Текст книги "Мои враги (сборник)"

– Хорошие у тебя подруги…

– Умирать легче с посторонними. Они нервы не мотают. Ты их нанял, они делают работу.

– А деньги у тебя есть?

– Пока есть. Каравайчук дал.

– Молодец. Хороший человек.

– У города спер, мне дал. Считай, социальная поддержка.

– Мог бы спереть и не дать, – заметил Тишкин.

В окно ударилась птица.

– Плохой знак, – испугалась Алина.

– Плохой, если бы влетела. А она не влетела.

Помолчали.

– Ты меня помнила? – спросил Тишкин.

– А как ты думаешь?

– Не знаю.

– Ты единственный человек, с кем мне было бы не страшно умереть. Я легла бы возле тебя и ничего не боялась.

Это было признание в любви.

Тишкин поднялся. Подошел к ней. Алина встала ему навстречу. Обнялись. Он прижал ее всю-всю… Потом сказал:

– Давай ляжем…

– Одетыми. Хорошо?

– Как хочешь.

– Да. Так хочу. Чтобы рак не переполз.

– Он не ползет. Он пятится.

Они легли на диван. Одетыми. Тишкин нежно гладил ее острые плечи, руки, лицо. Он любил ее всей душой – жалел, желал, протестовал против ее судьбы. Зачем понадобилась Создателю эта невинная жизнь, такая молодая, такая цветущая…

Тишкин ласкал тихо, осторожно, боясь перейти какую-то грань.

Никогда прежде он не испытывал такой надчеловеческой остроты и нежности.

– Я тебя не брошу, – сказал Тишкин.

– Я тебя брошу, – ответила Алина.

– Почему?

– Потому что я умру.

– Этого не будет. Я этого не хочу.

– Дело не в тебе.

– Во мне. Ты меня мало знаешь.

Алина приподнялась и посмотрела на Тишкина. А вдруг…

Тишкин честно встретил ее взгляд.

– Ты никогда не умрешь, – поклялся он. – Ты будешь жить дольше всех и лучше всех. Ты будешь здоровая, счастливая и богатая.

Алина опустилась на подушку.

– Говорят, тело временно, а душа бессмертна, – проговорила она. – Наоборот. Тело никуда не девается, просто переходит в другие формы. А вот душа…

Тишкин задумался над ее словами. И вдруг уснул.

Они спали долго: остаток ночи и половину следующего дня.

Тишкин никуда не торопился. Просмотр должен был состояться довольно поздно, в каком-то Доме культуры.

Тишкин успел сделать влажную уборку. Протирал от пыли все поверхности, включая карнизы.

– Ты хорошо ползаешь по стенам, – одобрила Алина. – Как таракан.

* * *

Прошли годы.

Тишкину исполнилось сорок лет. Он их не праздновал. Говорят, плохая примета.

Сорок лет, а он так и оставался в начинающих, подающих надежды. Уже вылезли из-под земли новые начинающие, двадцатисемилетние режиссеры. Они открывали новую эру, а Тишкин начинал вянуть, не успев расцвесть.

Новые времена оказались хуже, циничнее прежних. Раньше был идеологический барьер, теперь – финансовый. Есть деньги – иди и снимай что хочешь и как хочешь.

А нет денег – сиди дома. Тишкин и сидел.

Дочке исполнилось 13 лет. Готовая девица. Любила петь и переодеваться. И еще она любила своих папу и маму. А папа и мама любили ее. Иначе просто не бывает.

Тишкин мечтал снять кино по Куприну. Его литература была абсолютно кинематографичной, просилась на экран.

Куприн – несправедливо забытый, с крупицами гениальности, сильно пьющий, безумно современный. Типично русский писатель.

Тишкин взял несколько его рассказов, перемешал их, как овощное рагу, и сделал новую историю. Он знал, как это снимать. Будущий фильм снился ночами. Не давал жить.

Фильм – дорогой. Костюмы, декорации, хорошие актеры. Снимать дешево – значит провалить. Требовалось полтора миллиона. А где их взять? Государство не давало. У государства – свои игры. Свой бизнес. Кому нужен выпавший из обоза Тишкин? Он, конечно, подавал надежды – хорошо. Любит семью – прекрасно. Хороший парень. И что? Мало таких хороших парней, голодных художников? Барахтайся сам как хочешь.

