Текст книги "Против Сталина и Гитлера. Генерал Власов и Русское Освободительное Движение"

Беседы с сыном Сталина и красными командирами

Это убеждение подкреплялось у нас беседами с наиболее видными военнопленными.

Однажды в штаб фронта был доставлен майор Яков Иосифович Джугашвили. Интеллигентное лицо с ярко выраженными грузинскими чертами. Держался он спокойно и корректно. Джугашвили отказался от поставленных перед ним кушаний и вина. Лишь когда он увидел, что Шмидт и я пьем то же самое вино, он взял стакан.

Он рассказал нам, что отец простился с ним, перед его отправкой на фронт, по телефону.

Крайнюю нищету, в которой русский народ живет под советской властью, Джугашвили объяснял необходимостью вооружения страны, так как Советский Союз со времени Октябрьской революции окружен технически высоко развитыми и прекрасно вооруженными империалистическими государствами.

– Вы, немцы, слишком рано на нас напали, – сказал он. – Поэтому вы нашли нас сейчас недостаточно вооруженными и в бедности. Но придет время, когда плоды нашей работы будут идти не только на вооружение, но и на поднятие уровня жизни всех народов Советского Союза.

Он признавал, что время это еще очень далеко и, может быть, придет лишь после победы пролетарской революции во всем мире. Он не верил в возможность компромисса между капитализмом и коммунизмом. Ведь еще Ленин считал сосуществование обеих систем лишь «передышкой». Майор Джугашвили назвал нападение немцев на Советский Союз бандитизмом. В освобождение русского народа немцами он не верил, как и в конечную победу Германии. Русский народ дал выдающихся художников, писателей, музыкантов, ученых…

– А вы смотрите на нас свысока, как на примитивных туземцев какого-нибудь тихоокеанского острова. Я же за короткое время моего пребывания в плену не видел ничего, что побудило бы меня смотреть на вас снизу вверх. Правда, я встретил здесь много дружелюбных людей. Но и НКВД может быть дружелюбным, когда хочет достичь своей цели.

– Вы сказали, что не верите в победу Германии? – спросил один из нас. Джугашвили помедлил с ответом.

– Нет! – сказал он. – Неужели вы думаете занять всю огромную страну?

По тому, как он это сказал, мы поняли, что Сталин и его клика боятся не оккупации страны чужими армиями, а «внутреннего врага», революции масс по мере продвижения немцев. Так был затронут политический вопрос, который Шмидт и я считали исключительно важным, и мы спрашивали дальше:

– Значит, Сталин и его товарищи боятся национальной революции или национальной контрреволюции, по вашей терминологии?

Джугашвили снова помедлил, а потом кивнул, соглашаясь.

– Это было бы опасно, – сказал он.

По его словам, он на эту тему никогда не говорил с отцом, но среди офицеров Красной армии не раз велись разговоры в этой и подобных плоскостях.

Это было то, что и мы со Шмидтом думали. Теперь открывалась возможность довести эти мысли до высшего руководства. Ведь с тем, что говорили мы, – не считались! Но взгляды сына Сталина Верховное командование вооруженных сил, генерал-фельдмаршал фон Браухич и даже Ставка фюрера могли принять во внимание.

Герсдорф, понимавший больше нас в этих делах, согласился с нами.

«Сталин, по мнению Якова Джугашвили, сына Сталина, боится русского национального движения. Создание оппозиционного Сталину национального русского правительства могло бы подготовить путь к скорой победе» – такова была основная мысль нашего доклада, который фельдмаршал фон Бок переслал в Ставку фюрера.

Пленный командир корпуса, занимавший руководящий пост в Генеральном штабе Красной армии, свидетельствовал о появлении «нового русского национально-патриотического движения»: хотя этот новый патриотизм открыто еще не признан советской властью, но с некоторого времени он звучит подспудно в речах и выступлениях, в высшей школе и даже в театральных постановках. Комкор подчеркивал, что патриотическая пропаганда, особенно в армии, после нападения Германии на Советский Союз, падала на плодотворную почву.

Это было для нас новостью.

Когда через несколько месяцев я вновь увидел этого офицера, он был разочарован и озлоблен всем пережитым в лагерях военнопленных. Он говорил об «унижающем человеческое достоинство» обращении и о высокомерии немцев.

– Что вы, слепые, что ли? – сказал он. – Так вы и войну проиграете и обречете на страдания многие поколения человечества.

