.

– Риммулик! А где у нас бутылочка, солнце? Ходь сюда! Неси немедля! Убью!!! Ну, вздрогнули!

Папа поначалу делал всё, что было в его силах, чтобы помочь сыну устроиться на новом месте: Олег получил должность управляющего городским автопарком, а его жена заведовала секцией меховых изделий в местном центральном универмаге. Однако со временем стало ясно, что папин авторитет не всесилен. Вскоре их обоих заподозрили в растрате и, чтобы не доводить дело до суда, уволили.

Разгорался скандал. Я, будучи ребёнком, с ужасом наблюдала метаморфозу, произошедшую с любимым братом, и поражалась бесстыдству его жены…

– Эля, дочка, приезжай! Я знаю, что ты можешь с ним поговорить, привести в чувство! – кричал папа в телефонную трубку, заказав телефонный разговор с Москвой. Он надеялся, что его старшая дочь сможет хоть как-то повлиять на непутёвого брата.

И вот мы опять всей семьёй стояли на вокзале, поджидая мою старшую сестру Элю с мужем Виктором и маленьким сыном Игорьком. С нами поехал брат Олег. Он был чисто выбрит, выглядел холёным и казался удивительно трезвым. Рядом, вцепившись в рукав суженого, стояла Римка. По случаю приезда московских родственников она тоже была непривычно трезва. Ей предстояло выдержать нешуточный экзамен и произвести хорошее впечатление!

Первую жену Олега, женщину серьёзную и строгую, державшую его в ежовых рукавицах, в московской семье любили. По какой причине мой брат скоропостижно развёлся и женился на кассирше из ГУМа, которая была намного старше него, имела крайне непривлекательную внешность, любила выпить и похулиганить, ни у кого не укладывалось в голове. Можно сказать, задача понравиться родственникам мужа была провалена ею изначально. Но попытаться не пить денёк, видимо, всё-таки стоило.

Конечно, в тот момент мне было не до рассуждений на взрослые темы. Я во все глаза разглядывала мою неизвестную старшую сестру Элю, её красавца мужа и прелестного сынишку. Гордость просто распирала меня! Ну посудите сами: за такое короткое время у меня вдруг появился не только ещё один старший брат, но и умная, рассудительная, сдержанная сестра! Ко мне она, впрочем, особого внимания не проявляла, скорее всего, ревновала папу, которого явно обожала!

Мы все провели потрясающий месяц вместе. Были разговоры, застолья и песни в июльской зелени сада. Папа жадно общался с дочкой, которая выросла без него. Счастливы были все, кроме мамы. Я часто замечала, как она тихонько плакала, не зная, как реагировать на колкости оравы из папиной прошлой жизни, внезапно свалившейся на её голову. Папа в этот счастливый для него период предпочитал неприятных моментов не замечать.

Олег с Римкой не пили целый месяц. Жизнь налаживалась.

Тем же летом папа пригласил к себе двух своих братьев, оставшихся в живых, – дядю Илью и дядю Лёву. Дядя Илюша жил на Урале и вёл тихую, размеренную жизнь. Он рано женился и уехал из Беларуси, что и спасло ему жизнь в мясорубке оккупации. А дядя Лёва прекрасно играл на трубе и всю жизнь выступал в Большом театре в Москве, и это тоже стало счастливой картой.

Было ужасно интересно рассматривать папу рядом со старшими братьями! Пусть они не обладали папкиной харизмой и были лишены блеска столь явного интеллекта, но оказались удивительно похожими друг на друга – все как один маленькие, рыженькие, белокожие. Янчик, правда, был намного полнее остальных и частенько шутил, что весь пошёл в свою толстую еврейскую маму.

Папа обожал рассказывать за столом еврейские анекдоты! Делал он это мастерски. И когда все присутствующие ухохатывались до слёз, он вдруг делал круглые глаза и смущённо говорил:

– Ой, девочки! У меня от смеха прямо матка опустилась!

И все опять взрывались хохотом! Я не знала, что означает эта фраза, но мне ужасно нравилась реакция присутствующих, и я хохотала вместе с остальными!