Жена Лена оказалась добытчицей. Из тихой девочки превратилась в тихий танк. Вперед и только вперед. При этом – бесшумно.

Работала в турагентстве. Зарабатывала на жизнь. Отсылала домочадцев в Турцию и Грецию. Они возвращались загорелые и веселые. Последнее время ездить стало стрёмно: тут землетрясение, там цунами, и в довершение – террористические акты. Но Россия – страна непуганых дураков. Ездят, ничего не боятся. Авось пронесет. Турагентство крутилось на полную катушку.

В этом году Лена решила отправить мужа в Израиль, на Мертвое море. Концентрация соли – убойная. Соль вытягивает из человека все воспаления. Грязь делает чудеса. Муж дороже денег. Зачем тогда зарабатывать, если не тратить.

Лена заказала путевку в отель с названием «Лот». Тот самый библейский Лот, который проживал с семьей в Содоме и Гоморре.

* * *

Тишкин летел три часа. Потом ехал через весь Израиль на маленьком автобусе, типа нашей маршрутки. Маршрутка в дороге сломалась. Ждали, когда пришлют другую машину. Шофер-бедуин слушал музыку. Туристы сидели и ждали, как бараны. Тишкин с горечью отметил, что везде бардак. Бедуин обязан был проверить машину перед рейсом. Но не проверил. Сейчас сидит, нацепив наушники, и качает в такт круглой семитской башкой.

Один из русских туристов вознамерился набить бедуину морду, но другие отговорили. Сказали, что здесь это не принято. Явятся полицейские и оштрафуют либо вообще задержат. И отпуск пойдет насмарку. Бедуин не стоит таких затрат.

Бедуин продолжал слушать музыку. Он не понимал русский язык. Но напряжение передалось, и он стал выкрикивать что-то агрессивное на непонятном языке. Похоже, он матерился.

Стремительно темнело. Тишкин сидел и размышлял: бардак налицо, но законы свирепые. И законы работают в отличие от нашей страны.

* * *

К отелю подъехали поздно. Ужин стоял в номере.

Тишкин подошел к окну. Море подразумевалось, но было неразличимо в бархатной черноте.

На другом берегу переливалась огнями Иордания, как будто кинули горсть алмазов.

– А из нашего окна Иордания видна, – сказал себе Тишкин. – А из вашего окошка только Сирия немножко…

* * *

Бархатный сезон был на исходе, самый конец октября. Публика – золотой возраст, а попросту старики и старухи.

Днем они стояли в море под парусиновым навесом и громко галдели, как гуси. Преобладала русская речь. Выходцев из России называли здесь «русские».

Русские стройным хором постановили, что стареть лучше в Израиле: государство заботится, хватает на еду и даже на путешествия. Но единственное, что угнетает: постоянные теракты. У какой-то Фиры погиб сын! И они боятся увидеть Фиру. Зачем тогда эта Земля обетованная, если на ней гибнут дети…

Тишкин научился передвигаться в воде вертикально, делая ногами велосипедные движения. Море держало, позвоночник разгружался, солнце просеивало лучи сквозь аэрозольные испарения. Вокруг, сверкая, простиралось Мертвое море, тугое, как ртуть. В этом месте оно было неширокое. На берегу Иордании можно было разглядеть отели и даже маленькие строения, типа гаражей.

Тишкина распирали восторг и свобода. Он знал, что через две недели все кончится. Он вернется в Москву, зависнет в неопределенности, как муха в глицерине. Куприн вопьется в мозги, подступят унижения: ходить, просить, доказывать. Но это будет не скоро. Впереди пятнадцать дней, каждый день – вечность. Значит, пятнадцать вечностей.

Тишкин болтался, как поплавок, на полпути в Иорданию. Если захотеть, можно дошагать велосипедными движениями. Здесь ходу сорок минут.

Если повернуться лицом к берегу – библейский пейзаж. Бежевые холмы лежат как сфинксы. Где-то в километре отсюда – соляной столб, похожий на квадратную тетку с волосами до плеч. Считается, что это – жена Лота.

По берегу ходил спасатель – марокканский еврей, юный, накачанный, с рельефной мускулатурой и тонким лицом.

Тишкин подумал: так выглядели ученики Христа, а может, и сам Иисус. И по воде, аки по суху, он шел тоже здесь. Тугая вода не давала провалиться.

