Текст книги "Не может быть"

– Руль, – поправила Тина.

– Правильно, руль. Легенду я уже придумал. Пусть думает, что ему за рулём стало дурно, он потерял сознание, – Леший нервно прохаживался взад и вперёд вдоль тела лежащего. – Очнуться, поверить в легенду, добраться до дома я ему помогу. Где он живёт, я знаю. Ну, вот и всё, собственно. На раз, два, три поднимаем его и дружно несём к машине.

Раиса наклонилась над водителем, намереваясь исполнить поручение лешего, но Тина, подхватив подругу под локоть, помешала ей это сделать.

– Благодарность – это, конечно, хорошо, – не торопилась поднимать водителя Тина, – но хотелось бы к словесной благодарности за проявленную самоотверженность получить материальное поощрение.

– Медаль, грамоту? – предложил Кузьма Кузьмич поощрение на выбор.

– Щедро! Я бы на вашем месте не стала иронизировать. Много ли в нашем лесу альтруистов, которые за спасибо копья ломают? – она сдёрнула с шеи боа и бросила его за землю. Подмокший элегантный женский шарф на глазах присутствующих стал уплотняться и через пару секунд приобрёл вид ивового прута.

– А как же долг, должностные обязанности – пустое место?

– Не пустое, но к обязанностям можно относиться по-разному, можно с огоньком, а можно с холодком. Есть разница?

– Разница есть, но нет времени это обсуждать. Сейчас надо поторапливаться, – нервничал леший. – Хорошо, что именно вы хотите?

– Разрешение для двоих на посещение клуба во плоти.

– Какого клуба?

– Поселкового.

– Он не работает.

– Скоро заработает. В посёлок прибыл директор клуба от Элеоноры. Забыли? – напомнила Тина.

– Почему во плоти, а не тихо, незаметно для всех?

– Пообщаться со смертными хочется. Без всякого тайного умысла. Так, просто для разнообразия существования, – поддержала просьбу болотной ведьмы Рая.

– Хорошо. Всё после обсудим, а сейчас, дорогие мои, взяли и понесли, – он указал на холостяка без чувств, – а то, чего доброго, очнётся с минуты на минуту. Ну, душечки, на раз, два, три подняли его – и в машину.

* * *

– Ну, ты посмотри, почти каждый вечер дождь. Погода – не разгуляешься, – стоя у окна в футболке с длинными, протёртыми до дыр на локтях рукавами и трусах, Пётр Николаевич задёрнул штору.

– На что тебе погода? Сиди, смотри телевизор, – напрягая зрение, штопала носки, сидя на диване в халате и в кухонном фартуке, Нина Петровна.

– Надоело, каждый вечер одно и то же, никакого разнообразия!

– Какое тут разнообразие, кино по телевизору или кино в клубе. Не хочешь кино – смотри телепередачи про животных. Зима настанет, снег выпадет, пойдёшь на лыжах, – составила расписание досуга для мужа Нина.

– А что сегодня в клубе?

– Анну Каренину крутят. Проходила мимо клуба, у кассы толпа народу. Можно подумать, они пришли на премьеру. Фильм – старьё! За что только деньги берут?

– Может, новый фильм про Анну Каренину? – он сел за стол, стоявший посередине комнаты, взял чашку с чаем и громко из неё отхлебнул.

– Старая, до дыр засмотренная картина!

– Чего ж они тогда?

– Ты забыл? У них после каждого фильма коллективное обсуждение увиденного. Дебаты!

– Дома можно обсудить, зачем в клуб идти, деньги платить?

– Дома ты, да я, да мы с тобой! Они в клуб идут себя показать, своё личное мнение об Анне Карениной прилюдно, во всеуслышание высказать. Показать всем, дескать, какой я умный, какие в моей голове светлые выдающиеся мысли рождаются! – язвила Дудяхина.

– Пустое! Было бы что обсуждать! О чём тут говорить, фильм – старьё!

– А я о чём, Петуся?

– Ну, если только… – начал с набитым печеньем ртом Пётр.

– Что?

– Актриса красивая Каренину играет.

– Я вас умоляю, мало ли красивых актрис, кого этим удивишь? С накрашенными губами и глазами любая за красотку сойдёт! Они, скорее всего, обсуждают её поведение и поведение её любовника, а не внешность.

