Текст книги "Окончательная реальность"

– Шелленберг опирается исключительно на СД. В Рейхе все вопросы сейчас решает СД. Но послушай, Вильгельм, они действительно хотят реформ. Если тебя смущает…

– Умберто, а ты тоже связан с СД?

– Что ты, что ты, Вильгельмушка! Ну, просто… я работаю с информационными технологиями… Ты же знаешь. Это приоритетное направление, конечно, есть какие-то связи.

– Понятно.

Я колебался. Меня не смущало участие в сомнительных СД-шных играх под названием «перестройка». Ради того, чтобы поехать в Москву, повидать детей, Лию, я бы и секунды не раздумывал. Меня смущали бесконечные совпадения.

– Ты когда улетаешь? – спросил я.

– Завтра утром, даже не искупаюсь, – ответил Умберто.

– Послушай, хочу тебе сказать, потому что верю – ты мне друг. Вся эта хива насчет перестройки – блеф. Этот роман идет за мной еще с Москвы. Я возьмусь за это дело. Но если ты что-то знаешь или узнаешь в будущем, скажи мне, пожалуйста.

Умберто смотрел на меня, как на безумца.

– Конечно, само собой. Все расскажу. Один малый из СД, серьезный человек, работал всю жизнь с Шелленбергом, прознал про какие-то рукописи, якобы исчезнувшие из Петербурга. Раскопал их один готский журналист, некто Моложавенко, еще в шестидесятые. Была какая-то статья. Речь в статье о том, что, дескать, это рукописи «Тихого Дона». Но принадлежат они не Шолохову, а некоему Федору Крюкову, белогвардейскому офицеру и писателю. В СД решили эту карту разыграть. Зачем? Чтобы двинуть Леопольда Ильича и чуть-чуть развеселить народ. Туда-сюда, хватились, рукописей нет. Исчезли без следа. Они этого не любят. Решили начать поиски. Но не официальные, а вроде как заказать литературное расследование. Нашли меня. Спросили про тебя… Сказали, что рукописи эти – бомба, троянский конь, сенсация.

– Но почему я? Это же нонсенс.

Умберто приложил руку к сердцу.

– Не знаю, Вильгельм, клянусь, не знаю.

Я проводил его до гостиницы. На обратном пути домой у меня было время подумать. Все, что приходило в голову, было полным бредом. Но в любом случае это сулило шанс – вернуться в Москву, увидеть Лию. Внезапно я поймал себя на гадкой мысли: «Хочу узнать тайну. Вне зависимости от того, увижу Лию или нет».

* * *

На следующий день предстояло сделать много важных дел.

С утра в банк. Операционистка очень удивилась, увидев карточку, попросила паспорт и ушла – наверное, советоваться. Вернувшись, долго и неохотно заполняла какие-то бумаги, но требуемую сумму выдала. Я запросил рейхсмарки, все-таки лучше местных тугриков.

На улице около моего велосипеда скромно стоял Боббер.

– Здравствуйте, Вильгельм Павлович.

– Привет, Шура, уезжаю я.

– Понятно, кто бы сомневался. Если уж такие карточки присылают, наверное, и паспортишко не забудут.

– Верно, Шура, так что бывай…

– Не плюйте в колодец, Вильгельм Павлович, пригодится воды напиться.

Я с интересом взглянул на участкового.

– Ты о чем, друг?

– Ну, придумайте что-нибудь, вы человек ученый, порученьице какое-нибудь. Все выполню. Я выполню, а вы меня отблагодарите. Времена-то какие наступают! Капиталец надобно иметь стартовый.

– Во как. Грамотный милиционер пошел.

– Я из народной милиции уходить собираюсь, Вильгельм Павлович. Кооператив хочу открыть. Раскручусь, вовек не забуду.

– Лучников что ли сагитировал?

– Почему Лучников? Много и без него разговоров ходит.

– А как кооператив-то назовешь, Шура?

Боббер оживился, в глазах заиграл огонек.

– О, это я давно придумал, Вильгельм Павлович. «Афина Паллада» назову.