Живая вечность. Ничего не изменилось с тех пор. Как стояло, так и стоит: холмы-сфинксы, белесое небо, чаша моря в солнечных искрах.

Было рекомендовано заходить в море на двадцать минут. Потом выходить на берег и смывать соль под душем. Но Тишкин уходил в море на полтора часа. Он вбирал его кожей, вдыхал легкими. Он исцелялся. Спасатель вскакивал на свою пирогу и, орудуя одним веслом, догонял Тишкина в середине моря и требовал вернуться. Тишкин усаживался на край пироги, и они возвращались вместе, как два ацтека – оба стройные и загорелые.

На берегу стояли дети разных народов и смотрели. Уставшие от жизни старые дети.

Тишкин отметил, что большинство отдыхающих – немцы: у немцев была своя социальная программа. Их больные лечились здесь бесплатно.

Израиль тоже посылал своих пенсионеров на пять дней. С большой скидкой. Каждую неделю приезжала новая партия.

Высокая старуха в махровом халате долго смотрела на Тишкина. Потом спросила:

– Ви с Ашдода?

– Нет, – ответил Тишкин.

– Ви с Бершевы? – не отставала старуха.

– Я из Москвы, – сказал Тишкин.

– Их вейс. А как же ви сюда попали?

– Просто взял и приехал.

– На пять дней?

– Почему на пять? На две недели.

– Но это же дорого, – встревожилась старуха. – Сколько ви платили?

Тишкин заметил, что вокруг на берегу прислушиваются. Откровенничать не хотелось, но и врать он не любил. Тишкин назвал цену.

– Их вейс… Это очень дорого, – отреагировала старуха. – А откуда у вас деньги? У вас бизнес?

– Ну… можно сказать бизнес, – замялся Тишкин.

– А какой?

Тишкин не хотел называть турагентство Лены. Вообще он не хотел поминать жену. Что за мужик, который пользуется деньгами жены?

– Я снимаю кино.

– Про что?

– Про людей.

– Так ви режиссер?

– Ну да…

– Простите, а какое ви сняли кино?

Старуха оказалась настырная, но симпатичная. Просто она была любопытная, как жена Лота.

– Я снял два фильма. – Он назвал свои фильмы.

– Так ви Тишкин? Владимир Тишкин? – поразилась старуха. Ее брови поднялись, глаза вытаращились.

– Да… – Тишкин растерялся. Он не ожидал, что его фамилию знают.

Вдруг он услышал сдержанные аплодисменты. Тишкин обернулся. Люди поднялись с пластмассовых стульев и аплодировали. Их лица были серьезными и торжественными.

– Ми здесь все смотрим все русское, – проникновенно сказала старуха. – Ми вас знаем. Ми получили от ваших кино большое удовольствие. Спасибо…

Тишкин растерянно улыбался. Глаза защипало, будто в них попала соль. А может, и попала.

Он пошел под душ. Стоял и плакал.

Значит, жизнь не прошла мимо. Ни одного дня.

* * *

По вечерам было некуда податься.

В отеле устраивали танцы. Пожилые пары топтались с никаким выражением.

По понедельникам и четвергам пел негр с маленькой и очень подвижной головой. На английском. Голос у него был хороший, но слушать его было скучно. Тишкин подумал: пение, как правило, передает интеллект поющего или не передает за неимением оного. По тому, КАК поют, всегда понятно, КТО поет.

По вторникам и пятницам приходил Миша – инженер из Ленинграда. Сейчас он проживал в соседнем городе Арад и подрабатывал в отелях Мертвого моря. Пел советские песни семидесятых годов. Песни – замечательные, и пел Миша очень хорошо, хоть и по-любительски. Мелодии проникали в душу, и даже глубже. В кровь. Невозможно было не отозваться. Русские евреи вдохновенно пели вместе с Мишей. Они скучали по своей молодости, по России. А Россия по ним – вряд ли. Это была односторонняя любовь.

По выходным дням пела коренная еврейка. На иврите. Мелодический рисунок, как родник, бил из глубины времени, из глубины культуры. И даже тембр голоса – особый, не европейский.

Русские евреи слушали, завороженные особой гармонией. Она была не близка им, но они как будто узнавали свои позывные со дна океана.

