Текст книги "Между прочим…"

За что я люблю Олега Митяева

1. За талант.

Талант – это самое интересное, что есть в человеке. Талантливый человек – как талантливая книга, ее интересно читать и перечитывать. А бездарную книгу просто отодвигаешь – и все.

В его стихах видны его комплексы. А комплексы – это не что иное, как работа и метания души. Видна душа Олега – искренняя, чистая и доверчивая, как у собаки.

2. За то, что он красивый.

Когда я увидела его в первый раз (это была телевизионная передача), в моей памяти тут же всплыли строчки: «Капитан, обветренный, как скалы, вышел в море, не дождавшись нас…»

В облике Олега Митяева есть нечто романтическое, мужественное…

Смотришь, и хочется счастья.

3. За то, что он щедрый.

В его доме за его столом всегда собираются гости, человек по тридцать-пятьдесят. Жарятся шашлыки, высятся бутылки отборных вин.

За столом – самые разнообразные люди. Возле меня – незнакомое лицо. Впоследствии выяснилось, что это строитель. Видимо, он строил дом Олега. За столом ликовало и радовалось содружество знаменитых: певцы, композиторы, эстрадные звезды.

– Вам нравятся эти люди? – спросил меня строитель.

– Несомненно, – отозвалась я.

– Хищники.

– Почему это?

– Они пробились, и значит, лезли по головам, жрали друг друга.

– Не обязательно, – возразила я.

Из своего литературного опыта (а я «пробилась» в двадцать шесть лет) я знаю, что существует единственный пропуск – талант. И случай. И больше ничего.

Может быть, в строительстве и в политике иные законы, иная технология. Может быть, хищники водятся в тех краях.

4. За то, что он умеет дружить.

Близкий друг Олега заболел фатальной болезнью и оказался у бездны на краю. Олег боролся за жизнь друга, как Мцыри с барсом, и отодвинул его от бездны. И друг жив. Работает. И даже влюбился в молодую девушку, и даже счастлив как никогда.

Олег сделал для друга больше, чем возможно. Все пошло в дело: имя, время, деньги, усилия.

Каждый мечтал бы о таком друге.

5. За то, что Олег умеет любить.

Он умеет взять ответственность за жизнь своей семьи – любимой женщины и детей. Олег – настоящий мужик. А это – самое главное.

Даша Митяева – прелестная дочка Олега – однажды прислала ему эсэмэску: «Папа, возвращайся скорее, а то без тебя огонек семейного счастья не зажигается».

Можно позавидовать его ближнему кругу: друзьям и семье.

Олег Митяев приехал из Челябинска и моментально оброс друзьями, среди которых артисты, космонавты, врачи – люди разных народов и разных профессий. К нему тянутся. Рядом с ним тепло и светло. Олег выстроил большой дом и поставил на участке большой стол. И все приходят и садятся – тот самый случай, когда «подымем стаканы, содвинем их разом» или «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…». В этих митяевских словах – какая-то магия. Казалось бы, что за фраза?.. Элементарно, как «в лесу родилась елочка, в лесу она росла»… Просто до примитивизма. И вот живет эта елочка – из года в год, из десятилетия в десятилетие. И митяевская строчка – такой же судьбы.

Многие пытаются вникнуть: в чем секрет популярности Митяева? Некоторые объясняют промежуточным положением между авторской песней и популярной музыкой. Однако зал слушает, не анализируя. Если нравится, если берет за душу – какая разница, к какому жанру это относится…

Я не люблю певцов, которые чешут струны и выкрикивают в зал что-то невнятное и ритмичное. Бедный зритель вежливо пережидает, когда они заткнутся и удалятся. А потом выйдет Олег Митяев и сообщит что-то глубокое и человеческое.

Все люди разные. У каждого – своя дискета в божественном компьютере. И в то же время в людях есть что-то общее – их человеческая природа. И если этот поэт искренне и честно рассказывает нам о себе, то это – о каждом из нас.

И еще я люблю Олега Митяева за то, что он любит меня.

Я – Скорпион. Скорпионов любить непросто. Но Олег говорит мне: «Ты себя не знаешь. Ты не знаешь, какая ты». И тогда я думаю: может быть, действительно я чего-то стою. И хочется жить.