– Ты не помнишь, как его звали, Нинон?

– Любовника? Вронский.

– Что там обсуждать, Нинон? Вронский как Вронский, – он трижды выстрелил свойственным ему деланным смехом: – Ха! Ха! Ха! – при этом глаза Петра Николаевича были пустые, безэмоциональные. Скорее всего, это был даже не смех, а привычка – время от времени заканчивать свою речь звуком, похожим на хохот.

– Ну, не скажи, у нас в школе весь педагогический состав был в него влюблён!

– Ха! Ха! Ха! – Петуся рукавом смахнул крошки печенья, застрявшие в усах. – Во Вронского или в актёра, который его играл? У вас в школе работал всякий сброд, ни одной приличной женщины. Вот эта, к примеру, Антонина… – он задумался, пытаясь вспомнить её отчество. – Толстая, с грудью десятого размера, она еще, когда сидела за столом, её грудь лежала на столе. С усами… Ну как её?

– Антонина Ивановна, – не сдерживая улыбки, напомнила имя сослуживицы Нина Петровна. По её довольному выражению лица было видно, что критическая мысль мужа относительно её знакомых разливалась бальзамом по её душе.

– Или эта, жердь ссохшаяся, которая нам деньги в долг на покупку машины давала. Ну, с крысиной мордой, у неё двое близнецов, которую муж бросил.

– Я помню, Елена Михайловна. Бедная. Полгода рыдала, успокоиться не могла, – продолжала улыбаться Нина Петровна.

– Это её муж бедный. Как ни посмотрю, она всё бежит скрюченная с авоськами из магазина домой, из дома – в школу, – он слегка наклонился вперёд, втянул голову в плечи, руки опустил ниже колен и пробежал по комнате туда и обратно, изображая бегущую с сумками Елену Михайловну. – В ней никакой женственности! Смотреть неприятно, как гончая борзая. Что она всё бегала, Нинон? – Петя подсел к жене и прижал её к себе. – А, Нинон, ну что она всё бегала? – его голос стал липко-слащавый.

– Не знаю, не знаю, – Нина Петровна ткнула мужа локтем в бок. – Ну, будет тебе! Хватит уже! – изображая смущение, кокетничала она. – Ну чего ты?

– Ладно, ладно! – оставил в покое жену Петуся. – Так чего она всё бегала, Нинон? – он взял большое зелёное яблоко из вазы на столе, потёр его о живот и, брызгая соком во все стороны, захрустел белой мякотью спелого плода.

– Наверно, хотела везде успеть, – поправила прядь волос, выбившуюся из скудного, стянутого резинкой на затылке седого хвостика Дудяхина. – Строила из себя образцовую хозяйку.

– Муж к ней вернулся или так и остался жить у той бабы? – Пётр Николаевич снова подошёл к окну и отдёрнул штору.

– Вернулся, – Нинон перекусила нить, воткнула иглу в игольницу, отложила заштопанный носок в сторону и стала перебирать катушки с нитками из обувной коробки, служившей шкатулкой для рукоделия.

– А чего вернулся?

– Видно, детей стало жалко.

– В вашей школе одна секретарша была так себе, ничего ещё, – закончил хозяин дома, насвистывая мелодию из фильма «Принцесса цирка» – арию мистера Икс: – Устал я греться у чужого огня, – пел он, почесывая живот. – Ну где же сердце, что полюбит меня? Живу без ласки, боль свою затая…

– Что значит так себе, ничего себе? – Нина Петровна прервала пение мужа вопросом. – Да секретарша такая же порочная была, как эта Анна Каренина! Ей всё равно с кем.

– Она тоже бросила мужа?

– Откуда я знаю? Она вышла замуж, уволилась и сразу куда-то уехала.

– Почему ты считаешь, что Карениной было всё равно с кем? Насколько я помню, её сгубила страсть к Вронскому!

– Похоть её сгубила, а не страсть. Вронский для неё был началом разнузданности! Когда общество её отвергло, когда она поняла, что Вронский от неё отвернулся, а второго и третьего, подобного Вронскому, не будет, тогда она и встретилась с поездом!

– Ха! Ха! Ха! Нинон, ты всё неправильно поняла! Анна любила его одного! Ей никто, кроме Вронского, не был нужен! – он подошёл к столу.

