Текст книги "И это все о нем"

7

Капитан Прохоров проснулся на полчаса раньше, чем хотел. В шесть тридцать он уже, опасливо озираясь, в одних трусах спускался с крыльца во двор, юркнув за изгородь, оказался в укромном внутреннем палисаднике, где его никто видеть не мог. Здесь Прохоров, поднявшись на цыпочки, сладко потянулся, помахал беспорядочно руками и замер…

Птицы пели оголтело. На трепетной черемуховой ветке сидел дрозд, чистил кокетливо перышки, а меж этим иногда по-ораторски задирал голову, с вызовом открыв рот, издавал свой торжествующий дроздиный клич; стайка воробьев прыгала по земле – эти прохвосты неотличимо походили на заводные игрушки, свои металлические прыжки совершали словно бы нехотя, по принуждению, но продвигались вперед так быстро, что за ними было трудно уследить, – вот бесхвостый воробей что-то выклевывает из чернозема, а вот уже собирает что-то под забором, на котором спокойно сидела сорока, знающая о том, что у Прохорова не то что ружья, а даже штанов нет. Поэтому она глядела на него искоса, осуждающе, как бы говоря: «Ну, чего руками машешь, дуралей, лучше бы клевал что-нибудь».

Прохоров начал утреннюю зарядку с легких дыхательных упражнений, затратил на это минут пять-шесть, потом выполнил ровно восемь статических упражнений, рассчитанных на длительное напряжение, от которых на его сухих руках и ногах набухли продолговатые, твердые, как мрамор, мускулы.

Затем началось самое важное и со стороны жутковатое. Секунду-другую капитан Прохоров стоял неподвижно, с постным лицом, потом неожиданно утробно хэкнул, оскалил зубы и так стремительно упал на траву голой спиной, словно ему перебили ноги, но одновременно с этим он сделал руками такое движение, точно в них находилось тяжелое, извивающееся тело другого человека; едва успев прикоснуться спиной к земле, Прохоров пружиной распрямился, повертываясь в воздухе лицом к земле, бросился на нее грудью и прилег, замер, как бы придавив намертво того воображаемого человека, который секундой раньше извивался в его руках.

– Хэк! – еще раз выдохнул Прохоров.

Он легко, но лениво встал на ноги, сделав опять постное, скучающее лицо, начал искоса поглядывать в ту точку утреннего неба, где могла находиться занесенная для ножевого удара рука невидимого противника. Определив ее место, Прохоров понемножечку сгибался, втягивал голову в плечи, глаза у него бледнели, обесцвечивались, словно из них выкачивали темную жидкость. С рукой, висящей в воздухе, видимо, что-то происходило, и он глядел на нее пустыми, ничего не выражающими глазами; затем бесшумно, как бы взлетев, ринулся вверх, повис на мгновение над землей, весь, скорчившись, ухватившись обеими руками за невидимую руку, начал падать на бок, но не упал, а, наоборот, выпрямился, согнул левую ногу в колене и так держал ее, словно наступал воображаемому противнику на грудь.

Хэк!

После этого Прохоров остановился, сам себе галантно улыбнулся, хотел погрозить удивленной сороке пальцем, но не успел – что-то случилось, и он с размаху упал на землю, в мгновение ока перекатился вправо, и отчего-то почудилось, что над его головой просвистела пуля.

– Фью! – на самом деле свистнул Прохоров.

Отдохнув немного, он широко расставил ноги, сделал руками такое движение, как будто поправлял на себе широкий тугой пояс, затем, выставив обе руки вперед, ласково, но крепко обнял невидимого противника и начал, пританцовывая, двигаться по замкнутому кругу. Он то отступал назад, то, делая ногой забавное антраше, двигался вперед, как в смешной нанайской борьбе, то цеплялся ногами за землю, не давая себя увлечь вперед; глядел при этом Прохоров на ноги воображаемого противника, все ждал чего-то, бестолково топчась, и… внезапно ударил ногой ногу невидимого и стал падать вместе с тем, кого держал в руках.

– Пшш! – издал он странный звук.

После всего этого Прохоров встал на ноги, отряхнулся, поглядел на сороку, которая теперь сидела на вершине высокой черемухи.

