Текст книги "Stalingrad, станция метро"

– ненавистников телевизионных пультов (они всегда теряются, суки!);

– ненавистников проводов от наушников (они всегда путаются, гниды!);

– ненавистников мыла (оно всегда тонет в воде, паскуда!).

Для ненависти существует огромное количество поводов, двери в ненависть не закрываются ни днем ни ночью, и здесь бы Наталья уж точно оказалась на своем месте. Но Наталья Салтыкова не смотрит телевизор, у нее нет плеера с кретинскими проводами. Она не знает, с какого боку подойти к компьютеру, и понятия не имеет, что такое Интернет. Что же касается мыла… И вообще чистоты, и вообще запахов… Тут существуют разночтения. Наталья не выглядит ухоженной и уж тем более – холеной, она не пользуется косметикой и духами. Но запах все же присутствует. Легкий, едва уловимый, всегда разный. Определить, приятный он или нет, – невозможно. Так могут пахнуть цветы, а может – трава после дождя. А может – обыкновенный автомобильный выхлоп. Если прибавить сюда детсадовские сгущенку и котлеты – места для мыла уж точно не останется.

В Елизаветину голову лезут странные мысли, одна нелепее другой. А самая странная, отпочковавшись от других, вырастает в невероятную теорию о Праматери Всего Сущего. Да, Наталья Салтыкова жестокая и страшно циничная, но разве не так же жестока и цинична сама природа? – длиннющий перечень стихийных бедствий и катастроф мгновенно убедит в этом даже самого закоренелого оптимиста. Но люди с упорством, достойным лучшего применения, все селятся и селятся на берегах океанов, у подножия гор, у кромки пустынь. И это – невзирая на тайфуны, самумы, волны-убийцы, лавины и сели.

Наталья Салтыкова утверждает, что у нее нет сердца. Сердце, по мнению Елизаветы, ей заменяет магма – расплавленная масса, раскаленное базальтовое вещество. Слава богу, магма не прорывается наружу, хотя и подходит к поверхности чрезвычайно близко. Из-за этого от Натальи исходит – нет, не жар – тепло. Постоянное, ровное и убаюкивающее тепло. Такое тепло бывает только в колыбели и, возможно, в чреве. Не в чреве кита, где холодно и промозгло, – совсем в другом, откуда все и появилось. Если бы Елизавете пришлось выбирать стартовую площадку для выхода в мир, она, несомненно, предпочла, чтобы стартовой площадкой оказалась не Женщина-Цунами, а Наталья Салтыкова. Внутри Женщины-Цунами неуютно, как на операционном столе или в прозекторской. Там полно страшных хирургических инструментов, емкостей с растворами, все поверхности там – металлические, к тому же хорошо продезинфицированные. Наталья Салтыкова – совсем другое дело. Внутри Натальи все устроено безалаберно, там всего в избытке – настоящий мезозой! Там поют цикады и птицы, буйно растут самые разнообразные растения – от крапивы, осоки и молочая до папоротников и орхидей. Почва там мягчайшая, усыпанная плодородным вулканическим пеплом – сказывается-таки близость к магме. По такой почве одно удовольствие пробежаться босиком, но босиком пробежаться не получится – ведь ты только готовишься появиться на свет. И потому паришь в большом пузыре посреди самого питательного бульона, наблюдая за птицами и папоротниками.

Такой вот удивительный пейзаж нарисовала в своем воображении Елизавета Гейнзе. Не исключено – некоторые мужчины (те, что долго смотрят вслед Наталье Салтыковой) интуитивно чувствуют то же самое. Оказаться рядом с ней, быть вхожим в нее, означало бы выступить сразу в двух ипостасях – младенца и того, кто отдает свое семя, чтобы младенец явился миру. И можно быть совершенно спокойным за судьбу своего семени: оно прекрасно приживется, как прижились крапива и орхидеи, оно даст замечательные всходы. Возвращение к истокам – вот как это называется. К тому же быть несколькими сразу (или чувствовать сразу за нескольких) гораздо лучше, чем быть кем-то одним. Это расширяет сознание и делает объемной картину бытия.

Обобщать и далее делать глобальные выводы Елизавета не в состоянии – из-за незрелости и некрепости ума. Остается довольствоваться прикладными знаниями о Наталье Салтыковой не как о Праматери Всего Сущего, а как о сотруднице районного собеса.

