Текст книги "Жила-была девочка"

Мы – весёлые ребята. Мы – ребята-октябрята

Я стою в актовом зале, меня тошнит от кефира, который давали на завтрак. Я не люблю кефир, но Валентина Ивановна заставила всех допивать его, и лично проверила стаканы. Первые классы сегодня принимают в октябрята. Какая-то тётя в синем платье, видимо, директор школы, призывает нас порадоваться этому. Я не вижу для себя лично никакого интереса в этом событии, тем более, что сейчас меня волнует другое. Я боюсь вырвать прямо здесь – в зале, на глазах одноклассников, но ещё сильнее боюсь нарушить торжественность и отпроситься в туалет. Валентина Ивановна смотрит на меня внимательно и начинает пробираться по над стенкой в мою сторону.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивает она, наклонившись.

– Мне плохо, – шепчу я.

Учительница выводит меня из зала, я очень боюсь, что она поведёт меня в медкабинет, поэтому делаю вид, что плохо мне «не так чтобы уж очень».

– Можно я посижу в классе? – прошу я.

– Сама дойдёшь? – Валентина Ивановна оглядывается на зал, оттуда слышатся звуки аплодисментов.

– Дойду, – я улыбаюсь из последних сил, и мчусь в туалет. Еле успеваю добежать до умывальника. Меня рвёт на белую, с синим кружочком, головку краника, на манжеты школьной формы и на кончик косы. Запираюсь изнутри на швабру и долго привожу в порядок себя и окружающую территорию. Бегу по пустынным коридорам к своему кабинету и только там перевожу дух. У меня в кармане белого фартука железная октябрятская звёздочка. А я хочу маленькую пластмассовую, как у Инки и Дениса. Я даже не знала, что такие бывают. А сегодня утром увидела, и теперь моя мне совсем разонравилась. Но делать нечего. Прикалываю сама себе на бретельку портрет маленького Ильича, и жду своих. Им, наверное, сейчас надевают звёздочки старшеклассники. Я сижу в пустом классе и думаю, не расскажет ли Валентина Ивановна медсестре, что мне было нехорошо. Я думаю об этом, заодно раскачивая языком верхний зуб. Наверное, завтра выпадет…

Дневник наблюдений и здоровый образ жизни

Жизнь второклассника в корне отличается от малявок-первачков. Мало того, что у меня появился свой ключ от комнаты, который надо носить на шее, на кожаной верёвочке, я к тому же учусь во вторую смену. И до часу дня нахожусь в пустой секции совсем одна. Все взрослые на работе, Римка в школе, а Славка и Оксанка в саду. Правда, в другой секции ссорятся дядя Вова с тётей Олей. Но они не считаются. Они никогда не ходят на нашу сторону, не смотрят телевизор у тёти Лены, и не гадают на картах, как делают наши мамы. И их дочка Аня – очень глупая и не умеет играть, хотя ей так же, как и Оксанке пять лет. Я варю себе яйцо в кружке и в сотый раз читаю плакат, висящий перед моими глазами на стене кухни: «Где овощехранилища подобны, там овощи в итоге несъедобны». На картинке нарисован дырявый валенок, из его дырки торчит морковка, две капусты, кукуруза и ещё что-то зелёное. Зачем рисовать такие плакаты? По-моему и так никто не хранит овощи в валенках.

К десяти часам я иду на акробатику в школу олимпийского резерва, крыша которой видна с балкона нашего общежития. Мне нравится прыгать там на батуте. А больше я ничего не умею, и тренер ко мне редко подходит, потому что я поздно записалась, и теперь не могу догнать девочек, которые уже делают стойку на руках и садятся на верёвочку. Сегодня схожу туда последний раз, напрыгаюсь вдоволь и больше не появлюсь. Потому что, Римка вчера сообщила новость: на следующей неделе по всем школам будут ездить зубники – зубные врачи. Они наверняка заедут и на акробатику, ведь это тоже школа. А я боюсь врачей, и тем более не хочу, чтобы мне дважды лечили зубы: в обычной школе и в олимпийской.