– Ты её что, об этом спрашивал? – Нинон отложила коробку с нитками в сторону и встала с противоположной стороны стола напротив мужа.

– Это же понятно! – в жестикуляции Дудяхина прослеживалась нервозность.

– Может быть, ты считаешь, что таким, как она, есть место на этой земле? Тот, кто надкусил яблоко греха, не остановится, пока не съест яблоко до конца! – она подошла к окну, демонстративно задёрнула штору и вернулась на место к столу.

– Ты преувеличиваешь! Если бы Вронский не стал пятиться назад… – начал было Пётр, держась за область сердца.

– Так ты Вронского во всём винишь? – возмутилась жена. – Он жертва! Она обольстила его и замучила своими капризами. Кто на его месте не захочет сбежать, сбросить этот груз с плеч и вздохнуть спокойно? Она была неуравновешенной истеричкой, думающей исключительно о себе, муж, ребёнок – всё по боку! – Нина Петровна зло сплюнула в сторону.

– Ну, знаешь!.. Ха! Ха! Ха! – запрокинув голову вверх, включил смех Петуся. – Если бы он её не обольстил, она бы от мужа не ушла! Твой Вронский – ходок ещё тот! Змий! – в глазах Дудяхина читалась ненависть ко всем красавчикам мужского пола, пользующимся бешеным успехом у женщин.

Несогласие мнений из повышенного тона переросло в агрессивный, обещающий ссору.

– Ты посмотри на неё глазами обманутого мужа. А, каково? Ты с ребёнком на руках здесь, а она с любовником на ложе разврата там! Что, больно, обидно, придушить её не хочется? – она проговаривала слова, как будто била молотком ненавистных тараканов, – резко, энергично, безжалостно.

– А ты поставь себя на её место! – не уступал муж, вступив в словесную перепалку.

– Ага, сейчас! – съехидничала Нина Петровна.

– Попробуй себя представить на месте Карениной! Давай, попробуй!

– Хорошо. Ты мой муж, я твоя жена, у нас сын, а мне на вас наплевать, я, видите ли, пошла! – она вновь сплюнула в сторону, выказывая всем своим видом брезгливость к Карениной.

– Хорошо устроилась! Так не пойдёт! Я не твой муж. Твой муж, к примеру, Парфён Егорович, наш бывший участковый, который старше тебя лет на двадцать с гаком. Ну что, представила? Приятно тебе супружеский долг выполнять с «развалиной»?

– Парфён Егорович старше меня лет на десять, и он не развалина!

– Ну, хорошо, не Парфён Егорович, а покойный Мишурин. Он, если бы не помер, был бы сейчас примерно на двадцать пять лет старше тебя.

– Кто её замуж-то за пожилого гнал? – взяв со стола газету, она в раздражении швырнула её на диван.

– А он чего?.. На что надеялся с такой-то разницей в возрасте? – стукнул кулаком по столу Пётр Николаевич.

– Кто её замуж-то гнал, на богатство польстилась? Кто принуждал? – она взяла со стола пустую кружку и пошла на кухню.

– Я не знаю. Может, родители? Мало ли ч-ч-что! – от волнения Петуся стал слегка заикаться. – Ч-ч-что в фильме об этом говорится, ты не помнишь? – он бросил вдогонку жене.

– Не помню! – огрызнулась Нина Петровна.

– Ха! Ха! Ха! Ты что, не читала «Войну и мир»? – он последовал за женой в кухню.

– Читала.

– Ну и ч-ч-что там написано про то, кто Анну принудил выйти замуж за старого Каренина?

– Там написано про Наташу Ростову.

– Я оговорился! Хотел сказать «Анна Каренина», а сказал «Война и мир». Это же ясно! – этот промах его сильно раздосадовал. – Ну, хорошо, ты же фильм смотрела! Как же ты не помнишь, по-по-чему она вышла замуж?

– Так когда это было? Я помню суть фильма, а детали не помню. Кому нужны детали? – Нина Петровна, сжав губы, с усердием, натирала песком раковину. – И без деталей всё понятно!

– Что понятно?

– Ночь, спать пора! Вот что понятно!

– Нет, ну-ну-ну, что понятно? – распалялся Дудяхин.

– Посмотрела бы я на тебя, если бы я вела себя как Каренина. Как бы ты меня оправдывал! – в такие моменты, как сейчас, Петуся, так она называла мужа, был ей, мягко говоря, неприятен.