Прорвавшийся еврей

У Александра Ширвиндта есть выражение: прорвавшийся еврей. Имеются в виду евреи, настолько обогатившие культуру, что им позволено быть теми, кто они есть.

– А кто прорвавшийся? – уточнила я.

– Да ты их знаешь: Гафт, Гердт, Плисецкая, Аркадий Райкин, Марк Бернес…

– Альберт Эйнштейн, – добавила я, – Карл Маркс, Зигмунд Фрейд, Чарли Чаплин…

– Долго перечислять, – перебил Александр. – В Израиле выпустили книгу «Знай наших». Там они все…

Дело происходило на Украине. Моя бабушка Ульяна собиралась на ярмарку, а семилетняя мама плакала и упрашивала:

– Возьми меня на ярмарку, я тоже хочу на ярмарку.

– Та шо ты там не бачила? Там ничого такого немае. Жиды торгуют, та и всэ.

– Я хочу жидов побачить, – ныла мама.

– Та шо их бачить? Такие ж люди…

Через десять лет моя мама вышла замуж за еврея по имени Муля и родила от него двух дочерей: меня и сестру.

В хорошие минуты Муля говорил: «Тася, у нас будут талантливые дети».

Слияние двух культур в одном человеке дает потрясающий результат: Окуджава (армянская и грузинская), Сергей Довлатов (еврейская и армянская), Алексей Герман, Андрей Тарковский, Высоцкий.

Дальше можно не перечислять, понятно, что я имею в виду.

Владимир Любаров. Еврейская бабушка Соня (библейская красавица) плюс русская мама, тоже красавица.

В России всегда был государственный антисемитизм. При царе – черта оседлости и погромы. При Сталине – затевалось «дело врачей». Это было начало большого погрома, но Сталин умер, слава богу. Однако антисемитизм стоял, как пар над кастрюлей. Дина Рубина пишет: «Все стеснялись своего еврейства, как застарелого триппера». Прятали как могли. Меняли отчества, меняли национальность (как правило, на украинскую).

Владимир Любаров не прячет свою вторую кровь, просто констатирует факт: да, так. Без оценки.

Но все-таки скорее – хорошо. Глубоко. Весело. Это я. Это моя часть, моя культура.

Любаров пишет циклы «Еврейское счастье» и «Местечко».

Его евреи с откровенно семитскими чертами, с «жидовскими рожами». Но как любит… Сколько тепла, иронии, родства. На картине «Семья» у него даже корова еврейка, тот же затуманенный взгляд. И им всем очень хорошо вместе: жене, которая доит, мужу, который ест пирожок, и корове.

Семья – вот главная ценность еврея. Семья и вера. Еврейская женщина восходит к Богу через мужа. Для нее семья – святое.

Исаак Башевис-Зингер получил Нобелевскую премию за свои книги, написанные на идиш. У него то же местечко, что у Любарова. Те же евреи, те же ценности.

Меня поразила картина «Поющие». Стоят пять уродцев с большими плоскими лицами и ртами, разинутыми в форме «о». Но они поют!!! Я не только вижу, я слышу. Воздух вокруг них дрожит. Они поют слаженно и прекрасно. Как это можно нарисовать? Это надо, чтобы твоей рукой водил Создатель.

Еврейские женщины, равно как бабы из Перемилова, – толстые, белые, молодые и желанные. Чувствуется, что Любаров их любит и вожделеет. Красота не имеет национальности. Они ему нравятся. И мне нравятся. Они прекрасны – чисты и наивны. А гламурные худые в сравнении с ними – помойка. Вот что делает Любаров своей кистью. И на деревенских из Перемилова, и на евреев из местечка хочется смотреть, смотреть, смотреть, и хочется заплакать «от любви и печали». Вот что делает Любаров.

Особой статьей идут его комментарии. Это короткие рассказы в стиле Довлатова. Это литература.

Сам Любаров так не считает. Он думает, что это просто так, литературные зарисовки. Я считаю по-другому. Это – именно литература, в том же стиле, что и живопись.

Любаров смотрит на мир так, будто ему протерли глаза. Как будто только ему дана возможность переоткрыть природу и суть людей.