Я быстро делаю домашку, и, запихивая в портфель учебники, замечаю, что у ненавистного дневника наблюдений, который мы носим на природоведение, оторвалась обложка. Приходится брать клей и заодно рисовать кружочки и стрелочки, там, где нужно каждый день отмечать погоду. Я всегда собираюсь начать скрупулезно вести дневник наблюдений, и заполнять его каждый день, как Юлька Ивашева. Но всегда забываю, или ленюсь. В результате теперь мне приходится натужно вспоминать, какая погода была месяц назад. Пока я силюсь сделать это, машинально крашу ручкой глобус, выбитый на серой обложке своего обычного дневника. Этот злощастный глобус и так весь-весь закрашен синей пастой до блеска. Вод ведь странно, когда в начале года я красиво подписывала свои тетради, и бережно их оборачивала, я была уверена, что весь год все обложки у меня будут чистенькие, а все буквы ровненькие. У меня плохо получается думать о погоде, поэтому крашу кружочки наугад. Мне кажется, что чем меньше они между собой будут похожи, тем лучше. Валентина Ивановна решит, что я работала каждый день. Кстати у Юльки на дневнике такая же обложка, но она совершенно чистая. Как ей удаётся не поддаться соблазну, и не поводить ручкой по бугристой поверхности глобуса? А учебники у отличницы обёрнуты совершенно белой, без единой чёрточки, бумагой. Как это возможно? А может быть, она каждый день меняет обложки?

Я открываю дневник, с удовольствием любуюсь на сегодняшний день – пятница. Он изображён предпоследним. Ниже только суббота. Но по субботам мы не учимся. Поэтому она остаётся пустой. И своей пустотой радует глаз. Я люблю смотреть на свободные колонки субботы, понимая, что за ней будет ещё один выходной день – воскресенье, которого почему-то нет в дневниках. Я считаю, что это неправильно – разве можно выбрасывать день из официального документа, если этот день существует? Из-за такой несправедливости, у меня теперь и в мыслях беспорядок. Когда я представляю себе неделю, даже на каникулах, я мысленно вижу разворот дневника: три дня – справа, три – слева, и где-то там внизу, под правой частью, незримое, но всё же, учитываемое, воскресенье.

С этими уроками, я понимаю, что опаздываю на акробатику. Ну что же? Смотрю повторение «Рабыни Изауры», а потом, чтобы не сидеть всё утро дома и не позеленеть, за что очень боится мама, я надеваю вязаную шапочку-косынку с красными замусоленными завязками и иду на улицу совмещать полезное с …полезным. К понедельнику в школу нужно принести гербарий из засохших листочков и цветочков. В рощу одной идти не хочется, поэтому я сворачиваю в другую сторону, в надежде найти что-нибудь стоящее возле пункта приёма бутылок, или за, пахнущим рыбой, магазином «Океан».

Пройдусь перед школой по свежему воздуху, чтобы мама не беспокоилась за мой нездоровый образ жизни.

Откуда берутся дети?

На физ-ре мы ходим в бассейн в соседнюю, двадцать вторую, школу. Я не очень люблю эти уроки. По многим причинам: во-первых, у меня нет купальника, как у большинства девочек, и мне приходится расхаживать перед одноклассниками в белых с вишенками трусах. У меня есть точно такая же майка, и мы с мамой хотели обмануть тренера, выдавая комплект белья за купальник в вишенку. Но Анатолий Ильич, в первое же занятие, всё понял и направил меня раздеваться. И я пережила второй шок за день, после общего душа с одноклассницами, который обязателен перед бассейном. И где надо мыться совершенно голыми. У нас в семье не принято раздеваться перед чужими людьми. Мама даже, когда никого нет, переодевается за дверцей шкафа. К тому же после позорной процедуры мытья, незнакомая медсестра из чужой школы проверяет чистоту ног, натирая пальцем щиколотки. Тех, у кого легко образуются серые катышки, под дружный гогот одноклассников, отправляют обратно в душ. Вообще гогот – основной атрибут бассейна. Есть во всей этой процедуре оголения перед теми, с кем ты учишь стихи и поёшь песни о родине, что-то унизительно-постыдное. Мальчики всегда моются быстрее нас, и, стоя на бортике бассейна, дружным конфузливым хохотом встречают девчонок, строем выходящих из женской раздевалки. Эхо усиливает смех, а непривычный запах сырости и хлорки обостряет смущение.