Елизавета не успела выяснить, есть ли у Натальи семья. Она не знает, чем занималась Наталья до того, как стала опекать стариков. Наталья не поражает интеллектом, да и с культурой у нее напряг. Главным элементом родового герба Натальи Салтыковой по-прежнему остается черный сатиновый лифчик в окружении бисера, люрексовых нитей и крашеных перьев. Подпись под гербом невозможно воспроизвести, так много в ней нецензурщины. И ее лицо – теперь оно не кажется Елизавете застывшим в своей красоте, подобно лицу греческой статуи. Оно неоднократно распадалось на элементы – как в тот, самый первый раз. Однажды Елизавета видела его старым, однажды – взятым напрокат у кого-то из французских королев (кажется, Анны Бретонской), а однажды оно вообще повернулось к Елизавете мужской и – более того – азиатской стороной.

Китайской или японской.

Своим китайским/японским воплощением Наталья Салтыкова обязана исключительно Илье.

Тому самому «идейному пидору-хронику», о котором она упоминала в самом начале знакомства с Елизаветой.

Пидор-хроник был заявлен в первую очередь, но встреча с ним (неизвестно, из каких соображений) перенеслась на финал. Когда Елизавета уже вступила в контакт со сподвижником Королева, соратником Гумилева и последователем Ландау. И с десятью из одиннадцати старых кошелок. Последняя из кожгалантерейного списка уехала погостить к родственникам в Уфу, и – по замечанию Натальи – «хоть бы там и отклячилась к чертям, все было бы легче».

Как ты можешь так говорить? – Елизавете все еще сложно привыкнуть к Натальиным эскападам.

Могу. Я все могу! – резонно замечает Мать Всего Сущего.

И это – такая же сущая правда.

…В тот день Елизавете был предложен выбор: либо отставной гэбист с его пражским гекзаметром, либо Илья. С гекзаметром Елизавета не дружила еще со школы и умудрилась проскочить на нехарактерной для нее третьей космической даже мимо Гомера. А гэбистская-сволочь-душитель-Праги – всяко не Гомер. Потому-то она и остановилась на Илье.

Илья жил в старом фонде, в районе совершенно погибельной улицы Красного Курсанта, во втором или третьем дворе. «Второй или третий двор» – сплошная достоевщина, ничуть не лучше Елизаветиного панорамного вида на помойку. Да нет же, много, много хуже! «Второй или третий двор», это питерское проклятье, означает вечное отсутствие и без того не слишком активного солнца, зассанные углы, обветшалые стены, вонючую подвальную воду, стоящую на уровне первого этажа. В воде, как правило, плавают пластмассовые куклы без конечностей, пластиковые бутылки, куски паркета, алюминиевые банки из-под пива. Иногда во «втором или третьем дворе» случаются трупы. Крысиные, но чаще – человеческие.

Лифты в таких агломерациях не предусмотрены, зато бомжстоянки и кочевья наркоманов – всегда пожалуйста.

– Ты готова, Элизабэтиха? – поинтересовалась Наталья, когда они навылет прошили две гнуснейшие подворотни и уперлись в самый что ни на есть распоследний двор-колодец.

– К чему? – перепугалась Елизавета.

– К свинцовым мерзостям жизни.

– Нет.

– Ну и отлично. Нам сюда, – произнеся это, Наталья толкнула обшарпанную дверь ближайшего подъезда.

Как и следовало ожидать, под лестничной клеткой поблескивала жижа. Безногие и безрукие куклы с пластиковыми бутылками тоже оказались на месте, а вонь стояла такая, что на глаза Елизаветы навернулись слезы.

– Лифта нет, и не надейся, – предупредила Наталья.

– Я поняла. И нам, по закону подлости, на пятый этаж.

– На седьмой.

– Здорово, что и говорить.

– Ни хрена, растрясешься, тебе полезно.

Стертые множеством ног ступени круто поднимались вверх, и какого только мусора не было на них понабросано! Солировали, как водится, одноразовые шприцы, пустые сигаретные пачки и шелуха от семечек.

