Текст книги "Характероанализ. Техника и основные положения для обучающихся и практикующих аналитиков"

Один коллега как-то меня спросил, что бы я сделал в следующем случае: в течение четырех недель он лечил молодого человека, который беспрерывно молчал, но в остальном был весьма дружелюбен и до и после аналитического сеанса демонстрировал любезные манеры. Аналитик перепробовал уже все, что только можно, угрожал прервать анализ и в конце концов, когда отказала даже интерпретация сновидения, назначил крайний срок окончания анализа. Скудные сновидения представляли собой явно садистские сны об убийстве; аналитик сказал пациенту, что он должен был увидеть из своих снов, что в фантазии являлся убийцей. Но это ничуть не помогло. Мои слова, что было неправильно так глубоко интерпретировать пациента, находящего в состоянии активного сопротивления, даже если это совершенно явно проявляется в сновидении, его не удовлетворили. Ведь не было никакой другой возможности, сказал он. На мое указание, что сначала нужно было истолковать молчание пациента как сопротивление, он сказал, что это невозможно, поскольку для этого у него нет «никакого материала». Но разве само поведение, противоречие между молчанием на сеансе и дружелюбием до и после него, независимо от содержания сновидений, не является достаточным «материалом»? Разве из этой ситуации по меньшей мере не становится ясно, что своим молчанием – выражаясь в целом – пациент проявляет негативное отношение или защиту, если судить по сновидениям, от садистских побуждений, которые он пытался компенсировать и скрыть своими чересчур дружелюбными манерами? Почему, исходя из ошибочного действия, когда, например, пациент забывает в кабинете врача некий предмет, решаются говорить о процессах в бессознательном, но не решаются сделать вывод о смысле ситуации из его поведения? Разве поведение – менее убедительный материал, чем ошибочное действие? Этого коллега никак не хотел понять; он оставался при том, что к сопротивлению нельзя подступиться, поскольку не было «никакого материала». Интерпретация желания убийства, несомненно, явилась ошибкой, поскольку Я пациента должно было еще больше испугаться и еще сильнее закрыться от анализа. Трудности, которые вызывали представленные на семинаре случаи, были совершенно аналогичного рода: поведение как материал, подлежащий истолкованию, всегда точно так же недооценивали или игнорировали; снова и снова пытались устранить сопротивление, исходя из Оно, вместо анализа защиты Я; и, наконец, почти всегда присутствовала идея, выступавшая как оправдание, что пациент просто не хотел выздороветь или был «слишком нарциссическим».

Техника расшатывания нарциссической защиты у других типов в принципе не отличается от вышеописанной. Если, например, пациент всегда остается бесстрастным и безразличным, какой бы материал он ни предъявлял, то речь идет об опасной блокировке аффектов, анализ которой должен предшествовать всему остальному, если не хотят, чтобы весь материал и интерпретации не вызвали аффекта и были растрачены впустую, а больной, хотя и стал бы хорошим аналитиком-теоретиком, в остальном остался бы прежним. Если аналитик не отказывается в таком случае от анализа из-за «сильного нарцизма», то с пациентом можно заключить договор, что ему будут постоянно указывать на его аффективный паралич, но он в любой момент, разумеется, может от этого отказаться. С течением времени – как показывает опыт, это продолжается несколько месяцев (в одном случае это длилось даже полтора года) – больной в результате постоянного подчеркивания наличия у него аффективного паралича и выявления его причин начинает воспринимать его как обузу; постепенно приобретается достаточно отправных точек, чтобы подорвать защиту от страха, лежащего в основе блокировки аффектов. В конце концов больной восстает против исходящей от анализа угрозы утратить свой защитный орган – психический панцирь – и соприкоснуться с влечениями, в частности с агрессивностью; но когда он возмущается «придирками», в нем также пробуждается агрессивность, и тогда потребуется не так много времени, чтобы произошла первая вспышка аффекта, в смысле негативного переноса, в форме приступа ненависти. И если однажды такое случилось – дело сделано. Если проявились агрессивные импульсы, это значит, что блокада аффектов прорвана и пациент доступен анализу. Анализ следует тогда обычным путем. Трудность заключается в том, чтобы выманить агрессивность.