Тишкин скромно сидел в уголочке и понимал, вернее, постигал этот народ. Его гнали, били в погромах, жгли в печах. А они возрождались из пепла и никогда не смешивали мясное и молочное. Резали сыр и колбасу разными ножами.

Еврейская женщина восходит к Богу через мужа. Семья – святое. Поэтому нация не размыта и сохранена.

Семья – национальная идея.

Пожилые пары топтались под музыку, держась друг за друга. В золотом возрасте время несется стремительно, оно смывает и уносит. Главное – зацепиться за близкого человека и удержаться. И они держались у всех на виду.

Тишкин смотрел, слушал и, как ни странно, работал. Под музыку приходили разные идеи. Выстраивался финал. Начало он придумал давно. Это будут документальные кадры тех времен. Руки чесались – так хотелось работать.

* * *

В отрыве от дома Тишкин начинал думать об Алине. Последние дни Алина не выходила из головы. Где она? Что с ней?

Он много раз звонил Алине с тех пор, но никто не подходил. Потом подошел незнакомый голос и сказал:

– Она здесь больше не живет.

– А где она живет? – спросил Тишкин.

– Нигде, – по-хамски ответил голос. Видимо, ему надоели звонки и вопросы.

А может, и вправду нигде. Только в его памяти. Тугой сгусток страсти. И сгусток жалости. Это не размывалось во времени. Это осталось в нем навсегда.

* * *

В том краю была одна-единственная улица, по которой ходили громадные автобусы – неслись, как мотоциклы. Если перейти эту опасную дорогу, открывалась еще одна куцая улочка вдоль магазинчиков. Даже не улочка, а помост. На нем стояли пластмассовые столы и стулья. По вечерам включали большой телевизор, и все местные жители собирались перед телевизором. Они были смуглые, черноволосые, в белых рубахах и черных штанах. Похожие на армян, на итальянцев, на любой южный народ. Сообща смотрели спортивные передачи и умеренно запивали пивом.

Мимо бродили отдыхающие. Тоже присаживались за столики.

Немцы выгодно отличались сдержанностью одежды и манер. Русские евреи выпячивали себя голосом и телом. Всенепременное желание выделиться.

Тишкин шел и приглядывался: с кем бы провести вечер. Убить время. «Получить удовольствие», – как говорила старуха.

И вдруг ноги сами понесли его вперед и вперед – туда, где в одиночестве сидела невероятная немка, отдаленно похожая на Алину. Тишкин заметил две краски: золотое и белое. Белые одежды, золотая кожа и золотые волосы. Из украшений – только браслет, тоже золотой и массивный.

Тишкин подошел и остановился. Он хотел спросить разрешения – можно ли сесть с ней за один столик, но не знал, на каком языке разговаривать.

– Это ты? – спросила немка по-русски. – А что ты здесь делаешь?

– То же, что и все, – ответил Тишкин.

Это была Алина, Тишкин не верил своим глазам.

– Садись, – предложила Алина.

Тишкин сел.

Они никак не могли начать разговор. Он стеснялся спросить: «Куда подевался твой рак?» Но именно этот вопрос был главным.

– Я тебе звонил. Ты переехала…

– В Германию, – уточнила Алина.

– И ты живешь в Германии? – удивился Тишкин.

– И в Германии тоже.

– А где еще?

– Где хочу.

– Ты вышла замуж за миллионера?

– За Каравайчука.

– На самом деле? – удивился Тишкин.

– А что тут такого?

– Ты же его не любила.

– Правильно. Я тебя любила. Но ты был где-то. А Каравайчук рядом.

Это было справедливо. Тишкин промолчал.

– А ты как? – спросила Алина.

– Плохо. Не снимаю. Просто сижу и старею. Приехал сюда тормозить процесс. Все болит, особенно душа.

– А почему ты не снимаешь?

– Денег нет. Государство дает треть. А остальные надо где-то доставать. Никто не дает.

– А сколько тебе надо? – спросила Алина.

– Полтора миллиона… долларов, – уточнил Тишкин.

– Я тебе дам.

– У тебя есть полтора миллиона? – не поверил Тишкин.

– У меня есть гораздо больше.

Подошел официант. Тишкин заказал себе виски и сок для Алины.

– Это деньги Каравайчука? – спросил он.

– Почему? У меня свой бизнес.

– Какой?

– Не бойся. Не наркота.