Я впервые встречалась со столь многочисленной еврейской роднёй. В доме звучал незнакомый язык, пелись неизвестные мне песни. На мои вопросы папа только отшучивался:

– Запомни, Вика, ты человек мира! Не заморачивайся насчёт национальности. Поверь своему папке, и проблем у тебя не будет. Я тебя записал русской (при маме польке-украинке, и папе-еврее!). Скажешь мне потом спасибо!

Мои старшие брат и сестра тоже себя не идентифицировали с Израилевым народом, хотя фамилию взяли папину, в знак уважения к нему, я думаю.

Итак, мы были счастливы. Увы, всё хорошее когда-нибудь кончается. Поезд только-только увёз от нас гостей, и мы не успели вытереть слёзы расставания, а Олег с Римкой уже вприпрыжку бежали к своему домику навёрстывать упущенное…

Этот запой был самым жутким и агрессивным.

На дворе стоял поздний октябрь.

– Скорее, скорей иди сюда! – Родители силой затащили меня с улицы в дом.

Брат с женой пили беспробудно уже неделю. Из своего убежища они почти не выползали. Изредка Римка, испитая, нечёсаная, вся в синяках, выбиралась наружу, чтобы набрать ведро воды из колодца. Она грозно косила подбитым глазом на дом, грозя кулаком каким-то неведомым врагам, и спешно бежала на крик:

– Где ты, падаль? Ходь сюда скорее, сказал! Фас!

– Бегу, бегу, моё солнышко! Бегу, мальчик мой ненаглядный!

В тот день я ничего не успела сообразить, когда вдруг поняла, что мы все – папа, мама, брат Валера и я – сидим, забаррикадировавшись, дома, а в саду, размахивая топорами и лопатами, прыгают вокруг костра в каких-то безумных плясках Олег и Римка. Я смотрела страшный сон! Вся мебель в их домике была уже изрублена, окна и дверь выбиты, а мои родственники, одурманенные белой горячкой, с воинствующими криками носились по саду практически голые.

Беда подбиралась к нам. Сделав факелы из подручного тряпья, пьяные супруги пытались поджечь нас в запертом доме. Чтобы никто не выбрался и не смог позвать на помощь, они заранее обрубили телефонный кабель и подпёрли входную дверь лестницей. Вскарабкавшись на крышу, Римка рубила топором черепицу, а Олег бил окна. Шум стоял невообразимый, но именно он спас нам жизнь. Соседи вызвали милицию и пожарных.

Брата и его безумную жену увезли в машине «скорой помощи». Их руки были связаны за спиной с помощью смирительных рубашек. Они злобно отбивались и орали, что всё равно всех порешат, особенно папочку с его «голубиной душой».

Папа плакал. Я ещё с месяц заикалась.

Уехали родственники тихо, ни с кем не простясь. Это произошло спустя месяц после выхода из «дурки». Их путь лежал в Москву.

Эля тоже обиделась на папу. Она винила его в том, что он не спас сына. Жаль, что сестра не сидела с нами в том доме, когда вокруг бесновались черти. Тогда, может быть, она понимала бы больше…

Московская семья отпала от папы, как отсохшая ветка. Олег плохо кончил в Москве. Однажды утром его нашли в какой-то канаве. Эли тоже давно уже нет на этом свете. Я всегда чувствовала что-то кармическое в этом разрыве моего замечательного папы со своими старшими детьми.

Глава 8
Мечтала ли я о школе

Какие бы неприятности ни выпали на долю нашей семьи, я была ребёнком и имела свои радости, горести и ожидания. Впереди меня ждал новый этап жизни. Мечтала ли я о школе? Как и любому ребёнку-дошколёнку, школа представлялась мне чем-то необычайно важным. В моём сознании она была неотъемлемой частью заветного взросления. Но в жизни (а я это знала на основании уже кое-какого набранного за семь лет опыта) случается разное.

А вдруг я буду «не такой» среди других, не хромающих детей? А придутся ли по душе моим вожделенным новым друзьям голова, набитая до отказа огромным количеством прочитанных книжек, и мой здоровый эгоизм, присущий любому залюбленному до смерти, единственному и позднему ребёнку?

Ох, права была моя чудесная мамочка, когда горько бормотала себе под нос:

– Господи! Как же ты жить-то будешь?

Обычно эта фраза срывалась с её губ, когда она замечала, как я наполеоновским жестом указывала на дверь моей самой лучшей подруге (единственной, кто покорно сносил мои «выбрыки») и чеканила:

– Выйди вон! Покинь мой дом! Я больше не хочу тебя знать!