Я вздрогнул.

– Почему?

– Просто так, название красивое. Понравилось.

Я выдал Бобберу 500 рейхсмарок и поручил навести справки о ростовском журналисте Моложавенко.

Весь день мне было нехорошо. Мысли путались. Ближе к вечеру я уволился с работы. Съездил на вокзал. Сделал еще кое-какие дела, домой вернулся поздно. Лучников бродил по квартире мрачный.

– Ты уедешь, и мне подселят какого-нибудь му-да-ка, – по слогам произнес он. – Что я буду делать? Вообще, наверное, с ума сойду.

Мне стало жалко соседа.

– А как же твои кооперативные планы?

Лучников махнул рукой.

– Бесполезно, брат, пустые мечтания, ты же знаешь…

– Нет, Андрюха, не бесполезно! Мне, представь себе, кое-что известно. Ты был прав, грядут перемены, не упусти момента.

Лучников тоскливо посмотрел на меня.

– Я неудачник, Вильгельм, жизнь прошла мимо.

Он повернулся и вышел из кухни. Я судорожно полез в потайной карман.

– Андрей, подожди. – В руке были деньги. – Мне подфартило… наследство получил. Возьми, приятель, пригодится.

На следующий день ближе к вечеру, захватив конструктор «TELEMAX» и несколько полезных в дороге вещей, поездом я уезжал в Москву. На вокзале меня провожали Боббер и Лучников. Боббер по-военному четко сообщил, что обязательно выяснит все по интересующему меня вопросу и через неделю вышлет отчет по любому московскому адресу. Лучников, прощаясь, сказал, что собирается на отдых, в Гурзуф.

Западная Москва. 26 июня 1976 года

Вряд ли найдется в целом мире другая жена, которая встретила бы так неприветливо мужа, вернувшегося к ней после долгой разлуки.

Лия жила теперь на улице Станиславского, разумеется, с Ипполитом. Я, конечно, поступал по-свински, без предупреждения поднимаясь на четвертый этаж дома из розового кирпича, рядом с громадным зданием Художественного театра.

Субботнее утро, скорее, уже день, двенадцатый час – я позвонил в дверь.

Открыла Лия. Взрослая интересная женщина.

Она изменилась за восемь лет. Собственно, это не стало для меня сюрпризом. Те, в сущности, недолгие и бестолковые разговоры, которые мы изредка вели по междугородной связи, не оставляли надежды на свидание с прежней Лией Ермаковой. Мы никогда не говорили о разводе, но все же было ясно, что наш недолгий брак распался. Однако я по-прежнему всей душой стремился в Москву, на что-то надеялся, хотел увидеть детей, увидеть ее.

– Ты что тут делаешь?

– Ты мне не рада?

Она смутилась.

– Ну, что же мы в дверях… проходи.

– Кто там, дорогая? – Из комнаты вышел Ипполит.

– Здорово, Ипполит.

– Вильгельм?!

– Он самый.

Я подоспел как раз к позднему субботнему завтраку. Посидели. Разговор не клеился. Я сообщил, что жить собираюсь в гостинице и не обременю гостеприимных хозяев. «Гостиницы дороги?» – «Финансовое положение позволяет». – «Надолго ли в Россию?» – «Пока неизвестно. Где дети? Ах, на даче, конечно, – каникулы. Когда можно их увидеть?»

– Мы отправляемся в Раздоры во второй половине дня, на машине. Поедешь? – предложила Лия.

Я отказался, сказав, что приеду завтра с утра на электричке. Взял адрес и распрощался.

Раздоры – говорящее название. Когда-то там была деревня, в которой, по-видимому, царил раздор. Теперь дачный поселок, населенный высокопоставленными чиновниками МИДа, популярными актерами и прочими успешными служащими Российской Демократической Республики.

Столица сей республики за восемь лет изменилась мало. С одной стороны, стало почище, с другой – люди как-то посерели. То ли мода изменилась, то ли я постарел.