В течение этой осени много командиров и комиссаров высокого ранга были доставлены в штаб группы армий «Центр». Фронтовые части в большинстве игнорировали «комиссарский приказ» Гитлера – и оставляли комиссаров в живых. Один из них рассказал нам свою биографию. Перед первой мировой войной он был учеником в почтенной аптекарской фирме Штолль и Шмидт в Петербурге; затем ротным писарем в интендантстве. Он искренне и активно участвовал в Октябрьской революции, затем был интендантом большой красноармейской части. По окончании гражданской войны он учился в разных школах и на курсах. Ему было нелегко. Пробелы своего образования он восполнял трудолюбием и служебным рвением. В последнее время он был интендантом одной из советских армий. О такой карьере он никогда и мечтать не смел. Он знал, что советский режим жесток, даже безжалостен, и что в советской системе сегодня нет ни следа подлинного коммунизма. Но он остался все же убежденным коммунистом. Он делал всё, чтобы быть полезным народу, и он готов и теперь служить народу, если немцы дадут такой шанс коммунисту.

И еще один человек. Полковник Генерального штаба. Бледное одухотворенное лицо. Начитанный, умный, с благородными манерами и взглядами. Он выглядел аристократом – этот сын уральского шахтера. Он также окончил несколько специальных военно-учебных заведений. Он был замешан в дело Тухачевского и отбывал тюремное заключение, но в начале войны без разбирательства выпушен и отправлен на фронт командиром воинской части. По его словам, Сталин объявил «изменниками родины» всех военнослужащих, попавших живыми в руки врага. Он, как и многие другие, ненавидел советское правительство и любил свой народ. Свой долг он выполнил до конца, в плен попал раненым. От него мы услышали подробности о внедрении агентов НКВД в армию и о заградительных отрядах, размещенных за линией фронта и безжалостно расстреливавших красноармейцев в случае их отступления. Мы знали об этом и из других источников. И надо признать, что в результате этих драконовских мер сопротивление Красной армии заметно усилилось. Высшее наше руководство должно было бы это учесть.

Генерал Михаил Федорович Лукин, командовавший 19-ой армией, был взят в плен, когда его армия при наступлении на Москву была полностью разбита. Он потерял одну ногу. Теперь нужно было ампутировать и вторую. Лукин, стоически переносивший свое ранение, боролся со смертью.

Герсдорф доложил о Лукине Боку, и Бок приказал оказать русскому генералу всяческую помощь. Лукин был переведен в немецкий лазарет, где за ним был самый лучший уход. По желанию Лукина, в немецкий лазарет был помещен и его друг, тяжело раненный полковник Прохоров.

Когда миновала острая опасность для жизни Лукина, он стал проявлять живой интерес к внешнему миру. Он не любил немцев, но был им благодарен за то, что они сделали для него и его друга.

Мы с ним часто беседовали. Он говорил, что если это действительно не завоевательная война, а поход за освобождение России от господства Сталина, тогда мы могли бы даже стать друзьями. Немцы могли бы завоевать дружбу всего населения Советского Союза, если они всерьез стремятся к освобождению России, но только равноправный партнер может вступить в дружественный союз. Он был готов, невзирая на свою инвалидность, стать во главе пусть роты, пусть армии – для борьбы за свободу. Но ни в коем случае не против своей родины. Поэтому бороться он стал бы только по приказу русского национального правительства, которое (он всегда это подчеркивал) не должно быть марионеточным правительством при немцах, а должно служить лишь интересам русского народа. При этом немцы не должны беспокоиться: население оккупированных областей выберет, безусловно, лишь такое правительство, которое будет национально-русским и в то же время непримиримо антисталинским.

От него не ускользнуло, что не всем немцам нравились эти высказывания. Он улыбнулся и сказал далее:

– Ваш Гитлер – задолго до того, как пришел к власти – выставлял подобные же требования, не правда ли?

Я позволил себе заметить, что если в качестве высшего принципа принять необузданный национализм, то народы и дальше будут грызть друг друга. Может быть, решение лежит в союзе народов, в Соединенных Штатах Европы?

Генерал напомнил мне, что большая часть России лежит в Азии, где проведена большая культурная, и цивилизаторская работа. Однако развитая мною мысль о возможностях евразийской федеративной политики равноправных народов его захватила.

Я видел Лукина еще раз в 1943 году. К этой встрече я вернусь в связи с другим вопросом.