То же самое происходит в том случае, когда нарциссические пациенты в силу особенностей своего характера проявляют сопротивление вербально; например, они говорят высокопарно, техническими терминами, слишком изысканно или запутанно. Эта манера говорить создает непроницаемую стену, настоящего переживания не возникает, пока аналитик не сделает саму манеру выражения предметом анализа. Также и здесь последовательная интерпретация поведения вызывает негодование нарцизма, поскольку пациенту неприятно слышать, что он говорит изысканно, высокопарно или научным языком, чтобы скрыть от себя и аналитика чувство неполноценности, или что он запутанно говорит, чтобы показаться особенно рассудительным, но не может облечь свои мысли в простые слова. Тем самым твердая почва невротического характера разрыхляется в важном месте, и создается доступ к инфантильному обоснованию характера и невроза. Разумеется, недостаточно один или другой раз указать на сущность сопротивления, его нужно интерпретировать тем последовательнее, чем более стойким оно является. Если одновременно анализируются вызванные сопротивлением негативные установки по отношению к аналитику, то серьезной опасности, что пациент прекратит лечение, не возникает.

Аналитическое ослабление характерного панциря и разрушение нарциссического защитного аппарата непосредственно имеют последствия двоякого рода: во-первых, выделение аффектов из их реактивных закреплений и маскировок, во-вторых, создание бреши для вторжения в центральные области инфантильных конфликтов, в эдипов комплекс и страх кастрации. При этом нельзя недооценивать того преимущества, что не только достигают содержания инфантильных переживаний как таковых, но и подвергают его непосредственному анализу в его специфической переработке, в его сообразном Я видоизменении. В ходе анализа постоянно можно видеть, что одна и та же часть вытесненного материала в зависимости от степени «рыхлости» Я имеет разную динамическую ценность. Однако во многих случаях аффективный катексис детских переживаний подвергается характерной проработке в защитных механизмах, а потому в результате простой интерпретации содержания возникают воспоминания, а не аффекты. В таких случаях интерпретация инфантильного материала без предварительного устранения проработанных в характере аффектов, несомненно, является врачебной ошибкой. Игнорированием этого факта объясняются, например, безотрадно долгие и относительно безрезультатные анализы пациентов с компульсивным характером[11]11
  Примером того, насколько важным часто бывает учет манеры поведения или пренебрежение ею, служит следующий случай. Пациент с компульсивным характером, имевший за плечами двенадцать лет безуспешного анализа и хорошо знавший о своих инфантильных мотивациях, например о центральном конфликте с отцом, говорил во время анализа удивительно монотонным голосом, несколько нараспев, и постоянно теребил руки. Я спросил, анализировалось ли когда-нибудь это поведение. Этого не было. Вначале я этого не понимал. Однажды меня осенило, что он говорит так, словно молится. Я высказал ему свое предположение. На это он мне ответил, что в детском возрасте отец заставлял его ходить в молельню, и он делал это с большой неохотой. Он молился, но протестуя. Точно так же в течение двенадцати лет он вел себя и с аналитиком: «Пожалуйста, я сделаю это, если ты этого требуешь, но с внутренним протестом». Выявление этой вроде бы второстепенной детали в его поведении интенсифицировало анализ, который раскрыл самые сокровенные аффекты.


[Закрыть]. Если же аффекты сначала выделяют из защитной системы характера, то автоматически происходит новый катексис инфантильных репрезентантов влечений. При характероаналитической интерпретации сопротивления бесстрастное припоминание практически исключено. Это совершенно не допускает нарушения невротического равновесия, которое с самого начала сопряжено с анализом характера.

В других случаях характер опять-таки формируется в качестве прочной защитной стены против переживания (инфантильного) страха и сохраняется, пусть и в ущерб радости жизни, в этой функции. Если затем такой человек обращается в связи с тем или иным симптомом за помощью к аналитику, то эта защитная стена успешно сохраняется также в анализе в виде сопротивления характера, и очень скоро становится понятным, что ничего нельзя достигнуть, пока не будет разрушен характерный панцирь, скрывающий и истощающий инфантильный страх. Это, например, имеет место при moral insanity[12]12
  Моральное помешательство (англ.). – Примеч. пер.


