Текст книги "История французской революции. От первых дней до Директории"

Клятва в зале городского собрания

Смелость и решительность всегда производят выгодное впечатление, и действия национального собрания не могли остаться без влияния на тех депутатов других сословий, которые были преданы народным интересам. Большинство представителей духовенства решило присоединиться к национальному собранию. Двор считал необходимым противиться этому присоединению и оттянуть его до того дня, когда предполагалось, что король снова явится в собрание и положит конец дерзким притязаниям мещанской сволочи, как выражались аристократы. Чтобы выполнить это насилие, двор не нашел более умного предлога, как заявить, что, ввиду предстоящего прибытия короля, зал нужно привести в порядок и что поэтому заседания национального собрания придется прервать. Решение это было передано президенту Бальи запиской обер-церемониймейстера графа фон Дрё-Брезе утром 20 июня. Бальи запиской же ответил, что королевского указа он по этому предмету не получил и что указаниями обер-церемониймейстера он руководствоваться не может. Когда же депутаты собрались на заседание, они нашли зал заседаний закрытым и охраняемым военной силой, предложившей им убраться.

Насилие это не лишило бодрости депутатов; они уже заранее приготовились к чему-либо подобному. По предложению д-ра Гильотина, известного по названному его именем орудию казни, они решили отправиться и зал городского собрания. Этот зал, предназначенный для балов, был очень больших размеров, без всякой мебели, и теперь он послужил убежищем для находящихся в опасности депутатов. Заседания свои они должны были вести среди этих голых стен, стоя.

С принесенной кем-то скамейки стали раздаваться огненные речи. Решено было отправиться в Париж и там отдать себя под защиту парижского населения. Предварительно, однако, Мунье внес предложение принести всем собранием клятву в том, что они не разойдутся до тех пор, пока не будет создана соответствующая народным желаниям конституция. Собрание, находившееся под дамокловым мечом опасности, с самоотверженным воодушевлением присоединилось к предложению Мунье, и Бальи, став на стул, взял с собрания следующую клятву:

«Вы клянетесь в том, что не разойдетесь и будете собираться, где только возможно, пока не будет выработана конституция для королевства и пока она не получит надежных гарантий».

С бурным воодушевлением, подняв руки вверх, собрание принесло эту памятную присягу. «Клянемся», – ответили шестьсот депутатов, а собравшийся у здания городского собрания народ с улицы тысячами радостных голосов закричал: «Да здравствует национальное собрание!» Чтобы окончательно связать себя, было тотчас решено подписать присягу, и тогда один-единственный депутат юрист заявил протест против нее. Среди депутатов третьего сословия оказался один только депутат, не оправдавший народного доверия.

На следующий день национальное собрание избрало местом своих заседаний церковь С.-Луи, и здесь к нему присоединилось 149 депутатов от духовенства. Так-то вместе с решимостью росла и сила. Клятва в зале городского собрания лишила старый абсолютизм последних остатков значения в глазах французского народа. Опираясь на сочувствие и доверие народных масс, национальное собрание постепенно и последовательно шло к достижению своей великой цели – к полному уничтожению устарелого феодального господства. Клятва в зале городского собрания сыграла роль скалы, о которую бесследно разбились все насилия гибнущего абсолютизма.

Неудавшийся государственный переворот

Неккер посоветовал королю объявить недействительными постановления третьего сословия, а наказы депутатов – несуществующими; для того же, чтобы эта пилюля не показалась народу слишком горькой, он рекомендовал позолотить ее обещаниями некоторых реформ, например облегчения податей, отмены бланков о задержании, свободы печати и т. п. Людовик уже склонился было к такому решению, но королева убедила его не слушаться Неккера. Вследствие этого Неккер не явился на важное заседание 23 июня, и народ снова возвратил ему немного той симпатии, которую он успел уже к тому времени потерять окончательно.

