Текст книги "История французской революции. От первых дней до Директории"

Вильгельм Йозеф Блос
История французской революции. От первых дней до Директории

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

* * *

I. Старая Франция

То великое движение конца восемнадцатого века, которое имело своим последствием переворот во Франции и на большей части европейского континента, мы называем просто Французской революцией и не даем ему более определенного обозначения. Однако это не была только политическая революция, это не был простой государственный переворот, как революция в Англии или в Северной Америке; по существу своему, она была социальным переворотом. До сегодняшнего дня мы на каждом шагу чувствуем ее громадное значение. Она преобразовала и демократическое общество. Ее поэтому нельзя ставить на одну доску с позднейшими французскими революциями, которые являются почти исключительно политическими государственными переворотами, революциями в полном смысле этого слова.

Старая Франция, состояние которой вызвало этот крупнейший из переворотов в истории нового времени, а может быть, и в истории вообще, представляла тогда весьма расчлененное общественное здание. Пьедесталом, на котором покоится все это общественное здание, являются широкие народные массы, выступившие во время революции как «третье сословие». В общественном смысле это понятие включало в себя всех, кто должен был выносить на своих плечах государственные и общественные тяготы: буржуа, рабочих, крестьян, поденщиков и крепостных. На этом широком и глубоком фундаменте покоилась могущественная надстройка господствующих классов, целая масса феодальных, иерархических и аристократических привилегий, увенчивавшихся неограниченной монархией и ее двором. Королевский престол возвышался на вершине государственного и общественного строя.

Тупой, темный и невежественный народ целые столетия безропотно выносил на своих плечах тяжелую надстройку. Те, кто сидели на вершине, привыкли к этому и стали думать, что иначе и быть не может: строение общественного здания считалось предопределенным делом Провидения, но отнюдь не преходящей фазой развития. Привилегии становились все разнообразнее и разнообразнее и все большею тяжестью ложились на народные массы. Борьба за существование, да и самое существование все больше становилось для последних непрекращающейся мукой. В восемнадцатом веке новые идеи немного осветили и ту темную глубину, в которой до тех пор царила одна нищета. Мысль о возможности избавления стала распространяться все шире. Но тяготы все возрастали, пока они не исчерпали пределов возможного и не наткнулись на противодействие. Тогда уже нужен был толчок для того, чтобы вызвать переворот во всех общественных отношениях. Толчок не заставил себя ждать, и общественная почва зашаталась: что раньше было внизу, быстро очутилось наверху, что было вверху, исчезло, как в бездонной пропасти. Феодально-иерархическая надстройка обрушилась со страшным треском, и обломки ее исчезли в бездне революции. Среди этого кружащегося бурного хаоса в страшных муках явилось на свет новое общество.

Монархия и двор

Франция за время Людовиков превратилась в неограниченную монархию. Общеизвестное выражение Людовика XIV «Государство – это я» (L’état c’est moi) вполне соответствовало действительности. Все, что могло противиться королевской власти, было укрощено. Основного государственного закона не существовало; абсолютизм из обычного права превратился и «историческое». Существовало одно только ограничение королевской власти; само по себе оно было незначительно, но впоследствии оно стало для нее роковым: это было право высших судебных учреждений, парламентов, вносить королевские указы в реестр и придавать им тем силу закона. В тех случаях, когда парламент, основываясь на этом установленном обычаем праве, отказывался внести королевский указ в реестр и тем лишал его юридического значения, король лично являлся в парламент, выслушивал дебаты об указе и ставил вопрос на баллотировку. Это называли королевским заседанием. Но если и такое заседание не помогало, то король появлялся в полном облачении, со всеми внешними отличиями своего звания, причем усаживался на пять подушек. Это называли подушечным заседанием. В этом случае были безразличны результаты голосования: король приказывал внести указ в реестр, и там прибавляли только, что он внесен «по королевскому повелению». Упорная борьба между королями и парламентами особенно обострялась при назначении новых налогов, но королевская власть постоянно выходила из нее победительницей. Парламенты, благодаря этому, были популярнее, чем они этого заслуживали; состоя из представителей привилегированных сословий, они, понятно, заботились только о защите интересов стих сословий. Но угнетенному народу было приятно всякое сопротивление верхам, хотя бы оно даже вредило его интересам, как мы это увидим ниже.