– Только под ноги смотри повнимательнее, а то еще на мину наступишь, – уходя по лестнице в отрыв, сообщила Наталья.

– Какую мину? – От волнения Елизавета даже затаила дыхание.

– Ну не на противотанковую же!.. На говно. Серют все кому не лень, совсем совесть потеряли!

Целых два пролета Елизавета умудрилась пройти, не подорвавшись. Теперь к шприцам и сигаретным пачкам добавились чуть более экзотические и многозначные изделия из светлой тонкой резины, похожие на сдувшиеся гелиевые шарики. Даже ни в чем особенно не искушенная Елизавета быстренько поняла, что к чему, но все-таки решилась проверить свою догадку.

– Это ведь презервативы, да? – наивно спросила она у Натальи.

– Чего?

– Вот это – презервативы?

Праматерь Всего Сущего принялась хохотать. Да так, что стены подъезда заходили ходуном и над лестничной клеткой возникла серьезная угроза обрушения.

– Ну в общем – да. Гондоны. Использованные, – отсмеявшись и промокнув слезы с ресниц, Наталья Салтыкова посмотрела на Елизавету. Сверху вниз. И неизвестно, чего в этом взгляде было больше – жалости или восхищения. – Эх, Элизабэтиха… Голубиная ты душа.

– А это хорошо или плохо?

– Для жизни, наверное, плохо. А для всего остального… тоже плохо.

После этого они продолжили свой путь на седьмой этаж. Между третьим и четвертым вонь стала поменьше, хотя содержимое мусорных куч не претерпело сколько-нибудь значительных изменений. Между четвертым и пятым Елизавета спросила:

– Неужели здесь живут люди?

– Нет, – со знанием дела ответила Наталья. – Люди живут в домах с видом на парк, на реку, на озеро. Морская лагуна с яхтами тоже подойдет. А здесь живут одни ублюдки.

– А… этот самый Илья, к которому мы идем?

– Илья и есть главный ублюдок. Хотя справедливости ради нужно сказать, что он не всегда здесь обитал. Была у Ильи другая избушка – трехкомнатная, сто квадратов. И не где-нибудь, а на набережной Кутузова. И окна выходили на Неву. Но это счастье пришлось продать.

– Зачем?

Действительно – зачем? Ни один человек в здравом уме и твердой памяти не променяет набережную Кутузова на воспалившийся гнойный аппендикс Красного Курсанта. На ублюдков эти правила, видимо, не распространяются.

– Что-то такое случилось?

– Угу, случилось, – подтвердила Наталья. – Спидец случился.

– Какой спидец?

– СПИД, ВИЧ, как хочешь, так и называй. Словом, Илья у нас спидоносец. И поделом – не бегай по мужикам, не прыгай. С ними хорошо, когда сам в порядке. А как гром грянет и земля разверзнется – никого с огнем не сыщешь. Только мы и остаемся. Я да вот ты теперь, такая же ненормальная. Илюха, когда его накрыло, хренову тучу бабла на лечение потратил. Вот и хату пришлось продать, и в этот гамудник переселиться. Ну что, идешь со мной к спидоносцу или внизу подождешь?

Встретиться лицом к лицу с ВИЧ-инфицированным – перспектива не из приятных. Конечно, Елизавета далека от дремучих представлений о том, что СПИД передается воздушно-капельным путем. Не передается. И через рукопожатие, и через общую чашку с листком конопли и надписью «I LOVE DRUGS»[8]8
  Я люблю наркотики (англ.).


[Закрыть]. ВИЧ-инфицированного можно обнимать и даже троекратно целовать, поздравляя со Светлым Христовым Воскресением. Целоваться в другие праздники и просто так тоже не возбраняется. Без всякого опасения можно принять из рук больного валентинку, книгу Джеймса Джойса «Улисс», ватные палочки, кусок арбуза. Обо всем этом правоверная телезрительница Елизавета Гейнзе наслышана из социальной рекламы, время от времени транслирующейся по центральным каналам. Но абстрактные, ни к чему не обязывающие знания о СПИДе – одно, а столкнуться с носителем инфекции лицом к лицу – совсем другое. Малодушная Елизавета предпочла бы отказаться от встречи, подождать внизу, но… Обстановка «второго или третьего двора» не очень-то располагает к ожиданию. Вдруг из подвальной жижи выползет какая-нибудь стивенкинговская тварь и утащит Елизавету в преисподнюю? Вдруг куклы-ампутанты пойдут на нее в атаку, совсем как малыш Чаки из одноименного фильма ужасов? А шприцы, а (гадость-гадость-гадость!) использованные презервативы? Столкнуться с их гнуснейшими хозяевами означает подписать себе смертный приговор.