[Закрыть], а также у маниакальных и нарциссически-садистских характеров. В таких случаях аналитик часто сталкивается с трудным вопросом, правомерен ли при имеющемся симптоме всесторонний анализ характера. Ибо нужно хорошо понимать, что если анализ характера, особенно в случаях с относительно хорошей характерной компенсацией, разрушает компенсацию, на какое-то время возникает состояние, похожее на распад Я. Более того, в некоторых крайних случаях такой распад неизбежен, прежде чем разовьется новая структура Я, отвечающая реальности. Даже если приходится говорить себе, что распад рано или поздно произошел бы сам собой – как-никак возникновение симптома явилось первым его признаком, – то, если нет настоятельных показаний, боязнь удерживает от вмешательства, связанного с такой большой ответственностью.

В этой связи нельзя также скрывать, что везде, где применяется характероанализ, он вызывает сильные эмоции, более того, часто создает опасные ситуации и что в техническом отношении необходимо всегда владеть ситуацией. Возможно, некоторые аналитики по этой причине откажутся от метода характероанализа; но и при аналитическом лечении во многих случаях нельзя рассчитывать на успех. С некоторыми неврозами справиться с помощью мягких средств попросту невозможно. Средства характероанализа – последовательное подчеркивание сопротивления характера и настойчивое толкование его форм, путей и мотивов, столь же действенны, как и неприятны для пациента. Это не имеет ничего общего с воспитанием и представляет собой строго аналитический принцип. Но было бы правильно в самом начале обратить внимание пациента на возможные трудности и неприятности лечения.

е) Об оптимальных условиях для аналитического сведения актуального к инфантильному

Так как последовательное толкование поведения спонтанно открывает доступ к инфантильным источникам невроза, то возникает новый вопрос: существуют ли критерии, помогающие установить, когда актуальные манеры поведения необходимо сводить к их инфантильному прототипу. Ведь одна из основных аналитических задач как раз и состоит в этом сведении, но в таком общем виде в повседневной практике эта формула неприменима. Должно ли это происходить сразу, как только обнаруживаются первые признаки соответствующего инфантильного материала, или же в силу каких-то веских причин необходимо выжидать до известного момента? Прежде всего на основе определенного опыта следует констатировать, что цель сведения – прекращение сопротивления и устранение амнезии – во многих случаях достигается не сразу; либо пациент останавливается на простом интеллектуальном понимании, либо попытка сведения отклоняется сомнением. Это объясняется тем, что точно так же, как при осознании бессознательного представления, топический процесс перемещения по-настоящему происходит только тогда, когда к нему присоединяется динамически-аффективный процесс осознания. Для этого необходимы две вещи: во-первых, основные сопротивления должны быть по крайней мере ослаблены; во-вторых, представление, которое должно стать осознанным или, как при сведении, вступить в определенную связь, должно достичь минимальной величины катектической интенсивности. Ведь аффективные катексисы вытесненных представлений обычно отщеплены, связаны в характере или в острых конфликтах и сопротивлениях переноса. Если же актуальное сопротивление сводят к инфантильному материалу, прежде чем оно полностью проявилось, как только обнаруживается хотя бы один след его инфантильного обоснования, то интенсивность его катексиса используется не полностью; содержание сопротивления технически перерабатывают с помощью интерпретации, не захватывая при этом соответствующего аффекта. Если же при толковании учитывают не только топическую, но и динамическую точку зрения, то возникает необходимость не подавлять сопротивление уже в зародыше, а, наоборот, предоставить ему возможность полностью проявиться в пламени ситуации переноса. При ставших хроническими, торпидных крустификациях характера иным путем с этими трудностями вообще нельзя справиться. Правило Фрейда вести пациентов от проигрывания к воспоминанию, от актуального к инфантильному следует дополнить в том отношении, что перед этим хронически застывшее должно обрести новое живое бытие в актуальной ситуации переноса, подобно тому, например, как хронические воспаления лечат тем, что сначала с помощью раздражающей терапии их превращают в острые. При сопротивлениях характера это, пожалуй, необходимо всегда. На продвинутых стадиях анализа, когда в сотрудничестве пациента не приходится сомневаться, необходимость «раздражающей терапии», как ее назвал Ференци, уменьшается. Создается впечатление, что у иных аналитиков немедленное объяснение пока еще совершенно незрелых ситуаций переноса соответствует их страху перед бурями сильнейших сопротивлений при переносе, да и вообще очень часто, несмотря на все теоретические знания, сопротивление рассматривают как нечто крайне нежелательное, лишь как помеху. Отсюда и склонность обойти сопротивление, вместо того чтобы дать ему развернуться, а затем приступить к его проработке. При этом забывают, что в сопротивлении содержится сам невроз, что с каждым сопротивлением мы устраняем и часть невроза.