23 июня Людовик XVI появился в зале заседаний с тою же пышностью, как и при открытии заседаний Генеральных штатов. Все сословия были уже в сборе, но депутатов третьего сословия долго заставили ждать на улице под дождем и впустили через боковую дверь, заставив их долго стучаться. Король начал свою речь выражением порицания сословиям за возникшие между ними раздоры, а постановления третьего сословия, «так называемого национального собрания», он объявил недействительными. Тон, которым король этот раз обращался к собранию, был высокомерен, и следы внушений королевы и двора были очень заметны. Он уверят, что до сих пор всецело посвящал свои заботы благоденствию народа, – утверждать это перед мыслящими людьми было, по меньшей мере, комичным. Затем он обещал дать конституцию с тремя палатами, обложить имения привилегированных сословий, если последние на это согласятся сами, но все это, конечно, звучало как насмешка. Кроме того, он говорил о своем желании «разумно» обеспечить свободу личности, созывать через правильные промежутки времени генеральные штаты и предоставить им право утверждения налогов. При всех этих реформах он обещал обратить особое внимание на то, чтобы права собственности не пострадали; а это маленькое замечание лишало всякого значения все его обещания. В общем же фальшь и двусмысленность этих обещаний выступали с такой ясностью, что недоверие ко двору у сторонников реформ возросло еще более. Заканчивая свою речь, Людовик XVI придал своему голосу побольше высокомерия и сказал: «Я приказываю вам, господа, немедленно разойтись. Завтра же пусть каждый из них явится и тот зал, который предназначен для его сословия».

Когда король оставил зал, дворянство и духовенство последовали королевскому повелению, депутаты же, составившие национальное собрание, остались сидеть в глубоком молчании. Они были полны решимости не подчиниться приказаниям абсолютной власти. Это молчание народных представителей было более чем красноречиво; но еще красноречивее была раздавшаяся в этой тишине речь того человека, который с этого момента становится одной из заметнейших фигур революции; это был Мирабо.

Оноре Габриель Виктор Рикетти граф де Мирабо, сын знаменитого писателя-дворянина из Прованса, отличался выдающимися способностями, пылким, страстным характером и очень рано уже не мог ужиться ни со строгим отцом, ни с другими заурядными людьми. Он поступил было на военную службу, но она ему не понравилась; стал вести распутную жизнь, имел много романов и наделал много долгов. Отец постарался, чтобы при помощи бланка о задержании его заключили в государственную тюрьму, и он содержался сперва на острове Ре, затем на Ифе и в Жу. Из Жу он бежал вместе с красивой и молодой женой парламентского деятеля в Голландию. За это его приговорили к смертной казни через повешение, и казнь эта была выполнена над его изображением. Голландия выдала его, и он просидел два года в Венсенне. Добившись свободы, он получил дипломатическое назначение в Берлин. Там он написал книгу о Пруссии и за это подвергся высылке. Возвратившись во Францию, он стал писать против ненавистного ему абсолютизма, и его уже должны были арестовать, как началась революция. Дворянство инстинктивно ненавидело этого необыкновенного человека, и Мирабо примкнул к третьему сословию. Очень часто народ устраивал этому смелому писателю овации и триумфы. Чтоб получить возможность попасть в государственное собрание, он должен был показать, что он занимается каким-нибудь дедом, и он не задумался открыть суконную лавку. Явившись в Генеральные штаты, он жаждал мести абсолютизму, так долго морившему его в тюрьмах, и дворянству, исключившему его из своей среды. Вряд ли можно себе представить более страшного противника для старого порядка и более умелого вождя третьего сословия, чем оказался Мирабо. Это был человек государственного ума и один из величайших политических ораторов всех времен – словом, политический гений. Остается только пожалеть, что он навсегда запятнал славу своего имени, не устояв перед подкупом двора. Пока же значение его быстро возрастало. Ему было тогда ровно сорок лет. Его могучая фигура с некрасивым, изрытым оспою лицом, неуклюжими жестами, его увлекающий пафос, ядовитый сарказм, громкий голос, напоминания об учиненных над ним насилиях – все это превращало его в олицетворение страшного суда над двором и привилегированными сословиями, против которых он направил свою деятельность.