Народная революция и «военно-политические цели» Гитлера

Со времени создания советского государства мировая общественность, втайне или открыто, жила надеждой на переворот в России. Вначале «мировая совесть» была потрясена размерами истребления человеческих жизней. Гражданская война и беспощадное осуществление постулатов марксистско-ленинской доктрины методами государственного террора стоили народам Советского Союза огромных жертв. Уничтожались и духовные и материальные ценности. К началу войны 1941 года в России не было почти ни одной семьи, не пожертвовавшей Молоху большевизма хотя бы одного из своих членов. Уничтожение ведущих слоев народов Советского Союза, коллективизация, чистки в армии и в партии, гонения на Церковь, подавление свободного творческого духа – всё это достигло своей высшей точки при усовершенствованной системе режима насилия у преемника Ленина – Иосифа Джугашвили-Сталина.

Однако, параллельно с развитием узаконенного террора как фундамента советской государственности, постепенно шел и процесс консолидации последней. Советский Союз, по мере его признания как суверенного государства некоммунистическими странами мира, шаг за шагом, на основе международного права, становился равноправным партнером некоммунистических стран. Следствием этого было, хотя и медленное, но всё дальше идущее успокоение «мировой совести». Народы России были изолированы от всего мира и предоставлены гнету как утонченного аппарата психологической индоктринации, так и физического угнетения и запугивания. Дезинформация, страх и развращающий оппортунизм создали в целых поколениях народа беспримерную в истории атмосферу недоверия и безнадежности. Становилось очевидным, что переворот мыслим лишь при толчке извне, который разрядит силу отчаяния широчайших народных масс и вызовет этим подлинную народную революцию, которая была задушена ленинским переворотом в ноябре 1917 года и дальнейшим режимом насилия Ленина и Сталина.

В июне 1941 года этот толчок извне пришел, и подлинная русская революция вспыхнула. Не в Москве и не в городах и сёлах, всё еще находившихся под властью Сталина, а в занятых немецкими войсками областях с населением почти в 70 миллионов человек.

Эти миллионы интересовались не мировоззрением немцев, а их политическими целями; всеми ими руководило одно стремление: с помощью хорошо вооруженных оккупантов сбросить гнет террора, насилия и нужды в России.

Революция шла всюду там, где офицеры и солдаты Красной армии складывали оружие и изъявляли готовность бороться с угнетателями на стороне своих освободителей, кто бы они ни были.

Революция захватила, в первую очередь, лишь в 1940 году закабаленных советской властью латышей, эстонцев и литовцев. Эти народы еще хорошо помнили свою свободу и политическую самостоятельность за 1919–1939 гг. По вступлении советских войск на территорию этих стран они пережили подавление свободы, аресты и депортации. С другой стороны, они еще не знали оборотной стороны национал-социализма, тем более, что Гитлер обещал уважать независимость малых народов. В Ковно, при вступлении германской армии, было создано национальное литовское правительство. Нацисты его вскоре распустили. Латышские и эстонские патриоты, создав партизанские группы, поддерживали немецкие фронтовые части; бойцы латышского Охранного корпуса вместе с немцами регулировали движение, когда первые германские танки входили в Ригу.

Конечно, успехи германского военного командования и фронтовых частей заслуживали признания. Но даже и начальные успехи германской армии были бы невозможны без объективного наличия революционной ситуации в Советском Союзе. Эту революцию распознали лишь немногие.

Отсюда с неизбежностью следовало, что все дальнейшие военные успехи в большой степени будут зависеть от политической концепции германского руководства в отношении судьбы народов Советского Союза. Именно над этим задумывался фельдмаршал фон Бок. Он часто вспоминал слова своего двоюродного брата, бывшего царского морского атташе в Берлине: «Россию руками не возьмешь!»

Мы мало знали о планах Гитлера и ОКВ. Говорилось только, что еще до наступления зимы должны быть заняты промышленные области восточнее Днепра (то есть, примерно, до линии Харьков-Ростов), Кавказ (с его нефтью), Крым, а на севере – территория к востоку от Ленинграда.

«И что дальше?» – спрашивали мы себя.

В задачи Бока не входило, однако, решать политические проблемы. Как одаренный генштабист, он, естественно, видел, что самая первоочередная военная цель – занять Москву. И этой цели необходимо было достичь еще до наступления зимы. Бок думал, что затем можно было бы настаивать на разумном политическом решении; Гитлер не стал бы рисковать потерей столицы советской империи, завоеванной ценой больших жертв.

Само собой разумеется, что Бок мог обосновывать свои предложения лишь с чисто военной точки зрения. Москва – сердце советской мощи. Поэтому Москву необходимо было взять, бросив на это все имеющиеся силы. Таково было основное требование Бока.