У Довлатова есть рассказ, не помню его названия. В рассказе жена утром дает Довлатову рубль и посылает за постным маслом. Он возвращается ночью, без денег, без масла, с синяком под глазом. Жена спрашивает:

– Чем это тебя?

– Ботинком.

– А ты что, валялся на земле?

– А почему бы и нет…

Смешно? Смешно. Страшно? Страшно.

Примерно то же самое в рассказе Любарова «Коля и Надя» – про своих соседей.

Надя – алкашка, при этом Любаров никогда ее так не называет. Он деликатно замечает, что «выпивать в любых дозах здоровье вполне еще позволяло. Надя… наводила марафет, взбивала парадным коком свою химическую завивку и алой помадой красила губы… Приняв на грудь, Надя всем игриво подмигивала, намекая, вероятно, что она – женщина с богатым прошлым».

Смешно? Смешно. Страшно? Страшно.

А кончили они «неважнецки». Дом их сгорел. Коля надорвался и умер. Надя в подпитии замерзла. Но на пепелище их сгоревшего дома вырос на редкость густой орешник, так что новые дачники Перемилова и предположить не могут, что всего несколько лет назад здесь стоял дом, а в доме обитали люди по фамилии Малышевы.

Грустно? Грустно. Светло? Светло.

Владимир Любаров не делает дистанции между соседями и собой, хотя они – алкаши, а он – гениальный художник.

Любаров всех объединяет в своей душе – русских и евреев, алкашей и гениев. И в самом деле: каждого человека есть за что пожалеть и есть за что полюбить.

Для еврея важная составляющая его жизни: вера. Евреи свято соблюдают религиозные праздники. Каждую неделю они празднуют Субботу. В чем смысл этого праздника, я точно не знаю. Но у меня есть своя версия: однообразное течение жизни должно прерываться праздником. Тогда легче жить. День идет за днем, падает на темя, как капля воды. Можно взбеситься. Но впереди – Суббота. Праздник. Можно и даже нужно ничего не делать.

В картинах «Адам и Ева» и «Субботний день» одни и те же персонажи. Разрешенное безделье, как в раю. Они не просто бездельничают, они живут по правилам Священного Писания.

Любаровские евреи постоянно ищут смысл жизни: холсты «Голуби», «Кошерное или трефное», – поскольку искать смысл во всем – это национальная черта евреев. В данном случае они, видимо, размышляют, правильно ли зарезана курица, поскольку курица должна быть непременно кошерной.

Казалось бы, какая разница: как зарезали курицу? Кто это видит? И тем не менее именно благодаря вере евреи выстояли и сохранились, несмотря на вековые гонения, на холокост.

Древние греки и нынешние греки – это совершенно разные биологические особи, у них даже разное строение черепа. А евреи – какие были, такие и остались. Причина? Вера. В Иерусалиме есть целые кварталы верующих евреев, которые только тем и занимаются, что изучают саму Тору и комментарии к ней. Глубочайшее проникновение в истоки, в святая святых.

Любаровские персонажи свято соблюдают все свои праздники: Песах (грызут мацу), Сукот (плетут халы), Шабат (пьют шабатное вино).

Московские евреи Тору не читают – это «потерянные дети», как говорит Дина Рубина. Но когда человек трудится не покладая рук, когда он хорошо делает свое дело – это тоже, мне кажется, приобщение к Торе и к высокой вере.

Можно молиться перед Стеной Плача, качаясь, а можно взять холст и краски, «настроить на любовь свое сердце» и почувствовать Бога.

Творчество Любарова – это его молитва, его покаяние и его очищение.

Хочется, чтобы такие художники, как Владимир Любаров, жили всегда. Они просветляют жизнь, и за это им полагается дополнительный талон.

Мой друг Ираклий Квирикадзе

С Ираклием я познакомилась еще в Советском Союзе, при Брежневе.

Дочь Брежнева, Галина, сказала однажды: «Вы еще будете вспоминать годы с Брежневым как золотые времена».

На эти слова никто не обратил внимания, тем более что Галина Леонидовна была пьяна как сапожник и выглядела не лучше.

Это было произнесено с телевизионного экрана во всеуслышание.