Лучше уж ВИЧ, есть какая-то гарантия, что приговор будет приведен в исполнение не сразу. А вовремя поданная апелляция вообще отложит его на неопределенный срок.

– Подожди, я с тобой! – крикнула Елизавета и устремилась следом за Праматерью.

Лестничный пролет включает в себя девятнадцать ступенек.

По всем девятнадцати ступенькам Елизавета карабкается на своем любимом коньке – в состоянии ли?..

В состоянии ли Елизавета полюбить больного СПИДом? – э… э… э… все может быть.

Она не дикарка, не зулуска, а вполне себе толерантный среднеевропейский человек. Она даже знает наизусть кое-что из философской лирики Уолта Уитмена, чьи верлибры вселяют надежду в сердца обреченных. Общих тем с больным не так уж мало: кроме Уолта Уитмена, есть еще Фредди Меркьюри (пострадавший от СПИДа), Рудольф Нуриев (пострадавший от СПИДа) и, наконец, супермегакосмические режиссеры со сходными проблемами – Дерек Джармен и Сирил Коллар. Все они уже покинули мир по причине болезни, но заострять внимание на этом аспекте Елизавета не станет. Ах да, можно еще подискутировать о фильме «Филадельфия», где ВИЧ-инфицированный герой Тома Хэнкса являет всем желающим беспримерное мужество и широту души.

Больной и Елизавета сойдутся на почве взаимного доверия и поддержки; слава богу, о страсти и ее проявлениях речь не зайдет: больным нужно экономить силы для противостояния болезни. Следовательно, от Елизаветы никто не потребует обнажать грудь и то, что находится ниже. Сама собой отпадет необходимость лежать в постели, натягивая простыню на подбородок и мучительно соображая: в каком ракурсе она будет выглядеть лучше всего. Ни в каком! Самый беспроигрышный ракурс в этой ситуации (и для Елизаветы, и для больного) – дружеское участие, сострадание, душевное тепло, одинаково комфортное и по Цельсию, и по Кельвину, и по Фаренгейту. Да, она могла бы полюбить больного СПИДом, какое счастье! Вопрос с будущим местом жительства тоже не стоит: Елизавета, конечно же, отправится следом за больным в больницу или вообще – в закрытую частную клинику санаторного типа. Она видела несколько телевизионных сюжетов, посвященных таким клиникам: это впечатляет. Чем Елизавета будет заниматься в клинике? Какая разница чем – любить своего больного. А также ухаживать за ним по мере слабых сил и даже ставить ему капельницы.

– …Пришли! – шумно выдохнула Наталья, остановившись перед обитой дерматином дверью, единственной на седьмом этаже.

Дерматин пребывал не в лучшем состоянии, в некоторых местах его куски отошли и свисали клочьями. В образовавшиеся таким образом пустоты были заткнуты газеты, рекламные буклеты и бело-красные бумажки, отдаленно напоминающие счета. Вытащив и бегло осмотрев парочку из них, Праматерь произнесла одно-единственное слово («херово!») и принялась жать на кнопку звонка. А потом обрушила на несчастный дерматин всю мощь своих кулаков.

Никакого ответа.

– Неужели кони двинул?

В голосе Натальи сквозили несвойственные ей волнение, беспокойство и какое-то отчаяние. Но волнение не помешало ей подмигнуть Елизавете и произнести сакраментальное:

– Если двинул – считай, что тебе повезло, Элизабэтиха. Одним мудофелем меньше.

Не успела Елизавета дежурно попенять Праматери на ее черствость и бездушие, как она распахнула пасть своей вечной спутницы – огромной хозяйственной сумки, куда легко помещалось все, что угодно. Все сущее – от тираннозавра до Пизанской башни. На этот раз из сумки была извлечена огромная связка ключей самой разной величины и конфигурации. Подумав секунду, Наталья выбрала один – длинный, с симметрично расположенными бородками. Вставленный в замок и несколько раз провернутый, он открыл двум социальным работникам путь в квартиру.