– А где же можно так заработать?

– Я умею находить деньги под ногами.

– У тебя мусороперерабатывающий завод?

Алина удивленно приподняла брови.

– Под ногами только мусор. Больше ничего.

– Не вникай, – предложила Алина. – Ты не поймешь. В каждом деле свой талант. Ты снимаешь кино, а я бизнесмен.

– Тебя Каравайчук раскрутил?

– Он дал мне начальный капитал. А раскрутилась я сама.

Официант принес виски в тяжелом стакане и соленые орешки. Поставил перед Алиной сок. Тишкин расплатился. Алина, слава Богу, не остановила. Не лезла со своими деньгами. У нее хватило такта.

– Я бы не дал тебе начальный капитал. Я дал бы тебе только головную боль, – заметил Тишкин.

– Ты дал мне больше.

– Не понял…

– Помнишь, ты лег со мной… Тебе не было противно… После этого со мной что-то случилось. Я тоже перестала быть себе противна. Я себя полюбила… Если бы не это, я бы умерла. Ты дал мне жизнь. Это больше, чем полтора миллиона.

– Но они не вернутся, – честно предупредил Тишкин. – Кино денег не возвращает. Ты их просто потеряешь, и все.

– Ну и фиг с ими, – легко проговорила Алина. – Эти не вернутся, другие подгребут. Для того чтобы деньги приходили, их надо тратить. Если хочешь свежий воздух, нужен сквознячок.

Тишкин пил и неотрывно глядел на Алину. Он видел ее три раза. Первый раз – юную и нищую. Второй раз – смертельно больную, поверженную. И третий раз – сейчас – сильную и самодостаточную. Хозяйку жизни. Три разных человека. Но что-то было в них общее – женственности золотая суть. Женщина. Это была ЕГО женщина. Тишкина всегда к ней тянуло. И сейчас тянуло.

– А где Каравайчук? – неожиданно спросил он.

– В номере. Футбол смотрит. А что?

Тишкин все смотрел и смотрел. Она была красивее, чем прежде. Как созревшее вино.

– Ты меня еще любишь? – спросил он.

– Нет, нет… – испугалась Алина. – Вернее, да. Но – нет.

– Понял.

Эти полтора миллиона отрезали их друг от друга. Тишкин мог бы отказаться от денег, но это значило – отказаться от кино. А кино было важнее любви, важнее семьи, равно жизни.

– Ты вспоминаешь прошлое? Или хочешь забыть? – спросил Тишкин.

Алина закурила. Потом сказала:

– Прежде чем дарить, Господь испытывает. Без испытаний не было бы наград.

– Ты в это веришь?

– А как не верить. Ты же сам мне все это и говорил.

– Но я не Бог…

– Знаешь, как они здесь обращаются к Богу? «Адонаи». Это значит «Господи»…

Зазвонил мобильный телефон. Алина поднесла трубку к уху. Трубка – белая с золотом. Разговор был важный. Алина вся ушла в брови, давала распоряжения. Из нее высунулась новая Алина – четкая и жесткая, которую он раньше не знал.

Тишкин встал и попрощался. Алина на секунду отвлеклась от важного разговора.

– Оставишь мне на рецепции номер твоего счета, – распорядилась Алина.

– У меня его нет.

– Открой.

– Здесь? – не понял Тишкин.

– Лучше здесь. Вернее.

Алина снова переключилась на мобильный телефон. Она и раньше так умела. Переключаться сразу, без перехода.

* * *

Тишкин направился в свой отель.

Воздух был стоячий, совсем не двигался. Было душно и отчего-то грустно. Хотелось остановиться и стоять. И превратиться в соляной столб, как жена Лота.

Мимо пробежала кошка. Она была другая, чем в России. Египетская кошка на коленях Клеопатры: тело длиннее, уши острее, шерсть короче. Такую не хотелось взять на руки.

* * *

Тишкин разделся на берегу и вошел в море голым. Густая чернота южной ночи надежно прятала наготу. Море было теплее воздуха и обнимало, как женщина.

На лицо села муха. Откуда она тут взялась? Мертвое на то и мертвое, здесь ничего не росло и не жило. Никакой фауны. Тишкин согнал муху. Она снова села. Тишкин вытер лицо соленой ладошкой. Муха отлетела.

Неподалеку колыхалась чья-то голова.