Все усмехнулись скептически: какие еще золотые времена? Густой бульон застоя. Диссиденты. Свирепая цензура. В стране нечем дышать, как в непроветриваемом помещении. Воняло старостью. Политбюро на трибуне Мавзолея выглядело как делегация из дома престарелых. Принаряженные старички. Долог путь во власть. Пока доберешься – весь износишься.

Инакомыслие цвело и было в моде, особенно среди творческой интеллигенции. Тем не менее книги издавались, фильмы выходили. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда» (Анна Ахматова).

Из застойного сора взрастала великая советская литература и великое советское кино.

Начинающих писателей и кинематографистов страна тщательно отслеживала и собирала на семинары молодых талантов.

Время, о котором я пишу, – это время позднего Брежнева. Впереди Горбачев с кляксой на лбу и крушение империи. Но это впереди. А пока мы – небольшое стадо молодых талантов – сидим в доме творчества «Болшево», в маленьком зале, именуемом «Зимний сад». В зале – несколько бочек с пальмами, большие окна. За стеклами – золотая осень. За стенами – столовая с бесплатным питанием. Рай.

Хорошо, что мы кому-то нужны, а не брошены на произвол судьбы.

Семинаром руководят мастера: Леонид Гайдай, Ролан Быков, Эльдар Рязанов.

Я – среди общего поголовья, сижу тихо, не вылезаю. Я – человек скромный, застенчивый, хотя этого не заметно. Заметно как раз наоборот. Так бывает.

Слово держит сценарист Х. Я не хочу называть его имени, поскольку он жив, здоров и нравится себе.

Х. жалуется на то, что его зажимают, намекает на свое высокое предназначение, что-то доказывает в визгливых интонациях.

Я не люблю, когда мужчина визжит, как подколотая свинья. Мужчина должен быть молчалив и мрачен.

Я сижу и жду, когда Х. заткнется.

Надо сказать, что после перестройки его дела пошли в гору. Он стал писать детективные романы. Романы пользовались спросом. Х. разбогател, уехал в другую страну, время от времени навещал Россию. Я встречала его на приемах.

Х. – это большой плохой писатель. Раньше так называли писательских начальников. Начальники имели власть и тиражи, а значит – деньги.

Х пишет плохие детективы. Это литература для дураков. Дураков в стране немало. Можно сказать, много. Им тоже нужен свой духовный корм. Для таких читателей нужен свой писатель.

Кстати, в те времена появились блестящие мастера детективов, Александра Маринина например. Но это особый талант. Это надо уметь. Я не умею.

Во время застоя все жаждали свободы. Казалось, придет свобода, исчезнет цензура и хлынет поток таких романов, как «Мастер и Маргарита».

Свобода пришла и вынесла на гребень Х. и ему подобных. Основная масса кинулась за деньгами. Надо было выживать. Не до литературы. Однако вернемся в «Болшево». Зимний сад. Все сидят, слушают Х., скучают, поскольку никто не знает его творчества. Говорит он неинтересно. Все-таки писатель должен интересно мыслить и интересно говорить. Здесь ни первое, ни второе. Зрение и слух угнетены. Что остается? Осязание. Осязать Х. не хочется. Он выглядит непромытым, и кажется, что воняет рыбой.

Открывается дверь – и появляется Ираклий Квирикадзе, как солнца луч среди ненастья.

Я вижу его впервые: широко поставленные большие глаза. Цвет глаз светло-карий. Высокая шея. Хороший рост. Но главное выражение лица – скрытая усмешка типа «я знаю что-то веселое, но вам не скажу». Такое же выражение было у Олега Павловича Табакова – скрытая усмешка, при этом умная и добрая.

На Ираклия хочется смотреть не отрываясь.

В те времена я была влюбчивая. Возраст такой, когда сама природа провоцирует. Но природа нас не объединила. Не сочла нужным. У меня дома – прочная семья, а у Ираклия была жена Нана Джорджадзе – княжна и красавица, хрупкая статуэтка с тонкой рюмочной талией и ореолом рыжих волос.

Понятно, что Ираклий и Нана выбрали друг друга, образовали пару.