– Посмотрел бы я на себя, если бы ты была Карениной!

– Что ты хочешь этим сказать?! – процедила сквозь зубы Нинон, и ярость вспыхнула в её глазах.

– Я спать пошёл, – растирая левую часть груди, прошипел муж.

– Вот и иди! Это лучше, чем тут… – она сжала губы, – дрянь всякую в мученицы возводить.

Обмен впечатлениями о когда-то давно просмотренном фильме Нину Петровну оставил неудовлетворённой. Настроение было испорчено.

* * *

Спал Пётр Николаевич тревожно, ворочался из стороны в сторону. События дня странным образом перемешались в его голове и выдали ни с чем не сравнимую картину сна. Будто бы он, Пётр Николаевич, вовсе не он, а кто-то совершенно другой, в военном мундире времён Наполеона, в белых перчатках и лосинах, в начищенных сапогах, на балу. Вот знакомое лицо! Сердце его забилось, он понял, что пришёл сюда ради одного – увидеть её, обменяться взглядами и, если повезёт, пригласить на танец. Эта женщина имела над ним власть, при виде её он робел, бледнел и был готов пасть к её ногам, покрыть поцелуями атласные туфельки на ногах любимой! Он, военный человек, не раз смотревший смерти в лицо, начинал дрожать от одного её появления. Кровь прилила к лицу, жар пронёсся по всему его телу. Пётр сбросил с себя одеяло и перевернулся на бок.

В это время весёлый хоровод танца закружил его по просторам зала. Хорошо одетые дамы с улыбками на лицах мелькали перед ним, как бабочки, кружась под музыку в длинных платьях из лёгкой ткани, украшенных цветами и драгоценностями. Ах, как он хорошо танцевал, как он ловко подхватывал то одну, то другую даму, меняясь партнёршами в круге всеобщего веселья! Вот ещё одна женщина в белом платье со шлейфом оказалась в его объятьях. Это она, Каренина! «Анна, Анна… – со страстью шептал он ей на ухо. – Анна-а-а…»

А между тем музыка играла, и проскользнувший рядом щёголь в штатском ловко, без усилий выхватил Анну из рук Петра и оставил о себе в виде воспоминания в объятьях Дудяхина новую партнёршу – Тамару. Старое сердце военного забилось ещё сильнее: «Господи, это же она! Тамара!». Знакомое декольте, в которое так часто при посещении поселкового магазина проваливались его глаза, теперь так близко, так натурально дышало перед ним, то поднималось, то опускалось, как будто вело счёт: раз-два-три, раз-два-три… Запах её духов воскресил фантазии, которым он предавался, лёжа в гамаке в своём саду в минуты уединения. «Тамара, Томочка, милая…» – обессиленным от сюрпризов голосом произнёс Пётр Николаевич, задыхаясь, пытаясь сильнее прижать к себе Тамару. Круг, другой, темп музыки ускорился. Всё тот же щёголь в штатском, бесшумно скользя по паркету, перехватил руку Тамары и, как в первый раз, увёл милую сердцу подругу, оставив в объятьях соперника новую пассию в белом кружевном платье, с завитыми локонами до плеч, с модным веером из перьев, интригующе прикрывающим лицо незнакомки. Нервы были натянуты до предела. Чувственность, на которую только был способен Пётр Николаевич, достигла критического градуса кипения и уже была готова вылиться на порхающую в танце партнёршу. «Нина!» – испуганно во весь голос закричал Пётр, догадавшись, чьё лицо скрывается за веером. «Это ты, Нина?» – холодный пот остудил румянец страсти! Он отмахнулся рукой, как бы пытаясь стереть плохой конец сна, выхватил веер из рук женщины, желая убедиться, не ошибся ли он. Глаза его открылись, Пётр увидел жену в белой сорочке и с бигудями на чёлке. Потерянным голосом с выдохом он подвёл итог: «Нина», – и, испустив дух, смолк навеки.

Разочарованный в последнем сне своей жизни Пётр Николаевич, бездыханный, с открытым ртом лежал в кровати и остекленело смотрел на жену, неподвижно стоящую в дверном проёме спальни.

Нина Петровна стала раздражать Петусю, он встал с кровати, привычно сунул ноги в тапки, стоящие рядом на коврике, но ноги почему-то прошли сквозь обувь.