Спустившись вниз по Тверской, поглазел на Кремль, выпил кофе в «Национале» и, перейдя на другую сторону улицы, снял номер в «Метрополе». До обеда грустил, потом позвонил Бондаренко и вечером напился с ним в компании бывших сослуживцев.

* * *

Берлинский вокзал в воскресенье просторен. Людей мало. Кто хотел, уже уехал за город. Голова, как ни странно, не болела. Все-таки дорогие напитки, которые доступны обладателям карточки Super Gold, дают шанс не испытать утреннего похмелья.

Я купил газету и устроился на лавке возле окна. Поезд покряхтел немного и тронулся. Давненько не приходилось мне читать российских газет.

«В Центральном комитете НСДАП. Центральный комитет по восточной политике НСДАП рассмотрел вопрос „О ходе выполнения партийными организациями Российской Демократической Республики постановления НСДАП об организаторской и политической работе на местах“. В ходе пленарных заседаний был заслушан доклад Председателя правительства Российской Демократической Республики Бронислава Владиславовича Каминского. В принятом постановлении Центральный комитет по восточной политике отметил, что национал-социалисты и все трудящиеся Российской ДР горячо одобрили решение XXV съезда НСДАП, положения и задачи, выдвинутые рейхсканцлером его превосходительством господином Вальтером Шелленбергом в отчетном докладе съезду НСДАП, с воодушевлением борются за их практическое осуществление».

Далее – «На полную мощность. Энергия почина – пульс горячих цехов» – «Поспевать за спросом» – «Из подземных кладовых».

Далее – «С горных нив» – «Эстафета урожая» – «Успехи готских хлеборобов».

Далее – «Наука раздвигает горизонты» – «Проникая в тайну мозга».

Далее – «Готенбургский эксперимент нуждается в поддержке», – любопытно:

«Минувшей осенью на готенбургскую овощную базу звонили чаще обычного с неизменным вопросом: будут ли солить на зиму экспериментальную капусту? Отнюдь не праздный интерес».

Так, достаточно. Теперь о спорте. «Сенсационное завершение первенства Европы по футболу. Сегодня в финальном матче встретятся две команды, совершившие настоящий подвиг. Команда Рейха в полуфинале впервые за последние четверть века одолела англичан, а молодая сборная Украины преподнесла настоящий сюрприз, обыграв трехкратных чемпионов мира – Королевство Югославию. Мало кто сомневался, что после полуфинальных встреч чемпионский титул разыграют извечные соперники – задиристые родоначальники футбола из Туманного Альбиона и кудесники кожаной сферы с Балканского полуострова. Но, похоже, превосходству хваленых британских и югославских профессионалов приходит конец. Итак, сегодня финал. Каковы же прогнозы? Сборная Рейха выглядит как никогда сильной и нацеленной на победу. Защиту цементирует вратарь Зепп Майер из берлинской „Герты“. Костяк обороны составляют защитники мюнхенской „Баварии“ Франц Беккенбауэр, Пауль Брайтнер и Георг Шварценбек, помогает им Берти Фогтс из мёнхенгладбахской „Боруссии“. В полузащите блистает великолепная тройка: Герберт Прохазка из Кенигсберга, Антон Паненка из пражского „Богемианса“ и Гжегож Лято, выступающий за открытие последнего сезона – львовскую „Галичину“. В нападении у германского тренерского штаба самый большой выбор. Скорее всего, в основном составе выйдут Ханс Кранкль из венского „Рапида“, Алан Симонсен из „Копенгагена“ и многоопытный Герд Мюллер, вернувшийся в большую игру вместе с рижской „Даугавой“, которую он вывел в Рейхслигу из низшего дивизиона. Впрочем, в составе могут появиться и юный Бонек из „Данцига“, и опытный Штрайх из „Магдебурга“. Сборная Украины лишь недавно засияла на европейском небосклоне. Выстроена она на основе игроков ФК „Киев“, среди которых выделяются вратарь Рудаков, полузащитник Веремеев и нападающий Блохин. Также надо отметить легионеров: опытнейшего Анатолия Конькова, выступающего за донецкий „Бергарбайтер“, и молодого Леонида Буряка, чемпиона Румынии в составе одесского „Черноморца“. Наш прогноз – матч будет напряженным, но победит все-таки Германия. До встречи на футболе».