– Видала, трескунья! Это тебе не сплетни разносить, это тебе, брат, милицейская служба… Тут только зевни, так сразу пишут: «Похоронен такой-то, погиб при исполнении служебных обязанностей…»

С этими словами Прохоров уже подходил к бочке с холодной водой, зачерпнув из нее воду ведром, занес его над собственной головой и, прежде чем облиться, закончил разговор с сорокой:

– Это тебе не сплетни разносить, а служба… Милицейская, понимаешь ли, служба… Вот так-то, уважаемая!

Ровно в восемь Прохоров уже входил в длинный и пустынный конторский коридор, рассчитав время так, чтобы встретиться с Петром Петровичем Гасиловым, который ежедневно в восемь забегал на минуточку к техноруку или изредка к начальнику Сухову.

«Ну и молодчага!» – одобрительно подумал Прохоров, когда ровно в восемь ноль-ноль из дверей петуховского кабинета вышла демократическая клетчатая ковбойка, над которой, конечно, темнело загорелое боксерье лицо, посверкивали умнейшие, мудрейшие, замечательные глаза. Увидев мастера, Прохоров широко и добродушно улыбнулся, изгибая позвоночник и почтительно наклонив голову, как бы бросился к Гасилову с распростертыми объятиями.

– Петр Петрович, дорогой Петр Петрович, я вас по всей Сосновке ищу, а вы, оказывается, у технорука товарища Петухова… Вот вы где, оказывается… Ну, здравствуйте, дорогой Петр Петрович! Как вы переносите эту погоду? Это не погода, это Крым переехал в Сосновку. Вот что наделали эти мощные перемещения воздушных масс, Петр Петрович! И не говорите… – Прохоров махнул рукой, заглянув в улыбающееся лицо мастера, слезно попросил: – А я ведь с вами хочу встретиться, Петр Петрович! Все как-то не приходилось, а вот теперь хочу просить вас нижайше о рандеву. Нельзя ли завтра, дорогой Петр Петрович, часиков бы этак в четырнадцать… Как вы, Петр Петрович?

Гасилов спокойно глядел на него, лицо у мастера было безмятежное, глаза – чистые, пахло от него одеколоном «Шипр», подчеркнуто демократическая одежда была стерильно чиста, проутюжена, сапоги, издалека казавшиеся кирзовыми, оказались иными: голенища были сшиты из толстой свиной кожи, головки были мягкие, хромовые. В ответ на слезную просьбу милицейского капитана о рандеву Петр Петрович Гасилов считающе прищурился, добродушно ответил:

– Хорошо, товарищ Прохоров. Ровно в два я буду в конторе, – и после крошечной паузы: – А теперь прошу прощения, меня ждет народ…

Слово «народ» Петр Петрович особой интонацией не подчеркивал, он вообще ничего никогда не подчеркивал, не выпячивал, как и не скрывал, не прятал; походка у Гасилова была естественной, простой, несколько по-рабочему тяжеловатой, и Прохоров смотрел на его крупную фигуру до тех пор, пока Гасилов не закрыл за собой дверь. Капитан милиции немного постоял на месте, почесал висок мизинцем с длинным ногтем и двинулся к двери с табличкой: «Парторг тов. Голубинь».

– Так! – проговорил он негромко, остановившись у дверей. – Интересно, любопытно, занимательно!

Ему не терпелось увидеть человека, который умел всякий вопрос рассматривать с одной, второй, пятой, седьмой, двадцать пятой стороны, кроме того, было любопытно, совпадает ли прохоровское видение парторга с видением второго секретаря райкома комсомола Кирилла Бойченко.

Прохоров без стука открыл дверь.

– Разрешите, товарищ Голубинь?

– Входите, товарищ! – ответил парторг, вставая.