Как поется в старой песне: «Если двое краше всех в округе, как же им не думать друг о друге…»

Ираклий стоял возле бочки с пальмой, задумчиво смотрел на осенний пейзаж за окном. По его лицу было видно, что он погружен в себя.

Лектор, читающий нам очередную лекцию, говорил дельные вещи, не имеющие никакого практического значения. Все пережидали, когда он дойдет до конца и даст слово следующему оратору.

В «Болшево» приглашали критиков, теоретиков, маститых режиссеров и кинодраматургов.

Помню выступление Владимира Басова. У него была заготовка, состоящая из хохм. Главная задача Басова – развлечь публику, сорвать смех. Зачем, спрашивается? Ну развлек. Ну посмеялись. Мы не за этим собрались. Нам нужен смысл жизни. Хотелось взрыва, откровения. Кто-то выйдет и поделится истиной. И всем все станет ясно. Останется только подойти и взять золотой ключик и открыть дверь за занавеской, в каморке у папы Карло.

Владимир Басов не соответствовал этой задаче.

Басов – талантливый, много пьющий, с вытаращенными глазами, как черт из табакерки. Был женат дважды, и оба раза на красавицах.

Вторая жена бросила его и ушла к гениальному оператору Рербергу. Можно понять. Она бросила его в трудную минуту, когда Басов тяжело болел и находился в больнице.

Он жаловался всем и каждому, и мне в том числе.

– Представляешь, пришла в больницу с документами. Требовала, чтобы я подписал. Никакого сочувствия. Хоть бы апельсинчик принесла. А она принесла бумаги из домоуправления. Решила отжать себе квартиру.

Я молчала.

– Ты чего молчишь? Скажи что-нибудь.

– А нечего жениться на актрисах, – сказала я. – Нашел бы себе что-нибудь попроще: учительницу или врачиху из районной поликлиники…

Я ошибалась. Знаменитый актер Ш. женился на попроще, а она оказалась алкашкой. Так что не угадаешь.

После Басова слово взял Эльдар Рязанов. Он посвятил свое выступление фильму «Нос» в постановке Ролана Быкова. Фильм Рязанову не нравился. Более того, вызывал отвращение, и Эльдар не мог этого скрыть. Отвращение перекинулось от фильма на самого Быкова. Рязанова понесло, как взбесившегося коня. Он оскорблял бедного Ролана, буквально втирал пяткой в землю.

Мы все замерли. Понимали, что попали в эпицентр урагана. Люди, которые профессионально смешат, бывают вот такими злобными и беспощадными. Всякая палка имеет два конца. Мы увидели второй конец палки.

Гайдай сидел в уголочке – тихий, ссутулившийся. Держал в руке литровую бутылку виски, наполовину пустую.

Ролан поднялся со своего места, обернулся на зал. Он глядел на нас беспомощным взглядом. Его глаза – большие, зеленые, наполненные слезами, – были похожи на ягоды крыжовника, пронизанные солнцем. Ролан выглядел как ребенок, которого обидели ни за что.

И в самом деле, что он такого сделал? Снял фильм как умел. Никого не убил, не украл. За что же его уничтожают?

Ролан ничего не говорил, только смотрел, плакал с неподвижным лицом.

Редактор Нина не выдержала и выскочила из помещения. Не желала присутствовать. Это был ее протест.

День был испорчен. Для равновесия многие напились.

На другой день все собрались как ни в чем не бывало. Отдых и праздность украшают жизнь. Все-таки человек создан для счастья, как птица для полета. Так считал Горький, хотя есть мнение, что человек создан для страдания. Я считаю, что для того и для другого.

Все собрались без опоздания. Возле меня сел Сергей Бодров-старший. Вдруг он стал что-то бормотать. Я прислушалась и различила слова: «Милая, дорогая, маленькая…» При этом Сергей смотрел на дверь. В дверях стояла Клара. Она была моей соседкой по дому, жила ниже этажом. Я хорошо ее знала. Клара старше Сергея на шестнадцать лет. Сергею было тридцать лет, а Кларе сорок шесть. У Клары – идеальная фигура, изысканный вкус, и разница в возрасте не была заметна. Заметна только любовь.