Речь свою он начал с заявления, что король не вправе делать собранию какие-либо указания, что же касается уступок деспотизма, то их всегда надо принимать с оглядкой, так как за ними всегда скрывается опасность. С особенной силой он напоминал депутатам о клятве, принесенной ими в зале городского собрания. В этот момент появляется несчастный обер-церемониймейстер Дрё-Брезе и спрашивает президента Бальи: «Вы слышали королевский приказ?» Бальи уклончиво ответил, что собрание должно сперва обсудить его. Тогда перед этим царедворцем стал Мирабо, объяснил ему, что он здесь не вправе говорить и вообще никаких прав не имеет, и в заключение крикнул ему: «Мы собрались сюда по воле народа, и только силою штыков можно будет нас разогнать. Передайте это вашему господину». Раздался гром аплодисментов, царедворец поспешил скрыться, а Сийес прибавил следующую выразительную фразу: «Сегодня мы те же члены национального собрания, какими были вчера. Приступим же к совещаниям!» Так как показались солдаты, то, по предложению молодого, увлекающегося и красноречивого адвоката Барнава из Гренобля, собрание постановило: личность депутатов национального собрания неприкосновенна; всякий, кто преступит этот закон, подлежит народному суду как бесчестный изменник своему народу и уголовный преступник.

Мирабо сказал очень верно. Он мог бы сказать, конечно, что собрание останется и умрет на своем посту, но в случае если бы разогнали собрание, эти слова были бы только смешны. Перед штыком собрание устоять не могло, и Мирабо был прав, когда он сознавал, что штыкам придется уступить. Но за национальным собранием стояло парижское население, и потому штыков в дело не пустили.

Ввиду всеобщего брожения решимость двора поколебалась, и он не опустил занесенной уже руки. В этот момент Людовик потерял мужество и сказал церемониймейстеру, передавшему ему слова Мирабо: «Если господа представители третьего сословия не желают очистить зал, то пусть они в нем останутся». И, добившись этого права, третье сословие осталось и приступило к выработке конституции. Оно составило, таким образом, учредительное собрание. Абсолютизм же и двор в этот день потеряли последнее свое значение.

Неккер подал в отставку, но по просьбе короля и королевы (обещавшей следовать его советам, взял свою отставку обратно. Между тем к национальному собранию примкнуло еще 47 представителей от дворянства с герцогом Орлеанским во главе. Король, признавший наконец собрание, не находил для него достаточно милостивых и благосклонных выражений. Двор же, тем не менее, решил перенести собрание в Версаль, чтобы лишить его защиты парижского населения. В Версале же надеялись при помощи войск вынудить у собрания утверждения финансовых проектов, а потом разогнать его.

Если бы не парижское население, план этот, может быть, и удался бы; но, чувствуя, что правительство что-то затевает, парижское население решительно выступило и предупредило этот переворот сверху.

В августе 1789 года англичанин Юнг опубликовал свое путешествие по Франции; описав массовую нищету и вырождение провинций, он замечает: «Может такой народ когда-нибудь освободиться? Никогда. Ни через тысячу лет! Лишь просвещенное население Парижа брошюрами и статьями добилось всего!»

Штурм Бастилии

Скоро стали заметны приготовления к тому удару, который двор думал нанести народному представительству. Правительство стало стягивать войска вокруг Парижа и Версаля, поручив командование ими грубому аристократу, маршалу де Брольи. Большая часть войск состояла из наемных иноземцев, так как на французские войска положиться не решались. 30 000 человек уже окружили бурно волнующийся город, а 20 000 человек подкреплений уже подходили к Парижу. Мирабо предложил послать к королю депутацию и потребовать отозвания войск. Король отклонил это требование и сказал, что войска призваны для охраны Генеральных штатов. Впрочем, добавил он, если собрание обнаруживает опасения, он готов перенести его в Суассон или в Анжу. Этим король, далеко не одаренный дипломатическим талантом, выдал весь план двора.

Когда открытые приготовления к государственному перевороту стали всем известны, в Париже началось необычайное брожение и возбуждение. Народ во всех общественных местах собирался толпами. В нападении на народное собрание он видел угрозу самому себе. В то время как рабочие стекались на улицу, представители буржуазии собрались в городской ратуше. Избиратели 60 отделов или участков собрались там в качестве политического союза. Народные массы заполнили сады Пале-Рояля, который герцог Орлеанский весьма охотно раскрыл для этой цели. Со столов и скамеек здесь произносились речи и разъяснилось народу положение вещей. Говорили главным образом о войсках и о предполагавшемся государственном перевороте.