Они сближались, внимательно и беззастенчиво разглядывая друг друга; по всему было видно, что парторг знал, кто вошел в кабинет, а капитан Прохоров узнавал описанные Кириллом Бойченко светлые волосы, рыжую кожу, глаза альбиноса, вдумчивую неторопливость и солидную основательность. Они обменялись полуулыбками, пожали друг другу руки и разместились в кабинете абсолютно правильно, то есть так, как полагалось сидеть заезжему капитану из области и хозяину: парторг сел не в свое рабочее кресло, а за маленький столик, приставленный к большому столу, Прохоров расположился на том самом диване, на котором сидел Женька Столетов перед отчетно-выборным комсомольским собранием.

– Ну, вот мы наконец и свиделись, – удовлетворенно произнес Прохоров. – Обычно я имею привычку, начиная дело, заходить сразу к партийным властям, но в данном случае… Как здоровье вашей жены?

– Все очень хорошо. Спасибо!

Парторг Голубинь в этот летний день был одет во все белое – белая рубашка, белые брюки и пиджак из рогожки, белые туфли и слегка кремовый галстук. От этого его лицо казалось еще более красно-рыжим, оно совсем не загорало на солнце, кожа была веснушчатой. Голубинь по-прежнему внимательно разглядывал Прохорова, хотя думал явно о чем-то постороннем.

– Я знаю о вашей деятельности, товарищ Прохоров, – сказал Голубинь. – Я имел возможность делать наблюдения над работой следователя Сорокина и нахожу, что ваша деятельность является более разносторонней…

Расставив точки над всеми «и», парторг Голубинь взял со стола три карандаша, сложил вместе, начал беззвучно перебирать их в пальцах; карандаши были цветные – красный, желтый, синий, – они в рыжих пальцах парторга выглядели красиво. И Прохоров, удовлетворенно кивнув, полез в карман за сигаретой.

– Меня интересует мастер Гасилов, – сказал Прохоров. – Коли вы уже все знаете, то вам наверняка известен мой интерес к его трудовой деятельности и личной жизни. – Прохоров немного помолчал. – Может быть, вам это покажется странным, но Гасилов имеет отношение к гибели комсомольца Столетова… Именно поэтому мне хочется в беседе с вами пополнить рабочий и домашний портрет Петра Петровича Гасилова.

Парторг Голубинь спокойно слушал, и опять было понятно, что он знает о пристрастии Прохорова к личности мастера Гасилова, да и по утренней информации Пилипенко было известно, что Голубинь разговаривал с Бойченко, встречался накоротке с техноруком Петуховым, долго беседовал с Гасиловым. Таким образом, контроль за работой Прохорова был произведен дотошно, и в словах Голубиня о том, что ему пришлась по душе деятельность Прохорова, был подведен итог. Поэтому Прохоров затаенно улыбнулся, не принужденный к тому, чтобы поддерживать непрерывный светский разговор, с любопытством подумал: «К чему это прислушивается Голубинь?» – так как парторг прислушивался к чему-то такому, что происходило не в кабинете, а за его стенами.

– Я бы хотел задать малосущественный для дела вопрос, – сказал Прохоров. – Как вы думаете, Марлен Витольдович, почему Гасилов беспартийный?

Человек, имеющий привычку рассматривать всякий вопрос с двадцати неожиданных ракурсов, перебирал в пальцах три цветных карандаша, наклонив голову, по-прежнему чутко прислушивался к чему-то.

– Я еще со вчерашний вечер, – неторопливо сказал Голубинь, – обдумывал свою речь для вас, Александр Матвеевич. Человек, который интересуется деятельностью мастера Гасилова со всех сторон, вызывает интерес… Я прошу прощения, но имею специальный бумажку для того, чтобы не упустить ни одной стороны из облика товарища Гасилова. Я тоже с некоторых пор имею пристрастие думать о нем.

Марлен Витольдович Голубинь поднялся, обогнув стол, вынул из ящика несколько маленьких квадратных листиков бумаги, пронумерованных красными цифрами, перетасовал их, как карты, сев на прежнее место, снова прислушивающе наклонил крупную голову.

