Текст книги "Дракон Третьего Рейха"

Виктория Угрюмова и Олег Угрюмов
Дракон Третьего Рейха

Любимому дракону посвящается

ЧАСТЬ 1

Глава, которая случайно попала сюда из середины и только поэтому считается прологом

Там, на неведомых дорожках,

Следы невиданных зверей…

А. С. Пушкин

В нарядном ярко-синем небе, подсвеченном золотыми солнечными лучами, самозабвенно выписывали круги большие птицы. Кажется, они собирались летать так до второго пришествия, а тут, нужно заметить, и о первом никто не подозревал.

Торжественный в своей дремучей древности лес раскинулся прямо под ними. В данный момент он не шелестел, не звенел и не жужжал, не стрекотал и не чирикал, как это бывало обычно, а оглашался истошными криками неестественного для здешних мест происхождения.

– Этот мед буду есть я! Я первым пчелиное гнездо заметил!

– Нет, я, я, я, я, я!!! Без меня ты бы пчел не выкурил.

Два невероятно лохматых и чумазых существа спорили между собой в тени раскидистого дуба. Различить их было не только трудно, но практически невозможно. Правда, при ближайшем рассмотрении обнаруживалось, что нос у одного из этих чудаков украшала резная раскрашенная палочка, а у другого зато короткая мохнатая юбочка была сшита из мягкой пятнистой шкурки и, очевидно, являлась изделием «от-кутюр» здешних мест.

От нетерпения и злости оба высоко подпрыгивали и переминались на плоских широких ступнях, вытягивали губы трубочкой и таращили глаза. Они были так взволнованы судьбой изрядной порции меда, буквально чудом доставшейся им этим прекрасным солнечным утром, что даже не смотрели по сторонам, и любой уважающий себя хищник мог бы запросто ими пообедать. Но, очевидно, у хищников как раз наступил тихий час, потому что спорщики были в этой части леса совершенно одни с тех самых пор, как разогнали целое семейство разъяренных и растерянных из-за их внезапного вторжения пчел. Длинные уши этих диковинных существ возбужденно шевелились, выдавая крайнюю степень желудочной неудовлетворенности, а носы совершали уж и вовсе неописуемые движения, каковые под силу разве что слону или муравьеду, у которых, как известно, именно эта часть тела развита совершеннее всего

– Зато у тебя от меда потом живот болит, – наконец нашлось первое существо

– А у тебя – зуб, когда ты ешь, – торжествующе заявило второе, обходя соперника с правого фланга и пытаясь встать между ним и вожделенной сладкой грудой.

Мед источал такие ароматы, что у обоих в глазах зеленело.

– Ты и так прошлый раз все яйца слопал, а со мной не поделился, теперь моя очередь одному есть, – попытался отстоять свои ущемленные права первый.

– Ты сам виноват, нечего было за лягушками столько гоняться.

– Отдай мой мед! – заголосило оскорбленное в лучших своих чувствах существо в пятнистой юбочке, наступая на супостата и подпрыгивая, словно кузнечик.

– Нет, мой! – возопил тот, кто являлся счастливым обладателем палочки в носу.

– Мо-о-о-ой!!! – издал модник душераздирающий рев.

От его крика впору было оглохнуть, и поэтому оба какое-то время ошарашенно мотали головами, пытаясь избавиться от назойливого шума в ушах.

Однако шум, как это ни странно, не утихал, а напротив – усиливался и усиливался, заполняя собой все пространство вокруг лохматых любителей меда. Дикий грохот и клацанье неизвестного происхождения, рев и завывания – вся эта несусветная какофония ударила по несчастным барабанным перепонкам, заставив обоих спорщиков повалиться ничком на землю и обхватить голову руками.

Предмет их спора так и лежал у подножия векового дуба, и в него сыпалась древесная труха и пыль. Земля легко заколебалась, словно хотела сбросить со своей поверхности и мед, и тех, кто так стремился его заполучить. Да еще и пол-леса в придачу.

– Что это может быть, Усан? – громким шепотом спросил Пятнистая Юбочка.

– Съешь мою маму, если я хоть на коготь Бабуты догадываюсь, что это такое. Никогда ничего подобного не слышал. Наверное, это духи гневаются на нас за то, что мы мед поделить не можем, – предположил тот, кого назвали Усаном.