11 июля Неккер совершенно неожиданно получил отставку. При дворе думали, что он готовится стать во главе ожидаемого народного восстания, хотя можно смело утверждать, что такому трезвому финансисту это никогда и в голову не приходило. Он немедленно уехал в Брюссель, так как не без основания опасался ареста. На место Неккера был назначен известный аристократ и враг народа барон де Бретейль, избравший себе подходящих коллег для управления. Отставка Неккера сперва всех ошеломила в Париже, но затем возбуждение возросло до максимума. Все уже видели, чего можно ожидать от двора. Многотысячная толпа, собравшаяся в парке Пале-Рояль, от гнева переходила к воодушевлению, от ярости к нерешительности. Молодой адвокат Камилл Демулен, которому, подобно многим, суждено было прославиться и погибнуть от революции, нашел, наконец, выход всеобщему возбуждению. Среди этого народа, частью испуганного, частью сновавшего в ярости туда и сюда, он взобрался на стол с пистолетом в руке. Его обычно запинающаяся речь потекла в тот момент воодушевления как расплавленная лава. «Граждане, – воскликнул он, – нельзя терять ни минуты. Отставка Неккера – это сигнал к Варфоломеевской ночи для всех патриотов. Еще сегодня вечером через Марсово поле вступят в город германские и швейцарские батальоны, чтобы задушить нас. Для нас только одно спасение: к оружию, граждане!» Толпа тысячами голосов приветствовала смелого оратора. Он сорвал с дерева лист и воткнул его в свою шляпу, все остальные сделали то же самое. И зеленый цвет, цвет надежды, стал внешним признаком патриотов. В скором времени этот цвет был оставлен, так как это был цвет графа д’Артуа.

При кликах «К оружию!» толпа рассеялась по улицам, не имея перед собой никакой определенной цели. Люди неуверенно метались туда и сюда, как это всегда бывает в таких случаях. В одном магазине забрали бюсты Неккера и герцога Орлеанского и с триумфом понесли их на площадь Людовика XV. Всех встречных прохожих вынуждали снимать перед этими бюстами шляпы. В тот момент, когда эти бюсты обносили вокруг изваяния любовника Дюбарри, появился князь де Ламбек во главе драгунского полка Royal-Allemand (королевско-немецкого). Этот грубый солдат тотчас же приказал своей кавалерии произвести сабельную атаку на толпу, и много народа было зарублено и растоптано лошадьми. Безоружная масса рассеялась по улицам с криками: «К оружию!» Герцог Орлеанский тоже советовал вооружиться, и общество избирателей в городской ратуше раскрыло народу находившийся там склад оружия. Как всегда в таких случаях, оружейные мастера и торговцы должны были отдать принадлежащее им оружие, и это нельзя назвать грабежом, потому что большинство их охотно делало это. Предметов ценных нигде не грабили и не расхищали. Французская гвардия была на стороне народа, потому что он освободил несколько заключенных в аббатстве гвардейцев. Гвардию держали в казармах, приставив к ней в качестве караула отряд полка Royal-Allemand, состоявшего из одних немцев. Но когда гвардии стало известно, что началось народное возмущение, она вырвалась из казармы, не обращая внимания на офицерские приказания. «Вы за третье сословие?» – спросили они драгун. «Мы за наших начальников», – ответили те. Началась битва. Гвардия дала залп; много драгун было убито, а остальные разбежались. Форсированным маршем двинулась гвардия на площадь Людовика XV и заняла там позицию, чтобы вместе с народом отразить нападение ожидаемых с Марсова поля войск.

Но этого нападения не последовало. Де Безанваль, командовавший на Марсовом поле, правда, выступил, но не мог заставить свои войска напасть на гвардию. Некоторые войсковые части перешли на сторону народа, и Безанваль ретировался опять на Марсово поле. Пока что народ срывал свой гнев на королевских таможнях и разрушал их вместе с барьерами.

Двор не был особенно опечален восстанием, так как он надеялся, что легко можно будет подавить его и без всякого затруднения разогнать национальное собрание. Парижская городская дума, во главе которой стоял негоциант Флессель, отступила на задний план, так как ничего не хотела предпринять против двора. Место ее заняло заседавшее в городской ратуше собрание избирателей, объявившее, что оно не разойдется, и вынудившее Флесселя стать во главе собрания.