Я оторвался от газеты. Интересно, есть ли на даче телевизор, охота финал посмотреть.

– «Ромашково», следующая остановка «Раздоры», – объявил машинист.

* * *

Платформа «Раздоры». Вокруг сосновый лес, прекрасная подмосковная природа. Я волновался, готовясь увидеть детей. Калитка оказалась не заперта. Впереди запущенный сад, наполненный запахами свежего утра. Крыльцо. Вход на террасу. За круглым столом семья – Лия, Ипполит, двое близнецов – мои дети. Я протянул им конструктор «TELEMAX». Напряжения почти не чувствовалось.

Абрам и Адам совсем не были похожи. Абрам казался старше. Был покрепче и посерьезней. Предпочитал носить рубашки и выглядел аккуратно. Адам, напротив, всегда растрепан. Одет в какую-нибудь растянутую майку. Характер неровный: то грустный, то веселый.

Они ходили в школу рядом с домом на улице Станиславского. Школа хорошая, специальная – с изучением ряда предметов на немецком языке. Абрам учился на «отлично», предпочитал математику, физику, любил физкультуру. Адам же стараться не хотел. Уроков почти не делал, оценки, в итоге, часто получал плохие.

Тем не менее, их классная руководительница, Зоя Борисовна, больше любила Адама. Любила, хотя ставила «тройки». Абрам получал «пятерки», но Зою, судя по всему, ненавидел. Когда впоследствии, после окончания третьего класса, выяснилось, что она меняет специализацию и вместо новых первоклашек берет географию, Абрам очень расстроился.

* * *

География… Когда-то казалось, что это второстепенный предмет, изучающий незыблемые истины. Мало кто мог предполагать, что европейские границы, начертанные на картах твердыми карандашами штабных стратегов, будут с такой легкостью стерты. Стерты, словно это мел на школьной доске, а не результат большой войны и трудного мира. Экономический кризис – смерть Шелленберга – политический кризис. В результате – молниеносная реакция политиков Восточной России и внезапный демонтаж стены во время Олимпийских игр.

По-разному будет оцениваться «олимпийская революция» историками. Кто-то скажет, что это безумная авантюра, которая могла привести к началу третьей мировой войны; другие объяснят, что это, напротив, – блестящий тактический ход, внезапный прорыв, использовавший сиюминутные условия фактического безвластия в Рейхе; третьи напишут монографии о планомерной экономической и прежде всего нефтяной войне, которую долгие годы вел Тихоокеанский альянс, выиграв ее решающим, тщательно подготовленным ударом.

Пусть историки спорят о причинах. Для нас важны факты – в течение нескольких летних дней в самом начале Московской олимпиады свершилось то, о чем всерьез не мечтал ни один российский политик. Ни Косыгин, ни Громыко, ни Сахаров и Солженицын, ни один западный диссидент, ни один писатель-фантазер – никто не надеялся, что это действительно произойдет.

Россия объединилась за несколько дней без единого выстрела. Каминский был тайно вывезен на военном самолете в Рейх, где временно стал «личным гостем» президиума НСДАП – коллегиального органа, управлявшего Германией в первые месяцы после смерти Шелленберга. Какое-то время его подержали, а потом и вовсе выдали Москве, лишний раз продемонстрировав свою слабость и дряхлость.

События лета всколыхнули всю Европу. В декабре 1980 года, спасаясь от толпы митингующих, бежал из Бухареста руководитель «железной гвардии» диктатор Румынии Чаушеску. Вскоре он был задержан представителями вооруженных сил. Трибунал приговорил его вместе с женой к расстрелу. Казнь состоялась незамедлительно.

Члены президиума НСДАП умирали сами. «Гонки на лафетах» – острили самые циничные. Постоянный траур и полная неразбериха лишь усугубляли тяжелый моральный кризис.