Юбочка какое-то время неподвижно лежал, прислушиваясь к грохоту и завываниям неведомой твари, с треском ломившейся через лес где-то неподалеку. Надо было убегать, однако тело дрожало и не слушалось. С духами не шутят – это всем известно.

– На тебе твой мед, ешь его сам! – выдохнуло это мудрое дитя природы. – Пусть духи на тебя гневаются.

– Нет уж, бери его себе. Я что-нибудь другое отыщу, – вздохнул Усан.

– Нет, не хочу. Сам ешь!

– Нет уж, – рявкнул Усан.

Земля вздрогнула в последний раз и затихла.

Лес успокоился, и разгневанные духи, кажется, удалились в чащу по своим собственным делам, оставив без внимания и кучу истекающих прозрачным медом сот, и двух лохматых медоедов, в ужасе ожидающих развязки.

Пятнистая Юбочка поднял голову и осторожно повертел ею из стороны в сторону.

Прислушался.

Принюхался.

Ветерок донес до него чудовищный запах, каковой подсказал ему, что у духов налицо несварение желудка и гоняться по чаще за двумя своими непослушными чадами сегодня они, похоже, не намерены.

– Ладно, давай свой мед сюда, так уж и быть, съем его, – сказал он как можно небрежнее. И подполз поближе к сладкой груде.

– Чего это я его буду тебе давать? – возмутился сообразительный Усан. – Мне он тоже нравится

– А ну давай мед сюда!

– Не дам – он мой!

– Нет, мой!

– Нет, мой…

– Стой! Стой! Отдай мой мед!..

Недоуменная улитка с достоинством пересекла маленькую полянку и скрылась в густой зелени, избегая назойливого солнечного луча.

Лес был чудовищно древний. В связи с этим живых тварей водилось в нем неописуемое множество, и все они самым естественным образом считали себя законными его детьми и наследниками. И так и звались на всех языках мира – дети Леса или Лесной народ.

Правда, дитя дитю рознь.

Изо всех разношерстных, разномастных и разноразмерных отпрысков природы люди – самые непоследовательные, непредсказуемые, капризные и избалованные. Их надо бы время от времени ставить в угол носом, но, как известно, природа вообще и лес в частности углов не терпят, а посему неугомонные отпрыски рода человечьего становились в нем с каждым годом все распущеннее. Правда, они интеллектуально развивались, но странным образом – чем умнее они становились, тем невоспитаннее. Мечезубых пумсов боялись только вблизи, а на расстоянии даже позволяли себе неприлично о них отзываться; кротких и ласковых длинношеев запугали своими охотничьими плясками до того, что эти милые звери решили переселиться к подножию горного хребта – подальше от шумных соседей, реку и лесное озеро вконец возмутили постоянными купаниями, стиркой и рыбной ловлей, и даже сам Лысеющий Выхухоль Хвадалгалопса – хозяин озерных берегов – согласился с Хваталкой-Проглотом Шахухой, который верховодил в воде, что людей нужно окоротить, пока не поздно.

Короче, распространенное в наше время мнение о том, что дети – это цветы жизни… на могиле родителей, здесь еще не полностью оправдало себя; однако развитие шло в известном направлении.

Поэтому, прислушиваясь к рычанию и треску, фырчанию и скрежету, а также поглощая отвратительный запах гари, который просто невозможно описать, лес тяжко вздыхал: что ж, этого следовало рано или поздно ожидать. Люди! Опять люди! Что еще нужно им здесь в моей глуши, их полного человеческого счастья?

Но на сей раз он глубоко заблуждался…

Пятеро высоких мужчин, одетых в кожаные безрукавки и облегающие штаны, сплетенные из сотен тонких кожаных ремешков, мягкие сапоги и короткие пятнистые плащи с капюшонами, расшитые узорами из игл, пробирались среди зарослей густого кустарника. Они были вооружены круторогими луками с двойной тетивой и обоюдоострыми прямыми ножами, рукоять которых была выполнена в форме пятипалой когтистой лапы, покрытой короткой серой шерсткой.

Это были дети Упитанного Ежа, и шли они по своим исконным охотничьим угодьям, куда не имели права забираться ни чужаки, ни даже близкие родичи, такие как дети Кривоногой Крысы, Линяющего Барсука и Летучей Пещерной Собаки. Нарушение установленных границ было чревато столь серьезными последствиями, что ни одно из многочисленных племен Лесного народа не решалось на подобный проступок просто так, без веских причин. Но и тогда, когда в погоне за дичью или сбежавшей от своего семейного счастья глупой женщиной либо в поисках подгулявших сородичей случалось попасть на чужую территорию, старались, по возможности, скрыть все следы своего пребывания здесь.