К тому же в ужасных, стягивающих кожу на лбу и воняющих резиной шапочках, все выглядят очень нелепо. Волосы после шапочек прилизанные и всё равно сырые. Да и плавать Анатолий Ильич нас не учит, только заставляет класть лицо на воду, или, что ещё хуже, приседать так, чтобы не торчали макушки. Мне в нос всё время попадает зелёная вода, и потом весь день щиплет в горле. И волосы я никогда не могу досушить, потому что они у меня густые и красивые. Так говорят взрослые. Хотя я не вижу никакой красоты и удобства в волосах, которые сохнут полдня и, которые каждое утро, во время расчёсывания, мама грозиться повыдёргивать.

В общем, причин для того, чтобы не любить бассейн у меня предостаточно. Поэтому сегодня я «забываю дома» синюю холщовую сумку со всем плавательным снаряжением. Я считаюсь скромной девочкой, со средними, ближе к хорошим, способностями к учёбе. А так же не заядлой прогульщицей, и не двоечницей, поэтому уверена в том, что ругать меня не будут.

Валентина Ивановна, действительно, не ругается, но всё равно отправляет меня и двух освобождённых – Воронцову Инку и Свету Кузьмину, в двадцать вторую школу вместе со всеми.

Мы сидим на низких скамейках в, пахнущей сыростью, раздевалке, прикрыв колени коричневыми подолами, и снисходительно разглядываем голых одноклассниц, потихоньку покидающих помещение. Не знаю, почему всем троим одновременно в голову приходит один и тот же вопрос, который, как выяснилось, давно мучает не только меня.

– Как вы думаете, откуда берутся дети? – спрашивает Инка, провожая взглядом, последнюю голую девочку.

Этот вопрос волнует меня давно. Я знаю точно «дети рождаются после свадьбы», но этот ответ меня не устраивает. Очень уж много в нём неувязок. Но большего я от взрослых добиться не могу. Я полагаю, что в этой теме есть что-то неуловимо запретное и постыдное. Я сделала такой вывод, наблюдая за дедушкой и мамой, за тем как они начинают суетливо переглядываться, когда я в очередной раз завожу этот разговор. Мой дедушка, который может объяснить всё на свете, обстоятельно и с примерами, на элементарный вопрос: «Как рожают?» ответил кратко и странно: «Не знаю, внуч. Я не рожал». Это, конечно, верно, мужчины не рожают, но ведь какое-то участие в этом они принимают. Точно принимают. Иначе, откуда несмышлёный ребёнок в животе, может узнать, состоялась ли свадьба у мамы с папой. Есть какой-то сигнал, который будущий отец должен послать ещё не рождённому сыну, для того, чтобы тот начал расти у мамы в животике и потом непонятным образом появиться на свет.

– Мама говорит, что ребёнка вытаскивают из живота, – вслух размышляю я, – Значит, живот должны разрезать – делать операцию. Но я видела на пляже тётю с коляской, у неё не было никаких разрезов. Может это особенные разрезы, которые сразу зарастают.

– Я думаю, операцию не делают, это ведь больно. Может быть, ребёнок вылезает из попы, – делает предположение Инна.

Мы со Светкой задумываемся. Нет, так думать не хочется, да и ребёнок слишком большой, для такого способа рождения на свет.