– Что? – спросил Тишкин. Ему показалось: голова что-то сказала.

– Я молюсь, – сказал женский голос. – Я прихожу сюда ночью и говорю с Богом.

– По-русски? – спросил Тишкин.

– Нет. На иврите.

– Как это звучит?

Женщина заговорила непонятно. Тишкин уловил одно слово: «Адонаи».

– И что вы ему говорите? – спросил Тишкин.

– Ну… если коротко… Спасибо за то, что ты мне дал. И пусть все будет так, как сейчас. Не хуже.

– А можно попросить лучше, чем сейчас?

– Это нескромно.

Женщина отплыла, вернее, отодвинулась. Растворилась в ночи.

На противоположном берегу сверкали отели. После отелей шла возвышенность, и огни были брошены горстями на разных уровнях.

– Адонаи, – проговорил Тишкин, – спасибо за то, что ты мне дал: меня самого, моих родителей и мою дочь. По большому счету больше ничего и не надо. Но… – Тишкин задумался над следующим словом. Сказать «талант» нескромно. Призвание. Да. – Мое призвание мучит меня. Не дает мне спокойно жить. Разреши мне… – Тишкин задумался над следующим словом, – выразить, осуществить свое призвание. Ты же видел, как мне хлопали. Значит, людям это надо зачем-то… Но даже если им это не обязательно, это надо мне. А может быть, и тебе…

Тишкин смотрел в небо. Небо было другое, чем в России. Ковш стоял иначе.

Телоxранитель

Татьяна и Валентина дружили всю сознательную жизнь. От десяти лет до пятидесяти. При этом Татьяна всегда снисходила до Валентины, а Валентина покорно соглашалась с такой расстановкой сил.

Валентина красивой никогда не была. С возрастом как-то выровнялась, а в ранней молодости – ни кожи ни рожи, ни рыба ни мясо. Глаза мелкие, как семечки, прорезаны косо. И такой же косой короткий рот. А в середине – кое-какой нос. Такое впечатление, что Создатель сделал это лицо, посмотрел и откинул в сторону. Не получилось.

Ее выдали замуж поздно и по сватовству. Нашли тихого, бледного, вяло-гормонального Толю и поженили. С тех пор прошло пятнадцать лет. Пришел Горбачев, и ушел Горбачев. Накатило новое время. Из тихого Толи получился воротила-бизнесмен, денежный мешок. Валентина обвешала себя иностранными шмотками, набила рот новыми зубами. И вот тебе новая улыбка, блеск в глазах. Глаза, конечно, как семечки, но блеск!..

Валентина в сорок лет родила сына Юрку – наследника миллионов. И все у нее, как у людей. И даже лучше, чем у людей. Купили загородный дом. Потом передумали и купили другой. Дома меняют, как обувь. А Татьяна живет в старой, скрюченной развалюшке. Но все равно – загород, все равно воздух.

У Валентины десятилетний сын. У Татьяны – десятилетний внук. Валентина отстала на двадцать лет. На целый сезон. Ну и что? А куда спешить? Зачем торопиться? Молодость Татьяны протекала совершенно в другом ритме и качестве. В молодости – кинозвезда, красавица. Мужья, любовники – все в кучу. А к пятидесяти годам все схлынуло. Прежде всего схлынула молодость. Режиссеры предлагают играть мамаш и бабушек, да и то если принесешь деньги на кино. Любовники постарели и осели возле своих жен. Муж остался, но на два дня в неделю: понедельник и четверг. А во вторник и пятницу он уходит в неизвестном направлении. У него это называется «библиотечные дни». Якобы он занимается в библиотеке, совершенствует свои знания.

Люди делятся на две категории. Одним удается первая половина жизни, другим – вторая: с сорока до глубокой старости. А в старости тоже хочется счастья. Старость – тоже хорошее время. Тем более что нет выбора. Человек может быть либо старым, либо мертвым.

Татьяне удалась первая половина. Было весело, много любви, азарта, радостного труда. Но к своим пятидесяти она подошла без единого козыря. Впереди – полный проигрыш, длинная дорога в отсутствие любви и смерти.

