Текст книги "Stalingrad, станция метро"

Праматерь еще не знает, насколько сентиментальна Елизавета Гейнзе. Хлебом ее не корми – дай только поплакать. А повод всегда найдется. Вереница бессмысленных, но трогательных фильмов, старая песня «На безымянной высоте», открытия и закрытия Олимпийских игр, телеочерки о приютах для животных, телерепортажи об отлове бродячих собак, платные объявления в газетах «Усыпление без боли. Вывоз к месту захоронения. Недорого, конфиденциально»; рассказы очевидцев о мироточащих иконах и схождение в прямом эфире Благодатного Огня. Сокрушительное воздействие на слезные железы Елизаветы оказывает также один только вид нищих, калек, сиамских близнецов, больных детей и всех детенышей всех животных – от пресмыкающихся до млекопитающих. Карлуша, зная об этой Елизаветиной слабости, постоянно донимает ее: «Ты бы так об отце родном переживала, как о ком ни попадя, – все мне радостнее было».

Карлуша не прав, как раз о нем Елизавета переживает больше всего. Только почему-то без слез. А разнесчастный Илья заслуживает сострадания больше, чем кто-либо другой, чем недавно вылупившийся цыпленок или крошка-ящерица агама.

– …Сама никогда не плачу. И не люблю, когда другие сырость разводят.

Наталья запускает руку в лифчик и вынимает носовой платок с героями мультика про львенка и черепаху. Такими умилительными, что Елизавета разражается новым потоком слез.

– В сырости никакой правды нету, – говорит Наталья, вытирая Елизаветино лицо. – Рыдать легче всего. Ты попробуй не рыдать, а дело делать.

– Я буду… Буду делать. Но можно пока поплачу?

– Даю минуту. Если не успокоишься – придется башку твою дурацкую под холодную воду сунуть.

Чтобы успокоиться, загнать слезы внутрь, Елизавете требуется даже меньше минуты; в этом тоже особенность ее сентиментальных приступов, они не длятся долго.

– А почему Илья зовет тебя Акэбоно? Кто такая Акэбоно?

Возможно, Акэбоно – это еще одна разновидность Элизабэтихи, восточная. С прицелом не на вшивую городскую баню, а на церемониальное омовение у монастыря Хорюдзи в период цветения сакуры. Ведь имя-то японское.

– Не «такая». Такой. Акэбоно Таро. Как его… сумоист. Великий чемпион. Лучший из всех. У нашего Гаврилы пунктик – сумо. Там, в комнате, картинка висит.

В устах Натальи «сумо» звучит как «сума», видно, что это простенькое слово дается ей с трудом и что она предпочла бы вообще не иметь с ним дело.

Елизавета не заостряла внимание на картинке, но, кажется, что-то такое было, темный прямоугольник на беленой стене. Не плакат, не супертиражный, запакованный в раму постер из гипермаркета «О’Кей» – обыкновенная вырванная из журнала фотография.

Увлечение сумо выглядит довольно странным. Елизавета не знает никого, кто упоминал бы о сумо в разговоре. Футбол («Зенит» – чемпион!» или «еле ползают по полю, гады!»), чуть реже – теннис, баскетбол и почему-то кёрлинг, где стадо ненормальных бегает со швабрами, – об этом хоть изредка, но говорят. А сумо? Мужчины в сумо огромные, со свисающими животами и подбородками, в неприличных набедренных повязках, с неприличными, лоснящимися от жира лицами. А как же тоска Ильи по прекрасному? Неужели это – прекрасно? С другой стороны, если ему хоть что-то нравится – это может послужить мостиком к общению. Нужно только поинтересоваться историей вопроса, разузнать о сумо побольше, ведь в нем переминается с ноги на ногу и делает растяжки не один Акэбоно Таро. Есть и другие, не такие великие. Не такие чемпионы. Кстати, о великих: и здесь Праматерь Всего Сущего отхватила себе самый лакомый кусок, самый высший титул. Но как иначе – она ведь Праматерь.

