Текст книги "Тингль-тангль"

Виктория Евгеньевна Платова
Тингль-тангль

Все события, происходящие в романе, вымышлены, любое сходство с реально существующими людьми случайно.

Автор

Тингль-Тангль – легенды о злоключениях ведьм (шотл.).

© Платова В.Е., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Часть 1
Седло ягненка. Мика

* * *

…«Ямака́си» – представлялся этот тип. Татуированный казах, выдававший себя за японца. Любитель бутербродов с тунцом и ублюдочного мультяшного порно. Первое появление казаха прошло для нее незамеченным, оно не было ознаменовано ни фанфарами, ни литаврами, ни музыкой сфер; носки на батарее в их общей с Васькой ванной комнате – вот, пожалуй, и всё.

Ей надо было отнестись к чертовым носкам повнимательнее.

Впрочем, носки возникали и раньше: белые вискозные, свидетельствующие о чистоте намерений владельца; черные хлопчатобумажные, декларирующие приверженность патриархальным ценностям и (опосредованно) несогласие с расширением НАТО на восток. А были еще воинственные махровые (да здравствует Ирландская освободительная армия!) и пижонские из лайкры (да здравствуют виноградники в Клермон-Ферране!), были этноэкзоты из рисовых волокон (многие лета пагодам в джунглях Мьянмы!). Красные с золотом драконы на щиколотке тоже были.

Красные с золотом драконы – не что иное, как торжество Поднебесной.

Она не без оснований подозревала, что и вся остальная время от времени появляющаяся на батарее трихомундия произведена в Китае и мальчики Васьки (о-о, мальчики Васьки!) соструганы там же, в тех же покосившихся фанзах, той же простодушной рабсилой, которая завалила мир дешевыми одноразовыми товарами.

Дешевые и одноразовые – такими они и были, мальчики Васьки.

Один гринписовец, один нацбол, один скинхед, один сопливый кандидат в правозащитники; прочую шушеру, как и миллионы, миллионы китайцев, можно смело отнести к коллективному бессознательному – и где только цепляла их далекая от политики Васька, остается только гадать.

Ха-ха, та еще загадка, секрет Полишинеля, прости господи!

Васькины еженедельные экстрим-заплывы в лягушатнике, ограниченном территорией Питера и области, – вот что вызывало к жизни гринписовских и правозащитных зомби; сноуборд зимой, скалолазание и байдарочные party летом; погружение с аквалангом в Марианскую впадину как отдаленная перспектива, промышленный альпинизм как перспектива ближайшая – странно только, что при подобных амбициях Васька до сих пор работает официанткой.

Такая работа для Васьки – сущее наказание.

Но ни на что другое она не способна, как ни прискорбно. Даже в школу Васька никогда не ходила по-человечески: она толком не закончила ни одного класса, она не получила аттестат, и это неполучение было торжественно отмечено десятидневным переходом на лошадях в алтайской глуши, завершившимся почему-то через четыре месяца в Петропавловске-Камчатском. Да-да, она хорошо помнит – Петропавловск-Камчатский.

Васька позвонила именно оттуда и попросила выслать денег на авиабилет до Питера. Совершенно будничным, надменным, слегка искаженным помехами голосом. Пара минут ушла у нее на то, чтобы осознать: это действительно Васька, ее блудная младшая сестра, объявленная в федеральный розыск, трижды похороненная и четырежды оплаканная.

– С Новым годом, Микушка, – сказала тогда Васька. – Мне нужны деньги. Не слишком много, сумма тебя не разорит.

«Сумма тебя не разорит» – вот как. Ничего другого за четыре месяца бесплодного ожидания, глухой неопределенности, страданий и слез она не заслужила. Ах да, еще поздравление с Новым годом! Иначе как издевательством это не назовешь.

Как и упомянутое всуе, почти забытое «Микушка».

Васька редко прибегала к ее детской домашней кличке, почти никогда. «Микушку» можно было бы считать намеком на раскаяние, примирительным жестом, если бы… Если бы она не знала Ваську. Но она знала Ваську – любое напоминание о родственных связях для нее – тоска смертная, любое проявление родственного тепла для нее – пустой звук.