– Необходимо ждать, – без улыбки, бесстрастно заговорил он, – что товарищ Прохоров спросит, куда глядела партийная организация, если товарищ Гасилов является косвенным участником гибели комсомольца Столетова? – Парторг поднес к близоруким глазам первый квадратик бумаги, мельком прочитал почти печатные буквы, еще ниже наклонил голову. – Ваш покорный слуга Голубинь имел честь стать парторгом только в середине прошлого года…

После этих слов Голубинь остановился, и Прохоров наконец понял, к чему прислушивался парторг. Недалеко от околицы деревни двигался тяжело нагруженный автомобиль, судя по звуку мотора, ЗИЛ-350, который, видимо, так перегрузили, что он не мог преодолеть подъем на ту возвышенность, на которую каждый вечер поднимался Викентий Алексеевич Радин.

– Вы сейчас будете иметь полный возможность удивиться тому, что станет говорить парторг Сосновского лесопункта, но я не имею привычка скрывать от коммунистов, а особенно от такого члена партии, как вы, Александр Матвеевич, свои мнения…

Ох, какая серьезная обстановка была в кабинете парторга, обставленного тем минимумом мебели, который требовался. И шкаф с книгами, и портрет Ильича, и зеленое сукно стола, неутомительное для глаз, и бювар на столе – все помогало думать, размышлять, философствовать.

– Ошибки и даже преступление мастера Гасилова есть свидетельство слабости партийной организации, – спокойно продолжал Голубинь. – Вы спросите, почему у нас слабая партийная организация, и я вам буду отвечать на этот вопрос. – Он помотал в воздухе квадратиками бумаги. – Ослабление имело начало при разделении обкомов на сельский и промышленный. Я не хочу возразить против помощь сельскому хозяйству, но несколько лет назад мы передали в сельский хозяйство свой лучший коммунистический прослойка… Вот, пожалуйста! – Он четко прочел: – «Председателями и бригадирами в колхоз ушли: старый член партии бригадир комплексной бригады Иван Шурыгин, главный инженер леспромхоза Петровский, член партии с сорок третьего года механик Василий Терсков, тракторист Ульян Васильев – наш лучший рабочий и партийный организатор средний звено, начальник административно-хозяйственной части Маламыгин» и так далее…

Парторг Голубинь аккуратно положил прочитанный квадратик бумаги на зеленое сукно и вдруг устало поморщился.

– Второй беда есть в том, что укрупнение леспромхоза оставило нас на самый большой расстояние от дирекции предприятия, – продолжал Голубинь, заглядывая во второй квадратик бумаги. – Мы самая отдаленная точка огромный леспромхозовской хозяйство…

Машина по-прежнему натужно гудела, преодолевая крутой подъем на обской яр, она, видимо, съезжала назад, разгонялась и снова бросалась вперед, преодолевая половину пути, но в десяти – двадцати метрах от вершины подъема останавливалась на пневматических тормозах, чтобы опять скатиться назад. Теперь Прохоров, как и Голубинь, прислушивался к звуку перегруженного мотора.

– Третий беда в том, – спокойно докладывал Голубинь, – что после укрупнения леспромхозов Сосновский лесопункт имеет положение пасынка.

Он вынул четвертый квадратик бумаги.

– Четвертый беда заключается в том, что Сосновский лесопункт есть бесперспективный лесопункт… Через несколько лет мы имеем возможность прекращать лесозаготовка…

Голубинь отложил в сторону четвертый квадратик, выйдя из-за стола, подошел к тому окну, которое было ближе к буксующему автомобилю.

– Партийная организация знает о конфликте между комсомольской организацией и мастером Гасиловым, – по-прежнему монотонно произнес Голубинь. – На ваш вопрос о партийности Гасилова я буду отвечать в самый конец разговора, а теперь скажу, что партийный организация начала интересоваться ошибками и делами мастер Гасилов, но это было так поздно, что… что Евгений Столетов уже нет живой!

Это был первый восклицательный знак в речи парторга Голубння, он впервые изменил своей бесстрастной интонации, а слово «уже» произнес так, что у Прохорова похолодела спина.

– Вы давно имеете возможность спросить, почему Голубинь не мог раньше разобраться во всем? На этот вопрос я имею плохой ответ.

Вот и наступила первая заминка в речи Голубиня; он наклонил голову, покивал своим собственным мыслям, его лицо сделалось грустным, так как именно в это время перегруженный автомобиль в четвертый раз скатывался вниз.