Елизавета слегка переводит дух, только выйдя от Ильи. После стоячего, мертвого воздуха закупоренной квартиры любой другой запах, пусть и не очень приятный, воспринимается как откровение. В загаженном подъезде полно звуков и шорохов, а следовательно – жизни. Жизнь все-таки замечательная штука, а там, где Илья, – не жизнь. Но и смертью это не назовешь, никакой определенности.

– Наверное, не надо было тебя к нему приводить, – сказала Праматерь, когда они вышли на улицу. – Зрелище не для слабонервных.

– Ничего, я справлюсь…

– Лучше сразу скажи… Не хочу, мол, возиться с этим хорьком… Я пойму.

– Я справлюсь, справлюсь!

– Зимой едва не загнулся, три месяца в больнице отлежал. А началось все с насморка. Но это болезнь такая, не про нас будет сказано… Не знаешь, где тебя прихватит.

– А… он правда умирает?

Елизавете для душевного спокойствия хотелось бы услышать «нет», но Наталья безжалостна, как любое божество.

– Умирает, да. Недавно предложили ему в хоспис сдаться, так он отказался, гад. Тоже мне… король говна и дыма! И чего, спрашивается, кобениться? Там худо-бедно ухаживают, облегчают страдания. Нет же, для него дело принципа, чтобы можно было выйти в самый последний момент.

– Куда?

– Хрен его знает – куда. На крышу, в окно. К звездам полететь и раствориться в мировом пространстве. Для него – дело принципа, а для нас – лишний гемор. Бывают же такие засранцы – на ладан дышат, а весь мир заставляют под свою дудку плясать… Будь их воля – всех бы за собой потащили. У них и гробы безразмерные, и могилы с котлован…

Елизавету теперь не обманешь: что бы ни говорила Наталья Салтыкова, как бы заочно ни оскорбляла Илью, она исполнена печали и любви. Неизвестно, что там у нее вместо сердца – сырой мрачный лес, озеро с черными водами или кусок федеральной трассы Е-95, – все они выглядят притихшими, как перед грозой.

Сама Елизавета тоже необычайно тиха – и в этот день, и на следующий. Спланированная еще неделю назад встреча с Пирогом и Шалимаром в кафе «Лайма» проходит скомканно. Елизавета меланхолично поедает фруктовую корзинку и слушает подруг вполуха, не вставляя обычных заинтересованных реплик, не всплескивая руками по поводу тех или иных жизненных обстоятельств, не цокая языком и не закатывая глаза. Новоиспеченные студентки Пирог и Шалимар, должно быть, думают, что Елизавета, так и не пополнившая ряды вузовской молодежи, мелкотравчато завидует им. Да и плевать, пусть думают. На самом деле мысли Елизаветы насчет Пирога и Шалимара еще более убийственны.

Елизавета почти ненавидит своих лучших подруг.

Вот они сидят перед ней – со свежими лицами, с хорошо промытыми волосами, с самодовольными ухмылками на физиономиях, с ровнехонькими, влажно мерцающими зубами, да-да! У них образцово-показательные рты, без металлокерамики, без плохо сохранившихся железных и золотых коронок, без съемных протезов. В душе у них вакуум, в головах у них торичеллиева пустота; ничего, кроме них самих, в природе не существует.

– А ты чего такая кислая, Лизелотта? – интересуется Пирог.

– Почему? Я нормальная.

– Случилось чего-нибудь? – интересуется Шалимар.

– Ничего не случилось.

Ничего такого, что могло бы по-настоящему их взволновать. Вот если бы на Елизавету свалилось наследство в миллион долларов или ни с того ни с сего образумившаяся Женщина-Цунами презентовала бы ей боди кремового цвета и отдала на растерзание свою кредитку – это да, это произвело бы впечатление. Так же, как известие о том, что в жизни Елизаветы появился мужчина.

Он таки появился.

И не один.

Сразу несколько – соратник Сергея Королева, сподвижник Льва Гумилева и последователь Ландау. Елизавета почти уверена – все эти имена, в каком порядке их ни поставь, для Пирога с Шалимаром – пустой звук. Да и для Елизаветы тоже, хотя она уже привыкла так их называть про себя: Королев, Гумилев, Ландау. Что ей самой известно об этих почтенных мужах, хотя бы в стоматологическом разрезе? – у Королева – рот полон железа, у Гумилева в ванной стоит стакан с челюстью, а у Ландау сохранились лишь передние зубы – два верхних и два нижних, оттого он и похож на кролика.