– Ты сука, – выдохнула она в разом запотевшую, затуманившуюся трубку.

– Я в курсе, – парировала Васька все тем же надменным тоном. – Так ты вышлешь money?

– Если бы родители были живы…

– Если бы родители были живы, они бы уже давно умерли от горя. Месяца два как. Или три. Я права?

Тот давний петропавловский звонок накрыл ее в возрасте двадцати семи, Ваське соответственно только-только исполнилось семнадцать, и день рождения – 24 октября – пришелся аккурат на черную дыру Васькиного четырехмесячного отсутствия. Как отметила днюху Васька – неизвестно. Она же провела этот день в полном одиночестве, на грани нервного срыва, среди фотографий покойной семьи (о-о, покойной семьи!). Собственно, на фотографиях, заготовленных по случаю, они еще не были семьей: улыбающийся тощий паренек в майке и со сколотым передним зубом, в руках – винтовка-мелкашка; снимок сделан в городском тире, и паренек и думать не думает, что станет отцом двух дочерей: одной – мое загляденье и другой – оторви и выбрось. Юная загорелая девушка с холщовой сумкой из Гагр (хит сезона) тоже улыбается. На сумке плохо пропечатанный оттиск квартета ABBA, кавказская интерпретация лиц не имеет ничего общего со шведским оригиналом: две утрированные копии Пугачевой времен песни «Арлекино» (женская часть квартета), мужская представляет собой разные ипостаси актера Бубы Кикабидзе. Она так никогда и не узнала, как мама относилась к Бубе Кикабидзе. И не узнает. Есть много вещей, узнать которые ей не суждено. Мама и лошади, например. Или мама и кабельное телевидение. Или мама и мексиканская кухня. Или мама и всегдашние Васькины эскапады.

Мамы давно нет.

Мамы давно нет, а сумка с кавказско-шведским квартетом осталась, она и сейчас лежит на антресолях, набитая осколками их прежней счастливой жизни, так и есть: их прошлая жизнь была счастливой.

Васька придерживается на этот счет другого мнения.

Она никогда не уточняла, какого именно: другого. И все тут. Мнение Васьки всегда диаметрально противоположно ее собственному мнению.

Наша прошлая жизнь была счастливой? – ни хрена не была!

Собака – друг человека? – ни хрена не друг!

Текила – лучший напиток? – ни хрена не лучший!

Сосите пиво и берегите лес от пожара.

Васька так и не простила родителям их ранней гибели. Раннего ухода. Раннего побега. Паренек в майке со сколотым передним зубом и юная загорелая девушка (на голову выше паренька и лет на семь старше, если совместить обе фотографии) – та еще парочка романтических недотеп, немудрено, что они разбились.

Ей было шестнадцать, когда это произошло. А Ваське стукнуло шесть. Возможно, шестилетняя Васька именно так и представляла их гибель, их уход, их побег: загорелая девушка и паренек в майке на ангельском велосипеде с жесткой рамой. Велосипед несется прямо в небо, под шинами хрустят звезды, ветер треплет волосы, а винтовка-мелкашка потеряна по ходу.

Возможно, именно так, хотя все было по-другому: они погибли очень взрослыми, состоявшимися людьми, не имеющими ничего общего ни с пареньком, ни с девушкой. За рулем «Форда» сидела порывистая мама, но если бы даже сидел отец – ничего бы это не изменило. Лобовое столкновение с «КамАЗом», внезапно выскочившим на встречку, у них не было никаких шансов.

Никаких.

Она ни разу не дала повода усомниться в том, что лучшей дочки не сыскать, – не то что капризная, деспотичная уже в младенчестве Васька; она почти не болела, и не ломала рук и ног, и не приставала к старшим с циничным вопросом «откуда берутся дети?», она с легкостью проскочила переходный возраст, нисколько не заметив его проблем. Она не требовала сапог-ботфортов, как у Линды Эванжелисты, не шлялась по сомнительным диско-заведениям, ни разу (даже из любопытства) не мастурбировала в ду́ше и безропотно переходила из класса в класс с хорошими и отличными оценками. Заставить себя через «не могу» учить алгебру и начала анализа – пожалуйста, заставить себя есть ненавистные гранаты для повышения гемоглобина в крови – да ради бога! Такой она была всегда.