Оказавшись в темном коридоре, Наталья несколько раз шумно втянула ноздрями воздух.

– Вроде трупятиной не воняет, а?

– Не воняет, – подтвердила близкая к обмороку Елизавета.

– Или подох не так давно.

– Совсем недавно…

Неужели это говорит она – кроткая, как овца, Елизавета Гейнзе? С другой стороны, в таком мрачном помещении чего только не скажешь. А коридор на редкость мрачный. И – совсем пустой. Непохожий на все предыдущие коридоры, в которых побывала Елизавета. Те – старческие – были захламлены, наполнены множеством полезных и совершенно бесполезных вещей. И следовательно – воспоминаний. О долгой жизни, прожитой так, как хотелось. Или не так, как хотелось, но это детали. Вытащи из этой горы прошлого хоть одну бумажку, хоть одну скрепку – и она обрушится, и зыбкая связь времен прервется. А связать ее заново не хватит ни времени, ни сил. Лучше уж ничего не трогать, оставить все как есть.

К захламленным стариковским коридорам Елизавета относится с пониманием.

А к этому – нет.

Хоть он и пустой, но это обманчивая пустота.

Как будто кто-то, находящийся там, в глубине пустоты, все тщательно прибрал за собой, произвел зачистку местности. Не оставил ни одного следа, по которому его можно было бы отыскать. Никто не найдет Находящегося-В-Пустоте, даже воспоминания. У воспоминаний хороший нюх, но здесь он не помощник.

Хорошо еще, что Праматерь Всего Сущего со мной, думает Елизавета, вон ее силуэт маячит в дверном проеме.

– Илюха! Сдох ты, что ли? – рявкнула Наталья и скрылась в комнате.

Все еще исполненная дурных предчувствий, Елизавета потрусила за ней.

Комната оказалась небольшой, всего-то метров около пятнадцати. Скошенный потолок, два окна без занавесок с низкими подоконниками, беленые стены. Из мебели присутствовали платяной шкаф, железная кровать с кучей разнокалиберных одеял, сиротские стол и стул. И огромное кресло, стоящее лицом к окнам. Елизавета поставила бы кресло точно так же: вид из окон внушал неожиданный оптимизм. Сплошные крыши и приличный кусок неба над ними. Из-за того что подоконники были низкими, возникала иллюзия: небо и крыши находятся прямо здесь и являются естественным продолжением пятнадцати квадратов. И в любое время можно совершить прогулку по облакам. Наверное, хозяин так и поступил, отправился бродить по облакам – никого в комнате не было.

На первый взгляд.

Наталью это не смутило. Она покружила по комнате, остановилась перед креслом – и тут на смену озабоченности последних пяти минут пришла улыбка. Совершенно ослепительная. Так, на памяти Елизаветы, Праматерь Всего Сущего не улыбалась еще никому.

– Ну привет, доходяга, – обратилась Наталья непосредственно к креслу. – Вижу, еще шевелишься. А я уже прикидывала, как труповозку половчее вызвать.

– Если бы сдох – тебе бы сообщили в новостях, – ответило кресло мужским голосом. Глуховатым, слабым, но достаточно отчетливым.

– А ты чего двери не открыл?

– Не хотел.

– Я тебе гостя привела.

– Из конторы ритуальных услуг? Мерки для гроба снять?

– Не-а. Не его, хотя мысль хорошая.

– Агента по недвижимости? Зря стараешься. Ты же знаешь, квартира уже завещана Элтону Джону.

– Все время об этом забываю. Повезло старине Элтону, такие хоромы на него свалятся! Как бы от счастья не спятил. Устроит здесь летнюю резиденцию для приема местной пидорасни и тебя, благодетеля, добрым словом помянет.

– Хоть кто-то помянет, – огрызнулось кресло.

– Элизабэтиха, иди-ка сюда! Не стесняйся.

Ничего она не стесняется. За те несколько дней, что Елизавета походила с Праматерью по адресам стариков, чего только не было. В основном – вопиющая, махнувшая на себя рукой бедность. Затем – бедность, которая старается хотя бы выглядеть благородной. Затем – бедность, которая старается выглядеть не бедностью, а относительным достатком (просто временно чего-то не хватает).