И есть еще Илья.

Но о нем лучше вообще молчать в тряпочку.

– Может, у тебя кто-то возник на горизонте? – Пирог подмигивает Елизавете сразу обоими глазами.

– Не смеши, – встревает Шалимар. – Если бы у Лайзы кто-то возник… минут эдак на десять… То на одиннадцатой он бы переметнулся ко мне. Это и к тебе относится, Пирог. Ну, разве что возле тебя он продержался бы чуть подольше. Полчаса. А потом бы все равно переметнулся ко мне. Я ведь из вас самая красивая.

Что есть, то есть. Шалимар – самая красивая. А Пирог – самая умная. А Елизавета – ни то ни сё, опоздала к раздаче всех и всяческих блюд.

– Софистика, Шалимар, голая софистика! – вспыхивает Пирог. – Все твои умозаключения недоказуемы. И вообще ты сука.

– От суки слышу! – хохочет Шалимар. – Чего вы! Я же вас развеселить хотела, вот и прикололась. А ты повелась, Пирог. Повелась, да?

– Ничего я не повелась…

Весь последующий разговор вертится вокруг перспектив на будущее, насколько разумных, настолько и ослепительных. Время от времени Пирог с Шалимаром подкалывают друг друга и – объединившись из соображений тактики – Елизавету. Они много и с удовольствием смеются, несут свою обычную милую околесицу, врут по поводу и без повода, призывают Елизавету заняться наконец собой – словом, ведут себя как всегда. Как вели и месяц назад, и год. И всю долгую историю знакомства. Но Елизавета смотрит на них так, как будто видит впервые.

Она отвыкла.

Она давно не видела молодых лиц столь близко: в основном – старые. Ну и еще божественно-вневременное лицо Праматери, а лицо Ильи и лицом-то назвать трудно.

Несколько минут назад Пирог с Шалимаром казались ей пустышками, никчемными погремушками, наглыми кобылами, теперь же Елизавета смотрит на них с тоской и ностальгией. Как будто она стоит на одном берегу быстрой опасной реки, а Пирог с Шалимаром – на другой. За спиной у Пирога и Шалимара море огней, море юных людей, три солнца, восемь лун, триста миллионов надраенных до блеска звезд, четыреста миллионов диджеев с вертушками, северное сияние, летний ветерок, огромная емкость с освежающими ливнями (они вот-вот прольются). В ногах у Пирога с Шалимаром сидят неумехи-щенки, на руках – трехцветные котята, которые, как известно, приносят счастье. И ничего, кроме счастья. Птицы, стрекозы и бабочки порхают над головами Пирога и Шалимара.

За спиной у Елизаветы нет ни солнца, ни луны. Северного сияния тоже нет, один монотонный, мелкий, непрекращающийся дождь. И – вязкая мгла. Разглядеть в ней что-либо невозможно, но Елизавета точно знает: там сгрудились старики. Идти им некуда, потому что они уже пришли. Вязкая мгла и есть конечный пункт назначения. Все трехцветные котята, все щенки-неумехи давно умерли, а вскорости умрут и старики, один за другим. Что делает здесь Елизавета?

Ей срочно нужно туда, на другой берег!

Благо оба берега соединяет мост. Некрепкий, сомнительного качества, он все же существует. Стоит только ступить на него, сделать несколько осторожных шагов, затем убыстрить темп и понестись что есть мочи – и все, она будет спасена. Давай, Елизавета, решайся!..

Тут-то и возникает лицо Праматери Всего Сущего. Вернее, сразу несколько ее лиц, они повсюду; зависли, как воздушные змеи, и синхронно морщатся в презрительной улыбке: «Ну что, Элизабэтиха, сбегаешь? Так я и знала, что пойдешь ты на хрен с тревожным чемоданчиком. Ну вали, вали, сволота, мелкая душонка! Без тебя как-нибудь обойдемся».

– …Нет, правда, Лизелотта! Что-то ты совсем скуксилась. Из-за Мухи переживаешь?