Мика. Микушка. Мое загляденье – называл ее отец, только он. Микушкой она была для мамы, Микой – для всех остальных, теперь и не вспомнить, откуда что пошло. Или ей просто неохота вспоминать? «Необыкновенные приключения Дони и Микки» – привет из детства.

Глупое обезьянье кино.

Обезьянье – в самом прямом смысле, сюжет и держался на бессовестно неправдоподобных похождениях двух шимпанзе. Дони и Микки.

В качестве кумира – смешно сказать – она выбрала Микки.

Очеловеченного. Прямоходящего.

Микки, Микки, Микки.

Слегка трансформировавшись (Микки-Мики-Мика), имя прижилось. Приклеилось к коже, наросло рыбьей чешуей, по-другому не скажешь. Если содрать чешую (вряд ли удастся сделать это без крови) – то проступит ее настоящее, то самое, что указано в паспорте – Полина.

Ее могли бы звать Полей или Линой, или Полинькой, или Линочкой, но нет же! – еще в детстве она настояла на Микки-Мики-Мике. Кажется, это был едва ли не единственный случай, когда она настояла на чем-то, проявила характер, обычно податливый и мягкий, как воск. Проявлять характер – была прерогатива Васьки. Васька делала это со страстью и надрывом, к месту и не к месту демонстрируя восхитительную склочность, фантастическую безбашенность, упоительное паскудство. Даже гибель родителей нисколько не повлияла на Ваську.

Нисколько – так хотелось думать ей.

И Васькино горе не шло ни в какое сравнение с ее собственным горем, горем старшей, почти взрослой дочери. Ее горе было всепоглощающим, осмысленным, эксклюзивным, она (не Васька) ездила в морг на опознание, она (не Васька) от начала до конца прошла весь ад похорон, она (не Васька) упала в обморок на кладбище, когда первые комья земли с глухим стуком ударились о крышку отцовского гроба – кто теперь будет звать ее мое загляденье?

Кто?..

Смерть делает людей несправедливыми. К себе и к другим, но больше к другим. Должно быть, Мика была несправедлива и к Ваське, вернувшейся от дальних родственников отца через неделю после похорон. Всю эту неделю, проваливаясь в забытье их прошлой счастливой жизни и раздавленная кромешным ужасом нынешней, она мучительно соображала, как сказать шестилетней сестре о том, что увидеть родителей ей больше не суждено. Никогда.

Ни-ког-да.

Мика не отличалась особым воображением – не то что Васька, – и потому не нашла ничего умнее, как сочинить стандартную историю о дальней командировке в другой город и другую страну. Другая страна, пусть будет так. Для начала. А потом… Бог знает, что она придумает потом, когда скрывать правду станет невозможно.

Египет? – поинтересовалась Васька.

За год до этого они всей семьей ездили в Египет, и Васька едва не утонула в Красном море, заплыв туда, куда пятилетние обычно не заплывают. Ко всем несчастьям, они едва не опоздали на самолет, полдня проискав Ваську, которой вовсе не хотелось уезжать, а хотелось обернуться рыбой и поселиться в море навсегда. И другая страна так и осталась для нее Египтом. Больше ничем.

Египет? Ага. Пусть будет так. Для начала.

Стоило Ваське услышать про Египет, как ее паскудный характер развернулся в полную силу: это нечестно, сказала Васька, уехать вот так. Они уехали, чтобы стать рыбами, я знаю точно, зачем еще ездить в Египет, а ведь это я хотела стать рыбой – не они, я. И раз так, раз они такие – пусть не возвращаются.

Тогда Мика ударила бедную Ваську первый раз в жизни.

