Текст книги "Покуда вертится Земля. Сборник современной поэзии и прозы"

«Я – Гамлет, я насилье презирал…»

 
Я – Гамлет, я насилье презирал.
Я падал оземь, разбивая руки,
Я плакал и смеялся, и рыдал
От бесполезности любви и мира скуки.
 
 
Что за вопрос: «Так быть или не быть?»
Как мне решить постигшую дилемму?
Скажи же, мир, как мне тебя любить,
Когда ты даришь мне проблему за проблемой?
 
 
По что мне мир, по что мне и война…
Скажи хоть ты, любимая, родная,
За что ты отвернулась от меня,
За что ты продалася, дорогая?
 
 
Безумный мир с загадками небес!
За что меня в песок ты растираешь?
Я быть хотел песчинкой от небес,
Но за талант меня ты презираешь…
 

«Как виноградных две лозы…»

 
Как виноградных две лозы,
Сплелись в едину две культуры,
И две таинственных фигуры
Воздвигли души на весы.
 
 
В пустом соблазне пролетели
Недели, годы и века.
Самих себя они отпели,
Чтоб всё забыть наверняка.
 
 
И вот вам сказка и не сказка —
Красивых слов пустая даль,
Как из прекрасного дамаска
Рождается в душе печаль.
 
 
Кружиться бы им в мерном танце,
Дарить любовь, улыбки, сны,
Запечатлеть себя на глянце
И свои поиски весны.
 
 
Обманом было всё разбито,
Что для любви лишь рождено.
Один – победы славит лихо,
Второй – пьёт горькое вино.
 

Обман

 
В вечернем сумраке свечи
Пусть песней зазвучит слеза.
Сказала сердцу ты: «Молчи!»
Но правду выдали глаза.
 
 
Он понял всё, он был не глуп,
Он знал всё трижды наперёд,
Он уголками тёплых губ
Тебя пленял, но только вот
 
 
Ты знаешь точно: сказка – ложь,
Намек один – хлебни беды,
Поверь ему и преумножь
Свою тоску, что ж скажешь ты?
 
 
В вечернем сумраке свечи
Себя сжигаешь ты опять,
Твердишь опять: «Смирись, смолчи!»
Чтоб боль свою скорей унять.
 
 
Свеча рыдает в два ручья,
Душа болит в пустом бреду.
Под трель ночную соловья
Соврёшь ты: «Вовсе не люблю!»
 

Алексей Клоков

К России

 
Ты слышишь, разные такие
На звук и смысл имена:
Одним ты – Русь,
Другим – Россия,
А третьим – «эта, блин, страна».
 
 
У всех – особенная правда
За стенами упрямых лбов.
У всех – особенное право
На ненависть и на любовь.
 
 
Но, как бы ни было, в ответе
Сыны твои за выбор свой.
Будь Русью – тем,
Россией – этим,
А третьим – «этой, блин, страной».
 

В жарком 44-м

 
В жарком сорок четвёртом
Ехала по Литве
Рота тридцать четвёрок.
Медленно день мертвел.
 
 
Зарево на Востоке.
Блёклые небеса.
Запад гремел далёкий.
Что тут ещё сказать?
 
 
Всё, чем до фронта жили
Там, на своей земле,
Скрылось за шторой пыли,
Выхлопом дизелей.
 
 
Но на просторе чистом
Стало опять легко.
Где они, особисты?
Партия далеко.
 
 
Кто их смешает с грязью?
Кто им в бою соврёт?
Путь им прочерчен красной
Стрелкой за синий фронт.
 
 
Страшно? Конечно, страшно.
Что предавать земле,
Если слетела башня,
Ахнул боекомплект?
 
 
Что соскребётся. Так что
Смерть продолжает здесь
Сплачивать экипажи.
Дальше уже – Бог весть.
 
 
Ездили так на марше:
Все забирались в танк,
За исключеньем старших.
Что это слева, там?
 
 
Старенькое распятье
В сумерках как во зле.
Тут боевые братья
Головы все нале-
 
 
во, будто по уставу.
(Видел бы замполит
Эту Христову славу
В душах сынов земли,
 
 
Выжженных пропагандой).
Что говорят они
Здесь, на свиданье с правдой?
«Боженька, сохрани».
 