Людовик XIV самым широким образом пользовался неограниченной властью, которую он окончательно установил за собой. На государственные доходы он смотрел, как на источник средств, чтоб сделать свой двор самым блестящим и роскошным в Европе; продолжительные и разорительные войны, которые он вел, вполне истощили страну и не принесли ему никакой выгоды. При нем женщины получили при дворе господствующее значение, и это уронило в глазах народа и Европы французскую монархию, а стране принесло неописуемые бедствия. Можно сказать, что направление французской политики в течение полувека зависело от капризов кокоток и что капризы эти сегодня питались ханжеством, а завтра распущенностью. Двадцать пять миллионов людей сгибали шею под капризами какой-нибудь Ментенон, Помпадур или Дюбарри; они свергали правительство, когда им не нравились реверансы первого министра.

Людовика XIV сменило регенство безнравственного герцога Орлеанского; при нем правительство превратилось в шайку биржевых спекулянтов, а в результате мошеннических финансовых операций знаменитого Ло наступило настоящее банкротство. При Людовике XV распущенность двора достигла крайних пределов, а расточение государственных доходов в пользу любимцев и любовниц приняло безумный характер. Нам незачем подробно описывать знаменитый сераль, известный под названием Оленьего парка, который построила королю его любовница Помпадур, когда она отцвела и хотела сохранить за собой его привязанность; высшей точки нравственного падения правительство Людовика XV достигло тогда, когда он на закате дней своих увлекся бывшей проституткой знаменитой Дюбарри, и последняя держала в своих руках правительство до самой его смерти. Было бы интересно сосчитать, сколько стоили Франции царственные метрессы обоих Людовиков; сумма, наверное, необычайно громадная.

В то же время происходили неудачные войны, тяготы и подати народные росли, народ все больше нищал. Когда Людовик XV умер, то его уже провожали в могилу брань и проклятие народное. Государственные колеса так глубоко увязли в грязи, что только такое правительство, которое одарено было бы железной силой, необыкновенным пониманием и талантом, могло бы вытащить их на твердую почву. Но развратного Людовика XV сменил слабый, ограниченный, хотя и добродетельный Людовик XVI, и по какому-то капризу всемирной истории как раз он попал в великую революционную бурю и был ею скошен.

Уже перед смертью Людовика XV находились люди, которые предвидели предстоящий взрыв, предупреждали привилегированных, что они пируют на вулкане. Но кто прислушивался к этим предостережениям? Привилегированные сословия состояли из дворянства и духовенства; по их исторически сложившемуся мнению, третье сословие, т. е. все, начиная от буржуа и работника и кончая крестьянином и крепостным поденщиком, только затем и существовали, чтобы создавать средства для двора. Как государственное сословие, правительство признавало третьим сословием только тех буржуа, которые имели самостоятельный промысел и не зависели от феодальных господ; на языке же революции третье сословие было более широким, выше разъясненным нами понятием.

Познакомимся же с этими тремя сословиями поближе.

Духовенство

Еще до Карла Великого целая треть земельных владений во Франции принадлежала церкви, т. е. духовенству. Благодаря этому сила, богатство, влияние и численность духовенства достигли необычайных размеров. Оно опутало Францию густою сетью организаций, от которых нельзя было скрыться.

Считают, что перед революцией духовенство владело одной пятой всей земельной площади Франции, с доходом в сто миллионов. Десятина (церковный налог) приносила ему еще двадцать три миллиона. Что касается численности, то во Франции было 2800 прелатов и генеральных викариев, 5600 каноников и настоятелей, 60 000 приходских и викарных священников. В монастырях находилось 24 000 монахов и 30 000 монахинь. Люди третьего сословия, буржуа и крестьяне, должны были содержать эту огромную организацию, как паутиной опутавшую страну; на это с них взимались бенефиции и подати. Само духовенство было свободно от податного бремени: оно добилось «исторического права» лишь в эпоху особенной нужды подвергать себя самообложению; оно, действительно, ежегодно давало стране добровольную подать, делало, так сказать, государству подарок, который, к слову сказать, никогда не превышал шестнадцати миллионов.