Ни секунды не сомневаясь, что Васька затаит зло и запрется в кладовке, как запиралась всегда, когда бывала с чем-то несогласна. Маленькая Васька могла сидеть в кладовке часами, и чтобы выудить ее оттуда, требовалось приложить усилие. Обычно это делала мама, теперь придется делать это самой. Теперь все придется делать самой.

Васька выползла из кладовки спустя довольно продолжительное время. И как ни в чем не бывало потребовала мороженого на ужин в качестве моральной компенсации за страдания. Пришлось сходить за вредоносным высококалорийным мороженым, повторяя про себя на разные лады:

бедная сиротка. Бедная, бедная сиротка.

– Так будет всегда? – поинтересовалась Васька. – Мороженое будет всегда?

– Не знаю, – Мика пожала плечами. – Не знаю.

Пусть они подольше не возвращаются из Египта. Я согласна.

Она могла бы ударить Ваську второй раз в жизни. Но сдержалась.

О смерти родителей Васька узнала вовсе не от нее. Она кормила сестру россказнями про Египет несколько месяцев, пока хватало сил на вранье, на сочинительство одних и тех же телеграмм без обратного адреса в духе: «Задерживаемся неопределенное время любим скучаем будьте умницами ваши мама папа». Ни мама, ни отец никогда бы так не написали, что сделали бы они, окажись вдали от своих девочек? Мика не знала этого, не могла даже представить, предыдущие их разлуки были мимолетны, кажется, они вообще не расставались, они всегда были вместе: мама-папа-Васька-она, а краткосрочные командировки отца и несколько поездок мамы на историческую родину в Переславль-Залесский можно и вовсе сбросить со счетов. Да, именно так: они не расставались, и эта их разлука была первой. И обещала продлиться всю жизнь.

Дядя Пека – вот кто раскрыл Ваське глаза на произошедшее.

Дядя Пека, или Павел Константинович, ученик их с Васькой деда, друг маминой юности: мама вполне могла выйти замуж за него, а не за парнишку в майке и со сколотым передним зубом. Могла – но не вышла, а дядя Пека так и остался дядей Пекой, никем иным. Из друга маминой юности он плавно перекочевал в разряд друзей семьи – приобретение тем более ценное, что у их семейства с друзьями и родственниками было не густо: дальняя родня отца в Тосно и полумифические тетки мамы в Переславле-Залесском. Оба их рода – и материнский, и отцовский – преследовал странный рок, включающий ранние беспричинные смерти, нелепые несчастные случаи, были и самоубийцы, были еще задранные медведем и те, кого скинула лошадь, были не вернувшиеся из грибных лесов, был даже один утопленник. «Утопленник» – относилось к деду, тому самому, чьим учеником являлся дядя Пека. Родившейся много позже Ваське не удалось застать его в живых, она же смутно помнила монументальную фигуру деда. И лицо, как будто высеченное из мрамора, и бороду, приводившую ее в священный трепет. «Карабас-Барабас» – с замиранием сердца думала Мика в раннем детстве, «Карл Маркс, да и только» – пришла она к выводу впоследствии. Карабас-Барабас был известнейшим в прошлом скульптором, главой целой школы, основателем целого направления, почетным членом множества академических сообществ. Он и сам числился академиком, и депутатом городского созыва, и кем-то там еще – кажется, орденоносцем. Дедовская тяжелая трость с набалдашником в виде женской головы могла поспорить с трезубцем Посейдона по силе воздействия на окружающий мир. Трость была виновна в бесконечных питерских дождях и в штормовом ветре, идущем с Ладоги; по воле трости куцее северное лето сменялось затяжной непроглядной зимой, трость нашептывала деду линию поведения с родными, «космополитами и вшивыми диссидентами, ужо я вас», относилось ли это и к ней, тогда еще совсем крохе, так и осталось невыясненным. Как остались непроясненными в ее сознании сложные взаимоотношения между дедом и мамой, лишь одно было очевидно: мама делала все наперекор дедовской воле. Возможно, это девичье мамино упрямство унаследовала Васька, отполировав до ослепительного блеска и сделав самоценным. Мама не вышла замуж за безответно влюбленного дядю Пеку, как того хотел дед, она предпочла перспективному начинающему скульптору голозадого инженера с нищенской зарплатой. Мама не стала искусствоведом, а устроилась на сезонную должность экспедитора в «Союзпушнине» – не особо обременительную, как раз такую, чтобы хватало времени на космополитизм и вшивое диссидентство. Мама, наконец, родила девочку (хотя дед страстно мечтал о мальчике, о внуке). Мало того, мама посмела назвать ее Полиной, в честь собственной матери, в то время как дед настаивал на имени Василиса, Васька. Странный выбор деда объяснялся присутствием в его жизни некоей натурщицы Василисы, чья мать тоже была натурщицей и всю юность провела в Париже, позируя самому Модильяни. О наличии натурщицы Мика узнала из писем своей бабки Полины: неизвестно кому адресованных и составленных в форме дневника.