– Что за чёрт! Нина, что ты там стоишь? – он подошёл к жене. – Ну что ты стоишь и молчишь?

Нина, не обращая на слова мужа никакого внимания, направилась к кровати.

Петуся обернулся. На кровати, где он только что лежал, продолжал лежать он же в трусах и рваной футболке.

– Что за?.. – потерянно протянул он.

– Чёрт, комаров налетело! – отмахиваясь от назойливо пищащих возле уха комаров, Дудяхина легла в кровать.

Петру Николаевичу показалось, что комариный писк похож на звуки вальса. И как только он об этом подумал, писк стал усиленно нарастать, переплетаясь со звуками музыки. Один из комаров закружился вокруг Петра Николаевича, как в недавнем сне щёголь в штатском. «Вот сволочь! – он попытался поймать комара. – Гад!» Картинка вокруг усопшего размылась, он снова увидел зал с вальсирующими людьми, в центре стояла кровать с его телом и лежащей рядом женой. «Бред какой-то! Это сон! – Пётр Николаевич в неглиже решительным шагом направился к кровати. – Меня не заморочишь!»

Блистательные дамы и кавалеры, не обращая внимания на неподобающую одежду Петра, дружески кивали ему головой, кружась вокруг кровати, оживлённо беседовали друг с другом.

«З-зы, з-зы-зы…» – пропищало возле уха Дудяхина, он обернулся. «З-зы, зы-зы…» – его атаковала пара: девица в пёстром платье, с ярко накрашенными губами, с белилами на лице, мушкой на щеке и подбородке, и всё тот же щёголь, менявший партнёрш как перчатки.

Вульгарная девица вцепилась в Петра Николаевича своими ручонками в чёрных по локоть перчатках в сетку. «Петя! З-зы, зы-зы… – пропищала она звонким голосом. – Милый, Петя!» Решительная кокотка с блеском в глазах, не теряя времени даром, хохоча во всё горло, положила руки Дудяхина себе на талию и впилась в его губы жарким поцелуем: «Гулять будем, Петя, веселиться!». Музыка перешла в писк, и все благородное собрание комариной стаей, полной энергии, потоком вылетело в открытую форточку, ударилось в тополь за забором, разлетелось в стороны яркими искрами фейерверка и под раскаты грома на глазах возвращающейся из клуба публики зажгло сухое дерево факелом, озарив всё вокруг!

Крики испуганных женщин, возвращающихся с клуба, проходящих мимо дома Нины Петровны, заставили её подойти к окну. «Петя, тополь горит, наверно, в него молния ударила. Народ столпился, как бы искры с дерева на нашу крышу не перебросило, – разволновалась Нина. – Петя, слышишь? – она подошла к мужу и потрясла его за плечо. – Петя. Петя!»

* * *

Двадцать первого сентября в день осеннего равноденствия со всех сторон мира в заповедный лес слетались приглашённые на праздник, посвящённый прощанию с летом и встрече осени. В это время ночь и день приравнялись друг к другу – наступала пора благодарить уходящее лето за радость тёплых дней, за цветы, ягоды, грибы – за все, чем лето одарило обитателей земли.

В непроницаемой тьме, в величественной тишине звенящий бабий голос разорвал воздух и прокатился по всему лесу: «Лето, мы благодарим тебя за твою щедрость!» – голосила она нараспев. «Мы кланяемся тебе! Мы провожаем тебя с почестями и песнями!» – в унисон ей вторили звуки барабанов. «И мы встретим тебя с радостью в следующем году!» – на последней фразе интонация голоса с дьявольским восторгом визгливо взлетела вверх, прошив пространство как пуля. И все олени и лоси в лесу одномоментно протяжно утробно заревели. «Осень, – послышался тот же голос, – мы, плотские и бесплотные, ходящие, летающие и ползающие, рады твоему приходу! Прими наши песни и танцы в знак уважения к тебе!» И снова протрубили олени гулким рёвом свою песню, приглашая гостей принять участие в празднике.