– А у меня сестра беременная, – сообщает нам тайну Светка, – Я видела её пупок. Он у неё стал такой выпуклый, похоже, что скоро развяжется. Знаете, кем я ему буду ребёнку? Тётей.

Светка смеётся, призывая нас разделить её гордость.

Но я думаю о другом. Действительно, как я сразу не догадалась. Пупок. Эта, казалось бы, бесполезная дырочка, вот для чего она, оказывается нужна! Осталось узнать, как всё-таки ребёнок в животе узнаёт о свадьбе своих родителей. И ещё.… Зачем, в таком случае, пупок мужчинам?

Летний город и уютные вечера

Сегодня первый день летних каникул. И к тому же суббота. Завтра за мной приедет дедушка, а пока мы выехали всей секцией в центр. Мы со Славкой, Римкой и Оксанкой пьём по третьему стакану газировки из автомата, пока наши мамы стоят в длиннющей очереди за детскими колготками. Римка говорит мне, что на следующий год она пойдёт в пятый класс.

– Да, да, да, – с сарказмом качаю я головой, уже выучившая Римкину манеру врать с пользой и без. Меня теперь трудно обмануть, и я хорошо знаю, что после третьего класса, дети всегда идут в четвёртый.

– По колено борода, – обижается Римка, – Мам, – кричит она в сторону очереди, – Скажи, что теперь после третьего класса все будут ходить сразу в пятый.

Тётя Лена кивает головой и одновременно машет рукой. Это значит: «Правда, только отстаньте».

– Убедилась? – дерзко спрашивает подруга.

Я прекращаю спорить с вреднючей Римкой, раз даже тётя Лена считает, что лучше махнуть рукой и согласиться с дочерью.

Когда наши довольные родительницы вернулись с колготками, мы направляемся пешком на другой конец города, в магазин «Турист», чтобы купить там диски здоровья. Это такая штука, состоящая из двух приплюснутых железных блинов, лежащих один на одном. Становишься на такой диск, вертишь попой в разные стороны, и талия становится тоненькой, как у тёти, на этом диске нарисованной. У нас на первом этаже сделали спортивный зал, со шведской стенкой и настоящей боксёрской грушей. По вечерам мы ходим туда всей секцией. И вот, насмотревшись на всё это, теперь наши мамы тоже решили заняться своей талией.

У Наташки с пятого этажа есть такой диск, только она крутится на нём сидя. Я тоже пробовала – очень весело. Мы у неё на лестничной площадке играли в пьяных: крутились на диске до тех пор, пока перед глазами всё не сливалось в сплошные полосы, а потом вставали и шли, натыкаясь на мусоропровод и чьи-то санки. Я очень рада, что у нас будут диски здоровья. Теперь можно кружиться на них до тошноты.

На пути в спортивный магазин – парк имени Ленина. Там есть детский городок с бесплатными качелями-лесенками, а ещё есть аттракцион «Орбита», но на нём катаются только избранные дети, родителям которых не жалко выбрасывать деньги на ветер.

Сегодня у нас праздник. Наши мамы сидят на скамейке, водрузив туда же одинаковые пакеты с колготками, а мы летим под зонтиками орбиты. Я сижу с Оксанкой, и всё время оборачиваюсь назад. Славка выставляет ноги, делая вид, что сейчас дотянется до нас. Оксанка смеётся и машет мамам рукой. Римка равнодушно смотрит на вращающийся механизм аттракциона.

Потом мы идём пешком мимо проходной маминого завода, рассматривая фотографии на доске почёта, мимо рынка с бабушками, торгующими прошлогодней морковкой и чесноком, мимо киоска «Союзпечать», с выставленными под стекло, переливными календариками и билетиками с надписью «Спортлото». Тётя Лена покупает там журнал «Вязание» для себя и набор солдатиков для Славки. Нам с Оксанкой тоже хочется что-нибудь из киоска. Но наши мамы уже идут далеко впереди, и делают вид, что ничего не замечают. Оксанка поднимает рёв, а я дую губы. Римка безучастно вышагивает рядом со взрослыми. Она мнит себя старшеклассницей. Вчера ей прокололи уши, и в её распухших красных мочках болтаются серёжки-висюльки из бусинок и колокольчиков.