Подруга не спорила. Тихонько собрав свои рисунки, куклы и книжки, Наташа, потупив необыкновенной красоты чёрные украинские глаза-очи, испарялась. Она знала, что уже через час я «пришкандыбаю» мириться, обнимать её, страстно просить прощения и звать обратно к себе домой, где мама шила нашим куклам такие восхитительные наряды!

И это всё при том, что свою старшую подругу я буквально обожествляла, считая её своим учителем и проводником по жизни! Такую же просветительскую роль, но уже в зеркальном отражении играла я для своей «младшей» подружки Талочки. Это была очень привлекательная соседская девочка, которая жила в другом конце переулка. Она происходила из весьма состоятельной семьи и имела двух нянек: «малайку» и «большайку». Родители Талочки играли важную роль в жизни нашего города и души не чаяли в своём старшем ребёнке, словно интуитивно зная, что растят «принцессу». Да так оно, собственно, и вышло. А няньки не давали шагу самостоятельно ступить своей подопечной живой кукле. Они одевали её в роскошные наряды и кормили буквально с ложечки!

Мои «пацанские» наклонности (я продолжала пребывать в почётной роли вратаря футбольной команды переулка) сначала повергали Талочкиных родителей в шок, но потом они разглядели во мне книгочея и полиглота, да и папин авторитет сыграл свою роль. Потому они милостиво разрешили «принцессе» со мной общаться… Не очень-то было и надо! Шестилетняя Талочка-кукла к тому времени ещё ничего интересного не прочла, так как была абсолютно безграмотна!

Я с жаром новоиспечённого «гуру» бросилась исполнять свои просветительские обязанности и обучать читать, писать, высказываться, мыслить, наконец, свою новую подругу! Даже мой идол, моя старшая подруга Наташа, которая к тому времени уже обучалась в таинственной английской гимназии и дни напролёт учила вожделенный иностранный язык, была временно отодвинута на второй план.

Я открывала всё новые и новые горизонты моей благодарной ученице! А та, в свою очередь, почтительно боготворила меня, как и я два года назад мою первую учительницу, и читала, и считала, и познавала азы ораторского искусства! Впоследствии Талочка сохранит ко мне восторженное отношение на всю жизнь, даже став «марокканской» принцессой…

Сейчас я понимаю, что мы, все трое, будучи едва ли не единственными девчонками в густонаселённом детьми переулке, расположенном в центре провинциального украинского городка, были «не такими». Можно сказать, мы являлись настоящими «белыми воронами», хотя я лично об этом даже не подозревала, пока в один прекрасный день не очутилась в первом классе близлежащей школы.

Школа находилась в самом центре, возле огромного парка, построенного, как говорили, на месте старого кладбища. Парк был гордостью города: в его длинных тенистых аллеях гуляла разряженная публика, кружили карусели, продавали вкуснейшее сливочное мороженое в стаканчиках или в вафлях! Школа располагалась в новом трёхэтажном здании и, как следствие послевоенного «бэби-бума», была огромной. Окнами она выходила на заветный парк.

Родители некоторое время сомневались, не оставить ли меня на домашнем обучении. Особенности физического развития, несносный характер и непомерные амбиции говорили в пользу такого плана, но папа был непреклонен:

– Ты будешь как все: бегать и прыгать на уроках физкультуры, собирать металлолом и макулатуру, учить буквы(!) и счёт! (Боже мой! сам же рассказывал, что моё первое слово было «сантиметр»!) Ты будешь, как все, без всяких поблажек носить школьную форму и обычную обувь, ты будешь сама таскать свой портфель. Ты будешь учиться так, чтобы я мог тобой гордиться наперекор всем врачам и всем их долбаным прогнозам!

Дорогой мой папочка! Я до сих пор живу по твоим рецептам… Я никогда не отступила от твоей программы и ни в чём не давала себе поблажки. Я старалась быть как все, хотя бы внешне; внутренний же мир – это уже моё сугубо личное дело…

Первый и единственный раз, если не считать выпускного вечера (но уже в другой школе), мои мама и папа зашли на школьный двор. Первого сентября он кишел школьниками, учителями и родителями! Мне заплели толстенную длинную косу с огромным белым бантом (ох уж мне этот бант – стыдоба!), обрядили в форму с белым фартуком (ненавижу!), дали в руки букет и подтолкнули к стайке первоклассников во главе с сухопарой пожилой учительницей – строгой женщиной с вечно поджатыми губами. Я поковыляла к одноклассникам.