К счастью, подоспел внук Сережа. Сын женился и родил своего сына. И вот этот сын стал всем. ВСЕМ: и творчеством, и любовью, и поздним осознанным материнством. Татьяна ездила с ним на дачу на субботу и воскресенье, как теперь говорят, на уик-энд. И они мирно поживали эти два дня в неделю, ссорились, мирились, спали в одной комнате, и она по ночам слушала его тихое дыхание, и у нее в груди расцветали розы.

Когда-то, двадцать лет назад, она так же любила одного хмыря болотного, так же слушала в ночи его дыхание, и так же расцветали розы. Но эта любовь к ребенку была идеальной, потому что бескорыстной. А любовь к мужчине состоит из просьб и претензий. Татьяна хотела очень много, гораздо больше, чем он мог ей дать. Поэтому они ругались и разошлись в конце концов.

Сейчас, из глубины лет, Татьяна понимала причины, по которым не состоялась их большая любовь.

Первая причина – мамсик. Он любил свою маму и держался за ее юбку до седых волос. А вторая причина – деньги. Татьяна была бедная, как и все артисты в семидесятых годах. И, женившись на ней, он ничего не приобретал, кроме ее синих глаз и ее сына.

Сегодня, в свои пятьдесят лет, Татьяне было жаль, что она столько времени потратила на этого хмыря, правильнее, хмыренка, потому что он был невысокого роста. От этого ходил с прямой спиной и гордо поднятой головой. Комплекс маленького мужчины. А она думала тогда: вот какой он прямой и гордый, ни на кого не похожий. Бриллиант чистой воды. А бриллианты большими не бывают. Большие – только булыжники. Дура! Лучше бы сидела, как Валентина – тихо, в уголочке, дожидалась своего счастья.

За окном темень. Накануне все растаяло, потом подморозило. Дорога превратилась в каток.

Сережа сидел в гостях у Юрки. Они вместе играли в компьютерные игры. Валентина их покормит и приведет Сережу домой. И все будет хорошо, но Татьяне все равно неспокойно. В доме у Валентины с Сережей все время что-то случается: то заразился от Юрки скарлатиной, то прищемил дверью палец, сломал ногтевое ложе. Сережа покрывался холодным потом от боли, у Татьяны тогда чуть сердце не разорвалось. Однако сам прищемил. Никто не виноват. Никто никогда не виноват, а ее ребенок терпит ущерб.

Татьяна ждала Сережу из гостей и одновременно с этим смотрела телевизор. По телевизору заседала Государственная дума и решала судьбу страны. Женщины сидели с важными лицами. Лучше бы шли домой, варили суп.

Раздался телефонный звонок.

– Сережа не ест гречневую кашу с молоком, – нервно сообщила Валентина.

– Позови его, – попросила Татьяна.

– Але… – отозвался Сережа изнемогающим голосом.

– Ты устал? – догадалась Татьяна.

– Да…

– Я сейчас за тобой приду, – самоотверженно решила Татьяна. – Ты одевайся…

Сережа, по-видимому, стал одеваться, а Татьяна кинулась в темную скользкую мартовскую ночь.

Колеса машин продавили по бокам дороги глубокие канавки, и дорога напоминала перевернутое корыто. Следовало бежать точно посередине, но было темно и неспокойно на душе.

Валентина знает, что Сережа не любит гречневую кашу с молоком. Он любит колбасу. Каша – полезная еда. А колбаса – нет. Но Сережа любит то, что не полезно. У Валентины есть колбаса из дорогого магазина, хорошая дорогая колбаса. Но она жалеет для чужого мальчика. А гречку не жалеет. Жадная, как все богатые… Татьяна сейчас заберет Сережу домой, накормит, переоденет в пижамку, уложит в кровать. А Сережа будет лежать щекой на подушке и слабо улыбаться. Видимо, он бывает счастлив перед тем, как заснуть. Он бывает счастлив от близкого присутствия безграничной любви, любви без примесей. Одна только очищенная любовь, которая не уйдет, не предаст, не снизит градуса и не полиняет от времени.

Сейчас она его заберет, и они проведут вместе остаток вечера. Еще один счастливый вечер его детства. Потом он станет подростком, юношей. Начнется пора другой любви. Бабка со своей любовью как бы уходит в архив жизни, но эта бабушкина любовь остается на дне души и греет всю жизнь. Сережа бессознательно будет искать такую же любовь. И найдет. Или не найдет…

Вот этот поиск и составляет смысл жизни. Человек ищет счастья, гоняется за ним по кругу, как собака за собственным хвостом. Пока не устанет и не остановится. Пока не прозреет и не увидит, что бриллиант превратился в булыжник. Да он никогда и не был бриллиантом. Что розы в груди – это только физиология, и больше ничего.