Начинается мелкий дождик, мы все прячемся под крышей магазина «Одежда, обувь». Дождик совсем небольшой и с солнышком. Бабушка назвала бы его «слепой дождь». Но тётя Люда, Оксанкина мама, рассказывает страшные истории о чернобыльских радиационных дождях, после которых люди становятся лысыми. Чтобы наверняка спасти себя от облысения, мы заходим в магазин и рассматриваем ценники на платьях, в мелкую красную клетку. Мама заставляет меня зайти в примерочную, и, через голову, цепляясь за клубнички на невидимках, натягивает на меня такое платье. Мне нравится рукав фонариком и пластмассовая мышка, пришитая на груди, но совсем не нравится длина ниже колена. Мама говорит, что это мне «навырост», и, не учитывая моего мнения, просит продавца завернуть платье в плотную жёлтую бумагу.

Дождь заканчивается, и мы, наконец, доходим до «Туриста». Там Римку, которая всю дорогу изображала взрослую леди, пробирает хохотунчик, она, прячась за спинами покупателей, пытается уложить Славку на раскладушку с ценником или посадить на пластмассовый таз. И пока родительницы стоят на кассе, мы с Оксанкой, надрывая животы, наблюдаем борьбу сестры с братом, которая постепенно переходит в драку. Продавщица с высокой причёской, качает головой из-за прилавка.

Домой мы попадаем под вечер. Закрываемся в комнате у Римки со Славкой на ключ. Включаем светильник с круглыми дырочками, от которого по потолку бегают разноцветные пятна, и телевизор с надписью «Горизонт». «Надежду дарит на заре паромщик людям», – поёт с шипящего серого экрана певица с пышными волосами. Римка моментально засыпает в кресле, хотя это была её идея – устроить дискотеку. Я расстраиваюсь, но будить подругу не рискую – когда Римка хочет спать, её лучше не трогать. Но без неё, я не знаю, как вести себя на дискотеке, поэтому сижу за столом и выковыриваю из сыра, купленного тётей Леной, синюю цифру два. Интересно, каким образом и, главное, зачем, продавцы засовывают в сыр эти цифры? Славка с Оксанкой играют в настольный футбол, звякая маленьким шариком – мячом, и постоянно обзывая друг друга всеми производными от слова «дурак». Мамы сидят в нашей комнате, смотрят «Песню года» и гадают на картах. «Ночная дорожка, пустые хлопоты», – улавливаю я тихие реплики тёти Лены, когда захожу домой, чтобы засунуть под диван диск здоровья, от которого у меня уже шумит в голове. У моей мамы на лице маска из сметаны. Я помню, что когда ею мажешься, очень долго нельзя разговаривать. Я не знаю, что произойдёт, если в этой маске заговорить, но, мне всегда кажется, что случиться что-то страшное. Поэтому я очень волнуюсь, когда по вечерам мама надевает бархатный ободок и замешивает сметану в маленькой чашечке без ручки. Я тихо стою, прислонившись к шкафу, и контролирую, чтобы мама из-за своих болтливых подруг не забыла, что у неё на лице сметана.