– Надо уметь отвечать за случившееся и не кивать на других. Но есть необходимость сказать о моем предшественнике. Уж очень он любил триумфы и победные рапорты. Как я теперь понимаю, Гасилов умел воспользоваться слабостью бывшего парторга. Когда ваш покорный слуга имел возможность стать парторгом Сосновский лесопункт, он считал мастер Гасилов один из передовых мастеров не только района, но и области… – Голубинь улыбнулся такой улыбкой, которой, наверное, улыбнулся бы сфинкс. – Я, Голубинь, был загипнотизирован славой и достижениями мастер Гасилов и считал его непогрешимым.

Он снова улыбнулся каменной улыбкой.

– Основной часть того времени, что я мог уделить, я затрачивал на Евгений Столетов и начальник лесопункта Сухов… Первый совершает экстравагантный поступки, второй увлекается свои идеи и не занимается лесопунктом. В этом я видел основное зло…

Теперь они вместе слушали, как пятый раз взбирается на крутой подъем тяжело нагруженный грузовик ЗИЛ. На этот раз он, видимо, попятился дальше прежнего, наверное, спустился к самому подножию горушки и замер, замолк, готовясь к новому прыжку вперед; теперь машина, работающая на малых оборотах, была почти не слышна, и Прохоров немного успокоился.

– Я слушаю вас, Марлен Витольдович, – вежливо проговорил он.

Парторг внезапно опустил голову, тяжело вздохнул и уж после этого поднял на Прохорова тоскливые глаза.

– Я, парторг Голубинь, – печально сказал он, – не имел серьезное отношение к комсомольский вожак Столетов. Считал, что он есть легкомысленный, несолидный человек. Начало это имело с необдуманный поступок с лектором товарищ Реутов, потом исключение из комсомола Сергея Барышева, потом отношения с тремя особами женского пола.

Голубинь опять, как игральные карты, начал тасовать квадратики бумаги.

– Только теперь я имею понимание, что комсомольская работа Евгения Столетова имела сто положительных сторона… Это… – Он остановился, подбирая слова. – Метод работы Евгения Столетова имел аналогии в работе комсомольцев двадцатых годов… Вы имеете представление о том, как был исключен из комсомола Сергей Барышев? Нет? О, это небольшая, но поучительная история, – продолжал Голубинь и наконец-то улыбнулся простой человеческой улыбкой. – Это имело место в конец прошлого года, тогда мы получили неожиданный подарок от природы – три теплых дня. Это было двадцать шестого декабря…

За пять месяцев до происшествия

…двадцать шестого декабря, вдруг так потеплело, что, казалось, готов был хлынуть из низких скомканных туч проливной дождь. Низко над землей летали сырые вороны и сороки, не кричали, а скрежетали; тракторы начинали понемногу вязнуть в месиве из хвои и подтаявшего снега. Тракторист Никитушка Суворов ходил от человека к человеку и каждому говорил одно и то же:

– Это, правду тебе сказать, ихняя работа… Чья ихняя? Мериканцев! Бомбы взрывают? Взрывают. Каки-то шары пущают? Пущают… Вот тебе и лето посередь декабря. Ежели так и дальше продолжаться будет, нам ни зимы, ни лета ни видать…

– Как это так? Ни зимы, ни лета…

– А вот так, что сплошна осень будет.

Женька с товарищами трелевку закончил только после того, как трактор Андрея Лузгина напрочь засел на деляне, и Андрюшка первым пришагал к передвижной столовой.

– Пусть Александр Сергеевич трелюет! – ни к кому не обращаясь, мрачно изрек он и спросил еще более сердито: – А что здесь нужно парторгу Голубиню?

Парторг действительно расхаживал возле формирующегося состава, его предупредительно провожал мастер Гасилов, и эта пара выглядела солидно – мастер и парторг были крупными, сильными людьми и ходили внушительно, тем более что оба молчали, обескураженные необычной оттепелью. Парторг откровенно хмурился, так как завершался производственный год и оттепель могла помешать перевыполнить план, а Гасилов был по обыкновению вальяжен, но тоже обескураженно качал головой: «А-я-яй, что делается!»