Клара стояла в дверях со светящимся лицом, махала ему двумя руками, что-то шептала, буквально задыхалась от счастья. Я присутствовала при всплеске любви.

В дальнейшем Сергей поселился у Клары. Они прожили несколько лет. И однажды мне достался всплеск отчаяния. Клара позвонила в мою дверь. Я открыла.

– От меня ушел Сережа. Я хочу покончить с собой, – спокойно сообщила Клара.

Клара донесла до меня созревшее решение. Было бессмысленно отговаривать, типа «нет, не надо, все пройдет».

Может быть, и пройдет, но когда это будет? Надо как-то дожить. Как-то справиться с отчаянием сегодняшнего дня и ночи.

Я сделала вид, что не испугалась.

– Как? – спросила я.

– Что «как»? – не поняла Клара.

– Как ты собираешься покончить с собой?

– Выброшусь из окна.

– Представляешь, как это будет выглядеть? Мозги на асфальте.

Клара смотрела на меня бессмысленным взором. Видимо, представляла.

– Наглотаюсь таблеток…

– Тебя отвезут в больницу, откачают и закроют в психушку. Ты этого хочешь?

Клара задумалась.

– Я повешусь, – решила она.

– И будешь висеть обосранная.

– Почему это?

– Потому что кольцо ослабевает и из тебя все вываливается.

– А что же делать? – спросила Клара.

– Ничего. Почему ты сама должна наносить себе вред? Он только обрадуется. Ты сделаешь ему подарок. Освободишь квартиру. Он поселится с новой бабой. А ты сгоришь в адском пламени крематория.

– Пусть ему будет стыдно, – мстительно проговорила Клара.

– Ему будет стыдно одну неделю, а тебя не будет никогда.

– Но что же делать?

– Иди домой, выпей бутылку водки и ложись спать.

– И все?

– Все. Заведешь себе нового любовника, желательно на десять лет старше.

Клара молчала. Потом спросила:

– У тебя водка есть?

– У меня коньяк.

– А что лучше?

– Коньяк лучше, – сказала я. – Сосуды расширяет.

– Дай мне в долг. Я тебе завтра верну.

Если она собирается возвращать, значит, планирует жить.

Я вынесла ей бутылку. Клара стала пить тут же, при мне.

Я заволокла ее в свою квартиру и оставила спать. Побоялась оставить без присмотра.

Сергей Бодров-старший вырос в большого режиссера. Я как член жюри присудила ему первую премию фестиваля за фильм «Монгол». Это было много позже описываемых событий. За это время вырос его сын Сергей Бодров-младший. Он снялся в фильмах «Кавказский пленник», «Брат», и его карьера пошла круто вверх. Но резко оборвалась в Осетии, в Кармадонском ущелье. Это известная история: сошла лавина и подмяла под собой съемочную группу. В этой трагедии есть что-то мистическое, не поддающееся здравому смыслу. Зачем судьбе надо было убивать такого молодого, одаренного, взлетающего ввысь?

Пора вернуться в дом творчества «Болшево».

Нас кормили, развлекали, показывали кино.

Мы с Ираклием подружились. Он любил, когда вокруг него кучковался народ, предпочитал женскую аудиторию. Ираклий любил нравиться и нравился. Особенно когда начинал рассказывать. Он был великолепный рассказчик. К этому времени, о котором речь, Ираклий уже снял короткий фильм «Кувшин», который вошел в знаменитый альманах грузинских короткометражек. Был известен его фильм «Пловец». У грузин, и у Ираклия в том числе, – какое-то возрожденческое мировосприятие. Причина – климат. Грузия – солнечный край. А там, где солнце, там радость, тепло, любовь, песни, счастье и нет места достоевщине и душевному раздраю.

Достоевщина тоже нужна, конечно, но ее место там, где холодно, короткий световой день и противно выйти на улицу. Как говорил Чехов: «А климат такой, что того и гляди снег пойдет».

Истории, которые рассказывал Ираклий Квирикадзе, я помню от первого до последнего слова. Прошли годы, десятилетия, а я ничего не забыла. То, что талантливо, врезается в память, как клинопись на скалах.

Я с удовольствием перескажу несколько историй.