Когда я возвращаюсь, Славка с Оксанкой заряжают диафильмы. На обоях в цветочек дрожит кривой жёлтый квадратик света, захватывая собой спинку кресла и Римкину голову. Я кидаюсь к кучке кругленьких баночек, чтобы найти свою любимую плёнку про Мойдодыра. Римка во сне хмурит лоб, на котором чёрными буквами, плавно переходящими на стену, написано: «Одеяло, убежало…» Я, Славка и Оксанка давимся сыром от смеха. На палас цвета мокрой горчицы, падают жёлтые крошки, мы наступаем на них новыми одинаковыми колготками…

Братья, сёстры и детские обиды

Я встаю в семь часов утра. Бабушки уже нет в хате. Наверное, доит корову. Надеваю сарафан, тёплую кофту на пуговицах, повязываю косынку. Заглядываю в дедушкину комнату – он спит одетый и в очках, значит, уже почистил в сарае, принёс воды и вернулся. Я осторожно снимаю с его носа очки и кладу на стол, на цыпочках выхожу в коридор, из кучи старой обуви выбираю парные резиновые сапоги и обуваю. На дворе лето, но ранним утром в деревне сыро и прохладно. На траве роса. Дверь на летнюю кухню распахнута, оттуда веет то ли пар, то ли лёгкий дымок. Это бабушка топит грубку, чтобы в большом чугуне сварить нечищеную картошку для поросят. Там в глубине тумана кухни, я слышу Нянькин голос, вижу её руки на палке, и кошек, которые лакают из миски молоко, слитое со дна подойного ведра, а у стола бабушка в фартуке, вымазанном мукой, лепит вареники с ягодами. Я становлюсь в дверном проёме на порожек, упираясь головой в притолоку.

– Подылася? – спрашивает меня Нянька и улыбается, – А то уже сваты приходили.

Она всегда так говорит. Я смеюсь, потому что это неправда, сваты – это женихи, а мне только восемь лет.

– А молоко уже приезжало? – я беру со стола горсть чищеной земляники и запихиваю в рот.

– Нет, ещё не было. Иди, карауль, – говорит бабушка.

Я открываю калитку, на лавке стоят две банки молока, прикрытые полотенцем. Над моей головой пролетает ласточка, громко чирикнув. Лавочка сырая, поэтому я не сажусь, а прохаживаюсь взад-вперёд, наблюдая, как на носки резиновых сапог садится роса.

– Ммо-о-о-о-ло-ко, – раздаётся где-то вдалеке голос дядьки Феди, – Мо-ло-ко-о-о-о-о.

Я с готовностью хватаю со скамейки банку, вслушиваясь в цоканье копыт за углом.

– Тпру-у, – шумно останавливается возле меня серая лошадь. Дядя Федя в толстой фуфайке и шляпе неуклюже выбирается из тележки с гремящими бидонами.

– Давай, хозяюшка, – он берёт мои банки и переливает молоко, – Шесть литров, скажи матери, пусть запишет.

Жители деревни часто называют бабушку моей матерью. А иногда и сама бабушка торопясь говорит мне: «Тань». Таней зовут мою маму. Наверное, взрослые очень давно живут и иногда путаются во времени, им тогда кажется, что оно вернулось на несколько лет назад.

Я несу пустые банки с мутными от молока стенками на кухню, там, у двери на гвоздике, висит разрезанная пополам замусоленная тетрадка. В неё бабушка что-то вписывает каждое утро, когда сдаёт молоко.

– Собирайся, пойдём в Медвежье за ягодами, – говорит Нянька, поднимаясь со стула. В руках у неё палка, пустой бидончик, ведро с водой и миска с варениками. За ягодами я пойду с удовольствием. Я говорю, что уже собрана и прошу бабушку к нашему приходу сварить суп «без чего».

– Ну, это проще всего, – соглашается бабушка.

Хотя она не любит, когда просто. Обычно её суп густой с фасолью, рисом и зеленью, который тоже безумно вкусный. Но сегодня мне хочется прозрачного в жёлтом бульончике супчика без лука и морковки.