Ребятам я не понравилась. Они перешёптывались и хихикали, глядя на меня. Я оглянулась на родителей: папка с мамкой чуть не плача глядели на меня во все глаза, морально поддерживали и опекали… на расстоянии.

К группке хихикающих подскочил один из моих сотоварищей по футбольной команде в переулке и дал пару «лещей». Хихиканья смолкли. Я училась понимать, что дети – жестокий народ, и начинала вырабатывать в себе «инстинкт джунглей»…

Учительница отдала какие-то свои первые распоряжения и повергла меня в шок! Она говорила неграмотно: не теми словами и не с теми ударениями, к которым призывал литературный язык! Школа начинала мне явно не нравиться!

На первом уроке мы писали палочки. Дети старались следовать объяснениям и корпели над тетрадками, высунув язычки… Я же, презирая неправильности языка учительницы, слушала вполуха и, начертав что-то по-быстрому в тетради, сдала задание. В глазах потемнело: на меня смотрела огромная жирная красная «двойка»!

Спешу успокоить своих дорогих читателей: «двойка» была первой и последней в моей школьной жизни. Ещё были две «тройки» в седьмом классе: одна по геометрии и одна по рисованию, и несколько текущих «четвёрок», каждую из которых я помню по сей день. Вот, собственно, и все мои отклонения от стандарта «отлично» за десять школьных лет.

Но та первая «двойка»…

– Да ты не только хромая, ты ещё и дурная! – прошипел сзади какой-то сопливый пацан.

Я недолго раздумывала, реакция вратаря сработала мгновенно. Развернувшись, я со всей силы звезданула по лопоухой голове! У пацанёнка хлынула носом кровь, а меня схватила за руку и потащила в учительскую моя несимпатичная первая учительница. Она позвонила папе, и он выписал для школы свои первые грузовики макулатуры и металлолома.

В лицо меня больше не дразнили. Учительнице я так и не смогла простить неграмотную речь и ограниченный кругозор, хотя она, как бы ей этого ни хотелось, не ставила мне больше ни одной оценки ниже «пятёрки»: училась я как зверь!

Одноклассники меня уважали… на расстоянии. Я почти мечтала принять участие в их дурацких игрищах в коридоре на переменках. Я бы с удовольствием пошепталась с девчонками в уголках коридоров об их «секретиках» и посплетничала о том о сём! Но, увы, с каждым днём я всё больше становилась «белой вороной», не такой, как все. Ведь я была «отличницей» и «зубрилой», что в той среде было ой как не в почёте!

Спас меня тогда от тотального разочарования в жизни городской Дворец пионеров – ив частности, кружок художественного чтения. Он находился рядом с детской библиотекой – моим вторым домом. Великолепно сохранившийся барский особняк (в годы оккупации там располагалось гестапо) поражал моё семилетнее воображение немыслимой красоты фасадом, широкими мраморными лестницами, бесчисленными анфиладами комнат с кое-где сохранившимися люстрами! Говорили, что старая часть города, на улицах которого осталось несколько чудом сохранившихся домов, строилась по проектам самого Растрелли! Уж не для графьёв ли Бобринских?[5]5
  Смотри предыдущие главы.


[Закрыть]

Однажды в школу в поисках будущих кружковцев пришла красивая молодая женщина. Её звали Людмила Ивановна. В прошлом она была актрисой, но к тому моменту стала прилежной женой и домохозяйкой. Женщина попросила первоклашек что-нибудь прочесть наизусть. Я, как всегда, выпендрилась – прочла кусок из «Илиады» Гомера, с чем и была тут же зачислена в кружок.

Людмила Ивановна работала со мной очень кропотливо, обучая мастерству художественного чтения самозабвенно, взахлёб! Наверное, именно так недавно её саму учили в театральном. Иногда она ругала меня, иногда похваливала. Если ничего не получалось, она рыдала от бессилия и тут же принималась хохотать вместе со мной от радости, если, как ей казалось, мы одерживали маленькую профессиональную победу!