Лесные люди были не просто искусными, но прирожденными охотниками; они вырастали здесь бок о бок с дикими зверями и птицами, понимали их зачастую лучше, чем городских людей, которых между собой, в чаще, называли не иначе как посланцами Каменного или Мертвого народа. Искусство таиться, скрываться, сливаться с листвой, водой, землей, кустарниками и деревьями было у них в крови; а всяким уловкам и охотничьим приемам просто не было числа. Они читали самые запутанные следы, словно раскрытую книгу; но след, который они разглядывали в эту минуту, запутанным не назвал бы никто – даже самый бесталанный следопыт, какой когда-либо рождался под этим небом.

Этот кто-то настолько откровенно вломился на чужую территорию, что сам факт его нахождения здесь не мог бы укрыться ни от слепого, ни от безумца. Охотники просто вывалились из кустов на открытое пространство, которого еще вчера здесь и в помине не было. Кто-то разворотил землю, растоптал, смял и сломал кусты и большие деревья, оставив позади себя огромную просеку. Исполинское тяжелое тело проволоклось с заката на восход солнца и удалилось в земли детей Линяющего Барсука.

Охотники присели на корточки и стали перебирать землю, перемешанную с травой и обломками кустарника. Судя по глубине следа, здесь был не кто иной, как сам Змей Аэтор, прародитель всех ползучих гадов. Грязная земля остро и отвратительно пахла змеиной слизью, и охотники едва не задохнулись от этого жуткого смрада. Даже разлагающееся мясо пахнет слаще и приятнее.

Дети Упитанного Ежа издревле враждовали со всеми потомками Змей, сколько их ни было на свете. Врожденная неприязнь была сильнее любых доводов рассудка. Правда, потомки Аэтора в большинстве своем являлись опасными и жестокими противниками, с которыми не стоило воевать в открытую; и поэтому хрупкое и шаткое равновесие кое-как сохранялось на границах их земель. Спасало и то, что дети Змей предпочитали селиться по большей части в горах и степях, где всем им хватало солнечного света и тепла, которое они так любили и без которого их жизнь была бы просто невообразимой; лишь немногие из них – к тому же самые безобидные – не хотели покидать лес

Внезапно охотников поразила страшная мысль: что если люди Черной Лошади нашли общий язык с детьми Песчаной Земли и снова объединились с ними? Прежде кочевники-степняки воевали со всеми и каждым, в том числе и с потомками Аэтора. Степняки предпочитали нападать на города и селения, но в лес до сих пор не совались. Их обожаемые лошади, без которых эти кривоногие и плосколицые люди немногого стоили, не могли выжить в темной чаще; но если они и Змеи вместе двинутся против Лесных людей, гоня впереди себя покоренное степняками Пламя, то лесу несдобровать.

Древние легенды гласили, что сам Аэтор с незапамятных времен спал в норе, вырытой в холме над широкой и быстрой водой. Разбуженный неизвестными силами, он мог наделать много бед.

Дети Ежа покрутились над чудовищным следом. Все в нем было диковинным и непривычным, и то, что с обеих сторон, по краям, шли широкие вдавленные канавы с отпечатками странной чешуи, какой не было ни у одной змеи в этом мире; и то, что между канавами сильно пострадали лишь крепкие деревья или густой, непроходимый кустарник, а вот трава и тонкие деревца, напротив, так и стояли нетронутыми. Через равные промежутки кто-то выдрал из почвы целые пласты дерна и мха, отбросив их в сторону. А вот перед огромными, вековыми замшелыми дубами и соснами он все же отступал и сворачивал в сторону. Правда, и поворотом такое движение, судя по тому, как оно было сделано, назвать было нельзя: огромный веер смятой, вспаханной земли, в которую были вдавлены вывороченные с корнем деревья с содранной корой. По обеим сторонам просеки свисающие на высоту в два человеческих роста ветви были поломаны и искорежены.

Пятеро охотников переглянулись и заторопились обратно, в свое селение, чтобы предупредить Мудрейшего из Упитанных Ежей о грозящей беде.

Первая первая глава

Умом Россию не понять…

Ф. М. Тютчев

Это на западном фронте без перемен, как сказал классик.

Побывал бы он на восточном!