Наконец пришел пешком с деляны Женька Столетов, тоже забуксовавший с большим возом хлыстов, подсел к Андрюшке Лузгину и сказал:

– Ты засек, Андрюшка, одну характерную черту нашего времени?

– Да ну тебя.

– Не ну меня, – серьезно ответил Женька, – а надо быть наблюдательным… Отвечай на такой вопрос: что делают люди, когда в рабочее время им делать нечего?

– Бьют баклуши! – сердитее прежнего ответил Андрей, а Женька в ответ на это невесело расхохотался.

– Ты большая стоеросовая дура, Лузгин! – сказал он. – Когда людям в рабочее время делать нечего, в хорошем, передовом и дружном коллективе проводится собрание… Исходя из этого, товарищ Лузгин, у меня вызрело предложение собрать экстренное комсомольское собрание двух смен и… Одним словом, на повестке дня дело Сергея Барышева.

– Ура! Ура! – шепотом прокричал Андрюшка Лузгин. – За полчасика провернем это дело, и не надо будет собирать специальное комсомольское собрание… Я пошел за Генкой Поповым и Борькой Масловым.

Столетов лениво потянулся.

– Никуда не надо ходить, – небрежно сказал он и, нехотя поднявшись, взял в руки здоровенный болт, подошел к передвижной столовой и ударил со всего размаха по рельсу, висящему на крепкой проволоке.

Это было приспособление, которым бригадир Притыкин созывал рабочих на обед, объявлял начало и конец рабочего дня…

Женька успел сделать всего три удара, как лесозаготовители двинулись к передвижной столовой, а мастер Гасилов и парторг Голубинь удивленно переглянулись, но тоже двинулись к столовой. Не прошло и пяти минут, как возле Женьки и собрались обе бригады. Слышались возбужденные голоса:

– А чего работать, если трактора вязнут!

– По домам, ребята!

– К бабам под бочок…

Сурово насупившись, мастер Гасилов начал проталкиваться сквозь толпу к Женьке, но Столетов опередил его. Вскочив на бочку из-под горючего, он театрально-ораторским жестом выкинул руку.

– Товарищи! Граждане и гражданки! Руководящие и неруководящие товарищи! По той причине, что в связи с оттепелью трелевка приостановлена, а наши доблестные крановщики погрузили на сцепы последнее бревно, комсомольское бюро решило провести небольшое открытое комсомольское собрание непосредственно на лесосеке, если Марлен Витольдович не возражает… Нет? Прошу членов бюро занимать места вот на этом бревне, остальную комсомолию рассаживаться на пеньках и чурбаках, а некомсомольский контингент может сидеть хоть на крыше столовой…

Все это было произнесено весело, легко, и Никитушка Суворов радостно хлопнул себя по коленкам.

– Ну уж этот Женька, ну уж этот Женька! – прокричал он. – Этот Женька такой чудной, что живот со смеху надорвешь…

Над Никитой Суворовым засмеялись все, кроме двух человек – парторга Голубиня и Аркадия Заварзина. А Женька продолжал прежним тоном:

– На повестке дня три вопроса. Первый – некомсомольское поведение тракториста Сергея Барышева. Второй вопрос – антиколлективное поведение комсомольца Барышева. Третий вопрос – антикомсомольское поведение Сергея Барышева… Тихо, товарищи, прошу не шуметь. Члена бюро Бориса Маслова я прошу не скалить зубы, а выступить с сообщением сразу по трем пунктам повестки дня… Маэстро, извольте встать вот на этот ораторский пенек… Товарища Сергея Барышева я прошу сесть вот на этот высокий пень, чтобы мы могли его лицезреть…

Сергей Барышев поднялся с бревна, растянул в улыбке полные, добродушные губы. Внешне он производил хорошее впечатление – высокий, широкоплечий, с карими добрыми глазами, приятным овалом лица.

– А чего я должен садиться на высокий пень? – недоуменно и довольно весело спросил он. – Мне и на бревне сидеть хорошо.

– Садись на указанный пень! – ласково ответил на это Андрюшка Лузгин. – Как ты понять не можешь, Серж, что общественность хочет видеть тебя в натуральном виде… Садись, садись, голуба душа!