В начале 82-го во Франции вновь прошли выборы, но уже без всяких «сопутствующих условий». Национал-социалисты получили 3 %. Новый руководитель НСДАП, видимо, самый здоровый из возможных кандидатов, 79-летний Герр Шольц (кажется, работал еще с Мюллером в берлинском гестапо) шлет победившим теплые поздравления. Всем уже все ясно. В ноябре преемник Муссолини в Италии подает в отставку. Кризис углубляется – Тюльпановая революция в Нидерландах; Томатная в Болгарии; Писающая в Бельгии. Наконец, самая страшная – Нефтяная – в Норвегии.

В Рейхе начинаются перебои с сигаретами и шнапсом. Алларих Сергеевич в Готии проваливает реформы и ставит страну на грань голода. Кооперативное движение хиреет, единственной его работоспособной функцией становится обналичивание бюджетных денег под фиктивные контракты. В результате экономического коллапса сепаратистское движение Крыма объявляет о независимости. Донецкий промышленный регион охвачен марксистскими настроениями. В Гуляйполе формируются анархические дружины. На Дону и Кубани начинаются междоусобные столкновения. В этих условиях Российское правительство принимает решение о разоружении танковых казачьих частей. Специальная чеченская «Дикая дивизия» и танковая армия Волгоградского военного округа переходят границу. В регионе начинаются военные действия.

Напуганный надвигающимся хаосом Восток потихоньку снижает нефтяные цены, надеясь, что экономические улучшения позволят сохранить хоть какой-то порядок в ядерной державе. Но поздно. Разложение добралось до стратегических отраслей.

26 апреля 1986-го происходит страшная авария на краковской АЭС. Президиум пытается замолчать масштаб катастрофы. Оппозиция выходит на улицы. 2 мая в 6 часов утра средства массовой информации объявляют о введении в стране особого положения и переходе всей полноты власти к органам СС. Вскоре лидер недавно разрешенной Христианско-демократической партии Коль выступает с воззванием к гражданам Германии и говорит о незаконности перехода управления к СС. Его поддерживают видные общественные деятели, в том числе наиболее прогрессивные члены НСДАП. Народ потихоньку собирается на митинг, который начинается у здания Рейхстага. Тем временем в город входят танковые дивизии СС «Мертвая голова» и «Викинг».

В течение дня по телевидению крутят «Кольцо Нибелунгов». Вечером на экране появляются чины Главного управления имперской безопасности. Транслируется пресс-конференция о положении дел в стране. У руководителя СС обергруппенфюрера Рольфа дрожат руки.

Почувствовавшие слабину люди ночью, не встречая сопротивления, входят в Рейхстаг. Объявляется народное совещание. Председательствует Коль. С утра 3 мая СС отдает приказ об очищении здания Рейхстага от незаконно находящихся в нем граждан. Командиры танковых дивизий просят уточнить, является ли это указание приказом о штурме. Вокруг Рейхстага образуется живое кольцо защитников. Вечером и ночью танковые части осуществляют маневрирование в непосредственной близости от мятежной толпы. Есть небольшое количество пострадавших. Циркулируют слухи об отказе командиров спецчастей выполнить приказ о штурме. На самом деле, такой приказ так и не поступает. Утром 4 мая становится ясно, что штурма не будет. Толпа двигается в сторону Принц-Альбрехт-штрассе к зданию Имперской безопасности. Сотрудники РСХА занимают оборону. Толпа гудит, собираясь ворваться в здание. Перед людьми выступает Коль. Он просит успокоиться и сообщает, что обергруппенфюрер Рольф задержан недалеко от Гамбурга и в данный момент дает показания уполномоченным чинам Вермахта. Народным совещанием Коль назначается временным председателем данного собрания, после чего незамедлительно подписывает указ о приостановлении деятельности СС и СД.

Обо всем этом мы, конечно, не могли знать, рассаживаясь у телевизора теплым воскресным вечером 27 июня 1976 года. В подмосковном поселке Раздоры стемнело, и мирные дачники просто смотрели финальный матч увлекательного футбольного чемпионата. Шел уже второй тайм, но счет не был открыт. Немцы атаковали вновь и вновь. Когда украинцы отбили очередную массированную атаку, Адам поднялся, подошел к столу, взял сушку и сказал:

– Германия проиграет.