На восточном фронте творилось нечто невообразимое еще задолго до того, как выпал снег. Но после… Любая армия запросто увязла бы в этих заболоченных сугробах и заснеженных болотах, погибла бы посреди бездорожья и дремучих лесов, затерялась бы в этих бескрайних просторах и сгинула. Причем история утверждает, что это не беспочвенные паникерские настроения, которые нужно лечить доброй порцией немецкого свинца высшего качества, а, можно сказать, скорбная реальность. Загадочная русская душа и суровые северные морозы не идут ни в какое сравнение с загадочной и уму непостижимой русской логикой и суровыми партизанами, которые любого военного гения могут привести в состояние глубокого ступора.

Особняком стоят и русские дороги; вернее – полное их отсутствие в тех местах, где им полагалось бы находиться, исходя из самых несложных, примитивных соображений.

Прав был Фридрих, прав был Наполеон и прав был Бисмарк, хоть об этом и нельзя говорить вслух.

Отдельные романтики и идеалисты полагались, правда, на то, что немецкая целеустремленность, собранность, а также превосходно развитый военно-промышленный комплекс помогут Германии выиграть эту войну, но к 1943 году таких оставались считанные единицы, и солдаты и офицеры вермахта к ним явно не относились. Возможно, грубая действительность как-то влияла на их умы, а может, виновен во всем был страшный воздух России, который – как теперь уже научно доказано – пагубно воздействует на иностранцев и особенно европейцев, слабая психика которых не приспособлена к реалиям необъятных российских просторов

Там, в Берлине, в ставке, еще можно было мечтать о блицкриге, об ошеломительной победе над неуклюжим и туповатым русским медведем и о захвате богатых и плодородных восточных земель.

На фронте все эти мысли странным образом переплавлялись в горниле будней и возникало страстное желание НЕ стать владельцем или хуже того – совладельцем какого-нибудь участка русского чернозема площадью два на полтора метра, произвольной глубины, в каком бы заманчивом районе он ни находился.

По этой причине Дитрих фон Морунген – младший и самый талантливый отпрыск старинного прусского рода, отправлявшийся сейчас на передовые позиции восточного фронта, был не слишком обрадован ни оказанным ему высоким доверием, ни тем, что именно на него возлагались серьезные надежды командования. Даже выданный авансом Железный крест с дубовыми листьями не улучшил его паскудного настроения.

Надо сказать, что Дитрих фон Морунген – истинный ариец и аристократ, в жилах которого текла кровь настолько древняя, что в ней можно было заподозрить лягушачью голубизну, – сам по себе являлся личностью прелюбопытной, а потому заслуживающей отдельного разговора. Если же принять во внимание, что именно ему судьбой было уготовано стать одним из главных действующих лиц той головокружительной истории, которую мы как только раскачаемся, так сразу и поведаем, – то сам Бог велел углубиться в его биографию.

Дитрих с младых ногтей увлекался техникой, плаванием, фехтованием и верховой ездой, чем немало радовал своего отца, прочившего сыну блестящую военную карьеру по примеру предков, чьи потемневшие от времени портреты в золоченых тяжелых рамах украшали бесконечные переходы, галереи и узкие коридоры неприступного замка Морунген, нависавшего над пропастью среди отвесных скал. Впрочем, веселое и беззаботное детство, проведенное в родовом гнезде, мы опустим. В нем было много шалостей, много открытий и озарений, и – куда же без этого – огорчений и первых разочарований.

Уже лет в двенадцать-тринадцать в юном баронете проснулся романтический и гордый дух предков-разбойников. Дитриху отчаянно захотелось оседлать любимого коня и куда-нибудь поскакать под покровом ночи, чтобы под оным покровом кого-нибудь умыкнуть, с кем-нибудь обвенчаться, а кого-нибудь и заколоть длинной и тяжелой шпагой с витой гардой. Но времена были другие, «цивилизованные» – как с непередаваемым сарказмом произносил его отец, и Дитрих мог переживать приключения только с книгой в руках. Этим неотъемлемым правом грамотного человека он пользовался вовсю и уже через пару лет познакомился с содержанием почти всех книг необъятной замковой библиотеки. Блестяще образованный Аксель фон Морунген радовался, что сын пошел по его стопам, и выписал ему из Берлина лучших преподавателей, справедливо рассудив, что домашнее воспитание, поставленное на научную основу, еще никому в жизни не помешало.