Развертывание сопротивления необходимо еще и по другой причине. Сложное строение каждого отдельного сопротивления приводит к тому, что его детерминации и осмысленные содержания становятся понятными только со временем; и чем полнее осмыслена ситуация сопротивления, тем более успешным будет затем его толкование, несмотря на ранее упомянутый динамический фактор. Также и двойственная природа сопротивления, его актуальная и историческая обусловленность, требует, чтобы сначала были доведены до полного осознания формы защиты Я, которые в нем содержатся, и только после того, как прояснится его актуальный смысл, на основе полученного материала интерпретируют его инфантильное происхождение. Это относится к случаям, когда уже предоставлен инфантильный материал для понимания последующего сопротивления. В других случаях, которые, возможно, составляют большинство, развертывание сопротивления необходимо уже потому, что иначе инфантильный материал в достаточном объеме не будет получен.

Таким образом, техника работы с сопротивлением имеет две стороны: во-первых, понимание сопротивления в актуальной ситуации через истолкование его актуального смысла, во-вторых, устранение сопротивления через связывание последующего потока инфантильного материала с актуальным. Таким образом, в равной мере учитывая при толковании и то и другое, легко избежать как бегства в актуальное, так и бегства в инфантильное. Тем самым в терапевтическом отношении из помехи анализу сопротивление становится его важнейшим вспомогательным средством.

ж) Характероанализ при обильно поставляемом материале

В случае пациентов, характер которых с самого начала препятствует работе воспоминания, характероанализ в описанном виде, бесспорно, показан в качестве единственно легитимного аналитического способа, которым следует приступать к лечению. Но как быть с теми больными, характер которых с самого начала допускает интенсивную работу воспоминания? Перед нами стоят два вопроса. Необходим ли также и здесь характероанализ в приведенном здесь смысле? Если да, то как здесь осуществляется вводная часть анализа? На первый вопрос можно было бы ответить отрицательно, если бы имелись случаи, которые не обнаруживали бы характерной броневой защиты. Но так как подобные случаи не существуют, а нарциссический защитный механизм раньше или позже, только с различной интенсивностью и с различной глубиной, становится характерным сопротивлением, то принципиально никакого различия нет. Фактическое различие состоит только в том, что в случаях вышеописанного типа нарциссический механизм защиты лежит целиком на поверхности и тотчас проявляется как сопротивление, а в других случаях он расположен глубже, на уровне личности, и поэтому вначале совсем незаметен. Но именно эти случаи и опасны. Там знают заранее, о чем идет речь. Здесь же нередко в течение долгого времени кажется, что анализ протекает прекрасно, потому что пациент внешне с готовностью все принимает, даже обнаруживает улучшения, и быстро реагирует на интерпретации. Но именно такие больные часто приносят самое горькое разочарование. Анализ проведен, но окончательный успех не достигнут. Все толкования израсходованы, первичная сцена и инфантильные конфликты, казалось бы, полностью доведены до сознания, но в конце концов анализ застревает в пустом, монотонном повторении старого, а исцеления не наступает. Еще хуже обстоит дело тогда, когда результат переноса скрывает действительное положение вещей и вскоре после расставания с аналитиком пациент возвращается к нему со всеми своими прежними симптомами.

Богатый негативный опыт, который был приобретен благодаря таким случаям, привел к совершенно естественной мысли, что что-то все же осталось незамеченным, причем не в содержании – ибо в содержательном отношении полнота этих анализов едва ли оставляла желать лучшего. Напрашивалась мысль о неизвестном и невыясненном тайном сопротивлении, которое сводило на нет все терапевтические усилия. Вскоре выяснилось, что эти тайные сопротивления надо было искать как раз в усердии пациента, в явно незначительной защите от анализа. А при дальнейшем сравнении с другими, удачными случаями в первую очередь было отмечено, что эти анализы имели плавное размеренное течение, никогда не прерывались бурными аффективными потрясениями, а главное – что стало ясным лишь в последнюю очередь – почти всегда протекали в «позитивном» переносе, и лишь в самых редких случаях возникали бурные негативные импульсы против аналитиков. Несмотря на то, что импульсы ненависти не оставались непроанализированными, они не проявлялись в переносе или вспоминались бесстрастно. Прототипами этих случаев можно считать нарциссические аффективно вялые и пассивно-женственные характеры. Первые отличаются безучастным и равномерным, последние – экзальтированным «позитивным» переносом.