При первом знакомстве с кем-либо Елизавета совершает обязательные ритуальные телодвижения: втягивает живот, втягивает щеки и, напротив, вытягивает шею. Старается выглядеть не толстой жабой, а все той же лягушкой агалихнисом (просто временно чего-то в переизбытке). Что-то подобное она мгновенно проделала на пути к креслу.

Сейчас станет ясно, какой он – Илья, но настраиваться надо на худшее. Раз человек даже не захотел (или – не смог?) подняться, чтобы открыть входную дверь, – с ним явно не все в порядке.

…Он был очень худой, чтобы не сказать – изможденный. Вот бы мне усохнуть до таких размеров, невольно подумала Елизавета и тут же содрогнулась от низости собственных мыслей. Он был худой, а кресло – слишком велико для него. Едва ли он занимал больше одной трети кресельного пространства, а если снять с него всю одежду – получилось бы и того меньше. Одежды было примерно столько же, сколько одеял на кровати, такой же разнокалиберной. Стеганый ватный халат, под ним – джемпер, под джемпером – клетчатая рубашка и футболка. И еще бейсболка козырьком назад, Елизавета прочла надпись на ней, когда подходила к креслу, – «SAN DIEGO».

Вряд ли ты когда-нибудь увидишь Сан-Диего, еще одна низкая мысль.

Совершенно невозможно определить, сколько ему лет – сорок, пятьдесят, шестьдесят? Нельзя также сказать, красив он или безобразен. Насколько красив или безобразен может быть человеческий череп? Только антропологи в курсе дела, а для неискушенного человека все черепа – на одно лицо. Из положительных моментов: череп все же прикрыт кожей и какими-никакими мягкими тканями. На общем фоне выделяются глаза, слишком живые и подвижные для такого немощного лица.

– Ну вот, знакомься. Это Элизабэтиха. Очень милый человек. Будет тебе помогать, то-сё, пятое-десятое. – Наталья Салтыкова подтолкнула Елизавету чуть вперед. – Думаю, вы подружитесь.

– Не смеши, – слишком живые глаза потоптались на Елизавете не дольше двух секунд и снова понеслись вскачь – к облакам и крышам.

– Я серьезна, как никогда. Элизабэтиха официально прикреплена к тебе с сегодняшнего дня, так что не рыпайся. Либо она, либо сдохнешь в своем клоповнике в одиночестве на радость Элтону Джону. Ну, не капризничай, не будь мудилой. Говорю же – вы подружитесь.

– С этой херней хромой? Югославским наивом?

– Почему это я хромая? – обиделась Елизавета. – Я совсем не хромая. У меня с ногами все в порядке.

– Это он образно, – попыталась успокоить Елизавету Праматерь. – Дядя шутит.

– Дядя не просто шутит, – губы у Елизаветы задрожали. – Дядя не в адеквате.

До Ильи все потенциальные подшефные относились к ней благосклонно и даже слегка заискивали, поили чаем, киселем и морсом. От этого типа чая не дождешься, одни только беспочвенные оскорбления. Наверняка не последние. И что такое «югославский наив»? И почему именно югославский, а не какой-нибудь еще – албанский, греческий?

– Ты все-таки сука, Акэбо́но. Прекрасно знаешь, что жить мне осталось недолго…

Илья произнес это таким будничным тоном, что Елизавета поежилась. Но с Праматерью подобные штучки, видимо, не проходили. Она рассмеялась – безжалостно, уничтожающе:

– Знавала я задохликов, которые не один десяток лет ныли, что вот-вот в ящик сыграют. И что ты думаешь? Все здоровые и цветущие, которые ни на что не жаловались… уже давно померли, а задохлики до сих пор небо коптят. Так что заткнись, не мельтеши, надоели эти твои хули-люли семь пружин про близкую кончину.

– …жить мне осталось недолго, – упрямо повторил Илья. – И хотелось бы провести последние дни в покое. В окружении прекрасного.

Прекрасных лиц в том числе. А ты кого мне привела?