«Эта сука В.» —

так и не иначе называла бабка давнюю соперницу, «эта сука В.» всплывала едва ли не на каждой странице; сука во фламинговом, бесстыже-розовом оперении порока, не русском и уж тем более не советском. Должно быть, в воображении бабки она была точно такой, какой утвердилась впоследствии и в Микином скудном воображении: психопатка, состоящая лишь из (привет Модильяни!) позвоночника, шеи и губ. Истеричка, плоская, как холст. Концептуальная уродина, не способная толком оплодотворить ни одно чувство, но заставляющая мужчин безумствовать, стреляться и создавать направления в искусстве. Только благодаря таким психопаткам, истеричкам и концептуальным уродинам были изобретены блюз и джаз. И еще речные трамвайчики, и еще фуникулеры, и еще дагеротипы, и еще зеленый глаз светофора, и еще рубашки с отложным воротничком, в вырез которых вечно забиваются мошкара и густая пыльца с акаций.

Мика представляла «эту суку В.» парящей над эпохами в виде того самого холста. Холст был унизан кольцами. Холст был украшен сережками, цепочками и медальонами (всё – сплошь подарки ставших безумцами мужчин) – и потому легко трансформировался в воздушного змея, надменного, беспечного, свободного от войн и потрясений.

То, что в бабкином дневнике не нашлось ни слова о войнах и потрясениях, а царила только восходящая к началу времен, по-женски абсолютная ненависть к «этой суке В.», нисколько не удивляло Мику. Еще в переходном возрасте (никак на ней не отразившемся) она прочла достаточное количество книг, и в них только и было разговоров, что о любви, ненависти и абсолюте. Три этих понятия, слитые воедино, создавали сквозняк, постояв на котором, легко было заполучить простуду или того похуже. Или вовсе умереть.

Сквозняки подобного рода счастливо миновали Мику, даже когда она повзрослела и с ней вполне могли случиться и любовь, и ненависть, и абсолют. Могли – но не случились. Добросовестно проштудированные в отрочестве алгебра и начала анализа подсказывали: ты не такая, как бабка, мама или Васька и уж совсем не такая, как «эта сука В.», и все прочие суки, и все прочие праведницы, включая торговок бумажными цветами, женские манекены в витринах, шпалоукладчиц и стюардесс. Ты иная. Похожая внутри на Микки – очеловеченного, прямоходящего.

Не больше.

Ни один мальчик, ни один юноша, ни один мужчина ни разу не взволновал Мику, не заставил ее сердце биться чаще. Она с трудом выносила и женщин, о собаках, кошках и волнистых попугайчиках и говорить нечего. Единственным существом, к которому она питала чувство болезненной привязанности, была Васька. Сложись все по-другому, и она в одно прекрасное утро сумела бы стать для маленькой Васьки богиней. Богиней мороженого, например. Или богиней колеса обозрения. Или, на худой конец, просто и обыденно заменить ей мать и остаться в Васькиной повзрослевшей и благодарной памяти богиней самопожертвования. Но Мика упустила свой шанс. Даже о смерти родителей Ваське рассказала не она, а дядя Пека.

В первую годовщину после случившегося.