Татьяна уже не верит в любовь. Для нее смысл жизни – сама жизнь, солнце и книги, общение с себе подобными и просто печеная картошка – тоже счастье. Татьяну посетила угрюмая разумность, но в глазах поселилась неконтролируемая глубинная грусть. Если поверить в Бога, то грусти не будет. Придут смирение и покой. Но это если поверить.

Татьяна не видит себя со стороны и не контролирует свое лицо. А Сережа видит. Он любит свою бабушку и поэтому все чувствует. Он спрашивает: «Ну почему ты такая грустная?»

Потому, что превратилась из дуры в умную. Поэтому. Но ведь невозможно быть всегда дурой. Или всегда умной.

«Бабушка, ну почему ты такая грустная?» Нога Татьяны попадает на сгиб дороги, туда, где дорога скатывается в колею. Неординарная боль. Она на земле. Что произошло? Подвернула ногу. Упала. Полежала. Надо вставать.

Татьяна поднялась. Попробовала опереться на ногу, а ноги нет. Как будто вместо стопы – вата. Снова легла на дорогу. Подвигала стопой. Стопа сказала: «клок-клок…» «Сломала, – поняла Татьяна. – Плохо». Если бы накануне ей сообщили, что она сломает ногу, – такая перспектива показалась бы ей катастрофой. Судьба – катастрофа. Но сейчас, лежа на снегу, она восприняла случившееся как факт. Достаточно спокойно. Видимо, ЧЕЛОВЕК – невероятно умная машина. В случае большой психической нагрузки отключается блок паники. А может быть, это свойство характера: когда дело сделано и ничего нельзя изменить, надо смотреть только вперед и выходить поэтапно. Шаг за шагом. Медленно и неумолимо.

Она отползла с дороги на обочину, чтобы освободить от себя проезжую часть. Не хватало еще, чтобы по ней проехала машина. На обочине сохранился снег. Татьяна легла на снег и стала смотреть в небо. А куда еще смотреть в ее ситуации?

Плыла луна. Жизнь входила в новое качество. Там, в прежней жизни, все было не так плохо, как оказалось. Там были легкая походка, природа, длинные прогулки, движение. А движение – это жизнь.

Нога болела терпимо. Позже выяснилось, что вместе со связками и костями порвались внутренние ткани, кровь затопила нервные окончания, и они не передавали в полную меру сигнала боли. Так что вполне можно было терпеть, смотреть на луну и думать. О чем? Например, о том, что, если бы рядом с ней был муж, он пошел бы за Сережей и привел его домой. А она лежит в ночи на снегу. Пустая улица. Дома – за железными воротами, закрытые на тяжелые висячие замки. Дачники уткнулись в телевизоры. Кричи – не докричишься. А и услышат – не выйдут. Человек человеку друг, товарищ и волк.

Сережа, должно быть, уже оделся. Натянул даже варежки и шапку. Сидит, потеет. А Татьяна все не идет.

Валентина будет ходить из угла в угол, как тигрица в клетке. Потом они с мужем натянут на себя турецкие дубленки, возьмут Юрку, чтобы не оставлять его одного, и поведут Сережу домой. Следом увяжутся собаки – Бим и Шарф.

Значит, надо лежать и ждать, когда послышатся голоса и собачий лай… Но вдруг они пойдут другой дорогой? Что тогда? Тогда придется ползти. Перспектива ползти с переломанной ногой – катастрофа номер два. Но если понадобится – она поползет. А пока – ждать.

Луна плыла в своем космическом свечении. Иногда на нее набегали облака. Как могло случиться, что она сломала ногу? Дорога, как корыто, или Бог наказал. За что? За то, что ходила в последнее время с затравленными глазами. Не ценила свою жизнь, в которой было все: яркое прошлое, две руки, две ноги, голова, профессия, муж. Пусть он куда-то уходил, но ведь он возвращался. Был загородный дом с теплым светом в окошке. И Сережа, который разрешал себя любить и сам любил в ответ, хотя и пил соки. Пил соки и любил. Это, как правило, бывает одновременно.