Таким образом, надо сказать, что у этих внешне «работающих» пациентов – названных «работающими» потому, что они доставляли инфантильный материал, т. е. опять на основе односторонней переоценки содержательного материала, – на протяжении всего анализа характер тайно оказывал сопротивление. Очень часто эти случаи считаются неизлечимыми, по меньшей мере, труднопреодолимыми, что я и сам раньше мог бы подтвердить исходя из собственного опыта. Но с тех пор как мне стали известны их тайные сопротивления, я могу их причислить к случаям, имеющим самый благоприятный прогноз.

В характероаналитическом отношении начало лечения таких пациентов отличается тем, что течение их сообщений не прерывают, а к анализу сопротивления характера приступают только тогда, когда поток сообщений и само поведение явным образом превращаются в сопротивление. Следующий случай типичного пассивно-женственного характера должен это проиллюстрировать и, кроме того, показать, что также и здесь вторжение в глубоко вытесненные инфантильные конфликты происходит само собой. Далее, благодаря прослеживанию анализа до продвинутой стадии, должно быть продемонстрировано закономерное «наматывание» невроза на шпулю сопротивлений при переносе.

Случай пассивно-женственного характера

а) Анамнез

Один 24-летний банковский служащий обратился к анализу из-за состояний страха, которые возникли у него год назад в связи с посещением гигиенической выставки. Еще раньше у него были тягостные ипохондрические опасения по поводу того, что у него плохая наследственность, что он станет душевнобольным и умрет в доме для умалишенных. Для этих опасений он мог привести некоторые рациональные основания: его отец за десять лет до женитьбы заразился сифилисом и гонореей. Дед с отцовской стороны тоже, наверное, болел сифилисом. Брат его отца был очень нервным и страдал бессонницей. С материнской стороны наследственная отягощенность была еще серьезней: отец матери покончил жизнь самоубийством, брат матери – тоже. Сестра его бабушки по материнской линии была «умственно ненормальной» (видимо, меланхолически-депрессивной). Мать пациента была нервной и тревожной женщиной.

Эта двойная «наследственная отягощенность» (сифилис с отцовской стороны; суицид, психозы – с материнской) делала данный случай тем более интересным, что психоанализ, который не отрицает наследственную этиологию неврозов, придает значение лишь одной из многих этиологий и тем самым находится в оппозиции к традиционной психиатрии. Мы увидим, что идея пациента о плохой наследственности была обоснована также иррационально. Несмотря на тяжелую отягощенность, его вылечили. Контроль за возможными рецидивами продолжался с увеличивающимися интервалами в течение пяти лет.

Описание этого случая охватывает только первые семь месяцев лечения, которые прошли под знаком проработки, объективации и аналитического устранения сопротивлений характера. Последние семь месяцев представлены лишь очень кратко, поскольку этот период с точки зрения анализа сопротивления и характера был мало чем интересен. Нам в первую очередь важно описать начало лечения, путь, которым шел анализ сопротивления, а также то, каким образом была найдена связь с материалом из раннего детства. Учитывая трудности, стоящие на пути изложения анализа, будет понятно, что – ради облегчения понимания – мы здесь приводим анализ без второстепенных деталей и повторений, уделяя основное внимание проработке сопротивлений. Мы показываем, так сказать, только каркас анализа, пытаемся выделить его важнейшие этапы и соединить их друг с другом. На самом деле анализ не был таким простым, каким он может показаться в изложении, но в течение месяцев в многочисленных проявлениях, пожалуй, очертились те контуры определенных событий, которые мы здесь пытаемся изобразить.

Приступы страха у пациента сопровождались сердцебиением и параличом всей силы воли. Также и в промежутках между ними его никогда не оставляло чувство недомогания. Приступы страха часто наступали спонтанно, но, кроме того, немедленно возникали, стоило ему прочесть в газете заметку о психических болезнях или о самоубийстве. В течение последнего года его работоспособность уменьшилась, и он опасался, что из-за снижения результатов его могут уволить по сокращению штатов.