Устами младенца глаголет истина. В этот момент мяч был послан на левый фланг. Лучший украинский нападающий Олег Блохин принял его еще до центральной линии, протолкнул вперед и, сопровождаемый защитником врага, рванулся по флангу. Не доходя до угла штрафной, он осмотрелся, ища партнеров. Никого. Только пять немцев и вратарь. Сместившись чуть к центру и скупым движением обыграв двоих, он прошел третьего и, не дожидаясь четвертого, с ходу, без раздумий нанес решающий удар в дальний от голкипера угол. Мы все вскочили. Есть! Не быть Германии чемпионом Европы!

Санкт-Петербург. 2–7 июля 1976 года

Невский проспект был залит солнцем. В это раннее утро никого не удивила бы мысль, что покровитель искусств Аполлон, столь почитаемый в городе, и бог солнца Гелиос – одно и то же лицо. Как и когда произошло это отождествление, мне неизвестно. Очевидно, однако, что задолго до строительства Петербурга, хотя именно здесь, и в этом нет сомнений, солнечный свет самый прекрасный в мире.

Я приехал в Питер по наводке Боббера. Мент сдержал слово. Накануне отъезда портье передал мне пришедший по почте пакет с подробным отчетом о Моложавенко. Мой участковый не поленился и съездил в Ростов, где побеседовал с журналистом. Моложавенко подтвердил, что лично видел сундук с бумагами, хранившийся в одной из петербургских квартир. По его мнению, бумаги эти действительно могли являться рукописями романа, но серьезно разбираться с архивом у него возможности не было. Хранительница сундука показала всего несколько документов, но наотрез отказалась предоставить для ознакомления тетради. Внятных ответов, почему нельзя заглянуть в них, он не получил, зато получил ряд сведений о Крюкове – покойном хозяине сундука.

* * *

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа области Войска Донского. Сын атамана, учился вместе с Филиппом Мироновым, будущим командармом 2-й конной армии, с Александром Поповым, впоследствии Серафимовичем (известным советским писателем) и, кроме того, с Петром Громославским, будущим тестем Михаила Шолохова.

К 1960-м годам читателям стало почти неизвестно имя Федора Крюкова, впрочем, потихоньку забывалось и имя Шолохова.

Между тем Крюкова можно считать одним из крупнейших донских литераторов дореволюционного времени. Когда-то российская критика называла его не иначе как «Глебом Успенским донского казачества».

Крюков рано начал писать. Кое-что опубликовали в «Петербургской газете». В 1893-м в «Русском богатстве» появилась повесть «Казаки». С тех пор почти четверть века в журнале печатались его рассказы, повести, очерки.

С начала 1912 года крюковских публикаций становится все меньше. По словам Моложавенко, это свидетельствует о том, что писатель приступает к работе над «крупной вещью».

Август 1914-го. Война. Кажется, в качестве помощника думского уполномоченного при санитарном отряде Красного Креста Крюков оказывается на Турецком фронте, затем с тем же отрядом в Галиции. События 17-го застают его на Дону.

К июню 1918-го Крюковым приняты все необходимые решения – он на стороне восставших против советской власти казаков. Контужен, а в августе избран в члены Войскового круга Всевеликого войска Донского.

Среди немногих бумаг, которые все же видел Моложавенко, он запомнил письмо Крюкова кому-то из петербургских друзей. Среди прочего там было написано: «…Чувствую, соскучился по литературе. Материалом переполнен до чрезвычайности. Попробую засесть».

Историю гибели писателя Моложавенко не знал, знал только, что умер он в 1920-м, рукописи попали к друзьям, а потом к старушке-хранительнице, которая, кажется, была племянницей кого-то из его закадычных товарищей.