Мы с Нянькой заходим к ней во двор. Забор у бабушкиной тёти деревянный, на нём всегда сохнут какие-то банки, суконные носки и старинные кувшины. Возле низкого сарая, который Нянька называет «землянка», растёт крыжовник. Он ещё не дозрел, но я люблю именно такой – кисленький. Пока она заносит в хату воду и вареники, я напихиваю себе в рот всё, что растёт тут же под ногами: шарики крыжовника, стебли заячьей капусты, высасываю цветочки медуницы. Мы идём через огороды, погромыхивая крышками бидончиков. С Нянькой я чувствую себя взрослой и умной. Ведь она ростом с меня, и не училась в школе. Я ей сама читаю книги, которые нам задали на лето. Я не хожу в библиотеку, чтобы взять произведения из школьной программы. У нас на полках есть учебники литературы и русского языка за все классы до самого десятого. С тех времён, когда дедушка с бабушкой работали в школе, у учебников изменились только обложки.

Для того, чтобы ходить за ягодами у нас в деревне много мест: Репное, Ямное, Залес, Ярушка и Медвежье, куда мы сейчас и направляемся. Я прошу Няньку рассказать сказку про Милитрису Кирбитовну, потому что это самая длинная сказка, и можно слушать её всю дорогу.

– Жил был Кирбит Верзивулович, – послушно начинает Нянька, – У Кирбита Верзивуловича была прекрасная дочь – Милитриса Кирбитовна. Так хороша, так хороша, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Посватался за неё князь Дадон…

Я давно знаю все Нянькины сказки наизусть. Даже знаю наизусть все интонации, с которыми она произносит каждое слово, но всякий раз я слушаю с замиранием сердца знакомые фразы:

«И родился у них сын. Дали они ему званье Бува Королеевич…»

Нянька ни за что не уйдёт из лесу, не нарвав бидончик с горкой. Мне надоедает наклоняться, и хочется пить, но виду я не подаю. У нас в деревне не принято жаловаться. И я терпеливо рву землянику липкими пальцами.

Испытания силы воли я не выдерживаю только в одном случае: когда подходит наша очередь пасти коров. Коровы есть почти у всех жителей села, а у многих, даже по две. А дома стоят в ряд, называемый «порядок». И вот все хозяева по очереди, в том порядке, в котором выстроены дома, должны один раз за лето отпасти стадо. Это выглядит так: мы с дедушкой встаём в пять утра, надеваем резиновые сапоги и брезентовые плащи, берём воды во фляжке с пробкой-крышечкой, десяток варёных яиц, хлеб с салом и кнуты и идём к магазину «залучать». Бабушка в это время доит и выгоняет свою корову – Малютку (у нас всегда все коровы всегда Малютки, а их дети телята все – Лысики). А Нянька стоит с палкой возле завалившегося забора крикливой бабки Вали, у бедной старухи нет своей коровы, а чужие всё время лезут к ней на огород. Нянька отгоняет коров палкой и криками: «Гой, пошла, гой».

Это всё мне ещё нравится. Я сбегаю вниз по пригорку, хлопая кнутом по костлявым бугоркам у коровьих хвостов, и сосу сливовую конфету. Но когда заканчивается порядок домиков с треугольными крышами, и начинаются бескрайние просторы лугов и садов с мухами и оводами, мне становится тоскливо. Я смотрю на маленький силуэт дедушки на другом конце поля, на бабушку, сидящую в стогу сена, и начинаю думать. Мне нравится мечтать о чём-нибудь приятном, например, как мама купит мне маленькую, красную мебель для пупсиков из городского Детского мира. Как я расставлю её в коридоре на сундуке, и как удивиться Маринка, когда придёт ко мне в гости. Маринкина мама – тётя Света, сильно похожа на Маринку, у неё такое же детское лицо с чёлкой, к тому же она очень добрая и всегда привозит из города необычные игрушки. Сама привозит – Маринка даже не просит, потому что она никогда не бывает в городе. Тётя Света живёт там с новым папой. Иногда они приезжают вместе. И он дарит Маринке игрушки. Но Маринка папой дядю Колю называть отказывается, тогда тётя Света становится не очень доброй и не выпускает дочку гулять. Я без толку стою на тропинке перед её окнами, пока не выглянет старшеклассница Анька, закутанная в длинный платок. Она очень взрослая и красивая, и тётю Свету – свою тётю, называет Светкой и на «ты». А я вот не знаю, как называть Аньку на «ты», как ровесников, или уже на «вы». Поэтому всегда стесняюсь её.