 
Едут, узрев святыню,
В ад, где уже ни зги,
Грешники во святые.
Господи, помоги!
 

Стихи о браке

 
1
Брак, как любое чудо,
Требует простоты,
Света из ниоткуда,
Праздничной чистоты,
 
 
Странности превращенья
(Мы ведь – не я плюс ты),
В сплаве соединенье,
Так – никакой черты.
 
 
Медленно – до кипенья,
Сразу же – остывать.
К силе: просить прощенья —
Слабость: всегда прощать.
 
 
2
Брак, как и всё на свете,
Держится на добре.
Вспомни о Магомете,
Как он ходил к горе.
 
 
Та на своём стояла,
Как он ни звал, не шла.
Но и не убегала.
Значит, к себе ждала.
 

Ледяной дождь

 
Деревья на красавиц так похожи
(С которыми по жизни нелегко).
Надменны и без лиственной одёжи.
Возносятся над всеми высоко.
 
 
Холодные, к добру то дальнозорки,
То близоруки. Что ты с них возьмёшь?
И застывает ледяною коркой
На их телах вниманья тёплый дождь.
 
 
От этого они ещё красивей,
Стоят в роскошном чистом хрустале.
Но душно им. И ноша не по силам:
Ломает, гнёт и тянет их к земле.
 

Отец и сын

 
1
Ветер колючий
Песню заводит,
Мнёт наверху сукно.
«Папочка! Папа!
Небо уходит!»
«Тучи бегут, сынок.
 
 
Небо над ними,
Синее-синее,
Цвета маминых глаз,
С нами всегда и ныне.
Будет и после нас».
 
 
2
Вот и приехали. Взглядом оценщика
Смотрит отец на родительский дом.
«Папа, где дедушка? Мама, где дедушка?»
«Там, где…» «Узнаешь потом».
 
 
«Может, пойдёшь, погуляешь с ребятами?»
«Хочешь конфетку, Серёж?»
«Дедушка спрятался?» «Дедушку спрятали».
«Ты его здесь не найдёшь».
 
 
Холодом веет на детское темечко.
Сжалось сердечко в груди.
«Дедушка! Дедушка! Дедушка! Де-душ-ка!
Хватит уже. Вы-хо-ди-и-и!»
 
 
3
– Куда уходят облака?
– За горизонт, сынок, уходят.
– А что там с ними происходит?
– Плывут всё так же облака.
 
 
– Они совсем не исчезают?
– Нет, их по-прежнему не счесть.
Вот в прятки брат с тобой играет:
Его здесь нет, но он же есть.
 
 
– А дедушка, который Лёня?
– И дедушка живой и все…
– Вот здорово! Теперь я понял.
Он приходил ко мне во сне.
 
 
– К тебе во сне? Когда?
– Не помню. Меня он тронул за плечо.
Я ему: «Деда, ты же помер».
А он: «Ну что ты, нет, внучок».
 
 
4
Мягче стали контуры деревьев.
Льётся с неба приглушённый свет.
«Пап, где солнце?» Трудно не поверить,
Что его и в самом деле нет.
 
 
«Там, за облаками». «Где? Не вижу».
«Не увидишь. Прячется пока.
Высоко, всего на свете выше».
«А зачем?» «Чтоб ты его искал».
 

Борис Алексеев

Кыргыз-road

Часть 1

Чуйская долина. Огромное озеро земли с остроконечными берегами снеговиков Тянь-Шаня. Райская обитель человека-земледельца и скотовода!

Мы «мчались» со скоростью 35—40 км/ч вдоль проросших, как ядовитые борщевики, цветастых баннеров и торговых павильонов «а ля Америка». Полуразрушенная подвеска раритетного Фольксвагена вытряхивала из нас чувство брезгливости к унылому видеоряду киргизского самостроя, напоминающему скорее малёванные картонные пазлы, чем помещения, созданные человеком для какой-либо разумной цели. Клубы дорожной пыли не позволяли открыть в салоне окна, а палящее киргизское солнце, видимо, зная, об отсутствии в машине кондиционера, выжигало автомобиль изнутри вместе со всем его содержимым. Так жарят в мангале мясо, завернув его предварительно в металлическую фольгу, чтобы не потерять сок.