Сюда же необходимо добавить и тот факт, что учитель математики, расставшийся с местом доцента в Боннском университете исключительно из-за того, что жалованье, предложенное Морунгенами, было выше всех известных ему реальных цифр, связываемых в сознании с преподавательской зарплатой, сумел на первом же занятии ненавязчиво рассказать юному баронету об Эваристе Галуа. История блестящего математика и дуэлянта потрясла воображение Дитриха настолько, что он принялся со всем пылом юности изучать алгебру и геометрию.

Математика и стала его первой любовью.

Впрочем, нет – уже второй, ибо с двенадцати лет Дитрих был отчаянно и безнадежно влюблен в портрет одной из своих прабабушек – не по-арийски черноволосой и черноглазой, но оттого еще более прекрасной. Портрет был нетребовательной возлюбленной; она всегда находилась на одном и том же месте, внимательно глядя на юного воздыхателя с пропыленного холста, и молодой Морунген экономил, таким образом, массу сил и времени, которые его сверстники обычно тратили на свидания, для занятий со своими учителями.

Отец, проведавший о тайной страсти сына, с проницательностью человека, прошедшего тот же тернистый путь, мешать юноше не стал.

Таким образом, Дитрих не испытал потрясений в первой любви, и первая измена также была ему неведома, а потому в шестнадцать лет он блестяще выдержал экзамены в Берлинский университет на механико-математическое отделение. Талантливый студент был замечен, отмечен и допущен до экстерна, в результате чего уже через два года покинул почтенное учебное заведение и начал свое восхождение к вершинам славы и успеха сразу с несколькими дипломами в кармане.

Рывок в его военной карьере произошел, когда уже инженер-лейтенант фон Морунген предложил на конструкторском совете несколько собственных – весьма неожиданных – технических решений для дальнейшей разработки основного среднего танка немецкой армии Т-4. Члены совета, внимательно рассмотрев чертежи юного лейтенанта, воззрились друг на друга не без недоумения и растерянности. То, что предлагал Морунген, было в высшей степени изящно, поразительно просто и, как все истинно талантливое, казалось, лежало на поверхности. И то, что секретный отдел оборонной техники пахал эту проблему как усердный трактор вот уж который год подряд, а какой-то юнец в новехоньких погонах взял и решил ее с ходу, порождало двоякие чувства. Следовало не то восхищаться юнцом, не то возмущаться недотепистостью и острой умственной недостаточностью целого отдела. Поскольку и то и другое сочли крайне нерентабельным, Дитриха просто пригласили возглавить проштрафившийся отдел и, надо отдать ему должное, после об этом своем решении никогда не жалели.

Правительства сменяли друг друга, политическая жизнь в стране бурлила и кипела, но лейтенант, а вскоре и гауптман фон Морунген не обращал на эти мелочи никакого внимания. Он был человеком сугубо аполитичным. Конечно, где-то там, в самой глубине души, наш герой считал себя монархистом; и уж во всяком случае не отказался бы возглавить дружину викингов или, скажем, франков войско, но это были романтические грезы – не более. И Дитрих фон Морунген твердо знал, что никого и ни при каких условиях в эти свои мечты посвящать нельзя. И поскольку лавры Карла Великого или Фридриха Барбароссы ему не светят, равно как и военная карьера Александра Македонского, то приход к власти Гитлера он рассматривал исключительно с точки зрения прогресса немецкой военной промышленности. Военная промышленность благополучно развивалась, и этого Дитриху было вполне достаточно для осмысленной деятельности. Все, что происходило за пределами танковой брони, он узнавал из газет двухнедельной давности. И хотя его торжественно приняли в партию, дабы избавить от инсинуаций пронырливых и вездесущих агентов гестапо, барон фон Морунген затруднился бы точно сказать, в какую именно. Но ему все же казалось, что не в коммунистическую – последнюю старый барон, его отец, категорически не принимал в течение пяти или шести лет любовной связи с убежденной коммунисткой (княгиней по происхождению) и окончательно осудил после того, как княгиня-коммунистка сбежала от него с каким-то идеологически выдержанным шофером.

После этой скандальной истории старый барон фон Морунген, чей возраст уже приближался к семидесяти годам, окончательно заделался нелюдимом и отшельником, не вылезал из своего родового замка в Восточной Пруссии и оттуда следил за головокружительными успехами своего любимого чада.