Над поляной зажегся яркий купол из звёзд, вспыхнули огни костров, понеслись в хороводе кругами вокруг света насекомые, зашевелились тени, стремительно приближаясь к вековому дубу, на котором две птицы радости и печали Сирин и Алконост расправили свои крылья. И полилась пряная, сладкоголосая, обрядовая, хвалебная песня из уст красавиц – наполовину птиц, наполовину женщин. И воспели они красоту времён года, и вознесли хвалу богам за щедрость, которой они одаривают всех, за радость и боль, за счастье и грусть, которыми они делятся со всеми. И поблагодарили землю за то, что дала приют всем существам. И от этих звуков пошла вибрация по ближайшим окрестностям, и подхватила души людей, которым пришла пора преставиться, и принесла их на праздник, чтоб утешились они и поняли, что жизнь вечная, потому как душа их бессмертна.

Безудержное дикое веселье набирало обороты. Олени и лоси сломя голову носились по тропам, сшибая рогами ветки, птицы, хлопая крыльями, кричали, мелкое зверьё прыгало, верещало и пищало, хмель носился в их головах, бесшабашный разгул сотрясал лес. На поляне в вихре пляски кружились ведьмы и духи. Им аккомпанировал сборный оркестр из лучших покойных исполнителей, солисты разных музыкальных жанров выжимали из себя все, на что были способны когда-то при жизни, сейчас они подогревали праздник жгучими ритмами: кантри и джаза, электронной музыки и регги, поп-музыки и музыки в стиле ска.

Танец фламенко, драматический и привлекательный, наполненный страстью и жаром, заставил на время публику замереть и жадно следить за чечёточной трелью, за изгибающимися кистями рук исполнителей, за юбкой оттенка крови, которая то обволакивала ноги танцовщицы, то разлеталась в стороны, отброшенная резким движением. И ощущалось в танце необузданное влечение полов, игра, прелюдия, разжигающая возбуждение перед таинством соития.

– Ну что, Петя, нравится тебе смерть или ты предпочитаешь вернуться обратно, к себе домой? – поинтересовалась разнузданная девица с мушкой на щеке, та самая, которая, танцуя во сне с Петром Николаевичем, выдернула его душу из неудовлетворённого жизнью тела и перенесла в лес на праздник. – Молчишь?! – хохотнула она. – Расслабься и веселись! Сегодня ночью ты мой кавалер! – она впилась в него жадным поцелуем. А завтра как хочешь!.. Радость без обязательств – это мой девиз! Ничто не должно омрачать веселья! – взвизгнула она и, положив руку оробевшего кавалера себе на талию, протащила его в ритмичном галопе под звуки бразильского машише из одного конца поляны в другой.

– Что это? – задыхаясь, глотая воздух после каждого слога, сбиваясь с ритма, в трусах и штопаной футболке, поинтересовался Дудяхин.

– Машише – бразильский танец! – пояснила партнёрша Петра. – Некоторые считают, что движения этого танца носят откровенно провокационный эротический характер, – не прекращая двигаться, девица подмигнула левым глазом Петусе. – Здесь важную составляющую несут элементы флирта и импровизации. Так что скачем, кто как может, главное – в обнимку. Погнали!.. Аллюром!.. Рысью, галопом!.. – громко, с задором, в приказном тоне выстрелила девица и уверенно повела партнёра описывать круги по поляне. – Дорогу! – крикнула она паре, топчущейся на пути. – Шевели ногами! – требовала дама ускорения темпа от Дудяхина. – Живее, красавчик, живее, не в морге! – залилась смехом беззаботная.

* * *

Обряд погребения тела усопшего Дудяхина был скромный, без излишеств. Виновник собрания лежал, как и положено покойнику, неподвижно со скрещенными на груди руками, в сером костюме в ёлочку, в обрамлении цветов. Отпевание тела умершего проходило на глазах Дудоренко, соседа Петра, который по доброте душевной предложил вдове для доставки гроба на кладбище свою лошадёнку и телегу. Рядом с безутешной вдовой стояли её бывшие сослуживицы, которые пожелали поддержать в трудную минуту Нину Петровну, пышногрудая, невысокого роста Антонина Ивановна и полная её противоположность, высокая, стройная Елена Михайловна, которая утирая слезы, повторяла одно и то же: «Пётр Николаевич был таким хорошим человеком, таким добрым… Таким хорошим, таким добрым был Пётр Николаевич». На неожиданно появившегося, стоящего скромно в углу и рыдающего в изрядном подпитии безработного Геннадия Шалова никто, кроме священника, не обратил внимание.