Сталин видел столь же ясно, что Москву нужно было защищать всеми имеющимися силами. Бок непрерывно старался добиться признания своей концепции. Но борьба мнений в Ставке фюрера была нескончаемой. А время уходило.

Однажды главный штаб группы армий «Центр» в Борисове посетил особоуполномоченный Розенберга, министр по делам занятых восточных областей. Его сопровождал высокий партийный деятель. Бок пригласил их обоих к обеду. Из разговора при этом, как он рассказывал позже, у него создалось впечатление, что в отношении русской проблемы между Розенбергом, Гиммлером и другими министрами были большие расхождения. В одном лишь пункте они оставались, видимо, одного мнения: завоеванная территория должна быть оккупирована и колонизирована. Правда, еще до похода против СССР Гитлер выступил перед фельдмаршалами и говорил о своем намерении завоевать Россию, коротко упомянув при этом об особых задачах СС на русской территории, но его высказывания не были тогда приняты всерьез. К тому же, не было известно никаких подробностей. Поэтому думалось, что ввиду огромности такой задачи здравый человеческий смысл подскажет правильную политику (да и на плакатах везде стояло: «Гитлер – освободитель!»).

Однако то, что эти высокие гости наговорили Боку за обедом, настолько потрясло его, что он усомнился в психическом состоянии их и их начальства. Он сказал нам это совершенно открыто. Но, может быть, казалось ему, он их неверно понял, – так как то, что он понял, не могло быть политикой и целенаправленностью разумных людей. Оба особоуполномоченных излагали цели правительства Третьего рейха примерно в следующем виде:

Белоруссия (они называли ее Белой Рутенией) отойдет к Восточной Пруссии; обширные области Великороссии, до линии восточнее Смоленска (может быть, включая Москву и даже еще далее на восток), а также Украина и Кавказ будут оккупированы и колонизированы. Господствующим слоем здесь будут немцы, а русские и украинцы будут лишены возможности учиться и продвигаться, они обрекаются на участь закабаленных рабочих. (Подобные фантазии – но более скромные – высказывались безответственными политиками и во время первой мировой войны.) Но и этот бред был превзойден утверждением, что русских на сорок миллионов больше, чем нужно, и они должны исчезнуть. «Каким образом?» – «Голодной смертью. Голод уже стоит у дверей». – «А если удастся решить проблему голода?» – «Всё равно, сорок миллионов населения – лишние». – «А по ту сторону новой границы, на востоке?» – «Там будут влачить “степное существование” уцелевшие русские, евреи и другие унтерменши. И эта “степь” не будет больше никогда опасной для Германии и Европы».

Такова была, значит, программа освободителя!

Бок отказывался верить услышанному. Через несколько дней Герсдорф поручил мне лететь в Берлин, чтобы проверить у Розенберга правильность этих диких сообщений. Благодаря моему другу, инженеру Герберту Думпфу, мне была обещана личная и частная встреча с Розенбергом.

Несколько часов полёта – и я был в Берлине. (С самолета русские просторы кажутся не такими огромными!)

В Берлине мне сообщили, что Розенберг неожиданно должен был куда-то выехать. Поэтому меня приняли два руководящих сотрудника министерства. Думпф присутствовал при разговоре.

Голод? – Смертность от голода, конечно, возможна. Но, само собой разумеется, о предумышленном убийстве никто не думает.

Колонизация? – Да! Но взгляды еще сильно расходятся, насколько широко следует ее осуществлять.

Колхозы? – Сперва следует сохранить коллективное землепользование: во время войны нельзя решаться на эксперимент с возвратом к частному хозяйствованию, иначе было бы поставлено на карту снабжение армии и немецкого народа. Кроме того, нужно же ведь выгадать землю и для немецких крестьянских дворов на Востоке.

А впрочем, между министерствами (а в особенности между СС и Розенбергом) еще много расхождений во мнениях. Приведенные объяснения не могут быть, поэтому, обязательными и предназначены лишь для личной информации фельдмаршала. Политические цели не до конца разработаны. Они будут еще обсуждаться с фюрером. Это вкратце то, что министр через меня хотел бы передать фельдмаршалу.

В заключение один из моих собеседников подчеркнул, что Имперское министерство по делам занятых восточных областей старается вести реалистическую политику. Фантазии, измышленные СС и некоторыми другими инстанциями, исчезнут, бесспорно, как дурной сон, в свете действительности и под влиянием требований действующей армии. Министр намерен выступать в пользу хорошего отношения к гражданскому населению и военнопленным.