В сексуальном отношении имелись серьезные нарушения. Незадолго до посещения гигиенической выставки он оказался несостоятельным при попытке коитуса с одной проституткой. Это, как он утверждал, его мало смутило, но и обычно его осознанное сексуальное желание было невелико. По его словам, ему было нетрудно переносить воздержание. Несколько лет назад один акт ему удался, однако при этом у него произошла преждевременная эякуляция, не доставившая ему удовольствия.

На вопрос, не возникали ли эти состояния страха в прошлом, пациент смог сообщить, что еще ребенком был очень тревожным и особенно в пубертате боялся мировых катастроф. Так, он очень испугался, когда в 1910 году говорили о гибели мира в результате столкновения с кометой, и он удивлялся, почему его родители так спокойно об этом говорили. Этот «страх катастроф» постепенно исчез, но затем полностью сменился идеей о наследственной отягощенности. Состояния страха возникали у него еще в детстве, но раньше такое происходило реже.

Помимо ипохондрической идеи о плохой наследственности, состояний страха и сексуальной слабости никаких невротических симптомов не существовало. В начале лечения у пациента имелось понимание своей болезни лишь в отношении состояний страха, потому что от них он больше всего страдал. Идея о наследственности была слишком хорошо рационализирована, а от слабости либидо (вернее – от импотенции) он страдал не так сильно, чтобы ощущать себя больным. Основываясь на симптомах, можно было говорить об ипохондрической форме истерии страха с облигатным, в данном случае особенно хорошо развитым актуально-невротическим ядром (неврозом страха).

Диагноз гласил: истерический характер с ипохондрической истерией страха. В основе диагноза «истерический характер» лежат аналитические данные о фиксациях. В феноменологическом отношении он казался типом пассивно-женственного характера: его поведение всегда было слишком любезным, покорным; он извинялся по самому ничтожному поводу; при встрече и расставании несколько раз низко кланялся. Кроме того, он был неловок, застенчив и церемонен. Если, к примеру, его спрашивали, согласен ли он перенести сеанс, то он не говорил просто «да», а заверял, что им можно располагать, что он ко всему готов и т. д. Если он о чем-то просил, то при этом поглаживал руку аналитика. Когда впервые я сказал пациенту о том, что, возможно, он не доверяет анализу, он в тот же день пришел ко мне еще раз и, смущаясь, сказал, что он не мог бы вынести мысли, что его врач считает его недоверчивым, и несколько раз извинился за то, что он, видимо, что-то не так сказал, что и подтолкнуло меня к такому предположению.

б) Развитие и анализ сопротивления характера

Анализ проходил под знаком сопротивлений, которые исходили из характера пациента, и развивался следующим образом.

После того как ему было сообщено основное правило анализа, он начал бегло, лишь изредка запинаясь, рассказывать о своих семейных обстоятельствах и наследственной отягощенности. Постепенно на передний план выступили его отношения с родителями. Он утверждал, что одинаково любил обоих и к тому же очень уважал отца, которого описывал как энергичного, ясно мыслящего человека. Отец всегда предостерегал его от онанизма и от внебрачных половых связей. Он рассказывал ему о своем собственном горьком опыте, который он вынес из своих сексуальных переживаний, о своем сифилисе и гонорее, о своих отношениях с женщинами, которые плохо заканчивались; все это говорилось в воспитательных целях, чтобы уберечь пациента от повторения ошибок. Отец никогда его не бил, а с самого начала, осуществляя свои намерения, говорил пациенту: «Я тебя не заставляю, я просто тебе советую…»; правда, делал он это очень настойчиво. Пациент охарактеризовал свои отношения с отцом как очень хорошие, он был ему предан, и на всем белом свете у него не было лучшего друга, чем отец.

Пациент недолго останавливался на этой теме, и почти все сеансы проходили в описании его отношений с матерью. Она всегда была очень заботливой и нежной. Он же, с одной стороны, был таким же ласковым с нею а, с другой, позволял, чтобы мать во всем за ним ухаживала. Она стелила ему белье, приносила ему в постель завтрак, сидела рядом с ним, пока он не засыпал, и даже к началу анализа все еще его причесывала, – словом, он вел жизнь изнеженного маменькина сынка.