На следующий день, 13 июля, с самого раннего утра зазвучал набат, и народ высыпал на улицы, отыскивая оружие. Оружия находили очень мало, и Флессель в данном случае оказался предателем. Он говорил, что там-то и там-то хранится оружие, но всякий раз оказывалось, что это было неверно. Было ясно, что он хочет затянуть дело, чтобы приближающиеся войска нашли народ еще безоружным. Но комитет избирателей энергично взялся за народное дело. Он постановил организовать гражданскую милицию (национальную гвардию), назначив ей кокарду синего и красного цветов – цвета города Парижа. Так как сейчас же нельзя было раздобыть того количества ружей, которое нужно было для 18 000 человек гражданской милиции, то комитет избирателей заказал 50 000 пик, которые и были изготовлены в невероятно короткий срок. Таким образом, можно было надеяться оказать успешное сопротивление, но и в тот день нападения не последовало, так как Безанваль не был достаточно уверен в своих войсках и ожидал медленно подходивших подкреплений.

Национальное собрание объявило себя постоянным, потребовало удаления войск и учреждения гражданской милиции, выразило сожаление по поводу отставки Неккора и возложило ответственность за все, что произошло и произойдет, на королевских советников. Дворянство и духовенство приняли участие в этих постановлениях.

В ослеплении своем двор был уверен в своей победе. Ожидали только прибытия подкреплений, которые должны были положить конец парижскому восстанию и сломить сопротивление национального собрания. Правительство вполне положилось на штыки, но на этот раз ему суждено было оказаться бессильным.

14 июля снова зазвучал набат. Отыскивавший оружие народ открыл в погребах Дома Инвалидов склад в 30 000 ружей, большое количество сабель, шпаг и несколько пушек. Народ вооружился; рабочие Сен-Антуанского предместья и предместья Сен-Марсо под предводительством пивовара Сантерра соединились с гвардией.

Вооруженные массы жаждали боя и искали, на кого бы напасть. Народный гнев как-то сам собой обрушился на Бастилию, ту ужасную государственную тюрьму, разрушения которой, между прочим, требовали уже некоторые наказы выборных. Кроме того, руководители восстания могли опасаться, что при нападении войск Бастилия послужит им несокрушимым оборонительным пунктом.

Словом, в полдень 14 июля по улицам Парижа раздается крик: «К Бастилии! К Бастилии!» Тысячи голосов повторяют этот возглас, и вооруженные толпы направляются к ненавистной крепости.

Бастилия была расположена в середине города и представляла собой крепость, построенную в конце четырнадцатого столетия. Она состояла из восьми громадных башен, по сто футов вышины, соединенных друг с другом стеной в девять футов толщины. Все это было окружено рвом в 25 футов глубины, а вовнутрь крепости можно было проникнуть только по подъемным мостам. 14 июля гарнизон крепости состоял из 82 инвалидов и 33 швейцарцев. Провианта в крепости французского деспотизма было только на сутки; двор ничего не сделал для того, чтобы снабдить крепость необходимыми средствами защиты.

Под неприступными стенами Бастилии раздавался гул вооруженного народа и грозный крик «Сдавайте Бастилию! Сдайте нам Бастилию!» Гарнизон оставался неподвижным за поднятыми мостами, а губернатор Делонэ оставил без ответа требование сдачи. Тогда выступили вперед два человека – сержант Эли и женевский часовщик Гюллен, известный впоследствии генерал Империи. Они стали рубить топорами цепи большого подъемного моста, и мост удачно упал. Народ устремился на мост и направился к воротам. В этот момент Делонэ приказал стрелять. Раздался залп бастильских орудий по нападавшему народу, а затем последовал оживленный ружейный огонь из амбразур. Многие были убиты и ранены. Народ энергично отвечал на огонь, но не мог причинить вреда укрывавшимся за толстыми стенами защитникам Бастилии. Залп картечью заставил даже наступавших очистить мост, но Эли и Гюллен снова бросились вперед, и бой снова загорелся. За время четырехчасового безуспешного штурма вся земля пропиталась кровью. В этой крови получила крещение победа третьего сословия.