Аксель фон Морунген не то чтобы выжил из ума, но как бы умудрился частично ускользнуть в другое измерение, где не нашлось места ни фюреру, ни политическим реалиям Германии, а присутствовали исключительно рыцарские традиции и соответствующие взгляды на место мужчины в этом мире. Наверное, и танк старый барон представлял себе в виде железного зверя, может даже дракона, которого укротил его доблестный сын.

В последующие несколько лет Дитрих принимал участие во всех мало-мальски серьезных разработках бронетехники не только в качестве конструктора, но и как танкист-испытатель.

Испытаниям новых машин в настоящих боевых условиях придавалось огромное значение. Никакие полигоны не могли, конечно же, воспроизвести и предусмотреть все те мелочи, с которыми приходится сталкиваться танкистам в реальной жизни. И потому каждый разработанный танк перед запуском в серийное производство несколько недель обкатывали в боях. Само собой разумелось, что экипаж у секретных машин должен быть не всякий, а тщательно подобранный.

Проблема заключалась в том, что службы безопасности рейха, конечно же, настаивали на включении в экипаж членов по принципу их партийной принадлежности, преданности делу фюрера и Великой Германии и т.д., и т.п. Со своей стороны, конструкторский отдел сразу слагал с себя всякую и всяческую ответственность, резонно возражая, что член НСДП с 1933 года – это еще не профессия, а танку на политическую зрелость механика-водителя или заряжающего, мягко говоря, чихать, а грубо говоря – так и подтереться.

Обе высокие договаривающиеся стороны срывали горло, пытаясь прийти к компромиссу, который устроил бы всех, но дело осложнялось тем, что Магдебургским конструкторским командовал тот еще тип.

Некто Франц Метциг водил личную дружбу с Гитлером, Гиммлером и Герингом, особо, впрочем, ее не афишируя. Нужды в том не было, поскольку о теплых отношениях, связывавших трех "Г" с невзрачным, блеклым типом, похожим на худосочную селедку в очках, и так знали все, кому знать было положено. При этом Метциг умело лавировал во всех подводных течениях, которые постоянно обнаруживались в такой тонкой и текучей субстанции, как политика. Как результат, он был обладателем множества наград, состоял в войсках СС, причем в высшем эшелоне; каким-то образом пересекался с мистическим проектом «Ананерде» и вообще был замешан во всех темных делишках, которые как-либо влияли на события в стране. Нужно ли удивляться тому, что приставленные к его любимому детищу – конструкторскому бюро в Магдебурге – наблюдатели из всевозможных спецслужб твердо знали, что спорить с Метцигом себе дороже, и потому Муция Сцеволу из себя не разыгрывали. И когда руководитель проекта объявил им, что экипаж для участия в боевых действиях подберет лично, протестовали только до определенного, тщательно вычисленного момента.

Метциг наблюдал за Дитрихом фон Морунгеном давно и пристально. Он наперечет знал все изобретения молодого аристократа-конструктора и наизусть выучил его досье. Как ни странно, Франц Метциг не испытывал к Морунгену, казалось бы, естественной и неискоренимой неприязни плебея к человеку знатного происхождения. Что было причиной искренней симпатии, с которой руководитель проекта относился к одному из самых талантливых своих подчиненных? А кто его знает. И вообще, речь не о Метциге. Кто он такой, Франц Метциг, чтобы занимать своей персоной такое количество места в нашем повествовании?

И дабы не вдаваться в ненужные подробности, констатируем факт: особо выделенный своим начальством, Дитрих получил долгожданное позволение испытать разработанный отделом танк (тогда всего только усовершенствованный «Фердинанд») в полевых условиях и экипаж подобрать на свое усмотрение – читай, на свой страх и риск.

В течение следующего года Дитрих несколько раз выезжал из Германии в европейские страны – в краткосрочные командировки. Во-первых, победоносное шествие немецких войск по большинству этих стран больше времени и не занимало, а во-вторых, отпущенного срока было вполне достаточно, чтобы выявить кое-какие мелкие недоработки в конструкции и до блеска вылизать проект перед тем, как рапортовать о полной готовности модели к серийному производству. Изрядно потрепало его только один раз, у Дюнкерка, но участие в сражении такого масштаба только разбудило наследственные склонности. В Дитрихе проснулся его давний предок – бандит, рубака, авантюрист и отчаянный смельчак.