Как всегда, среди духовенства процветали теологические споры, и преследование «еретических мнений» было повседневным явлением. С другой стороны, образ жизни значительного числа высокопоставленных духовных лиц стоял в резком противоречии с христианским учением. Были такие духовные князья, которые на доходы, получаемые ими от государства, церкви и народа, вели роскошный и распутный образ жизни. Часто они являли собой прямо обидные примеры безнравственности. Отчасти они были заражены радикальной философией восемнадцатого века; они посмеивались над церковью, папой, религией, глупым народом, а иногда даже строили глазки атеизму. О грядущей революции они говорили, как об интересном приключении, ожидающем их в будущем. Они с особым удовольствием читали сатиры на религию, духовенство и церковь, но это нисколько не мешало им ревностно преследовать и строго наказывать свободомыслящих писателей. Как все вообще представители привилегированных классов, они признавали, что религия очень хорошая вещь для бедняков, надеющихся, что на том свете они будут вознаграждены за свои муки на земле: что же касается образованных и просвещенных людей, то для них религия лишена содержания, а церковь представляет собой общественную силу.

Низшее, пролетаризированное духовенство раздувало обнаружившееся скоро недовольство высокомерием и ханжеством высшего духовенства. Дело в том, что мелкое духовенство ничего не получало из крупных церковных доходов. Доход сельского священника колебался между 500 и 200 франков; из этой суммы они часто должны были, еще уделять до 100 франков на ежегодный «подарок» церкви государству. Этот духовный пролетариат склонялся к новым идеям восемнадцатого века; то, что столь многие представители низшего духовенства оказались впоследствии на стороне революции, объясняется, таким образом, его печальным положением.

Как всегда, церковь располагала большим числом благотворительных капиталов, предназначенных на пособия бедным. Эти благотворительные капиталы были известны под именем «достояния бедных людей». Во время революции это обстоятельство причинило много бед; лицемерные попы перенесли этот термин на всю церковную собственность, и когда стали секвестрировать церковные имущества, они подняли крик, что у бедняков отнимают их достояние. Немало глупых бедняков поверили этому и убили не одного революционера.

Дворянство

До революции французское дворянство представляло собой очень многочисленный класс; но численность его не установлена. Высчитано, что духовенство вместе с дворянством составляли 270 000 человек, но надо принять во внимание, что эти два понятия не были строги разграничены: все высокие, влиятельные и хорошо оплачивавшиеся церковные должности и бенефиции король в виде милости обыкновенно замещал дворянами. По наиболее удовлетворяющему нас расчету, число дворян в начале революции достигало 140 000 человек, т. е. приблизительно 30 000 семейств.

В боях фронды была сокрушена сила дворянства, и оно с тех пор начало вырождаться; скоро оно превратилось в смешную карикатуру на грубое, но могучее рыцарство прежних веков. Извелись гордые властители замков, строго охранявшие привилегии своей касты, но стоявшие на уровне просвещения своего времени и соблюдавшие патриархальность по отношению к подвластным им людям. Поместное дворянство обеднело и огрубело. Высокомерное, необразованное и глупое, оно ненавидело дворян-бюрократов, называя их «писцами». Приходится, таким образом, отличать придворное дворянство, служилое, заседавшее в парламентах, и поместное. Дворянство почти вполне свободно было от податей и сумело освободиться даже от земельных налогов, придумав для этого особые формы эксплуатации своих поместий.

Заниматься каким-нибудь промыслом представители этого класса считали для себя позором. Дворяне жили или податями с подвластных им крестьян, или от доходов с имений, или, наконец, служили офицерами в войске. Офицерские должности были почти исключительно в руках дворянства, и еще Людовик XVI издавал распоряжения, имевшие целью затруднить буржуазии доступ к офицерским должностям.

Придворное дворянство вполне зависело от милости короля и было самым высокомерным представителем приверженцев старого порядка; оно состояло, главным образом, из жалких выскочек, распутных и легкомысленных людей, не имевших совести и не понимавших современности. Были люди, которые старались найти остроумие в распутстве этого дворянства, а в придворном этикете – утонченные жизненные формы; но революция прекрасно раскрыла им его действительный характер.