Криво улыбаясь, Сергей Барышев сел на высокий пень, посмотрел на простенько улыбающегося Бориса Маслова и сразу же отвел глаза.

– Ну сел! – тихо сказал он, но его все услышали, так как люди уже почувствовали, что на их глазах происходит что-то важное, несомненно опасное для Сергея Барышева.

– Начинайте, маэстро! – махнул рукой Женька Столетов.

– Начинаю! – серьезно начал Борис Маслов. – Даже грудному ребенку, а не такой просвещенной аудитории, которая слушает меня, известно, что на этом довольно сносном белом свете существуют тонкомерные и толстомерные хлысты. Тому же грудному ребенку понятно, что трелевать толстые деревья в несколько раз выгоднее, чем тонкие.

Он остановился, медленно повернулся к Сергею Барышеву.

– Вам это известно, товарищ Барышев? Спрашиваю: вам это известно?

– Известно! – еще тише прежнего ответил Барышев.

– Грудному ребенку, пожалуй, неизвестно, – продолжал Борис Маслов, – о том, что, гоняясь за выгодным толстомером, означенный товарищ Барышев ломает, корежит, превращает в щепу тонкомерные хлысты, по которым он ведет трактор к толстомеру… Очевидно, что именно в силу этих преступных операций Сергей Барышев дает свои сто десять процентов сменного задания раньше всех. Дело в том, что все-то остальные трелюют тонкомер, в том числе и барышевский. Я сказал все, товарищ председательствующий!

– Садитесь! – великодушно разрешил Женька Столетов. – Я имею несколько вопросов к Барышеву Сергею Васильевичу. Скажите, пожалуйста, Сергей Васильевич, сколько раз мы вас предупреждали о необходимости трелевать все хлысты, не делая никаких исключений?

Висело над эстакадой низкое грязное небо, тучи были совершенно неподвижны, снежные шапки на соснах затяжелели, и было что-то странное в том, что несколько десятков людей сидят посередине тайги и ведут разговор, а еще удивительнее было то, что никто из людей этой странности не замечал.

– Так сколько раз комсомольская организация предупреждала вас о необходимости трелевать весь лес? – переспросил Женька. – Ну, отвечайте же, Барышев?

– Один раз предупреждали, – считающе прищурившись, ответил Барышев. – В конце ноября…

После этого началось такое, что все вороны с испуганным криком снялись с мест и стремглав улетели, а Женька заорал благим матом:

– Тише! Кому говорят: ти-ше!

Когда шум понемногу смолк, Женька Столетов, потерев руку об руку, спросил:

– Геннадий Попов, вы предупреждали Барышева, чтобы он брал тонкомер?

– Предупреждал.

– Марк Лобанов, вы предупреждали?

– Предупреждал!

– Михаил Кочнев?

– Предупреждал.

– Соня Лунина!

– Я его три раза предупреждала…

Женька поднял над головой руки.

– Есть комсомолец, который бы не предупреждал Сергея Барышева?

– Нет! – раздались дружные голоса.

– Тогда имеет слово Генка… То есть, Геннадий Попов, ваше слово, займите место товарища Маслова.

Попов рассердился:

– Плевал я на ваши ораторские пеньки… У меня и без того голос громкий… – Он вынул из кармана клочок бумаги. – Вот расчеты… Только за последнюю неделю под трактором Барышева погублено двадцать восемь кубометров древесины, четверть которой могла бы пойти на рудстойку… Я сделал все, пусть другой сделает лучше…

Сидящие на одном бревне Гасилов и Голубинь переглянулись, но промолчали.

– Прошу вносить предложения! – прокричал Женька Столетов.

– Исключить из комсомола, – раздельно произнес Михаил Кочнев и, поразмыслив, добавил: – Просить начальство снять Барышева с трактора… пусть полгодика постоит на обрубке сучьев.

– У вас все, Михаил Кочнев? – спросил Столетов и, получив положительный ответ, потребовал: – А теперь, товарищ Кочнев, сформулируйте причину исключения из комсомола Сергея Барышева. Обоснуйте, так сказать, ваше предложение. Это же для протокола надо… Соня, ты все подробно записываешь? Спасибо! Продолжайте, товарищ Кочнев.