– Господи, когда же всё это кончится? – жена прикрыла лицо руками.

Н-да, презентация отдыха в Киргизии складывается «удачно», – подумал я, глядя в наливной затылок молодого кыргыза-водителя, который как ни в чём ни бывало крутил «авторадио» в поисках шансона.

Наш путь лежал из столичного аэропорта «Манас» на побережье главной природной жемчужины киргизского края – горного озера Иссык-Куль.

Кыргызстан, как теперь гордо величают свою родину бывшие советские граждане-киргизы, оказался страной в целом гостеприимной, несмотря на то, что многие русские покинули нажитую в солнечной Киргизии биографию и вернулись в Россию, не одолев проснувшегося национального самосознания.

Киргиз прост, наивен, в меру подозрителен и, как всякий малый народ (хотя таковым ни один кыргыз себя не считает), самолюбив и социально раним. Показать перед русским своё превосходство в чём-либо для кыргыза величайшая радость. На все достижения цивилизации (города, аэродромы, сельхозтехника) он заносчиво глядит поверх гривы своей длинноногой лошади, цокает языком и размышляет так: «Молодец я, кыргыз, сколько имею, сколько умею!..»

То, что благодаря русской национальной политике в столичном Бишкеке имеется оперный театр, монументальный центр города, современный цирк и прочее киргиза не напрягает совершенно. Он искренне считает себя источником социального блага потому, что у него есть кобыла, отара овец и плетёная круглая юрта, которая защищает от ветра и его самого, и его семью, и всю киргизскую цивилизацию.

Примерно так же рассуждают и прибалты. Разница в том, что киргиз действительно так считает, а прибалт лукавит, закрывая глаза на собственную неправду.

Позже мы узнали, что из Манаса на Иссык-Куль ведёт вполне сносная объездная дорога. Почему водила отправился в предгорье через городок с названием Кант, так и осталось для нас загадкой. Этот «маленький киргизский каприз» провалил стартовое знакомство с Тянь-Шанем, зато обозначил нижайшую отправную точку, в сравнении с которой любое отличие – благо.

Действительно, миновав Кант, мы через пару селений оказались в полях предгорья и вдохнули чарующий аромат альпийских лугов, спускающийся с гор в долину. Хребты-снеговики, походившие издали на мираж, теперь высились перед нами, как исполины, и вглядывались в крохотных путников, посмевших приблизиться к подножию.

Мы остановили машину. Внутренний восторг пьянил нас.

– Господи, какая красота! – жена взмахнула руками и, как птица, сделала несколько быстрых шагов, упреждая полёт.

– Э-э, это что, – рассмеялся водила, обнажая девственную фиксу, не тронутую дантистом, – вот въедем в горы, там точно летать захочешь!

– Так едем же! – воскликнула жена, прильнув к видоискателю фотоаппарата.

Часть 2

Покатые равнины альпийских лугов, как огромные морские валы, пенились и оседали по сторонам ущелья. Через час езды мы остановили машину у небольшого хозяйства. Новенькая юрта, как невеста, трепетала на ветру красным расшитым полотном, укреплённым вместо двери. Неопределённых лет киргизская женщина возилась с корзинами возле скотника.

– Какая прелесть!.. – пролепетала жена, глядя на выводок маленьких жеребят, упрятанный в крытый полуразвалившийся загон. На длинных хрупких ножках покачивалось восемь крохотных телец с крупными, почти взрослыми головами. Жеребята были настолько милы, что у меня от восторга тоже перехватило дыхание.

– М-можно, я к ним п-подойду? – не справляясь с речью, молебно спросила жена хозяйку.

– А то, милая, иди, – ответила киргизка по-русски почти без акцента.

Жена, как птица, в мгновение очутилась перед загоном. Жеребята, не привыкшие к стремительности окружающего мира, сгрудились в комок, напоминающий испуганную «сороконожку». Жена протянула руку сквозь прутья загона и попробовала дотронуться до ближайшего жеребёнка. Тот потешно мотнул головой и рассерженно ударил копытцем о землю.