Елизавета как-то обмолвилась подругам, что собирается сунуться в Муху со своими еще неясными дизайнерскими притязаниями.

– Да не особенно.

– На каком хоть экзамене срезалась?

– Не важно. По специальности…

– Ну ничего. Пойди куда-нибудь на платный. Их щас как грязи. С башлями кого угодно возьмут на что угодно. Любой тупица проскочит.

Камень в огород не Елизаветы даже, а Шалимара. Шалимар делает вид, что последняя реплика ее нисколько не касается.

– И чё ты собираешься делать? – быстро и с преувеличенным вниманием спрашивает самая красивая из всех сидящих в «Лайме» девушек.

Сказать, что она уже устроилась на хлебную и жутко перспективную должность социального работника, Елизавета почему-то не решается. Не сейчас. Она скажет когда-нибудь потом, но не сейчас. А может, и вовсе удастся обойти эту щекотливую тему стороной. Пирог и Шалимар – весьма продвинутые и эгоцентричные особы, они никогда не поймут такого откровенного жизненного ляпа. Посчитают ее спрыгнувшей с катушек и откажутся проводить с ней время хоть изредка. Чего страшно не хотелось бы, ведь других подруг у Елизаветы Гейнзе нет.

– Еще не поняла. Думаю, работенка найдется, сейчас это не проблема.

– Все правильно, работы навалом, нужно только выбрать правильную. Ту, которая даст возможность двигаться дальше. А неправильно выберешь сегодня – завтра проснешься на помойке. Такое сейчас время. Социальный, блин, дарвинизм. – Пирог обожает щеголять всякими мудреными словечками.

– Переведи, – требует Елизавета.

– Ну это когда выживает сильнейший.

Выживает сильнейший, да. Это не ее, Елизаветин, случай. И лучше ей оставаться со стариками, на мглистом берегу.

– Хочешь, я поговорю с предками? – Шалимар проявляет неожиданное и совершенно ненужное Елизавете участие. – У папика в фирме наверняка завалялась какая-нить вакансия.

– Я тоже могу перетереть со своими. – Ревнивая Пирог ни в чем не хочет уступать Шалимару. – Не боись, все уладится.

– Я не боюсь… И спасибо вам. Только я сама. Сама все решу.

– Ну и глупо! Ты, Лизелотта, самая настоящая глупышка!

После этого все бурно начинают обсуждать, какая глупышка Елизавета Гейнзе и что является первоосновой ее глупости. Любовь к сладкому, тлетворное влияние престарелого папаши и отсутствие всякого влияния со стороны Женщины-Цунами или вообще… Елизавета такой и родилась. Родилась, родилась, подтверждает Елизавета. Скользкий вопрос о работе больше не всплывает, память у Пирога с Шалимаром не длиннее джинсовой заклепки, а приступы великодушия и того короче. Они расстаются через час, весьма довольные собой, договорившись о совместном походе в кино на ближайшие свободные выходные. Когда именно наступят эти выходные, никто не уточняет.

Легкие и подвижные Пирог с Шалимаром снова упархивают в свою разноцветную жизнь, а Елизавета тяжкой поступью Каменного Гостя отправляется в свою, лишенную красок, выцветшую и поблекшую. До сих пор она двигалась в параллели со стандартным набором юношеских радостей и предпочтений; к ним нельзя было приблизиться, но их можно было хотя бы рассмотреть. Теперь, из-за стариков, угол движения изменился и составляет девяносто градусов. Именно под таким углом Елизавета стремительно удаляется от всего, что свойственно юности.

В бесконечность, в никуда.

Этот полет длится уже несколько месяцев, и не было дня, чтобы Елизавета не сожалела о своем выборе. Не было дня, чтобы она не говорила себе: как же меня все достало, никуда больше не пойду, а заяву об увольнении пошлю по почте. Далее следует нецензурная брань, основные конструкции которой позаимствованы из лексикона Праматери Всего Сущего. Подобные волны накатывают ночами, но утром Елизавета как миленькая отправляется по делам своих стариков.