Обе берлинских чиновника, со своей стороны, постарались использовать встречу со мной, чтобы расспросить о моих впечатлениях в оккупированных областях. Я рассказал о чрезвычайной нужде населения, особенно же военнопленных, и подчеркнул, что изменение обстановки в желательную сторону может быть достигнуто только проведением политики, приемлемой для населения.

Приземлившись в главном штабе фронта в Борисове, я почувствовал облегчение. Мои начальники были потрясены моим докладом, но успокоились на мысли, что и Берлин волей-неволей когда-то должен будет образумиться.

– В начале победоносного похода почти никто не склонен верить в возможность поражения по собственной вине. Но когда побед больше не будет, все они станут раскаиваться, – сказал майор фон Шак.

Политические посетители в штабе группы армий «Центр»

В штабе группы армий «Центр» каждый контакт с различными государственными инстанциями рейха использовался для того, чтобы постараться добиться изменения политической концепции. Хорошую возможность для этого, казалось, предоставляло посещение Гитлером штаба фронта, запланированное на первые дни августа, через семь недель после начала войны с Советским Союзом.

У Бока была четкая оперативная концепция: либо до наступления зимы взять Москву, либо укрепить позиции на подступах к Москве и держать их до весны. Наступление на Москву требовало стягивания всех наличных сил на участке группы армий «Центр» и временного пренебрежения другими оперативными целями на широком фронте от Балтики до Черного моря.

Осуществление этой концепции требовало обеспеченного тыла, а отсюда, если и не окончательного решения политических проблем, то, по меньшей мере, отказа от практиковавшихся до сих пор методов бесчеловечного обращения с гражданским населением, с перебежчиками и военнопленными.

Капитану Шмидту и мне было поручено составить на эту тему докладную записку, которая была затем переработана Герсдорфом и генерал-майором Хеннингом фон Треско, начальником оперативного отдела штаба фронта. Бок хотел даже, чтобы Гитлер выслушал Шмидта и меня. Мы, благодаря кругу своих обязанностей, многое видели и знали, а потому должны были получить возможность непосредственно доложить и обосновать наши соображения и предложения. Эта деталь, возможно и неважная сама по себе, характерна для духа, царившего в нашем главном штабе.

Так и сидели мы со Шмидтом, во время посещения Гитлера, в напряженном ожидании. Мы должны были быть готовыми к докладу в любое время. Около двух часов ночи Герсдорф отпустил нас спать, сказав, что доклад наш не понадобится.

На следующее утро Гитлер покидал наш главный штаб, и все офицеры должны были прийти на его проводы в парк. Когда мы собрались, появился какой-то подполковник, потребовавший у присутствующих сдать фотокамеры и оружие. Какое неслыханное требование, предъявленное верховным главнокомандующим к своим офицерам, находящимся на фронте! Ряды тотчас же поредели.

У меня не было с собой пистолета, и потому я решил ждать Гитлера, чтобы при приближении его машины, вопреки всему, передать нашу докладную записку. Вооруженные до зубов телохранители заграждали автомобиль Гитлера, подойти к нему было невозможно, и я стоял, как окаменевший, когда Гитлер, с землисто-серым лицом, медленно проезжал мимо меня.

Через несколько недель после перехода штаба группы армий «Центр» из Борисова в Красный Бор, под Смоленском, сообщил о своем предстоящем приезде министр пропаганды Геббельс. Как будто бы открывалась возможность проинформировать влиятельного члена правительства о происходящем на оккупированной территории и о политических проблемах войны.

Фельдмаршал фон Бок, его начальник штаба Грейфенберг, а также Треско и Герсдорф намеревались поговорить с Геббельсом со всей откровенностью. Говорили, что именно Геббельс интересуется восточно-политической проблематикой и не скрывает своего отрицательного отношения к установкам Розенберга. Представитель министерства пропаганды намекал, что Геббельс составил меморандум, набросав в нем широко задуманную программу для «новой России» с целью привлечь народы России к политике Новой Европы под лозунгом «Свобода и равноправие».

Была установлена директива для разговора с Геббельсом: никакой лишней политики – только в рамках совершенно необходимого с военной точки зрения. Главная мысль фельдмаршала и его старших офицеров была, что невозможно держать 70 миллионов населения лишь силой и что восстание этих людей может создать огромную опасность для фронта. Мне поручено было набросать меморандум, из которого впоследствии вырос мой доклад о «русском человеке».