Боббер писал, что о пропаже сундука и хранительницы Моложавенко ничего не знает, и он, Боббер, уверен, что это действительно так. Поэтому, по-военному докладывал милиционер, было принято решение самостоятельно, по профессиональным каналам навести справки. В результате удалось выйти на местного, питерского, участкового, обслуживавшего адрес старухи (ул. Гоголя, дом 21) в те годы. Участковый, вышедший на пенсию в начале 70-х, согласился напрячь память и готов предоставить ряд необходимых сведений за разумную плату. В связи с этим Боббер рекомендовал выехать в Санкт-Петербург и поговорить с господином Варфоломеевым-Коробейниковым, бывшим участковым, который изъявил готовность встретиться по адресу своего фактического проживания, а именно: проезд Эврилоха, дом 16, кв. 5.

Странный адрес и обычная для Питера фамилия. Не знаю, когда это повелось, по-моему, после войны, но питерцы предпочитали двойные фамилии. Муж добавлял от жены, холостяк от матери, внук от дедушки… Теперь, встретив какого-нибудь Стремглав-Забиякина или Путин-Шуйского, можно быть уверенным – питерский.

Откуда такая мода? Трудно сказать. Похоже, питерцы все-таки более творческий народ, нежели москвичи. Москвичей только бабки интересуют, а после объединения – ничего, кроме бабок. В Петербурге все иначе. Люди любят политику, историю, философию. На Невском проспекте в середине 70-х это чувствовалось сразу.

По левой стороне, если идти от Московского вокзала, располагались западники. Достаточно взглянуть на названия: пивной зал «Рагнарек», пирожковая «Гиперборея», пиццерия «Плиний Старший», закусочная «Пушкинист». На правой стороне славянофилы: рюмочная «Плач Ярославны», коктейль-холл «Добрыня и Сэмуэль», кафетерий «Дармоедушка», валютный ресторан «Господин Великий Новгород». Западники посерьезней, не кривляются как шуты гороховые, зато и победнее.

Западничество как направление русской общественной и философской мысли сложилось в середине XX века. В отличие от славянофилов и почвенников, западники отрицали идею своеобразия и уникальности исторических судеб России. Они полагали, что имеется единственный путь, на котором Россия вынуждена догонять развитые страны Западной Европы. Выбрав однажды рационализм, западники намертво сцепились в идеологической схватке со славянофилами. Поклонники классической европейской философии, они просто на дух не выносили славянофильское разухабистое великодержавное хамство, круто замешенное на англо-сибирском либерализме, колониальных замашках и культе куркуля-единоличника. Западники презирали кулака в русском народе, ненавидели американцев за то, что те научили восточного мужика наживать и копить. Историческое предназначение России они видели в евразийстве, то есть соединении духа Европы и Азии. Северный аскетичный нормандский характер – вот что западная Россия должна продвинуть на Восток. Вот что необходимо расхлябанному славянину на протяжении всей его истории – от Рюрика до, прости Господи, Шелленберга.

Славянофилы, наоборот, терпеть не могли Европу. Презирали и отрицали нормандскую теорию происхождения русской государственности. Исповедовали панславизм, за открытую пропаганду которого, между прочим, не увольняли, а сажали. Когда в 41-м Ленинград вновь обозвали Петербургом, славянофилов, конечно, не было слышно. Честно говоря, и западники тогда помалкивали. Гитлер еще функционировал – не до философии.

Прошли годы, прежде чем либерально настроенная интеллигенция позволила себе высказаться о возможности возвращения городу русского названия. Западники подняли такой хай… «Вековые традиции Петербурга», «Город западной культуры», «Северная Венеция». Конечно, шансов на переименование у славянофилов не было, но в своем кругу немецкое название употреблять перестали. Взяв за основу этимологию идеального для истинно славянской души Новгорода, они стали называть Петербург СтарГородом.

Столь подробно о блужданиях общественной мысли Петербурга-Стар-Города мне известно из рассказов Кнорозова. Он перебрался в Северную столицу в самом начале 70-х. Турнули его из лаборатории Розенцвейга за пьянку.