– Нет, прикрой звук, как в вокале: о-о-о! «Огонь и пепел сё-ё-ёл сожжённых…»

Мы разучивали коротенькие тексты к городским детским мероприятиям, обращения детей к главе администрации, стихи для чтения с городских эстрад. И я в сотый раз отрабатывала какую-нибудь фразу в литературном монтаже к очередному празднику. Как мне пригодилась эта школа милой молодой актрисы в будущем! Благодаря ей я стала считать, что моя жизнь неотделима от сцены. Я актриса, и этим всё сказано. Теперь было понятно, почему я «не такая», по крайней мере мне самой.

Я почти ежедневно выступала где-то, вела концерты на городских площадках, читала стихи на конкурсах, играла детские роли в городском театре. Да и после школы я не оставила своё хобби и стала членом агитбригады МВТУ имени Баумана, выступала на концертах Московского камерного хора студентов, а совсем недавно вышла на сцену на Чемпионате по русской словесности в Германии.

– Как же ты читаешь свои стихи! Никогда не слышал ничего подобного! – похвалил меня главный судья Чемпионата, известнейший московский поэт.

Но тогда всё это только начиналось… с маленькой комнатки под крышей бывшего помещичьего дома, отданной под городской кружок художественного чтения…

Несмотря на острый дефицит времени, в школе я была отличницей, начинала писать стихи, выступала на концертах. В классе меня не любили, называли «выскочкой». Хромота жить не мешала, родители меня уважали и гордились мною.

Глава 9
Велосипед, коса и коса

Как же это здорово – катить на велосипеде, ощущая под туго накачанными шинами полотно бесконечной дороги! Велосипед – это, оказывается, такая вещь, которая позволяет передвигаться куда захочешь и когда захочешь, пусть и крутя педали одной ногой, пусть и с трудом забираясь на сиденье и останавливаясь, заваливаясь на бок и нередко падая! И всё равно, сидя с прямой спиной в седле, нестись по дорогам и обочинам с немыслимой скоростью намного приятнее, чем переваливаться по-утиному с креном на левую сторону.

Какое же счастье подарило мне новое открытие! Слава создателям этого чуда инженерной мысли! Слава моему старшему брату, одарившему меня долгожданной и столь необходимой свободой передвижения! Слава моим чудесным немолодым родителям, давшим мне другие возможности, без которых свобода была бы невозможна! Они позволили мне садиться на большой, «взрослый» велосипед брата, едва дотягиваясь здоровой ногой до педалей, и с замиранием сердца махали вслед своей самовольной и своенравной доченьке, не подавая вида, как же они волнуются, пока в проёме калитки не покажется измазанное грязью (а иногда и слезами), но счастливое лицо (вечно сбитые коленки и счёсанные об асфальт локти не в счёт!), упиваясь моими бродяжьими рассказами и радуясь моей пусть всё ещё немного ограниченной свободе передвижения, которую я обрела в то первое каникулярное школьное лето…

– Когда вернёшься?

– Не зна-а-а-ю-ю-ю!

Любимый старший брат Валерка только вернулся из армии, срочно устроился разнорабочим на стадион, заработал денег и купил мотоцикл, а я вскочила на оставшийся по наследству его «взрослый» велосипед. Он был огромным для моего восьмилетнего тела и вначале казался неподъёмным. Пришлось попотеть, чтобы сдвинуть его с места, но постепенно я, исхитрившись дотянуться до педалей единственной здоровой ногой, сумела поехать…

И больше меня было не удержать: только я, дорога, педали и ветер!

– Ну и где тебя носит целый день? – у мамы в глазах стояли слёзы. – Я уже не знала, что и думать… Не евши с утра, а заявляешься под вечер… Погоди, вот я папке скажу!

Но папка, довольный и счастливый моей внезапной мобильностью, только смеялся.

– Я ездила в Смелу к тёте Даше.

– ?

Немая сцена.

– Как?! Тридцать километров туда и столько же обратно!

– Угу! Как здорово! Да вы не волнуйтесь! Подумаешь, тридцать километров! Зато как тётя Даша была рада!