Все самое неприятное из того, что говорила о стариках Праматерь, нашло свое подтверждение. Старики обидчивы, не всегда опрятны, не всегда понимают, в каком времени живут, и они… они не очень умные! А если все же в них остался разум, то выливается он в довольно специфические формы. Взять, к примеру, Гумилева. Гумилев постоянно ездит по Елизаветиным ушам мини-лекциями о каком-то там этногенезе и еще более устрашающем славяно-тюркском симбиозе. И при этом ходит по своей квартирке в расстегнутых штанах! Возможно, Елизавета прониклась бы идеями этногенеза, но идиотские штаны!..

Ландау.

Ландау не был на улице несколько лет (ему восемьдесят семь, и у него больные ноги) – и потому его пугает все, что находится за периметром его берлоги. И Елизавету он впускает к себе не сразу. Для начала он не меньше пяти минут выясняет, кто находится за дверью. Затем приоткрывает ее, не снимая цепочки. На идентификацию Елизаветиной личности у Ландау уходит еще три минуты. Все это время она переминается с ноги на ногу, груженная сумками, как верблюд, а что поделать, барышня, времена нынче лихие, впрочем, других времен и не бывает. Ландау любит глазированные сырки и считывать цифры с чеков. Завладев чеком, он принимается жонглировать указанными в нем суммами, вычитать, множить, извлекать квадратный корень. Несколько раз он пытался заводить с Елизаветой разговор о криволинейном интеграле, а ведь это даже ужаснее, чем славяно-тюркский симбиоз!

У Королева периодически отшибает память (или срабатывает реле какой-то иной памяти), и тогда, вытянувшись во фрунт, он обращается к Елизавете не иначе как «товарищ генерал-лейтенант». Кого конкретно он имеет в виду, выяснить не удалось.

Наверняка не старого вояку – дамского угодника, тот закончил свою карьеру в звании майора. Майору удалось-таки ухватить Елизавету за корму. И она обязательно разругалась бы с ним в пух и прах, заклеймив «старым извращенцем», если бы извращенец время от времени не включал старенький проигрыватель «Аккорд». Подборка пластинок совершенно обезоруживает Елизавету – сплошняком военные песни, «На безымянной высоте» тоже имеется. А недавно они на два голоса подпевали Эдите Пьехе и ее хиту «Огромное небо».

Елизавета плакала.

Особенно впечатлила ее фраза «отличные парни отличной страны». Прослушав песню до конца и попросив завести ее еще раз, она опять принялась размышлять о летчиках (она могла бы – еще как могла! – полюбить летчика) и о героях вообще. Герои видятся Елизавете идеально сложенными, голыми по пояс, в джинсах по фигуре, а не в слабоумных рэперских штанах. У героев аккуратно пострижены волосы и ногти, они не курят, пьют только свежевыжатые соки, носят на мизинцах фантастической красоты перстни, а на запястьях – фантастической красоты браслеты. И по любому поводу веско замечают: «Ни о чем не волнуйся, детка». Всем им не больше тридцати, по-другому и быть не может. Ведь героизм – привилегия легкой на подъем молодости.

А в стариках нет ничего героического.

С другой стороны, перешагнуть восьмидесятилетний рубеж и замахнуться на девяностолетний – тоже героизм, пусть он ничем и не оплачивается.

У стариков дряблая истончившаяся кожа, сквозь которую проступают вены; определить, какого цвета у них глаза, совершенно невозможно. И они не стоят на вершине холма – забраться на холм им не под силу. Они не в состоянии справиться и со множеством других вещей, с большинством вещей. Вот и приходится Елизавете заниматься тем, чем она никогда не занялась бы добровольно. И никто не стал бы, не достигнув определенного возраста. Зато теперь Елизавета досконально изучила адреса всех социальных магазинов, прекрасно ориентируется в ценах и знает, где дешевле купить овощи, а где – молочные продукты и бакалею. Она умеет измерять пульс и кровяное давление, разбирается в дозировке, комбинации и побочном действии лекарств, может приготовить любой настой на водяной бане и закапать глаза глазными каплями.

Единственное, чего она не может, – в открытую сказать Гумилеву, чтобы он застегнул пуговицы на брюках.