– Ого! Какие мы грозные! – улыбнулась жена и вопросительно поглядела в сторону хозяйки.

– Постой спокойно, они привыкнут, – ответила женщина, – ты добрая, лошади это понимают.

Действительно, не прошло минуты, как тот же «сердитый» малыш боднул ворсистым лобиком раскрытую ладонь жены, требуя ласку. Жеребята оживились и, расталкивая друг друга, вытянули мордочки, полные любопытства. Я хотел прокомментировать это событие, но жена свободной рукой подала умоляющий знак и остановила меня на полуслове.

Тем временем двое мужчин стали загонять табун лошадей на ферму. Лошади не хотели слушаться, разбегались, перепрыгивали плетёные тыны, но уверенные крики людей с одной стороны и жалобные «детские голоса» с другой всё же заставили строптивых мам приблизиться к загону, где на них накинули упряжи и по очереди повели на дойку. Когда закончилась дойка последней кобылы, выпустили из загона жеребят. Мамы чинно разобрали своих детёнышей и подпустили к сосцам. К одной лошади присосались сразу два малыша. Я спросил у киргиза, почему так? «Э-э, – ответил он и показал рукой в сторону реки, бегущей в низине ущелья, – видишь?»

На другом берегу, в зарослях камыша бродила рослая пегая кобылица. Она, как цапля, перебирала длинными ногами заросли травы, не обращая никакого внимания на призывные крики погонщиков.

– Ах, ты, мама, мама! – вздохнула жена и, повернувшись к хозяйке, спросила: – выходит, её детёныша кормит другая?

– Да, милая. Брошенного кормит первая, которая ближе, так у них заведено. У людей бы так! – улыбнулась киргизка.

Но вот кормление окончилось, и табун в полном составе чинно стал спускаться к реке. Трудно словами передать восторг и трепет наших душ при созерцании каждого шага этих удивительных животных.

Гривы вздрагивали в такт плавному скольжению тел; морды, одинаково развёрнутые в профиль, напоминали графику колесниц на греческих вазах. Мы чувствовали, как призывное ржание спутанного у воды жеребца извлекает из нас что-то глубокое и манит вслед царственным кобылицам…

***

Но пора в путь! Отведав сладкого кобыльего молока и купив баклажку настоящего кумыса, мы отправляемся дальше.

– Благодарю за кумыс, – я прощаюсь с хозяином дома.

– Кымыз – так правильно! – отвечает он и поднимает правую руку ладонью вверх, осязая незримой энергией гор нашу будущую дорогу.

Наталья Преснякова

Погостить бы у мамы немного…

 
Погостить бы у мамы немного…
И под шёпот дождя за окном
Рассказать ей о том, что дорога
Вся раскисла давно за селом.
 
 
Не добраться сюда, не доехать,
Но хотелось так встретиться с ней,
Что досадная эта помеха
Отнимала покой сколько дней…
 
 
Я приехала, мамочка, слышишь!
Я добралась с трудом, но домой…
Так подкинь же скорее дровишек
И согрейся у печки со мной…
 
 
Выпьем чай с ежевикой и мятой,
Как любила ты раньше… тогда…
Только вот тишиною объятый,
Двор встречает меня, как всегда.
 
 
Ты не выйдешь навстречу, родная,
Мне былого уже не вернуть…
На знакомую землю вступая,
Одиноко продолжу свой путь.
 

А ты сегодня, мама, мне приснилась…

 
А ты сегодня, мама, мне приснилась,
Хоть и на отдых было два часа.
Проснулся от того, что сердце билось,
Рвалось, как будто птица в небеса…
 
 
А здесь рассветы, мама, как и дома,
Но только дымом пахнут от огня.
Гроза такая же, раскаты грома…
И росы здесь такие же звенят.
 
 
Ты знаешь, мама, на войне тревожно,
Минута жизни ценится за год.
От шквала пуль подняться невозможно,
Вчера здесь положило целый взвод.
 
 
А утром в бой кровавый рукопашный
Пришлось идти с ребятами впервой.
Ты знаешь, мама, здесь бывает страшно…
Но я – защитник, Родина за мной.
 