Мое главное утверждение гласило, что у нас есть, собственно, только две альтернативы:

– или мы привлечем население на свою сторону (военное командование считает это абсолютно необходимым);

– или мы не привлечем его (при продолжении нашего сегодняшнего к нему отношения).

Не привлечь население на свою сторону означало бы необходимость господствовать, применяя насилие. Привлечь население можно, рассматривая его как равноправного партнера в содружестве европейских народов.

На меня было возложено также сопровождение гостя по Смоленску, показ ему кремля, музея и других достопримечательностей города. Кроме того, я должен был организовать встречи с ведущими представителями местной интеллигенции и этим дать Геббельсу возможность ознакомиться с русской культурой и получить собственные впечатления о стране и людях.

Однако накануне назначенного дня Геббельс сообщил в штаб, что он должен отложить свой приезд. Он так никогда и не приехал. Как стало известно позже, Гитлер приказал ему «не вмешиваться не в свои дела».

«Каннибализм в лагерях военнопленных… На это способны только русские… Значит, наша теория об “унтерменшах” правильна!»

Чтобы еще укрепить эту теорию Гиммлера, в штаб нашего фронта, в Красный Бор, приехал из Берлина полковник СС – с задачей собрать соответствующий материал. Я должен был посвятить ему несколько дней. Эту возможность я использовал, чтобы хорошо информировать гостя, который, как он мне сказал, получил задание лично от Гиммлера. Молодой эсэсовец был любознательным и интеллигентным человеком. Он быстро понял, что действительной причиной потери человеческого облика людьми в лагерях были издевательства и голод. Он понял также, что корень зла – в стремлении руководства закабалить народы России. Он сказал мне:

– Я чувствую, будто пелена спала с моих глаз. Я был бы вам очень благодарен, если бы вы изложили свои соображения в виде памятной записки, которую я приложу к моему отчету. Большая часть этих вопросов касается СС-группенфюрера Мюллера, который также получит копию отчета. Когда вы будете в Берлине, вы должны зайти к Мюллеру и лично изложить ему ваши соображения. Я полагаю, что Мюллер не имеет представления о том, что творится.

В то время я мало знал об СС и не подозревал, что речь шла о пресловутом «Гестапо-Мюллере». В своем отчете я изложил всё совершенно откровенно и передал документ гостю из СС. К своему удивлению, уже вскоре я получил от него из Берлина сообщение, в котором он писал, что Мюллер благодарит за мои «интересные соображения».

«Итак, даже в СС есть разумные и чуткие люди», – подумал я. Меня радовала мысль, что отчет полковника СС, а с ним и мои соображения, упали на благодатную почву. Но было ли это в самом деле так?

Я хотел бы упомянуть еще об одном посетителе, появившемся при штабе группы армий «Центр», так как этот случай показателен для образа мыслей, а особенно для невежества членов нацистской партии.

Молодой член партии, приехав к нам, спросил офицера штаба, работу в каком коммунальном управлении ему следует предпочесть – в Харькове или в Ревеле? Он не говорит ни по-русски, ни по-эстонски. Но в Берлине ему предложили вакантную должность бургомистра в одном из названных городов. У него нет еще опыта, и он не знаком ни с задачами руководства населением на русской территории, ни с историей страны, ни с другими проблемами. Потому он и прибыл в Смоленск, чтобы провести здесь несколько дней и изучить «весь комплекс вопросов». Отсюда он намерен проехать в штаб группы армий «Север».

Я позволил себе сказать ему:

– Если у вас есть дети, и если для вас, как вы только что сказали, Россия – книга за семью печатями, то я на вашем месте остановился бы на Ревеле. Эстония принадлежит скорее к западному культурному кругу, и нужно думать, что в Ревеле ваши дети могли бы посещать немецкую школу. Безусловно, в Ревеле вы будете себя чувствовать ближе к условиям родины и сможете там успешнее применить ваши знания и опыт на благо населения.

Но это, казалось, мало интересовало молодого человека.

– Видите ли, – сказал он, – если я попаду в Ревель, я мог бы быть лишь бургомистром, а в Харькове я сразу стану обербургомистром. И это было бы для меня повышением. Бургомистром я служу уже с 1938 года, а, в конце концов, каждому же хочется продвинуться. Оказалось, что этот молодой человек был бургомистром одного местечка в Гарце – настолько крошечного, что я не смог обнаружить его на карте. Так в Берлине выбирали кандидатов на видные посты в занятых областях.