Никто из Елизаветиных подопечных пока не умер.

Илья тоже жив, и это самая лучшая новость на сегодняшний день.

Лучшая – несмотря на то, что отношения с Ильей категорическим образом не складываются. Елизавета совершенно отчаялась найти к нему подход: получить ключи от дома совсем не то же самое, что получить ключи от сердца. «Ключи от сердца» – три ха-ха! Праматери Всего Сущего и в голову бы не пришло выражаться так выспренно. Она называет Илью «хорьком», «доходягой» и «старой пидовкой», а тот называет ее «сукой». И делают они это так искренне, с такой симпатией, что сразу становится понятно: между этими двумя существует незримая, но крепкая связь. А Елизавета здесь ни при чем, сбоку припеку, так – подай-принеси, и больше ничего. Она не слышала его голоса со времен первого визита. Он только кивает ей головой, когда она приходит. И никак не реагирует на ее уход. Об Илье Елизавете известно только то, что рассказала Праматерь. Еще несколько лет назад он «был в шоколаде» – работал стилистом в одном из самых пафосных в Питере салонов, а потом вообще пустился в автономное плавание. Чтобы попасть к нему, приходилось записываться за несколько недель. Но бывали и исключения, и исключения эти касались сильных мира сего: артистов, музыкантов, политиков городского и федерального масштаба, светских персонажей, жен влиятельных бизнесменов и самих бизнесменов. Жил Илья на широкую ногу, стоил очень дорого. И мог бы стоить еще дороже, но случилась болезнь. По тусовке Ильи поползли мутные слухи, и первыми его оставили любовники. Затем наступила очередь клиентов, и их можно понять: кому приятно видеть в непосредственной близости от себя ВИЧ-инфицированного, да еще с ножницами в руках. Никто из бывших друзей не помог ему, не подставил плечо – такова природа людей, этих «охреневших крыс», как выражается Праматерь. В годы своего возвышения Илья сам был оху. крысой, жадной до денег и удовольствий. Теперь он опустился на самое дно, но так всегда и бывает – «и будут последние первыми, а первые – последними». Залихватский лозунг провозгласила Праматерь, и, кажется, это цитата из самой старой и самой умной книги. Ее не стыдно поставить эпиграфом к чему угодно, первая часть цитаты дарит надежду Елизавете и ее старикам, а последняя – подписывает приговор Илье и, вполне вероятно, Женщине-Цунами.

Странно, но особенного торжества в связи с этим Елизавета не испытывает. Возможно, если бы она знала того, прежнего, Илью, жадного, наглого и нахрапистого, она бы удовлетворенно потерла руки: так тебе и надо, мудофель! Но она знает только одного Илью – больного, страшно уставшего, худого до невозможности, с проплешинами на голове.

Елизавете почему-то очень важен Илья – и дело тут не только в жалости. Совсем недавно она тайно мечтала о приятеле-гее, но эту мечту не назовешь сбывшейся. Они – не приятели. Илья не молод и не прекрасен. Все гейское в нем осталось в далеком, невозвратимом прошлом. И он уж точно никогда больше не будет тусить по субкультурным и не очень клубам. Хоть с Елизаветой под мышкой, хоть без нее.

Илья остался совсем один.

Елизавета, по большому счету, тоже одна.

Конечно, у нее есть Карлуша, есть Пирог с Шалимаром. Карлуша любит ее беззаветно и самоотверженно.

Пирог с Шалимаром любят ее эгоистично и избирательно – и при этом в отношениях с ними существует масса закрытых тем. Масса вещей, которых нельзя касаться. Женщина-Цунами, нынешняя работа, виды на будущее. Требовать любви от стариков тоже глупо – они эгоисты еще похлеще Пирога с Шалимаром. Они обеспокоены лишь тем, как бы прожить лишний день, лишний месяц, лишний год. И Елизавета представляет для них ценность только как подспорье в борьбе за выживание.

Наверное, она несправедлива к ним.

А другие несправедливы к ней, собственная природа к ней несправедлива!

Если бы дела обстояли по-другому – она родилась бы Кэтрин Зэтой-Джонс!