История первая

Кутаиси – город, где родился Ираклий Квирикадзе.

Кутаиси – вполне культурный центр. Там был оперный театр, но в театр никто не ходил. Певцы пели перед пустым залом.

Предприимчивый директор театра нашел выход из положения: он завез в театральный буфет сухую копченую колбасу и пиво.

Жители Кутаиси устремились в буфет, но пройти можно только по билетам. Сначала полагалось купить билет, а уж потом – твое дело, иди куда хочешь: в буфет, в туалет, в зал, где оркестр уже наяривал увертюру. Девяносто процентов публики оседало в буфете. Пиво с сырокопченой колбасой по тем временам – верх блаженства. Да и сейчас – неплохое сочетание.

К опере как к виду искусства грузины были равнодушны. Зачем петь, когда можно сказать своими словами? Однако к оперным певцам часто обращались с просьбой, вернее с предложением, петь на свадьбе, украсить праздник.

Такая услуга хорошо оплачивалась. Певец ел, пил и уносил домой богатые закуски плюс к тому немалый гонорар.

Певцы любили такие приглашения, более того – ждали их. Это был хороший добавок к их маленькой зарплате.

В день, о котором пойдет речь, в оперный театр приехал богатый Нугзар Бадридзе, у него был свой теневой спиртзавод. Капитализм вовсю процветал в недрах социализма, но прятался, часто под землю. Под землей выстраивали целые цеха. Об этом все знали, но делали вид, что не знают. Грузины на теневых предприятиях зарабатывали хорошо. А на государственных плохо.

Оперные певцы зарабатывали жалкие гроши. Да и что делать певцу на теневом предприятии? Там надо сидеть тихо как мышь, молчать.

В этот вечер давали «Евгения Онегина».

Нугзар Бадридзе подошел к баритону Гиви Жвании и пригласил на свадьбу, которая уже началась. Ехать недалеко, минут сорок. Свадьба может затянуться до утра, но в конце концов кончится когда-нибудь.

– Поедем прямо сейчас, – предложил Нугзар Бадридзе.

– Прямо сейчас не могу. У меня впереди второй акт, – извинился Гиви.

– Ты получишь десять месячных зарплат. Десять…

– Я что-нибудь придумаю, – пообещал баритон Гиви.

За кулисами он подошел к тенору, к Хуте Гагуа.

– Давай сократим твою арию, – предложил Гиви.

Речь шла об арии Ленского, которую бедный Ленский пел перед своей дуэлью. Эта ария – жемчужина оперы. Оперу «Евгений Онегин» могут не помнить, но арию «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни» – эту божественную мелодию Петра Ильича Чайковского – знают все.

– Как «сократим»? – не понял Хута.

– Споешь только начало, и я тебя убью, – объяснил Гиви. – За мной приехали, десять зарплат дают. Мне за такие деньги год работать. Если хочешь, поедем вместе. Я договорюсь. Возьмешь половину.

– Не могу. – Хута приложил руки к груди.

– Пять зарплат, – уточнил Гиви.

– У меня сегодня смотрины. Из района приехали родственники невесты. Хотят послушать мой голос. А в этой арии такие верхи, две октавы. Я только здесь могу себя показать.

– В сексе покажешь…

– Родственники сомневаются: отдать Манану за артиста или воздержаться, не рисковать? Артисты мало получают и занимаются развратом. Я должен их убедить красотой голоса. Они не устоят.

– Да черт с ней, с твоей Мананой, другую найдешь.

– Не могу. У меня чувство.

Оркестр наяривал в своей оркестровой яме. Надо было выходить.

Хута вышел на сцену. На нем была дурацкая высокая шапка и длинная накидка с круглым воротником.

– «Куда… – начал Хута серебряным тенором, – куда…»

Гиви вышел следом, остановился на нужном расстоянии и поднял руку, нацелился пистолетом.

– «Куда вы удалились…» – продолжил тенор.

– Бах! – скомандовал Гиви и выстрелил.

За кулисами прозвучал грохот, имитирующий выстрел.

Гиви решил самостоятельно прекратить арию. Он убьет Ленского, и петь будет некому. Но Ленский не умер, он опустился на колено и продолжал заливаться соловьем:

– «Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит, в глубокой мгле таится он…»

Звучали те самые верхи, которые подтверждали прекрасный голос молодого жениха Хуты Гагуа.