 
Сегодня, мама, ты опять приснилась,
Мне кажется, что слышал голос твой…
Команду дали: «В бой!» Ты растворилась
Покровом над обугленной землёй.
 

Я люблю старинные дома

 
Я люблю старинные дома:
Запах стен, где прошлое таится.
И на полках книжные тома,
И в пыли ненужные тряпицы…
 
 
Деревянных ставень тихий скрип,
В доме половица не прибита.
К тусклому стеклу жучок прилип.
И разбитый слоник из нефрита…
 
 
Жёлтая подшивка из газет,
Сложенная кем-то аккуратно.
И забытый вязанный берет,
Временем потрёпанный изрядно…
 
 
Я люблю старинные дома.
В них так много тайн и откровений:
Чтобы не сойти от бед с ума
В прошлом ищем мы подчас спасенье.
 

Жизнь

 
Еле заметной и узкой тропинкой
Или совсем неприметной былинкой.
Трепетом, нежностью, страхом, любовью
Жизнь начинается наша с тобою.
 
 
Первый росточек, дорожка чуть шире —
Мы продолжаем познание в мире.
Мама, как компас, ведёт нас надёжно,
Даже подчас если всё очень сложно.
 
 
Зелень листвы и дорога-грунтовка,
Помощь от мамы… нам очень неловко.
Хочется птицей взметнуться свободно,
Делать самим, что душе лишь угодно.
 
 
Буйные листья и пышность соцветий.
Мама, пойми, мы давно уж не дети!
Гулкость и ширь магистральной дороги —
И за потомков начало тревоги…
 
 
Лист пожелтевший и ягоды сочность,
И автострады аптечная точность.
Мчимся со скоростью ветра, не веря —
В жизни бывает и боль, и потеря.
 
 
Крона опала, дорога в ухабах,
Планы мы строим все в мелких масштабах.
Хочется к маме… прижаться щекою,
Но обнимаемся лишь с тишиною.
 
 
Еле приметная узкая тропка,
С внуком за ручку шагаем мы робко.
Трепет, опора, любовь и отрада…
Что ещё в жизни, поверьте, нам надо?
 
 
Стебель засох… нет росточка в помине…
– Больше подкиньте дровишек в камине.
Холодно, зябко… и стёжка в забвеньи,
Чаще и ближе к земле притяженье.
 
 
Место пустынно, заросшие дебри,
Там, где когда-то тропа вела к двери.
Церковь, погост, крест, лампадка и где-то…
Внуки обласканы солнечным светом.
 

Екатерина Джафарова

«И то ли это юностью зовётся…»

Добрый день, моя юность.

Боже мой, до чего ты прекрасна…

И. Бродский

 
И то ли это юностью зовётся,
А может, застит душу яблонь цвет —
Кругом весна протяжным звоном раздаётся,
И мотыльки мои летят на яркий свет.
 
 
Что за нежданное смятение проснулось?
И отчего так сердце рвётся из груди?
Иль впрямь весна своей беспечностью коснулась,
Как небосвод в ней рассекают журавли?
 
 
И так отрадно дышится порою,
Что хочется весь мир рукой обнять,
И упиваться вешней свежестью сырою,
И чувствовать её, вдыхать, вдыхать, вдыхать!
 
 
А в то, что наша Юность мимолётна,
Я верить не могу, прошу меня простить.
Неповторимой, незабвенной, искромётной —
Крылатой песней вечно будет жить!
 
 
Кругом весна протяжным звоном раздаётся,
И мотыльки мои летят на яркий свет,
Лишь в то, что ни один не обожжётся,
Так верится в златые двадцать лет!
 

Прощание

 
Кончался день, томя июльским зноем,
Неслись такси, и шла толпа людей.
И в этот скучный день прощались мы с тобою
Так, как прощаются с любимой из идей.
 
 
А полная луна, как будто насмехаясь,
Была свидетельницей проводов мечты,
Не веря нам, ехидно улыбалась,
Не верил сам я в то, не верила и ты.
 