Командировка в Египет, растянувшаяся на триста шестьдесят пять дней, – что может быть глупее, что может быть нелепее? Тут даже эгоистичная и самодостаточная Васька начала страшно тосковать. Весь этот год Мика была занята сочинительством басен о маме в Каире и папе в Луксоре, стряпанием подложных телеграмм, сбором фальшивых посылок: для этой цели подходили копеечные безделушки из ближайшего к дому магазина «Бижутерия», жевательная резинка из соседнего гастронома и открытки с видами: их коллекцию удалось собрать после прочесывания букинистических. Прокол случился лишь однажды, когда Мика сунула в картонную коробку пять пиал, купленных на блошином рынке в трех кварталах от дома.

– Что это? – спросила Васька. – Маленькие тарелки? Зачем нам тарелки? У нас полно тарелок.

– Это не тарелки, – терпеливо пояснила Мика. – Это пиалы. На востоке все пьют чай из пиал.

– А что такое восток? – спросила Васька.

– То же, что и Египет. То же, что и другая страна.

– И мама пьет чай из этих пиал?

– И мама, и папа, и все.

– И рыбы? – цепкую Ваську все еще волновали рыбы, брошенные на произвол судьбы в Красном море.

– И рыбы, да, – соглашаться с Васькой нужно было по определению, и Мика соглашалась. – И не только чай.

– А что еще?

– Из них можно есть мороженое… Много чего можно…

Васька принялась сосредоточенно изучать египетские пиалы «от мамы», и только теперь (ну не идиотизм ли?) Мика заметила золотую, восхитительно русскую надпись на дне: «60 лет Каракалпакской АССР». Заметила ее и Васька.

– Что там внутри? – поинтересовалась она.

Никакого подвоха в голосе сестры Мика не услышала. Ваське было просто любопытно, и все. Каракалпакская АССР – другая страна? Каракалпакская АССР – часть Египта? В другой стране говорят на русском? Мама там, и, значит, все просто обязаны говорить на русском? И вообще, что такое Каракалпакская и тем более АССР? Запредельные, не поддающиеся никакому разумному объяснению вещи… И Мика сделала то, что делала обычно, что делала всегда: переложила всю ответственность на чужие плечи, в данном случае на плечи Васьки.

Прочти сама. Ты ведь уже большая девочка и умеешь читать.

Вместо того чтобы сосредоточиться на надписи, Васька вспыхнула, надулась и поплелась в любезную ее сердцу кладовку. Она просидела там много дольше, чем сидела обычно, и все это время в памяти Мики всплывали мелкие несуразности, связанные с чтением.

Васькиным чтением.

Она ни разу не видела Ваську с книжкой, хотя в доме было полно детских книг. В их прошлой счастливой жизни мама все время читала Ваське сказки – это Мика помнила хорошо. Папа отделывался четверостишиями из Маршака и Корнея Чуковского, она сама несколько раз попадала впросак, когда пыталась процитировать «Снежную королеву»: Васька моментально подмечала любую неточность, отсутствие любого предлога, любого, хоть раз упомянутого определения. Целые страницы текста отскакивали у нее от зубов. Но – только прочитанные вслух и не самой Васькой. Васька никогда не просила у Мики фальшивых маминых писем, не интересовалась конвертами с адресами, не изучала надписей на псевдопосылках, и почему она так вспылила, когда Мика уличила ее в равнодушии к чтению?..

А-а, все ясно.

Мика – преступная сестра, она совсем забросила Васькину подготовку к школе, а ведь Ваське почти семь. И если бы не Микино грозившее перерасти в манию желание скрыть от Васьки правду о гибели родителей, она смогла бы уделить гораздо большее время реальности. Той реальности, в которой Ваське вот-вот должно было исполниться семь. В которой ходил троллейбус № 12, в которой существовали счета за квартиру, свет и телефон, в которой день сменялся ночью, а осень – зимой. В которой существовали товарно-денежные отношения и просто отношения – между людьми. Нельзя сказать, чтобы реальность уж совсем не вторгалась в жизнь обеих сестер – вторгалась и еще как. В самом начале она явилась в виде двух расплывшихся теток из собеса и наробраза: их интересовала дальнейшая судьба Васьки, их обуревало неуемное желание запихнуть Ваську в первый попавшийся детский дом. Они едва ли не со сладострастием сообщили Мике о том, что чертов детский дом – самая вероятная перспектива, поскольку родителей больше нет в живых, и очереди из желающих стать опекунами тоже не наблюдается, и вообще, э-э… барышня…