Морунген побывал во Франции, окончательно и бесповоротно влюбившись в Париж, но возненавидев от всей души Эйфелеву башню, участвовал в Норвежской кампании, втайне сочувствуя потомкам гордых норвежских конунгов; и даже оказался в Африке, в бригаде Роммеля, где вдоволь налюбовался египетскими сфинксами и попутно выяснил, что песок имеет странную, нигде не описанную всерьез особенность: забивается во все щели и уничтожает тонкие механизмы в течение нескольких дней. Перемещения по поверхности планеты привели к тому, что молодой человек сделался настоящим полиглотом. Собственно, французский и английский он изучал с детства, а теперь пополнил свой багаж знанием итальянского, испанского и норвежского. И где бы он ни находился, Дитрих фон Морунген возил с собой сработанный из несгораемого материала плоский атташе-кейс с кодовым замком, там находился его личный дневник, а также все записи по поводу испытываемой модели, тест-листы, бортовой журнал и бесценные конструкторские заметки, которые Дитрих вел, используя хитрый шифр. Согласно инструкции, при малейших признаках угрозы эти бумаги подлежали немедленному уничтожению вместе с самим танком. Угрозой же считался возможный захват секретной машины солдатами противника. А вот гибель танка и его экипажа в бою опасности уже не представляла, особенно при условии, что они будут изуродованы до неузнаваемости. Это была суровая действительность – и не более того.

Война с Россией потрясла всех. И Дитрих отнюдь не был исключением.

Началось все с того, что обещанный блицкриг спустили на тормозах буквально сразу и увязли в этой кровавой мясорубке, казалось, уже на десятилетия. Верный себе и своим привычкам, Морунген изучил русский язык, чтобы при необходимости обходиться без переводчика, как только стало известно, что готовится вторжение в восточные земли. В начале войны над ним потешались почти все его коллеги, но год спустя они были вынуждены признать его прозорливость.

К 1942 году у капитана Дитриха фон Морунгена было пять наград – в том числе и рыцарский крест с дубовыми листьями, блестящая репутация и довольно большой жизненный опыт за плечами. К тому же под его началом состоял проверенный в боях экипаж из четырех человек, каждый из которых был не просто асом в своем деле, но и порядочным человеком без особых идеологических убеждений. Отсутствие преданности идеям национал-социализма было чуть ли не главным критерием, по которому Дитрих отбирал себе помощников. Впоследствии оказалось, что он – со свойственной ему четкой логикой ученого – правильно выбрал точку отсчета, что спасло его от многих неприятностей, чтобы не сказать больше.

Все члены его команды были талантливыми конструкторами и механиками, но, кроме того, каждый был непревзойденным мастером в какой-либо узкой области.

Веселый и бесшабашный розовощекий крепыш Ганс Келлер обожал стрелять и стрелял из всего, что было мало-мальски для этого пригодно, так, словно внутри у него был самонаводящийся механизм. Во время испытаний он всегда исполнял обязанности наводчика.

Заряжающим был широкоплечий здоровяк Генрих Диц – коренной берлинец, завсегдатай библиотек и университетских факультативов, страстный любитель светлого пива. С его мускулами не представляло особого труда справляться с тяжеленными снарядами для танковых пушек; увидев как-то в одном из ночных баров знаменитого силача Отто Скорцени, он определил его как «задохлика». Все, кто знал об исполинской силе самого Дица, этому не удивились.

Клаус Гасс представлялся своим товарищам этаким духом-покровителем моторов. О двигателях, моторах, механизмах, колесах и рулях управления он знал гораздо больше, чем сам Господь Бог, которому, вероятно, все же было не до этого. Посему на грешной земле насчитывалось мало тех, кто смог бы соперничать с Клаусом в умении управляться с машинами. Он с равной легкостью мог водить гоночные автомобили и мощную бронетехнику, было бы что-то похожее на рычаг управления, чтобы за него можно было тянуть. Впрочем, при отсутствии оного Гасс все равно выкрутился бы.

А Вальтер Треттау, в так называемых командировках работавший стрелком-радистом, успел закончить политехнический институт и как раз готовился поступать в какой-нибудь университет. Этот синеглазый, всегда сосредоточенно-серьезный молодой человек с ранними залысинами на высоком лбу философа учился постоянно. Одной из отличительных его черт являлось то, что о существовании чувства страха он знал только теоретически. Что же касается пива, то до него он был такой же охотник, как и Диц, и их дегустаторские оргии в баре «Синяя жирафа» прочно вошли в студенческий фольклор.