В глазах до сих пор стоит испуганное тёткино лицо, когда она увидела меня в проёме ворот своего частного смелянского дома… Покрытая пылью длинной междугородней трассы, я счастливо рассыпалась рассказами о проделанной половине пути перед испуганной родственницей, умяла вкуснейший борщ, поцеловала любимую двоюродную сестру Милку и вскочила на верного железного друга, чтобы отправиться в обратную, почти трёхчасовую дорогу…

Тётя Даша жила со своим мужем дядей Лёней, старовером и книгочеем. Их дом располагался в Смеле рядом с имением графьёв Бобринских. Как я писала чуть выше, она состояла с ними в тайном родстве. Дядя Лёня был серьёзным, степенным мужчиной, не склонным к разговорам, в отличие от своей темпераментной супруги, которая целые дни проводила, выясняя отношения и устраивая бурные ссоры и столь же бурные примирения со своей сестрой Гашей, жившей по соседству.

– Ну, будьмо! Щоб пилось и Глось! – заканчивались все разборки между тётками. И белёсый украинский самогон из сахарной свёклы лился в гранёные стаканы до следующей бури.

У моей тётки Гаши, которая тоже являлась отпрыском графа Бобринского, были удивительно удачливые дети. Впоследствии все они «выбились в люди». Муж тётки, дядя Ваня, побывал в фашистском плену, вернулся домой со сломленной психикой после сталинских лагерей и, прожив совсем немного в кругу семьи, умер.

Тётя Даша, старшая из сестёр, и сама имела троих очень удачливых детей – моих двоюродных брата и двух сестёр. Старший сын был прокурором Краснодарского края, средняя сестра вышла замуж за полковника генштаба, а младшая и самая моя любимая, Милка, – о ужас! – предпочла еврея и связала с ним свою жизнь! Конечно же, произошёл такой «мезальянс» против воли родителей. Милка смело бросила всё и убежала из отчего дома к своему обожаемому Гришеньке! Нужно отметить, что он был не просто евреем, а одним из самых «продвинутых» и известных «подпольных» бизнесменов того времени! Кстати, Гришка всегда говорил, что его учителем и «гуру» был мой папка…

– Умнее человека не встречал! – скажет он мне спустя многие годы, когда мы случайно пересечёмся в Евпатории. Я приеду туда лечиться и остановлюсь в частном секторе. К тому времени я уже окончу институт и буду замужем. И вот однажды под окном скромной хрущёвки вдруг появится чёрный лимузин, из него с трудом выйдет необъятный Гришка и пыхтя поползёт по лестницам на пятый этаж без лифта…

– Чтобы двоюродная сестра моей любимой жены жила в этом клоповнике! Собирай вещи, будешь жить у нас! – он примется бросать в сумку мои вещи. – Дочка Яна приезжает по путёвке и селится здесь! Это же надо было придумать!

В дверях покажутся испуганная хозяйка квартиры и ещё три женщины, получившие койки в той же комнате.

– Что подумает обо мне Ян?! – будет неистовствовать Гришка.

– Но как ты узнал? – оторопело спрошу я.

– Ха, как я узнал, она спрашивает! Тебя будут лечить у меня дома лучшие главврачи!

А потом он посадит меня за стол в своём шикарном доме, даст в руки листок бумаги и карандаш:

– Пиши, пиши всё до копейки: зарплату, платежи за коммуналку, расходы на еду и прочее. Пиши всё! Я хочу понять, как можно жить семьёй на две ваших зарплаты!

Потом он будет долго сидеть над листочком, изучать мои записи, задумчиво смотреть на меня и говорить:

– Счастливые вы люди, наверное… Я бы так не смог…

Я наберу для храбрости воздух в лёгкие и выпалю вопрос, который уже давно вертелся у меня в голове:

– Гришка! А ты сидел?

Он разразится хохотом, и толстый его живот будет колыхаться в такт приступам смеха.

– Конечно сидел! – ответит он и, увидев ужас в моих глазах, добавит: – Полчаса. Пока не позвонили из Совета министров. Знают, что один сидеть не буду. Пол-кремля за собой потяну! Ты вот что, знай: отец твой – большая голова! Если бы не его коммунистические принципы, далеко бы пошёл. Я его учителем своим считаю – по творческому подходу, по вращению шестерёнок в голове. Да только он и дверной ручки у государства не возьмёт. Ты со своим мужем тоже мыслишь узко – где это видано: жить на зарплату молодого специалиста! Впрочем, если захотите – возьму в бизнес, только моргни! В знак уважения к Яну. В Америках будешь жить!