– Ну извини. – Видно было, что Праматерь разозлилась по-настоящему. – Брэд Питт просил не сердиться, но подъехать к тебе не сможет. Орландо Блум тоже занят. Киану Ривз – на рыбалке. Джон Траволта жиры отсасывает. У Дэвида Бэкхема игра за сборную. Только она, – кивок в сторону Елизаветы, – и осталась.

– Пошла ты…

Лучше бы Илья этого не говорил. Наталья Салтыкова наклонилась над креслом и приподняла несчастного доходягу за воротник халата. Примерно так, как третьего дня приподняла над землей Елизавету Гейнзе.

– Пошла не я, дружочек. Пошли все твои любовнички… И остальные, кто жрал и пил на твои деньги. И пошли они далеко и надолго. Навсегда, я так думаю. Или кто-то остался? Под кроватью затих? В шкафу? Что-то я никого здесь не видала из жаждущих за тобой судно вынести. Ни одна тварь в почетном карауле не стоит.

– До судна дело еще не дошло, тут ты врешь, Акэбоно.

Праматерь уж слишком переусердствовала с хватанием за грудки. Цветущий приморский «Сан-Диего» свалился с Ильи, обнажив макушку, покрытую короткими волосами неопределенного цвета. Самым ужасным оказался вид проплешин – их было сразу несколько, четыре или пять, небольших, правильной формы. Проплешины добили Елизавету окончательно, и в ее груди глухо заворочалось сердце. То самое, которое она неосмотрительно оставила при себе, а не выбросила по мудрому совету Праматери в ближайший водоем.

Ничего удивительного.

Дурацкое сердце периодически давало знать о своем наличии все эти дни походов по старикам. Оно научилось сжиматься, биться часто-часто, останавливаться на несколько секунд и просто тянуть. Теперь к самопроизвольным и малоприятным движениям внутри Елизаветиного организма добавилось механическое воздействие извне. Как будто ей сунули раскаленный штырь прямо под ребра. Должно быть, так выглядит острая жалость: убить не убьет, но покалечить может.

Чтобы обезопасить себя, есть лишь один способ – поскорее вмешаться и прекратить издевательства над Ильей. Елизавета вцепилась в край блузы Праматери и заскулила:

– Что ты делаешь?! Отпусти его, пожалуйста… Отпусти…

– Никто и не держит. – Наталья наконец-то оставила Илью в покое, завернула за кресло, подняла бейсболку и водрузила ее на место. – Это так… Брачные игры.

– Милые бранятся – только тешатся, – задушенным голосом добавил Илья.

– Пойдем, поможешь мне на кухне.

На кухне Ильи царила та же скудость обстановки, что и в комнате. Всего-то там и было, что старенький холодильник «ЗИЛ» (рычавший так, что сотрясались оконные стекла и пол ходил ходуном), железная раковина, плита и колченогий обеденный стол. В ближнем к окну углу лежало несколько упаковок одноразовой посуды. И всё. Ни тебе навесного шкафчика с сушкой, ни тебе полочки для специй, ни тебе мусорного ведра. Только картонный ящик из-под какой-то оргтехники – к слову сказать, совершенно пустой.

Какая помощь требуется абсолютно необжитой кухне, Елизавета так и не поняла.

Воздух в помещении был спертым, но когда она потянулась, чтобы открыть форточку, Наталья остановила ее:

– Ну его к черту, Элизабэтиха, не открывай. Не ровен час сквозняк – и свалится наш мудофель с простудой или того хуже – с пневмонией. А пневмония при его диагнозе – смертный приговор. Только и останется, что в раю папиросы курить.

– В раю?

– А ты думала где? В раю, конечно. Потому как человек он неплохой, даром что паскуда. А какова… – Наталья понизила голос до шепота, – какова наша с тобой задача?

– Какова?

– Проследить, чтобы до небес он добрался без осложнений, без ненужных переживаний. А что уж там дальше с ним случится – нас не касается.