– Меня зовут Полина, – сухо поправила Мика. – И я в состоянии позаботиться о своей сестре.

– Вряд ли у тебя получится, дорогая, – тетки стали еще сладострастнее. – Ты и сама еще ребенок. Хотя… Если бы ты дала согласие на продажу квартиры и мастерской, то смогла бы обеспечить будущее себе и сестре. Конечно, дело это непростое и далеко не быстрое, но мы возьмем на себя все хлопоты…

До сих пор Мика не имела ничего против теток в возрасте. Больше того, две такие сумасшедшие поющие тетки были ее кумирами – Чезария Эвора и Tania Maria; а если покопаться, то можно было извлечь на свет божий и эбонитовую толстуху Эллу Фицджеральд. И Нину Симон в придачу – от первых тактов ее «DON’T EXPLAIN» Мике неизбывно хотелось плакать, влюбляться, пить виски, носить пояс для чулок, цеплять матросов в несуществующих свинг-барах, пользоваться кремом от несуществующих морщин, эпиляторами и секс-уловками в стиле: «Кажется, у меня сломалась змейка на платье. Вы не взглянете, дорогой?» Босоногая Чезария и любительница шалей Tania вызывали сходные желания, за исключением матросов и эпиляторов.

Зато две собес-наробразовские фурии ничего, кроме ненависти и страха, не вызвали. У Мики хватило ума не впадать в клинч в их присутствии, но, как только за ними закрылась дверь, она набрала телефон дяди Пеки.

– Приходили двое, хотят забрать Ваську в богадельню. И отнять квартиру, – от волнения Мика слегка сгустила краски.

– Ничего не объясняй, я сейчас буду, – тут же отозвался чуткий дядя Пека.

Ничего не объясняй. Don’t explain.

Конечно же он все уладил. Каким образом – Мика не знала, да и вдаваться в подробности ей не особенно хотелось. Неудачливый мамин воздыхатель, дядя Пека со временем переквалифицировался в удачливого управленца, забросил скульптурное поприще и преуспел на поприще административном. Кажется, он был не последним человеком в правительстве города, пересидел нескольких губернаторов и сам мог бы баллотироваться в губернаторы, если бы не сомнительное семейное положение. Народные массы с недоверием относятся к холостякам за сорок, а дядя Пека так и остался холостяком. Бобылем, не обремененным бывшими женами и внебрачными детьми. Иногда в шутку во время нечастых приходов в гости он называл своими внебрачными детьми Мику и Ваську – и это было правдой. Или почти правдой.

Ни Васька, ни Мика ни в чем не нуждались, опять же благодаря дяде Пеке. Для внутреннего пользования он наскоро слепил сказочку в духе «Снежной королевы» – о сверкающем и ослепительном состоянии, которое оставил дед и приумножили мама с отцом. Сказочка оказалась совсем не волшебной и едва ли унизительной; выросшая щепетильная Мика и подраставшая, анархически настроенная Васька поняли это много раньше, чем следовало бы: мама и отец так и остались бюджетниками, даже на единственную семейную поездку в недорогой Египет они копили несколько лет. Даже «Форд», на котором они разбились, был сильно подержанной двенадцатилетней колымагой. С дедом все обстояло сложнее. По советским меркам он был человеком совсем не бедным, но прежде чем утонуть, все свои сбережения завещал «этой суке В.», последние лет сорок проживавшей в (кто бы сомневался!) несбыточном модильяньевском Париже. Маме, а впоследствии и Мике с Васькой, достались дедовы архивы, орденские книжки (сами ордена, вслед за дедом, уплыли в неизвестном направлении) и квартира с мастерской. Совсем нешуточные двести пятьдесят квадратов общей площади на Песочной набережной с видом на Малую Невку и заповедный Крестовский остров.