– Марина сегодня не выйдет, – взрослым тоном оповещает меня Анька, – К ней мама приехала.

Голос у Аньки звенящий, точь-в-точь, как у тёти Тони – её матери. Тётя Тоня тоже живёт в городе, только одна. Она приезжает на выходные к Аньке и к своей маме – бабе Зине. Дедушка рассказывал, что у бабы Зины много детей, пять или шесть, точно не помню. Но все они, кроме двух дочек, живут далеко в разных городах. Дедушка их учил в школе. Тётя Света из детей – самая младшая. Когда-то эти дети съехались на выходные все разом, захватив своих детей и жён. Маринка тогда два дня не обращала на меня внимания, потому что дом у неё был полон двоюродных братиков и сестричек, которые кричали во дворе, а иногда, голые по пояс и в больших комнатных тапках, выбегали на улицу погоняться за котятами. Я тогда сидела с нянькой на скамейке с зарёванным лицом и ждала, что Маринка сжалиться надо мной. Но подруга смеялась веселее, чем обычно, и упорно делала вид, что меня не знает. Тогда я возненавидела всех этих её Ленок, Наташек, Женечек и Алёшек.

– Я никогда её не прощу, никогда – плача говорила я своим на веранде. Мне казалось, что Маринка предала нашу дружбу.

– Ничего внуч, это детские обиды, всё забудется, – улыбался дедушка.

А я про себя думала, что взрослые меня не понимают, и что я уже не ребёнок, и что за такое не забывается.

И, конечно, Маринку я бы не простила. Но как раз в тот день, когда её родственники шумной толпой шли к спецхозу на автобус, а я наблюдала за этим из-за забора, из-за пригорка появился дядя Вася с Нинкой. Ух, и отыгралась же я тогда. Весь вечер, оставшаяся одна, Маринка перед моим двором взад-вперёд каталась на новом двухколёсном велике красного цвета с надписью «Орлёнок», который ей привёз дядя Коля. Само собой, мне было завидно, но я невозмутимо играла с сестрой у колодца, и даже не смотрела на подругу. Только если она поворачивалась спиной. А на следующий день, дедушка достал с чердака настоящий взрослый чёрный велосипед, отпилил на нём высокую раму, а чуть ниже подставил синюю дощечку. Кататься я научилась за одно утро. Я сажала Нинку на багажник, и мы ездили от своего дома к Нянькиному и обратно. Маринка выехала на своём «Орлёнке» и так задирала нос, что упала под ракиту, ободрав коленку. С тех пор она невзлюбила Нинку, и теперь всегда, когда я сообщаю, что приедет моя сестра, подруга обиженно поджимает губы:

– Понятно, придётся сидеть дома одной.

Я уже давно не таю на неё зла, и подолгу объясняю, что Нинкин приезд ничего не меняет, что я выйду гулять, что будем играть втроём, но Маринка всё равно обижается и уходит домой. Она вообще часто обижается из-за ерунды. А Нинка стала очень даже хорошая. Она выросла, и тоже в этом году пойдёт в школу. Она уже не боится коров и кроликов, и вполне по-взрослому играет в пупсиков. К тому же она очень ловко лазит по деревьям и знает много дворовых игр. Я рассказываю ей смешные истории из школьной жизни, она звонко хохочет и просит рассказать ещё раз. Мне с ней интересно, даже интереснее, чем с Маринкой. Потому что, та никогда не слушает меня, а говорит только о себе. Всё-таки чувствуется, что Нинка моя сестра, хоть и не родная. У нас с ней даже волосы одинаковые…