Конечно, это был просто повод. В свое время, вечерами после работы, мы закладывали будь здоров, и никого это не волновало. Но в 68-м оттепель закончилась, а в 73-м, после прихода Шелленберга, стали реально закручивать гайки. Опоздания, трезвость, повышение производительности труда – в общем, выгнали Юру Кнорозова, и дело с концом. Переехав в Питер, он устроился работать в Музей антропологии и этнографии, так называемую Кунсткамеру.

Учредил Кунсткамеру император Петр Великий, и, конечно, музей должен был бы носить его имя, но западники-евразийцы, имевшие в нем большое влияние, присвоили детищу царя имя Хаусхофера.

Кнорозов не слишком беспокоился об исходе сражения между приверженцами евразийства и панславизма. Его по-прежнему больше интересовали индейцы. В то время он вплотную подошел к решению главной задачи своей жизни – дешифровки письменности майя.

Пройдя весь Невский проспект, я повернул к Дворцовой площади. Погуляв немного, вышел к Неве. Перешел реку и вскоре оказался перед зданием Кунсткамеры.

Как всегда, экспозиция не оставила меня равнодушным. Экзотические растения и животные, оружие, инструменты, этнографические редкости. В зале Монголии понравилось «жилище кочевника», в Японском зале – самурайские доспехи. Раздел музея, посвященный Индии, – один из самых богатых. Поражает чудесная коллекция масок. Неплохой подбор экспонатов, связанных с культурой и бытом коренных народов Североамериканского континента. Особенно интересна композиция «Сцена лечения больного шаманом». Отдельный зал посвящен Шамбале. Экспонаты для него передал Кунсткамере в 64-м году Гиммлер, из собственной коллекции. Это случилось во время празднования 250-летия со дня основания музея. Гиммлер, кстати, серьезно занимался Тибетом. Снарядив несколько экспедиций, финансировал альпинистов, собрал великолепный архив. Говорили, что он заинтересовался Шамбалой во время войны, и будто бы этот интерес имел некий практический смысл. В 1976-м я в это еще не верил.

Осмотрев анатомическую коллекцию, наполненную природными редкостями и уродствами, я перешел в зал инструментов. Меня заинтересовала астролябия. Отличный экземпляр XVI века, выполненный фламандским мастером Арсениусом. В тот момент, когда я читал, что она принадлежала австрийскому полководцу времен Тридцатилетней войны Валленштейну, меня окликнули. Позади стоял Кнорозов. Оказывается, он жил прямо в музее.

Мы прошли в длинную, как пенал, комнату, от пола до потолка забитую книгами. На стенах развешены прорисовки иероглифов майя.

– Выпьем? – спросил Юра.

– Рановато, у меня дела в городе.

– Понятно. Где остановился?

– Пока нигде.

– Так приходи ко мне. Посидим.

Почему бы и нет. На том и порешили.

* * *

На улице поймал такси, назвал адрес отставного участкового и поехал. Филологический переулок, Румянцевский сквер, площадь Трезини, набережная Лейтенанта Шмидта… Странно, почему ее не переименовали? Наверное, из-за немецкой фамилии.

Такси свернуло направо на одну из бесконечных номерных линий, куда-то вглубь Васильевского острова. Кожевенная, Галерная, проезд Эврилоха. Приехали.

По бумажке проверив адрес, я вошел в 16-й дом и поднялся на третий этаж. Остановился перед обитой коричневым дерматином дверью с механическим звонком и выпуклыми буквами над ним: «Прошу крутить». Покрутил. Короткие вопросы: «К кому?», «Зачем?» – и дверь открылась. Я очутился в темной, заставленной шкафами передней.

– Господин Варфоломеев-Коробейников?

– К вашим услугам.

– Здравствуйте, моя фамилия Зон. Боббер должен был предупредить.

– Предупреждал, предупреждал. Деньги при вас?

– Хотелось бы уточнить сумму.

– Если меня правильно проинформировал коллега Боббер, вас интересуют некоторые бумаги, находившиеся в старом сундуке по адресу Гоголя, 21.

– Совершенно верно.

– Чем вызван этот интерес?

– Литературоведение. Диссертацию пишу. Участковый с сомнением посмотрел на меня.