Тёртый дядя Пека рассуждал примерно так же, как и две фурии: квартира с мастерской – самый настоящий, несгораемый капитал. Но, в отличие от фурий, Павел Константинович был полон решимости оставить этот капитал за бедными сиротками.

Бедными, бедными сиротками.

Четко продуманный план по спасению сироток удался ему блестяще: ни фурии, ни кто-либо другой никогда больше не беспокоили сестер на предмет купли-продажи квартиры, не говоря уже об отъеме или уплотнении. И это в то время, когда в Питере шла самая настоящая война за квадратные метры. И люди, гораздо более защищенные, чем Мика с Васькой, сгорали, как свечки, и сплошь и рядом оказывались в безымянных могилах на безымянных кладбищах. Без админресурса тут не обошлось – так думала впоследствии Мика; админресурс она могла лицезреть едва ли не еженедельно – в образе дяди Пекиного телохранителя Гоши, привозившего деньги; в образе дяди Пекиного шофера Саши, привозившего еду. И Саша, и Гоша были в глазах Мики воплощением жутковатого мифа о Франкенштейне; робокопами, универсальными солдатами, кикбоксерами-3-искусство-войны, вампирами и оборотнями по совместительству. За толстогубой улыбкой Саши скрывались клыки, в идеальном проборе Гоши копошились горгульи, скарабеи-терминаторы и крохотные демоны посудомоечных машин. Проблемы есть? – всякий раз заученно бубнил Саша, проблемы есть? – всякий раз без выражения цедил Гоша.

– Проблем нет, – всякий раз с готовностью отвечала Мика.

Конечно же, проблемы были, и прежде всего с Васькой, но демоны посудомоечных машин не могли решить их по определению.

– Если что – звони, – так выглядело еженедельное напутствие кикбоксеров. – И ничего не бойся.

– Они могут всё? – однажды спросила Мика у дяди Пеки. – Они могут всё, эти ваши ребята?

– Всё, – дядя Пека сдержанно улыбнулся, в общении с бедными сиротками он выбрал именно эту тактику: сдержанность в проявлении любого рода эмоций. – Они могут всё.

– Тогда пусть вернут нам родителей.

Дядя Пека хмыкнул и надолго замолчал.

– Если бы это сказала твоя сестра, я бы понял. Но ты… Ты ведь уже большая девочка, Мика. И знаешь, что… Наверное, для всех нас будет лучше, если вы переберетесь ко мне. Хотя бы на время. Как ты относишься к такому предложению?

Дядя Пека уже высказывался в пользу великого переселения – сразу после похорон. И тогда Мика ответила ему так же, как ответила сейчас:

– Это исключено. А Васька… Васька даже не знает, что мамы и отца больше… больше нет.

– То есть как?! Столько времени прошло…

– Почти год, – безучастно подтвердила Мика.

– Почти год – и ты ничего не объяснила ей?!

– Нет. Я… Я не знаю, как это сделать…

– Что же ты говорила все эти месяцы?

Песок из якобы Красного моря, который Мика собирала на Заливе, а потом просеивала и просушивала на плите, пока Васька спала; дешевые, оставляющие налет на руках черноморские раковины с барахолок, открытки с видами – они говорили вместо Мики. Все эти месяцы. Проще было оказаться похороненной под слоем песка, проще было перерезать себе горло тупым краем раковины, чем открыть Ваське глаза на существующее положение вещей.

Во всяком случае, для Мики.

Дядя Пека думал совсем по-другому.

– Ты же понимаешь, что Ваське нужно все рассказать?

– Правда сейчас убьет ее…

– А вранье будет убивать всю оставшуюся жизнь. С правдой еще можно справиться. А вот с неправдой – большой вопрос, – дядя Пека неожиданно продемонстрировал удивительную для чиновника городского масштаба философичность.