 
Меня прости. Ведь я, наверно, каюсь
В желаньях тех, дарованных судьбой.
Что будто сам с собой, как кровный враг, сражаясь,
До хрипоты кричал: «Я же не твой, не твой!»…
 
 
Теперь я крепко сплю, и в полумраке комнаты
Ты вновь раздетая, усталая сидишь —
У изголовья Библия, твоя серьга на столике,
Я говорю, но ты молчание хранишь.
 
 
С видением твоим как с призраком обвенчан,
Оно, как ты, с укором смотрит на меня,
И томный взгляд твой нежный, твои плечи
Покой мой впредь преследуют всегда.
 
 
Меня прости. Я часто ошибался,
Настанет час, я вновь прильну к твоей груди.
Я тот чудак, что так хотел остаться,
И так безжалостно позволивший уйти.
 

Метаморфозы жизни

 
Мне снова хочется писать
О том, что все ещё в начале.
О том, о чём всегда мечтала,
С надеждой хочется кричать.
 
 
О, вешность вод, шальная моя юность!
В ней звон ручья, гул перелётных птиц.
Та словно на мгновение оглянулась
И не спешит навеки уходить.
 
 
Я здесь, сейчас, и всё ещё возможно,
Пусть жизнь течёт как очерёдность дней.
И вопреки законам, может быть, и можно
Хоть на секунду взять нам власть над ней.
 
 
Смотрю вперёд – и это постоянство
Сменяет вихрь долгожданных чувств…
О, наше бытие! За долгими ненастьями
Идёт спасительный поток безумств.
 
 
А мы бежим, плывём, шагаем
По длинному мосту волнений и тревог,
Вот снова алый вечер наступает,
И неизвестно, что с собой несёт.
 
 
Но знаю лишь одно: там, за рекою,
Где лунный свет покоится в воде,
Нас ожидает счастье неземное
Взамен всем дням, прожитым в темноте.
 
 
Оно стоит совсем вблизи, за перевалом
И улыбается, задумчиво маня,
И через мост заветного Начала
Протягивая руку, ждёт меня.
 

Лирика первой весны

 
Пускай опять царапают бумагу строки,
Как будто это первая весна,
Как будто бы не так уж и далеки
Мгновенья, диктовавшие года.
 
 
Пусть станет всё на миг таким же новым:
И взгляд, и жест, и вишни белой цвет.
И робко сказанное трепетное слово,
И самый нежный, сокровенный твой рассвет.
 
 
Ты вдруг оглянешься назад со светлой грустью,
Так исступлённо смеришь взглядом облака,
И обязательно захочется вернуться
Туда, где первая любовь ещё жива.
 
 
Через мгновенье эта память оборвётся,
Оставшись тайной всех грядущих лет.
Пусть первая любовь в своё Бессмертье окунётся
И майской вишни белоснежный цвет.
 

Ирина Шимко

Игры моего детства

Наша улица небольшая, но дружная. Вся детвора, от трёхлетней Маруськи до десятиклассника Вовки, собиралась ватагой во дворе. Баловались картишками, играли в «Замри», в «Вышибалу», в «Красочки». Когда темнело, наступало время пряток. Каждый уважающий себя пацан или девчонка знали не менее трёх считалок. Разбегались в поисках укромных местечек по всей улице. Чтобы быстрее найти тех, кто прятался, толпа-то была большая, водящими назначали сразу двоих, а то и троих.

А в лапту играли с таким азартом, что даже взрослые не выдерживали и присоединялись к нам. Вот тогда на поле кипели такие страсти, что люди с соседней улицы приходили посмотреть, что происходит. Мы делились на две команды. Били по мячу взрослые. Мой папа, например, или дядя Толя, отец Эдика. А мы, мелюзга, бегали, уворачиваясь от мяча и набирая очки своей команде. Болельщики, в основном наши мамы и бабушки, хохотали от души, аплодировали, поднимая дух командам. Тётя Галя, наша соседка, умела даже свистеть и не просто губами, а с помощью пальцев. Она соединяла большой и средний пальцы в кольцо, засовывала его в рот, и заливистый разбойничий свист перекрывал наши вопли. И мы, подгоняемые этим свистом, носились как угорелые.