В течение всех периодов революции из образованной и просвещенной части дворянства вышел целый ряд выдающихся людей и передовых борцов. Мирабо, Лафайет, Клермон Топнер, Ларошфуко, Петион, Баррер и, наконец, Робеспьер были дворянами по происхождению. Однако, как класс или как сословие, дворянство, вполне естественно, было решительным врагом тех нововведений, которыми сопровождались первые стадии революции. Привилегии ему были так дороги, что для восстановления старого порядка во Франции оно не остановилось перед союзом с иностранцами.

По мере того как дворянство беднело, оно все больше теснило и обременяло крестьян, которые должны были ему платить оброк и нести барщину. Если на буржуа и на всякого, кто честным путем зарабатывал себе пропитание и не жил на чужой счет, дворянин смотрел с оскорбительным высокомерием, то в крестьянине и крепостном он видел не человека, а вьючное животное. Яснее всего обнаруживалось высокомерие дворянства во время охот: крестьяне страдали тогда столько же от ловчих, сколько и от самой дичи.

Преимущество рождения в то время всегда было решающим моментом. Отменив его, революция резко изменила характер будущего общественного развития.

Но еще до революции остроумный Бомарше в одной из своих комедий критически уничтожил преимущество рождения в прекрасной насмешке. «Кто они? – говорится в “Свадьбе Фигаро” по адресу дворянства. – Они взяли на себя труд родиться!» Напыщенное дворянство сидело в ложах театров и до полусмерти хохотало над шуткой, и ему в голову не приходило, что Бомарше возвестил ему близкую гибель.

Оба эти сословия, дворянство и духовенство, владели двумя третями земельной площади Франции и платили весьма незначительную сумму налогов. Буржуа и крестьяне, которым принадлежала только одна треть земельной площади Франции, должны были нести на себе не только страшные государственные тяготы, но еще трудом своим поддерживать существование тех двух сословий.

Этот факт объясняет всю французскую революцию.

Буржуазия

Поскольку буржуазия официально составляла третье сословие, она состояла из тех подданных недворянского происхождения, которые не находились в личной зависимости от кого бы то ни было, самостоятельно вели свой промысел и не несли личной службы. Хотя по численности третье сословие во много и много раз превышало другие два сословия, оно в генеральных штатах не имело большего численно представительства, чем дворянство и духовенство. Государственные тяготы тяжелым бременем лежали на третьем сословии, но по отдельным провинциям они были распределены очень неравномерно.

Состоятельная буржуазия, понятно, больше всего чувствовала высокомерие дворянства и тяжесть абсолютизма. Поэтому, как всегда, зачатки сопротивления господству абсолютизма раньше всего обнаружились среди имущих буржуазных классов. Отличия между имущими и неимущими классами проявились только позднее, в начале же, когда буря только надвигалась, все единодушно боролись за новую свободу, одинаково желанную для всех. Только в дальнейшем ходе великого переворота обнаружилось, что буржуазный государственный строй, увековечивающий классовые отличия, не то же самое для неимущих классов, что для имущих, – и тогда только это вполне поняли.

Буржуазия, как носительница богатства и образования, очень рано сумела выставить ряд смелых борцов, начавших в печати и в собраниях борьбу с господствовавшими деспотизмом и абсолютизмом. В этих кругах находили себе поддержку все, кто явно или тайно был против двора, дворянства или духовенства. Блестящая и радикальная философия XVIII века пустила глубокие корни в среде этой буржуазии: учение Вольтера, Руссо, Дидро и даже Гольбаха воспламенило широкие круги. Настоящая крупная буржуазия еще не выделилась в отдельный класс, так как у нее не было никаких политических прав. Но в имущей и образованной буржуазии были скрыты уже те элементы, которым предстояло взять на себя управление будущим государством. Государственные деятели, полководцы, юристы и бюрократы новой Франции вышли из этой буржуазии.

Когда-то буржуазия крупных французских городов была очень могущественна, потому что общественное управление городов носило большею частью демократический характер. В пятнадцатом веке это, можно сказать, было общим правилом. Города выделены были как самостоятельные республики; они много боролись с королями и сохранили по отношению к ним независимое положение. Но среди них не было достаточно единения, и долго они не могли противиться централизованной королевской власти. В религиозных движениях XVI и XVII веков короли нашли желанный повод, чтоб сломить власть городов, и в исходе XVII века абсолютизм достиг уже своего расцвета.