После выноса гроба из церкви священник подошел к Геннадию.

– Я видел вашу скорбь и боль при отпевании раба божьего Петра.

– Горе-то какое. Страшно-то как, вот был человек – и нет человека!

– Церковь смотрит на земную жизнь как на приготовление к жизни вечной, в которой будет участвовать и тело, которому, по слову апостола, подобает стать нетленным и бессмертным. С православной точки зрения, смерть человека – «успение», засыпание, переход в мир иной, рождение в вечность. Умерших христиан принято называть усопшими, то есть уснувшими. Нас всех рано или поздно ждёт рождение в конце земного пути. Мы надеемся, что Пётр ушёл в мир лучший.

– Мы надеемся? – переспросил Геннадий.

– Что нам ещё остаётся? Мы надеемся, – ласково повторил батюшка.

– Жить страшно и помирать страшно, – сжав кепку двумя руками перед грудью, еле слышно, сквозь слёзы, в полном отчаянии прошептал Шалый. – До свиданья, батюшка, – он поклонился священнику и направился к выходу.

Геннадий плакал всю дорогу от церкви до дома, не обращая ни на кого внимания.

– Ну Дудяхин, ну красава, выпендрился, помер двадцать первого сентября, в Рождество Богородицы! – заметила Антонина Колупанова.

– Ты посмотри, Генка-то не лишён сочувствия. Увидел гроб с Дудяхиным – и в слёзы. Пьющий, а душа чувствительная, Дудяхина пожалел. А ведь для покойника Генка был так, – женщина сплюнула в сторону, – не человек – мусор, – стоя у забора, рассуждала Тамара Петровна в окружении поселковых женщин, в недавнем прошлом буфетчица, а ныне пенсионерка.

– О покойнике, конечно, плохо не говорят, но никто его не любил. Людям жизнь портил, доносы строчил, то в прокуратуру, то в налоговую. Хорошо, что сейчас не сталинские времена, а то с лёгкой Петькиной руки мы бы всем посёлком в лагерях гнили.

– Томку, продавщицу, налоговые проверки замучили. Это ж он всё, – поддержала разговор Валентина Афанасьевна Заболотная. – Томка Чернова – девка честная. Чего ему от неё надо было? Не знаю.

– Сделал гадость – сердцу радость! – присоединилась к разговору Манаева Оксана. – Никто его не любил! – передразнила она Петровну. – А кто кого вообще должен любить?

– Ты не права. Любовь – это, знаешь ли… это… – задыхаясь от волнения, растерялась Колупанова, но, сделав глубокий вдох, тут же нашлась и продолжила: – Вот, к примеру, буддизм учит нас любить другого человека с точки зрения духовности и признавать его частью своего я. Любовь – это тонкая и замечательная смесь радости и сострадания. Я что хочу сказать, Гена воспринимает Дудяхина, невзирая ни на что, как часть своего я. У Гены это на подсознательном уровне, – стоя за забором, вещала Антонина лузгающим семечки соседкам. – Определённо Шалый оплакивает Дудяхина.

– Кто бы мог подумать! – бросила надменно маникюрша Оксана. – Господи ты боже мой, Дудяхина он оплакивает! Да почём вам знать, кого он оплакивал?

– Я сама видела, он стоял себе спокойненько возле забора, увидел, как гроб занесли в церковь, – и в слёзы, – подтвердила Тамара Петровна.

– Да, может быть, он увидел покойника, представил себя на его месте и заплакал по судьбе своей горемычной? – озвучила свою версию Оксана. – Любите всё приукрасить! Жизнь – сплошная чернуха, в ней мало места душевным подвигам!

– А я думаю, всё-таки Генке Петьку стало жалко! – поддержала предположение Тамары Валентина.

– А может, и себя, и Дудяхина? Господи, прости нас, грешных, за языки наши злые, – перекрестилась Колупанова. – Буддизм гласит, что одна из главных основ бытия и жизни – это доброта. Гена – добрый человек.

– Как в тебе всё это помещается – и буддизм, и православие? – Оксана махнула в сторону православных куполов рукой. – Крестишься и буддизм проповедуешь.

– А я открыта для всего хорошего, – не мудрствуя, ответила Антонина и добавила: – Мне пора, у меня опара на столе для пирогов. Как бы не скисла. Пойду, – сказала Колупанова и поспешила в дом.