В последнее время Елизавета все реже думает о Кэтрин-Зэте и все чаще – о том, как подобрать отмычку к Илье, заставить его губы разлепиться и сказать наконец: «Привет, как долго тебя не было! Я рад тебя видеть». Что, если принести ему котенка или щенка? – живое существо в состоянии смягчить любое, даже самое твердокаменное сердце. Но котенок, а тем более щенок, требуют ухода, Илья вряд ли справится с этим: за ним самим необходим уход. И потом, совершенно неизвестно, как он относится к кошкам и собакам. Пусть хорошо – а вдруг возникнет аллергия на шерсть?.. Можно принести ему цветы в горшках: фикус, монстеру, хаворцию. Шерсти на них нет, так что аллергии не случится. Поставишь их на подоконник – и мертвый дом оживет. Но фикус с монстерой и хаворция заслонят часть неба, часть крыш. Еще неизвестно, что для Ильи важнее – крыши или цветы.

Можно также на время переквалифицироваться в чтицу, читать Илье книги вслух. Елизавете совсем нетрудно было бы это делать, вопрос лишь в том, какие книги нравятся Илье. И нравятся ли вообще.

Вот ведь несчастье: Елизавета ничего – ну ничегошеньки! – не знает об Илье.

И Праматерь ничем не может ей помочь, она никогда не рассматривала Илью в контексте растений, животных и книг.

– Да не заморачивайся ты с этим обсоском, – советует она. – У тебя других проблем, что ли, нет?

Есть, но эта с недавних пор почему-то стала главной.

– Я не знаю, что делать, – честно признается Елизавета.

– А ничего не делай. Пусть все идет как идет. Много чести ему… Все равно скоро…

О том, что вскорости должно случиться, Наталья Салтыкова благоразумно умалчивает – не хочет лишний раз расстраивать Елизавету. Но и без того ясно – Илья должен умереть.

* * *

…Он не сдох – ни через месяц, ни через полгода.

Не сдох вопреки всем ожиданиям, вопреки тому, что не принимал никаких поддерживающих иммунную систему препаратов. И никаких препаратов вообще. Ему не становилось лучше, но и хуже не становилось тоже. Единственное хоть сколько-нибудь разумное объяснение этому факту крылось в его одиночестве. Если уж про Илью все забыли, то почему смерть должна стать исключением из правил?

Нет, слишком надуманно все выходит. Псевдофилософски.

Он не сдох, хотя все сроки вышли, а установить новые никто так и не решился. Сидит в своей конуре, в своем кресле, в своей бейсболке козырьком назад, в своем поношенном халате. Каждый раз, приходя к Илье, Елизавета заставала его сидящим в одной и той же позе – лицом в облака, лицом в дождь, лицом в снег с дождем, лицом просто в снег, в зависимости от времени года. Выбирается ли он из кресла хоть когда-нибудь или сросся с ним? Был ведь Человек-Слон, так почему не быть Человеку-Креслу?..

Наверное, все-таки выбирается, отправляет свои жалкие естественные надобности. И даже кое-что поджирает из холодильника. Совсем немного – клюет, как птица, но все же клюет. Чем занимается Илья в Елизаветино отсутствие? Тем же, чем и при ней, – смотрит в окно.

Ничем другим в доме, где нет ни радио, ни телевизора, ни музыкального центра, ни книг, не займешься.

Бессмысленность существования Ильи очевидна.

У котенка, у щенка, у цветов, которые так здесь и не появились, и то больше прав на существование: они приносят радость, заставляют человека заботиться не только о себе. За время Великого Сидения В Кресле («ВСВК») отношение Елизаветы к Илье несколько раз поменялось, причем кардинальным образом. На смену вполне искренней надежде стать ему другом пришло раздражение. Потом – презрение, потом – откровенная неприязнь и желание пореже видеть обтянутый кожей череп. Какое-то время она приходила к Илье, только руководствуясь чувством долга, и не задерживалась дольше десяти-пятнадцати минут. Хотя и пяти было бы вполне достаточно, и трех: просто проверить, жив ли он, помахать пятерней у него перед физиономией.

И удалиться, не сказав ни слова.