Материалистка Елизавета не так часто задумывается, что ждет ее и всех остальных там, за прерванной линией жизни. В основном ей мерещатся подсмотренные по ящику средиземноморские пейзажи, где много солнца, моря и все пьют коктейли с толченым льдом и мятой и катаются на досках под парусом (кажется, они называются серфами). И еще – на катамаранах и водных велосипедах. Елизавета отдыхала на море лишь однажды, в глубоком детстве. Тогда они с Карлушей ездили на Украину, на полузаброшенную турбазу под городом Очаков. Единственное, что сохранилось в памяти от той поездки, – не очень чистое море, не очень чистый песок, деревянные домики без всяких удобств и затесавшийся среди них огромный туалет на девять дырок. Заходить туда можно было только в противогазе и болотных сапогах. Но ни того ни другого Елизавете не выдали, а еще ее укусила собака, несшая вахту при тамошней лодочной станции. А еще она подхватила лишай и долго мучилась поносом. Но на Средиземноморье (равно как и в раю) дела вряд ли обстоят так плачевно. Там все по-другому: прибрано, светло и исполнено радости. Единственное, что может основательно подпортить благолепную картину, – выход на пляж Елизаветы Гейнзе. В сплошном купальнике (о раздельном при ее фигуре приходится только мечтать!), в парео, обвязанном вокруг талии (жалкие ухищрения для маскировки нижней части туловища), в рубашке, наброшенной на плечи (жалкие ухищрения для маскировки верхней части туловища). Но выход на пляж – еще туда-сюда, главные мучения наступят позже, когда Елизавета решится окунуться в море. Для этого ей придется сбросить с себя рубашку и парео и остаться в одном купальнике. И пройти несколько десятков шагов до полосы прибоя: почти что голой, отданной на растерзание насмешливым взглядам. Ничего райского в этом нет, сплошные адовы муки! Следовательно… то, что для других является круглосуточным и круглогодичным раем, – для нее самый настоящий ад.

Зато в кромешной темени, где все предметы и люди сливаются друг с другом и имеют зыбкие, почти неуловимые очертания; где не нужно обнажаться, а напротив, одеться поосновательнее, – там и будет Елизаветин рай.

Похоже, в сходном состоянии пребывает и Илья. Его выход на пляж произведет такой же тихий фурор, что и выход Елизаветы. После чего берег, где он решил отдохнуть, можно смело переименовывать в Берег Скелетов.

Им будет комфортно в одном и том же месте, как его не назови, Елизавета чувствует странную, почти иррациональную симпатию к жертве СПИДа. Раскаленный штырь никуда не делся, он по-прежнему орудует в ребрах, убить не убьет, но покалечить может.

Наталья между тем открыла холодильник и внимательно изучает его содержимое.

– Вот зараза! Не жрет ни черта!.. Глядишь, и вправду скопытится.

Она снова лезет в свою сумку, достает полиэтиленовый мешок и принимается сбрасывать в него какие-то коробочки, банки, пакеты с молоком и кефиром – очевидно, с вышедшим сроком годности. Их место занимают другие коробочки, банки и пакеты, извлеченные из сумки.

– Слышь, Элизабэтиха… Нужно проследить, чтобы он ел, хоть и понемногу.

– Не думаю, что он меня послушает. Он меня в упор не видит, оскорбляет даже.

– Это ничего. Это он выкобенивается. Отрывается на нас, раз уж никого другого нет рядом.

– Никого-никого? Совсем никого? – Штырь совсем обнаглел, одних ребер ему мало, ему просто необходимо проникнуть глубже, прошить навылет Елизаветин позвоночный столб.

– Совсем.

Праматерь направляется к двери, ведущей в комнату, и проверяет, насколько плотно она закрыта. Удостоверившись, что все в порядке, она подходит к окну и манит Елизавету пальцем.

– Не дай бог никому так умирать. – Холодный шепот Праматери проникает внутрь, вымораживает ушную раковину и несется дальше, в мозг, скрючившийся и застывший в преддверии нового ледникового периода. – Все его предали, все о нем забыли. Отворотили рыла. Я понимаю, когда старичье… Нет, не понимаю, но могу принять как данность. А здесь… Он ведь еще молодой мужик… Только-только тридцать два исполнилось. И вот пожалуйста, подыхает как собака, в полном одиночестве. А ведь когда-то народу вокруг него крутилось – что ты!.. И называли его человек-праздник… А теперь… Кончился праздник. Одни немытые тарелки и остались… Ну, не реви, дурища! Экая ты тонкослезая… Если задуматься, таких несчастных по разным поводам – миллионы, обо всех не наплачешься.