Кочнев бросил снежок в спину Лобанова, тот обернулся, но ничего не сказал, а только погрозил кулаком.

– Пусть Сонька Лунина формулирует, – мрачно произнес Кочнев, – или Борька Маслов – у него не язык, а мельница-крупорушка.

Под общий смех Кочнев сел на пенек, а Столетов снова обратился к собранию:

– Кто еще будет говорить?

– Я! – неожиданно вызвался Марк Лобанов и, еще не успев подняться, заговорил глубоким басом: – Таких хитрюг и пролаз, как Барышев, я еще не видел. Тонкомер он не трелюет, в столовской очереди – первый, домой ехать – лучшее место у печки займет, зарплату получать – первый в очереди, на воскресник идти – больной! – передохнув от злости, Марк рубанул воздух рукой. – Ис-клю-чить!

– Ис-клю-чить! – неожиданно проскандировали все комсомольцы и, не дожидаясь приглашения, подняли руки. – Исключить!

– Принято единогласно, – сказал Женька и покосился на парторга Голубиня. – Как бы нам не пришили нарушение комсомольской демократии! – продолжал он. – Мы ведь не дали слова самому Сергею Барышеву.

– И не давать! – заорали ребята. – Его сто раз предупреждали… Ему не слово надо дать, а по шее.

– Правильно, Женька! И морду хорошо было бы почистить.

– Товарищи! Товарищи!

– Чего «товарищи»? Его надо было еще год назад исключить из комсомола…

– Ничего не бойся, Женька, наше дело правое!

Бледный, с дрожащей папиросой в пальцах, Сергей Барышев немо и неподвижно сидел на своем пеньке с опущенной головой и сутулыми плечами…

Закончив рассказ, Голубинь снова поднялся, подошел к тому же окну, возле которого стоял раньше.

– Я не принял решения выступить на комсомольском собрании, – сказал он. – Комсомольская организация под руководством Евгения Столетова была беспощадна к такие люди, как Сергей Барышев… – Он опять печально вздохнул. – Понятно, что райком ВЛКСМ и даже райком партии получили жалоба на собрание, где было нарушение демократия… Я не имею основания думать, что Сергей Барышев сам писал эти жалоба…

Голубинь во второй раз улыбнулся.

– Полтора месяца было затрачено, чтобы разговаривать с Евгений Столетов и многочисленный комиссия, который имели задания разобраться в жалобах… А в этот самый время…

Перегруженный ЗИЛ разбегался: надсадно заревел мотором, завыв отчаянно, он, как в последнюю атаку, бросился на высокий подъем, с вершины которого открывались просторная Обь, синее небо, зеленые облака над кромкой тайги, просторность Васюганских болот левобережья, пропитанных, как оказалось, насквозь жирной нефтью, забившей фонтанами уже по всей Нарымской стороне; за плесом Оби человеку с воображением мерещился Ледовитый океан, ледяная шапка полюса, холодная, сияющая вершина земли; в низовьях Оби тот же человек мог угадывать алтайские горы, теплые пески южного Казахстана…

– А в этот самый время, – повторил Голубинь, – комсомольцы готовились к наступлению на мастер Гасилов…

ЗИЛ преодолел середину подъема, разъяренно зарычал на крутой извилине, переполнив Сосновку грохотом, шел на окончательный штурм заветной высоты… Парторг Голубинь и капитан Прохоров замерли, затаив дыхание, глядя друг на друга, стиснули зубы; они оба вдруг почувствовали, что между грузовиком и их серьезным разговором есть связь, что-то есть важное в том, поднимется ли на вершину обского яра перегруженная машина или снова отступит.

– Н-ну! – невольно шептал Прохоров. – Н-н-ну!

Грузовик миновал середину подъема, взвыл еще отчаяннее прежнего, кажется, продолжал двигаться вперед… Еще метр, второй, третий… Боже мой, есть! Грузовик победно зарокотал, и освобожденный разом от всех перегрузок, заревел клаксоном, и появилось такое чувство, что в кабинет ворвался прохладный воздух и стало много легче дышать.