Похоронная процессия исчезла из виду, обсуждать стало некого.

– Я тоже пойду, – Валентина Афанасьевна подняла с земли за ручки тяжёлую сумку и, перекосившись на один бок от груза, покряхтывая, утиной походкой заковыляла вдоль забора.

Тамара Петровна и Оксана, перейдя улицу, продолжили, двигаясь в одном направлении.

– Чё ты такая злая? Случилось что? – поинтересовалась Петровна.

– Ты о чём?

– Ты сказала: жизнь – чернуха, подвигам места нет, – пенсионерка стряхнула с кофты шелуху от семечек и добавила: – С обидой сказала.

– А что, я не права? Каждый только о себе и беспокоится!

– А при чём здесь это? Я, к примеру, о себе беспокоюсь, но это не значит, что мне других не жалко!

– А кого тебе жалко? – хохотнула Оксана.

– Голодающих детей Африки, к примеру! – недолго думая, сказала Тамара Петровна.

– Ой, не могу! – засмеялась Манаева. – Себя пожалейте, а потом на Африку замахивайтесь!

– А у нас всё в порядке!

– А у меня не всё в порядке! Меня пожалей! – предложила Оксана.

– Чего тебя жалеть?

– Я, может быть, страдаю!

– Чего это ты страдаешь? Ты вроде не голодаешь, одета, обута, крыша над головой у тебя есть! Чего тебе страдать? – удивилась женщина.

– Может, у меня крыша протекает, и калоши на своих ногах я за обувь не считаю. И меня всё это и ещё много чего не устраивает!

– А ты предпочитаешь грязь месить в туфельках на шпильке? – Тамара Петровна покрутила у виска указательным пальцем.

– Я не хочу грязь месить!

– Ты только о своём благополучии и думаешь!

– А о чьём благополучии я должна думать?

– О благополучии всего народа! – укоризненно покачала головой пенсионерка.

– Я и есть народ!

– Ишь куда хватила.

– Африканцы – народ, а я, по-твоему, не народ? – возмутилась Оксана.

– Я тебе так скажу: мужика тебе надо! Сразу вся дурь из головы повыветрится! Некогда тебе будет думать о посторонних вещах, с утра до вечера о мужике будешь заботиться.

– Ага, я смотрю, у тебя от замужества не только дурь, но и зубы выветрились. Чего зубы не вставишь? Ходишь, свистишь.

– У меня, может, денег нет зубы вставить, – обиделась Тамара Петровна. – Пенсия мизерная, мне её ни на что не хватает! Муж пьющий… Откуда деньгам взяться? – принялась жаловаться пенсионерка.

– Вот когда у тебя появятся деньги на зубы, тогда начинай жалеть Африку. А пока себя пожалей, меценатка, – съязвила Манаева.

– Языкатая ты! Там дети с голоду пухнут!

– Языкатая?! У тебя сколько абортов?

– При чём здесь это?

– Не, ну сколько?

– Много, – поникла Тамара Петровна.

– Зачем ты их делала?

– Куда ж мне детей столько, я их не прокормлю.

– А они, сколько Бог дал, столько и рожают, а чем кормить, не думают. Я где-то читала, что у африканцев лозунг: «Богатство бедного человека – дети! Лучше быть бедным, но с детьми, чем богатым, но без детей!».

– Им их религия, может, не позволяет аборты делать.

– Можно подумать, твоя религия позволяет аборты делать.

– Да, я знаю, грех это большой – аборты! – она рассеянно посмотрела по сторонам. – Я раскаиваюсь, сожалею! Хоть замуж не выходи! – тяжело вздохнула Тамара и продолжила в надежде оправдаться: – Мне по молодости с мужиком и спать не надо было, достаточно просто рядом полежать – и я уже беременная, – раскаяние вперемешку с оправданием получилось неожиданно комичным, и Петровна залилась здоровым смехом. – Беда, да и только! – она толкнула собеседницу под локоть. – А у тебя как с этим дело?

– Да ну тебя. Всё в анекдот переводишь.

– Я пирогов с капустой и яйцами напекла. Может, зайдёшь, помянем Дудяхина? Или тебе на работу завтра? – Тамара взяла под локоть Оксану. – Ну что, пойдём?