Гром орудий и ружейная трескотня перепугали комитет избирателей в городской ратуше. Он отправил к Бастилии депутацию с целью посредничества, но это не имело успеха. Это только возбудило недоверие со стороны народных борцов. Бой продолжался, но в это время прибыла к Бастилии верная союзница народа – гвардия и привезла с собой пушки. Она выставила свои орудия вперед и открыла по крепости усиленный огонь. Делонэ приказал ответить таким же жестоким огнем, и снова большое число нападавших было убито и ранено. Но гарнизон Бастилии потерял присутствие духа, когда увидел, что гвардия напала на крепость. Совершенно неожиданно он поднял белый флаг в знак того, что крепость сдается. Делоне хотел было взорвать себя вместе с пороховым складом, но гарнизон помешал ему в этом.

Орудия замолкли, и офицер швейцарцев через амбразуру потребовал свободного пропуска гарнизону. Народ закричал: «Спустите мост!», а Эли и Гюллен прибавили: «Вам ничего не сделают!» Мост был спущен, и осаждавший народ ворвался внутрь. Было пять часов пополудни, когда Бастилия перешла в руки народа, но победа была куплена ценою многих жертв.

Гарнизону даровали жизнь, но губернатора и коменданта Бастилии невозможно было защитить от разъяренной толпы, которой своими глазами пришлось видеть, как многие сотни из ее рядов пали под картечью гарнизона. Оба они были убиты, а головы, их надеты на пики. Вскоре затем в городском доме появилась группа народных борцов и взяла там предателя Флесселя. У Делонэ будто бы найдено было письмо Флесселя такого содержания: «Держитесь до вечера: вы получите подкрепление!» Флессель был отведен к Пале-Рояль, где предполагалось судить его. Но по дороге к арестованному приблизился какой-то неизвестный и сразу уложил его выстрелом из пистолета.

В Бастилии оказалось всего семь государственных преступников, причем двое из них уже успели сойти с ума от продолжительности заключения. Это обстоятельство часто хотели истолковать в пользу правительства Людовика XVI, как будто эта случайность делает Бастилию менее ужасной темницей, может примирить нас с бланками о задержании.

В то время как одна часть победоносного народа при радостных криках разрушила ненавистный оплот деспотизма, Париж готовился отразить нападение войск, стянутых на Марсовом поле. Город превратился в военный лагерь. Набат не прекращался, отливали пули, ковали пики, взрывали мостовую и строили баррикады. Дома были приготовлены к обороне, и гражданская милиция стала под ружье. Все твердо ждали боя.

Но и на этот раз нападения войск не последовало, так как король в это время уже потерял мужество. Двор дал этому монарху совсем ложное представление о положении и событиях в Париже. Но тут перед королем выступил герцог де Лианкур, главный начальник придворной гардеробной и член Генеральных штатов, и описал ему истинное положение вещей – как народ вооружился, взял Бастилию и что на войска нельзя положиться.

– Э, – сказал Людовик, – да ведь это форменный бунт!

– Нет, ваше величество, – ответил герцог де Лианкур, – это революция.

Маршал Броглио собирался в ночь с 14 на 15 июля напасть на Париж с семи сторон; подчинив город, можно было разогнать национальное собрание и заставить парламент внести в реестр финансовые эдикты и выпустить новые кредитные билеты. Этот план побудил: перейти на сторону революции не только среднюю, но и крупную буржуазию, потому что буржуа всегда храбрее боролись за свое имущество, чем за общечеловеческие права. Две депутации национального собрания получили от Людовика самый решительный отказ на просьбу удалить войска, но после рассказа герцога он немедленно отдал это приказание. Двор был побежден смелостью и мужеством парижского народа.

Под возбуждающим влиянием разыгравшихся в Париже событий национальное собрание оставалось на своих местах всю ночь с 14 на 15 июля. Утром 15 июля получено было извещение, что король прибудет в собрание в сопровождении одних только двух своих братьев. Это вызвало крики одобрения. Но рассудительный Мирабо сумел подавить этот наплыв прежних верноподданнических чувств.

Он напомнил о пролитой в Париже крови, рекомендовал строгую сдержанность и закончил: «Молчание народа – наука королям».