Родственники сидели в середине пустого зала, занимали целый ряд. Из района приехала вся родня. Голос Хуты звучал как никогда.

Однако время шло, десять гонораров испарялись на глазах. Певец должен открывать свадьбу, а не являться в середине, когда уже все пьяные и всем все равно.

– «Паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она», – заливался Хута, стоя на одном колене.

Гиви подошел к Хуте вплотную:

– Бах! Бах! Бах!

Хута встал на второе колено. Он изображал раненого Ленского. Выстрелы не пропали даром. Певец был ранен, но не убит и продолжал петь.

Тогда Онегин прицелился и выстрелил в грудь Ленского:

– Бах!

Ленский лег на спину и продолжал петь, лежа на спине. Голос звучал божественно. Хута завоевывал свое право войти в семью Мананы.

Гиви не знал, что делать. Ленский был живуч и неистребим. Онегин взял партнера за ноги и повез его за кулисы. Хута Гагуа ехал на спине и продолжал петь:

– «Приди, желанный друг. Приди, я твой супруг. Приди, приди…»

Ария окончилась. Ленского увезли.

Родственники из района сидели выпучив глаза. Они не понимали: жив Хута или помер? Но пел он хорошо. Лучше не бывает.

Гиви быстро переоделся и помчался в буфет. Нугзар Бадридзе пил пиво и стучал колбасой по столу. Он обращался с колбасой, как с вяленой воблой.

Гиви присел рядом. Ждал. Хозяин не торопился. Гиви подумал: мог бы не убивать Ленского раньше времени. Хута мог спеть свою арию стоя. Стоя петь гораздо удобнее, чем лежа. Диафрагма лучше подпирает грудную клетку.

Семинар окончился. Мы вернулись в Москву.

Ираклий пригласил меня в ресторан Дома литераторов. Без меня его бы не пустили. Пройти в Дом литераторов можно было по членским билетам. Я в ту пору, несмотря на молодые годы, уже была членом Союза писателей.

Отправляя меня в долгое путешествие, именуемое жизнь, Господь Бог положил в мою корзину такую простенькую вещь, как удача. Удача сопровождала меня, и я довольно рано пробилась в первые ряды писателей и кинематографистов. Меня заметили и раскручивали. Я писала книги и сценарии с неизменным успехом.

Это не значит, что удача была во всем, включая личную жизнь.

Господь Бог, собирая меня в дорогу, скреб в затылке и размышлял: это положу и это положу. А вот это – обойдешься…

Мы с Ираклием уселись за свободный столик. Заказали дежурное блюдо: осетрина, запеченная с картофелем, в белом соусе. Подавали на маленьком серебряном подносе. Не серебряном, конечно, но что-то в этом роде. Я до сих пор помню колечки золотистого картофеля, свежайшую осетрину. Стоило это все сущие копейки.

Официантки были все похожи между собой, как сестры: круглые попки, круглые личики. Подвыпившие писатели соблазнялись и договаривались.

Дух счастья реял над залом.

Мы с Ираклием взяли бутылку грузинского вина. В те времена грузинские вина были настоящие. Киндзмараули, ахашени – какие слова, какое звучание и какой аромат!

Ираклий разбирался в винах. Он обнимал ладонью фужер и рассказывал мне про свою жену, вернее, про то, как они познакомились.

Институт кинематографии ВГИК существовал только в Москве. Для того чтобы получить диплом режиссера, сценариста, надо было ехать в Москву, селиться в общежитии. Жить непонятно как и есть неизвестно что.

Тенгиз Абуладзе и Ираклий Квирикадзе решили создать кинофакультет при театральном институте.

Хлынули заявки. Ираклий знакомился с заявками. Его внимание привлекло заявление, подписанное «Нана Джорджадзе». Внутри все вздрогнуло и замерло. Он что-то почувствовал. Какое волшебное сочетание звуков: на-на-джор-джад-зе. Музыка. Такая музыка не может принадлежать неизвестно кому. За этим сочетанием звуков – фея сирени, богиня, ангел.