Эх, Гриша, Гриша! И чего я тогда к тебе не прислушалась?

А в то время, о котором я сейчас веду рассказ, красавица Милка, крепко обняв и поцеловав меня, вложила мне в руку узелок пирожков «на дорожку», проводила до калитки и долгодолго махала вслед удаляющейся гостье, пока мой велик не скрылся за углом…

Дома, рассказав о своей поездке потерявшим дар речи папке и мамке и наскоро выпив несколько стаканов насыщенного вкуснейшего домашнего компота, я натянула купальник и, накинув поверх какую-то широкую пляжную тунику, опять впрыгнула на велосипед и понеслась «на косу» купаться, пока не зашло солнце.

«Идти на косу» значило идти купаться на Днепр, на искусственную песчаную косу, протянувшуюся параллельно берегу. Её намыли во время строительства Кременчугского водохранилища. Ширина Днепра в этом изгибе достигала тогда четырнадцати километров – противоположного берега видно не было. По фарватеру реки оставались мелкие островки, на которых было так чудесно отдохнуть после часа плавания в быстрой днепровской воде!

Плавать я научилась сразу и плавала с увлечением и самоотдачей (в воде хромота не мешала!). Обычно я шла по белейшему и чистейшему плёсу до такого места, где открывалась необъятная даль Днепра, сбрасывала лёгкую одёжку наземь, привязывала к прибрежным кустам велосипед, который с трудом ехал по хрустящему «сахарному» песку, и бросалась в прохладные желтоватые воды! А потом плыла и плыла до какого-нибудь островка: то на спине, то уткнувшись лицом в воду – и без сил падала на берег. Мне нравились сюрпризы. А потому я испытывала настоящее удовольствие, когда поднимала голову и, прищурившись, оглядывалась вокруг, чтобы оценить, куда же меня занесли волна и кураж…

Возвращалась я обычно уже затемно, как раз к обильному столу. Смыв в летнем душе пыль дорог и днепровский крупный песок, я принималась уплетать за обе щёки вкуснейшую родительскую стряпню и, почти проваливаясь в сон от усталости и впечатлений прожитого дня, слышала сквозь дрёму любимые украинские песни, видела грозди винограда и ягоды вишни над огромным летним сколоченным в саду столом…

Как же чудно пели мама с братом!

 
Рiдна мати моя! Ти ночей не доспала…
 

Брат мой вырос настоящим красавцем с голубыми глазами и густыми, пушистыми ресницами. Он учился в пединституте на физкультурном факультете, был прекрасным футболистом и капитаном местной футбольной команды, а впоследствии стал тренером. Его считали завидным женихом.

Как же мы были привязаны друг к другу! Брат любил подхватить меня на руки, усадить на мотоцикл и укатить в свою компанию, к своим друзьям, где я чувствовала себя как рыба в воде, несмотря на разницу в возрасте! До сих пор, общаясь по скайпу с Валеркой, я передаю привет друзьям его юности и моего далёкого детства.

После таких прогулок возвращались мы обычно поздно, валились с ног и тут же погружались в сон. Завтра ждал новый день волшебного лета. Даже книжки были на какое-то время отброшены в сторону. Каникулы – время для отдыха, а «подтягивать» мне было нечего – первый класс закончен на «отлично»!

По утрам Валерка придирчиво оглядывал велосипед, подкачивал шины – и жизнь снова трубила в фанфары! И конечно, я тут же устремлялась навстречу приключениям и новым ощущениям. Так однажды…

– Родители разрешили тебе стричь косу? – подозрительно спросил меня пожилой еврей, работавший в городской парикмахерской возле «магазина Фефера», куда я пришла избавляться от надоевшей до умопомрачения косы!

– При чём здесь родители? Стригите!

Волосы были толстыми как проволока и, заплетённые в косу, не поддавались никаким ножницам! Он с трудом «отпилил» мне её, чертыхаясь в процессе, непрерывно язвил по поводу родителей этой «шиксы», которые, как недоумки, послали дочь состригать такие чудесные толстые русые волосы. В итоге парикмахер оставил на затылке сантиметровую «стерню», а в руки отдал состриженную косу. Глядел он на меня при этом осуждающе-укоризненно.