Король был встречен мрачным молчанием, и это произвело на него сильное впечатление. Он уже обратился к депутатам, как к национальному собранию, объявил себя заодно с народом и закончил растроганным голосом: «Итак, представители моего парода, доверяюсь вам». Громом одобрения ответило на эти слова увлеченное собрание. Оно примирилось с королем, который еще за минуту перед тем хотел разогнать его силою оружия и которого привел в среду столь ненавистных ему депутатов страх перед победоносным парижским населением. Не только отдельные люди, но и целые собрания иногда впадают в сентиментальность.

Собрание послало в Париж мирную депутацию, состоявшую из Бальи, Лалли-Толандаля, Лианкура и Лафайета. Эта депутация возвестила об отозвании войск, о смене министра Бретейля и о назначении Неккера на его место. Депутация была принята народом при громких кликах радости, но когда было возвещено, что король прощает французской гвардии, поднялась буря недовольства, которую с трудом удалось успокоить. Гвардия – говорил народ – не нуждается в прощении.

16 июля Бастилия была окончательно стерта с лица земли: затем, на основании нового муниципального положения, установившего главный совет представителей 60 секций и общинный совет из 30 членов, тоже избранных секциями, мэром Парижа был избран знаменитый ученый Бальи, а командиром национальной гвардии, как назвали гражданскую милицию, был избран Лафайет.

Национальная гвардия получила у Лафайета военную организацию, а цветами ее были синий, белый и красный. С тех пор этот трехцветный флаг стал знаком национальной свободы.

Король вернулся в Париж, и в воротах новый мэр Бальи встретил его такими словами: «Ваше величество! Я приношу вашему величеству ключи прекрасного Парижа. Эти же ключи некогда были поднесены Генриху IV. Он тогда завоевал себе народ, теперь народ завоевал себе короля!» Эта речь не понравилась народу. Вооруженный, он стоял мрачными и молчаливыми шпалерами, сквозь которые надо было пройти королю. В городской ратуше король пристегнул к своей шляпе трехцветную кокарду, и народ ответил на это кликами радости. Можно было, впрочем, заметить, что новая роль порядочно уже надоела королю.

Некоторые отзвуки восстания еще можно было заметить в Париже. Суровый человек и ненавистный народу Фулон, бывший министром финансов в кабинете Бретейля, под арестом был приведен в Париж. Увидев его, народ вспомнил, что он применял прежде самые суровые меры взыскания налогов и сказал раз по адресу голодающего народа: «Пусть жрет сено, сволочь!» Он был отбит от конвоя и повешен на фонаре. Та же участь постигла и зятя его Бертье, которого народ по той же причине ненавидел.

Неккер был возвращен, и в третий раз занял пост министра. Въезд его был настоящим триумфом; народ даже выпряг его лошадей. Но первые шаги его уже вызвали народное недовольство, так как он сейчас же даровал амнистию деятелям неудавшегося государственного переворота Безанвалю и другим. Мирабо обрушился на него, и скоро этот женевский банкир, совершенно лишенный политического таланта, окончательно потерял народное расположение. Он так низко пал во мнении народа, что последний даже не ненавидел его, а просто забыл об этом человеке, имя которого некогда было одним из популярнейших во Франции.

Такой исход исполнил всех прекраснейшими надеждами; больше всего надеялся народ, кровью заплативший за завоеванную свободу. Он еще не понимал вполне своих интересов и не знал, что представители третьего сословия, носители парламентской революции, были основателями нового класса, решившегося заменить старые привилегии новыми. Они приняли из рук народа революционную власть и старались установить повсюду гражданский порядок в интересах возникающей буржуазии. Так называют теперь тот гражданский класс собственников, который тогда получил политическую власть. Народ должен был образовать пьедестал этого гражданского порядка и вернуться к своей работе. Никто еще не подозревал, что гражданская гвардия, учрежденная для защиты народа, в скором времени уже будет защищать новый привилегированный класс от волнующегося народа и направит свое оружие против той же самой толпы, которая взяла Бастилию. Таков обычный ход таких революций. Когда народ уничтожает старые привилегии, под именем свободы возникают новые, остающиеся для народных масс не чем иным, как порабощением.