Игрушки у нас в основном были самодельные. Но зато какие куклы получались у нас из молодых кукурузных початков! Волосы почти как настоящие: то рыженькие и короткие, то длинные белые – такие даже в косу можно заплетать. Обмотаешь початок симпатичным лоскутком и играешь в дочки-матери полдня. А ещё мы делали кукол из картона, наряжая их в платьица из фантиков. А куклам из тряпочек можно было пришить косички из ниток и заплетай их, как хочешь. Покупных кукол мало кто имел.

Делали трещотки из высушенного гусиного горла. Насыпешь в него гороха – ох, и грохоту от него! А за косточки из свиных ножек даже дрались. Из них битки мастерили. Это сейчас в магазин пришёл и купил ножки. А тогда где ж это столько свиней возьмёшь, чтоб всех желающих битками обеспечить?

Большой компанией, старшему из которой было лет восемь, мы ходили в дубовую рощицу за желудями. До неё было километра три, да по солнышку. Но хотелось набрать этих самых желудей побольше, чтобы потом мастерить из них бусы или человечков.

А когда девчонки подросли, начали вставлять деревянные катушки от ниток под пятки и ходили потом с гордым видом, воображая себя в туфлях на каблуках. А какая ж дама без маникюра? На ногти приклеивались лепестки цветов. Их у нас называют «Космос». Цветы белые, фиолетовые, розовые. Получался замечательный маникюр, правда, недолговечный. Потому что приклеивали на слюну. А потом научились варить «лак» для ногтей из пургена и канцелярского клея. И как же девчонки гордились этими обгрызенными ногтями с каёмкой грязи, покрытыми толстым слоем чудовищно-красного пургенового «лака».

А пацаны всё время воевали. То красные с беляками, то наши против фашистиков. Причём, врагов выбирали по считалкам. Кто же фашистом добровольно согласится быть! А воевать тогда с кем, если «не наших» не будет?

Ловили мальков самодельными удочками. Тут же, на берегу, жарили их, проткнув прутиком, и ели. И какими же вкусными были эти полуобгоревшие, полусырые рыбёшки. Я уже молчу про печёную на костре картошку или поджаренный хлебушек. Да и хлеб в нашем детстве был такой душистый, мягкий и вкусный, что пока дойдёшь от магазина до дома, полбулки слопаешь. Начинаешь грызть краюшки, они хрустят, рассыпаются крошками во рту и тают. И не заметишь, как горбушки-то и нет.

А ещё лазили на совхозный баштан за арбузами. Подбирали из компании самых проворных для похода на поле, остальные лежали в траве в засаде. На животе больно ползать, колючек много. Станешь на колени, голову вниз опустишь и ползёшь. А некоторые приспосабливали на голову половинку очищенного от мякоти арбуза, это чтобы не увидел сторож. Так и ползли от арбуза к арбузу, выбирая поспелее. Сорвём штуки три и удираем. Потом устроимся в тенёчке, разобьём арбузы на несколько частей, поделим на всех, и начинается пир. Сок течёт на одежду по рукам и ногам, липкий, сладкий. Он привлекает ос и пчёл. Надо быстрее доесть арбуз и бежать наперегонки к реке. И купаться там до синих пупырышек, пока губы не затрясутся от холода. Выскочишь на солнцепёк, обсохнешь и опять в воду. Помню бабушкино напутствие: «Утопнешь – домой не приходи!»

Как-то недавно отключили электричество, так внук маялся полдня, не зная, чем себя развлечь без телевизора и компьютера. Детей на площадках «выпасают» мамы и няни. Они ограничивают детскую свободу: «Не лезь на горку – упадёшь! Не бери палку – испачкаешься! Не раскачивайся сильно на качелях – ударишь кого-нибудь! Мальчик, отойди! Это наша машина!»

Игры нашего детства, того счастливого времени, когда было всё равно, какой национальности твой сосед, лишь бы человек был хороший! Когда можно было скакать на палке-коне, срубать «белякам» -сорнякам головы хворостиной, кататься на Вовкином велосипеде по пять человек сразу, играть моим мячом, прыгать на Валькиной скакалке.

Я вспоминаю их и то время, завидуя самой себе.