Он быстро прогрессировал в обсуждении своих отношений с матерью и по прошествии шести недель был близок к тому, чтобы понять свое желание коитуса. Включая это, он полностью осознал свое нежное отношение к матери – отчасти он знал об этом еще до анализа: ему нравилось валить мать на свою кровать, а она позволяла ему это делать с «блестящими глазами и раскрасневшимися щеками». Когда она приходила к нему в ночной сорочке, чтобы пожелать спокойной ночи, он обычно ее обнимал и сильно прижимал к себе. Более того, хотя он всегда старался сгладить сексуальное возбуждение матери (наверное, чтобы не так явно выдавать свое собственное намерение), он несколько раз как бы мимоходом говорил, что сам отчетливо ощущал сексуальное возбуждение.

Предприняв крайне осторожную попытку донести до него истинное значение этих эпизодов, я тут же натолкнулся на сильнейшее сопротивление: он может заверить, что и с другими женщинами ощущал бы то же самое. Эту попытку я предпринял не для того, чтобы истолковать ему инцестуозную фантазию, а для того, чтобы убедиться в том, что быстрое продвижение в направлении исторически важной инцестуозной любви было уклонением от чего-то другого, актуально более значимого. Представленный им материал о своих отношениях с матерью был совершенно определенным; казалось, что ему нужно сделать лишь шаг, чтобы понять истинное положение вещей. Таким образом, в принципе можно было бы дать интерпретацию, если бы не бросалось в глаза, что содержание его сообщений резко противоречит содержанию его снов и его слишком любезному поведению.

Поэтому я должен был уделять все большее внимание манерам его поведения и материалу сновидений. По поводу сновидений он не приводил никаких ассоциаций; во время сеанса он восторгался анализом и аналитиком, тогда как в реальной жизни очень беспокоился о своем будущем и подолгу размышлял о своей наследственной отягощенности.

Мысли сновидений были двоякого рода: частично они тоже содержали его инцестуозные фантазии; то, что он не высказывал днем, он обнаруживал в явном содержании сна; так, в своем сновидении он преследовал мать с ножом для бумаг или протискивался через отверстие, перед которым стояла мать. С другой стороны, часто речь шла о темной страшной истории, об идее наследственности, о преступлении, которое кто-то совершил, или о язвительных замечаниях, которые кто-то делал, или о демонстрации недоверия.

В первые 4–6 недель анализа в моем распоряжении имелся следующий материал: его сообщения об отношениях с матерью; его актуальные состояние страха и идея о наследственности; его чересчур любезное, уступчивое поведение; его сновидения, среди них те, в которых отчетливо проявлялись инцестуозные фантазии, сны об убийстве и сны о недоверии; определенные признаки позитивного материнского переноса.

Оказавшись перед выбором: истолковать его совершенно ясный инцестуозный материал или подчеркнуть признаки его недоверия – я решился на последнее. Ибо фактически речь шла о тайном сопротивлении, которое на протяжении многих недель не желало проявиться, и именно в этом состояла причина того, что пациент слишком много рассказывал и слишком мало скрывал. Впоследствии выяснилось, что это было первым значительным переносом-сопротивлением, особая форма которого определялась характером пациента. Он обманывал, жертвуя материалом переживаний, который в терапевтическом отношении большой ценности не имел, используя свое чересчур любезное поведение, свои многочисленные и сновидения и мнимое доверие, которое он оказывал аналитику. Он был таким же «услужливым» перед аналитиком, каким был уступчивым всю жизнь перед отцом, причем по той же самой причине, что и здесь, т. е. из страха перед ним. Будь это у меня первый подобный случай, то я не мог бы знать, что такое поведение представляет собой значительное, опасное сопротивление, и не смог бы его устранить, потому что не сумел бы разгадать его смысл и структуру. Однако опыт, ранее приобретенный мною в подобных случаях, показывал, что такие пациенты способны месяцами и даже годами не демонстрировать явного сопротивления и что на толкования, которые им дают, соблазняясь ясным материалом, они вообще не реагируют в терапевтическом смысле. Таким образом, нельзя сказать, что в таких случаях нужно выжидать, пока появится обусловленное переносом сопротивление, потому что оно полностью сформировано с первого же мгновения, разумеется, в тайной форме, свойственной данному характеру.