Инертная масса мелкой буржуазии сгибалась под тяжестью абсолютизма и долгое время покорно несла тяготы, которые он взваливал на нее. Но когда гнет стал слишком силен, масса пришла в движение и отдалась революционной буре.

Ремесло и промышленность

В 1789 году в Париже был 41 цех. Во время реформатских попыток министерства Тюрго, о которых речь будет еще впереди, они были упразднены, но вслед за тем немедленно вновь восстановлены.

Это были уже мертвенные организации, и они стояли под сильным влиянием полиции. Можно было думать, что их вновь восстановили только для того, чтобы они платили свой промысловый налог. Для принятия в цех были необходимы достижение двадцатилетнего возраста и четырехлетняя ученическая практика. Пробная работа была отменена; при приеме в цех предпочтение отдавалось сыновьям мастеров и мастериц.

На цеховых собраниях в Париже участвовали только члены, платившие наивысший размер налогов, в других городах – все члены. Правительство опасалось, как бы на цеховых собраниях не стали проявляться революционные течения, и полиция стала заботиться об ограничении их. Цехи имели депутатов, начальников, синдиков и адъюнктов; вместе со всемогущей полицией они представляли городское управление. Торговое сословие тоже имело начальников и адъюнктов. Синдики, начальники и адъюнкты, по крайней мере, четыре раза в течение года обходили всех мастеров, чтобы убедиться в том, исполняют ли они цеховые правила и как себя ведут подмастерья, ученики и приказчики. Когда они находили правонарушения, они докладывали о них депутатскому собранию, вызывавшему обвиняемых к себе для внушения, в случае же повторных правонарушений депутатское собрание предавало их суду.

Профессии делились на свободные и несвободные. О занятии свободной профессией достаточно было только заявить полицейскому офицеру; к свободным профессиям относились: беление, производство щеток, чесание шерсти, торговля цветами, парикмахерское, канатное дело, торговля старым платьем, приготовление кнутов, торговля льном, производимая женщинами, садоводство, торговля пряниками, обучение танцам, приготовление матов, торговля птицами, выделка корзин, венков из роз, пробок, крючков, содержание бань, подметание улиц, ткание льна. Однако и свободные профессии находились под строгим наблюдением полиции и не были свободны от притеснений.

Ремесленник чувствовал себя очень скверно в полицейских тисках; полицейская опека становилась для него особенно невыносимой, когда он мысленно переносился в прежние времена, когда ремесленники жили свободными общинами и были пропитаны средневековой гордостью горожанина.

Промышленность тоже не могла развиться во Франции, Кольбер, этот идеал всех промышленников, считавший возможным всего достигнуть при помощи разных «регламентов», пытался создать расцвет промышленности приказами высшего начальства. Он не успел еще состариться, как его деятельность уже пошла прахом. Непрерывные войны увеличивали долги Франции, в 1714 году они уже составляли 3500 миллионов и убивали всякую промышленную инициативу. Если где-нибудь и был слабый зародыш развития, то абсолютизм немедленно парализовал его. Ло с его спекуляциями на бумагах совершенно расшатал экономическое и финансовое состояние страны. Последователи Кольбера еще ревностнее шли по пути регламентов. Особенно деспотическим было отношение к бумажной и ткацкой промышленности, так что эти отрасли производства не могли удовлетворить требованиям и потребностям современности. В 1734 году купцам запрещено было издавать рекламы, «так как они не вправе прибегать к искусственным средствам для завлечения покупателей». «Регламенты» устанавливали длину и толщину ниток для основы и для ушка, число их, длину и ширину сукна и устройство ткацкого станка. Если сукно было длиннее, чем допускал регламент, то королевский чиновник-инспектор отрезал лишнюю часть и отдавал бедным; бывали случаи, что большое количество кусков сукна, не соответствовавших регламенту, сжигалось. За такие проступки фабрикант мог быть даже выставлен к позорному столбу. Такими бессмысленными предписаниями правительство думало поднять на известную высоту качество всех товаров, но успеха оно, конечно, не имело. Все объединились для противодействия правительству и стали нарушать регламент. В 1776 году промышленности дали возможность свободнее вздохнуть, но тяготевший над ней гнет еще долго давал себя чувствовать.

Таким образом, и у промышленности было немало причин сопротивляться гнету старого порядка. Долгое время потом она еще не могла оправиться.