Но как-то раз, увидев несколько ниток, торчащих из рукава обшарпанного халата, и просвечивающие от худобы сплетенные пальцы, Елизавета снова пожалела Илью. И все пошло по накатанной: она пожалела, а затем снова захотела стать ему другом, а затем снова впала в раздражение, презрение и ненависть.

Ниток в халате еще много.

И старики как будто сговорились дожить до ста пятидесяти лет.

Карлуша, который собирался жить вечно, не дотянул и до семидесяти двух.

Его смерть, случившаяся на излете февраля, была легкой – так принято говорить. Он не болел, ни на что не жаловался, его не увозили по «Скорой» и не помещали в реанимацию – он просто умер в своей постели.

Заснул и не проснулся.

Впоследствии Елизавета пыталась восстановить события, предшествовавшие Карлушиному уходу. Понять, в каком месте она ошиблась и не спасла его, когда еще можно было спасти. Ведь к тому черному февралю она досконально изучила все повадки, все приметы старости, малейшие симптомы старческих недугов и их возможных проявлений.

Ничего этот запоздалый экскурс не дал.

Ничто не предвещало, что Карлуша умрет.

Накануне он был добродушен, весел и обсуждал с дочерью итоги визита к одному знакомому адвокату – еврею, как и положено всем хорошим адвокатам. Есть профессии, блюмхен, при которых национальность является гарантированным знаком качества. Кстати, как по-немецки будет адвокат?

– Rechtsanwalt, – вяло отозвалась Елизавета.

– Der! Der Rechtsanwalt! Учи артикли, блюмхен! Без артиклей в Германии делать нечего. Без артиклей тебе прямой путь в уборщицы. Будешь улицы подметать вместе с турками.

– Да ладно тебе, Карлуша. Хотя подметать улицы – занятие ничуть не хуже многих других… И что интересного рассказал адвокат?

По теме, интересующей Карлушу последние пятьдесят с лишним лет (не просто отъезд на историческую родину, а полноценная репатриация), адвокат не сказал ничего, поскольку не владел ситуацией и был узким специалистом по имущественному праву. Но он сообщил, что в Германии живет его брат, тоже адвокат. И как раз этот самый брат – то, что нужно глубокоуважаемому Карлу Эдуардовичу. Брат-де занимается вопросами натурализации в Германии, он очень хороший специалист и еще ни один клиент не вышел от него неудовлетворенным. Все обратившиеся в конечном итоге получили гражданство и укоренились на немецкой земле. Конечно, юридическое сопровождение будет стоить недешево…

– Сколько? – спросила Елизавета.

Карлуша округлил глаза и выпалил:

– Пятнадцать тысяч этих новых… как их… евро! Придумали тоже – евро какое-то. Как будто марки им не хватало. А немецкая марка – самая устойчивая валюта в мире, да будет тебе известно…

– Сколько-сколько? – По Елизаветиной коже побежали мурашки.

– Пятнадцать… тысяч.

– Н-да… Сущие копейки. И где ты собираешься доставать эти пятнадцать тысяч?

– Это не такая неразрешимая проблема, как ты думаешь, – зачастил Карлуша. – Твой отец, заботясь о нашем с тобой благополучии и трудясь не покладая рук, кое-что скопил на черный день. У нас есть около двух тысяч долларов…

– Ну, это не совсем пятнадцать тысяч евро.

– Продадим марки. Монеты – там, между прочим, есть и серебряные. Усиленно займемся лотереями – должно же нам повезти?

Не с вашим счастьем, блюмхены и пупхены, не с вашим счастьем!..

Елизавете совершенно не хотелось расстраивать Карлушу, и потому она произнесла мягчайшим, вкрадчивым тоном:

– Боюсь, от продажи марок с монетами мы выручим немного. А лотереи… Тебе не везло последние пятнадцать лет, почему должно повезти сейчас?

– Потому что не везло пятнадцать лет, – парировал Карлуша. – Это же голая математика!.. Я так просто уверен, что все сложится.

Вряд ли тут задействовано такое простое действие, как сложение. Скорее речь идет о чем-то более сложном – интеграле, например. Или вообще о неподъемной теории вероятностей. Надо бы проконсультироваться у Ландау.