Текст книги "Подкидыш"

Глава III
Мама

В конце 1871 года Жильберу исполнилось восемь лет. В это время Франция вела войну с Пруссией, и Париж был осажден. Грохот неприятельских орудий доносился и до воспитанников «Дома подкидышей и сирот», впрочем, они еще не понимали всей силы несчастья, постигшего их родину.

Жильбер развивался как умственно, так и физически. Теперь он был переведен в старшую группу, которую сестра Фелицата в первый четверг каждого месяца водила на прогулку, если позволяла погода.

Почти всегда сестра посещала с детьми Люксембургский сад[5]5
  Люксембу́ргский сад – огромный парк в центре Парижа, популярное место для проведения досуга.


[Закрыть]. Всякий раз, встречаясь с группой других детей и слыша их радостные крики, Жильбер испытывал невыразимую тоску.

О, это не была зависть! Его грусть рождалась не оттого, что его бедный форменный костюм был хуже нарядной одежды других детей. Вовсе нет! Его горло сжималось от слез, когда он видел изящных, разодетых женщин, – они с такой любовью следили за малютками, которые играли перед ними в песке или прыгали через веревочку.

– Жанна, мой ангел, не прыгай больше, отдохни!

– Хорошо, мама.

– Жак, ты слишком разгорелся, мой мальчик!

– Нет, мама!

Разгоряченные жизнерадостные мальчики и девочки окружали своих матерей, те нежно бранили их, приглаживали пальцами их волосы, вытирали влажные лобики и целовали.

Другие дети, поменьше, взбирались на колени матерей, смеялись, спорили, просили, чтобы их покачали. И во всех концах большого сада, возле музея, вблизи оранжерей, у подножия белых статуй продолжались те же игры, те же споры, те же нежности, и везде и всюду слышалось одно и то же слово, произносимое то со слезами, то со смехом: «Мама!»

В конце концов это слово стало приводить Жильбера в бешенство, заставляя его сжимать кулаки. Почему ни у него, ни у его товарищей не было, как у других детей, мамы? Напрасно каждый вечер сестра Фелицата говорила им, указывая на большой образ Богородицы в дортуаре: «Вот ваша общая мать». Он не хотел «мамы» с картины! Он желал и призывал в мечтах такую мать, которая обнимала бы его своими руками, утешала и целовала, защищая от всего мира.

Кроме этого, у мальчика были и другие огорчения, причиной которых всегда бывали прогулки. Почему при встречах с прохожими все смотрели на них с жалостью, смешанной иногда с каким-то презрением? Мальчишки, игравшие на тротуарах, бросали свои мячи и лопатки, чтобы посмотреть на них и крикнуть им вслед что-нибудь обидное, оскорбительное.

Это не было презрение богатых детей к плохо одетым оборванцам. Напротив – обижавшие их часто сами были в лохмотьях. Почему же они так относились к детям из приюта?

Правда, гуляя со своими товарищами, он часто слышал, как про него говорили: «А вот этот мил!»

Но это совсем не утешало мальчика, а только усиливало его печаль. Для чего ему красивые глаза, свежие щеки, открытое лицо, если никогда ни одна мать не будет гордиться им?

И все-таки Жильбер постоянно мечтал о матери. Ночью в большом дортуаре, при слабом освещении ночника он безмолвно плакал и, закутавшись в свое одеяло, звал почти с отчаянием: «Мама! Мама!» – словно по его призыву могла вдруг как в сказке появиться мать и перенести его в совсем другую жизнь.

Его горе увеличилось еще более, когда он подружился с Адрианом Брюно.

Адриан, годом моложе Жильбера, был не подкидышем, а сиротой. Он знал свою мать, его поместили в приют, когда она умерла.

– Да… умерла в больнице… – рассказывал Адриан, – от какой-то болезни… Я не помню теперь, хотя слышал, как говорил доктор… Болезнь сделала ее такой бледной, худой…

Сделавшись товарищем Жильбера, новый воспитанник приюта часто рассказывал ему про те заботы и ласки, какими окружала его мама:

– Слушай… я спал в ее комнате… близко от нее… в маленькой кроватке, с белыми занавесками, которые она каждый вечер задергивала… А утром я вылезал из нее, забирался в постель к маме и поднимал такую возню, что она ничего не могла поделать… Потом я говорил, что голоден, и мама приносила мне чашку шоколада с такой вкусной, румяной булочкой. Потом она поднимала меня с постели, мыла, одевала и все время покрывала поцелуями, играла со мной, смеялась, щекотала!..

В голосе Адриана была такая любовь, что Жильбер невольно завидовал ему. А Адриан продолжал:

– Мама была цветочницей и всегда брала меня с собой в магазин, куда мы относили груды ландышей, фиалок и гиацинтов. А когда мы проходили мимо Тюильри[6]6
  Тюильри́ – дворец Парижa, одна из резиденций французских королей.


[Закрыть], она водила меня в балаган, где клоун боролся с кошкой!.. По воскресеньям мы гуляли с ней по Елисейским полям[7]7
  Елисе́йские поля – самая знаменитая улица Парижа.


[Закрыть]… Когда я останавливался перед каруселью, она сажала меня на деревянную лошадку. А вечерами мы возвращались домой, она осторожно раздевала меня, укладывала к себе на колени и целовала, целовала…

Жильбер слушал, затаив дыхание.

– Но осенью мама сильно простудилась, стала кашлять, а вскоре совсем слегла. Лежа в постели, она подолгу смотрела на меня, и крупные слезы катились по ее бледному лицу. И все держала, держала меня за руку… Наконец однажды ее увезли… Меня взяла к себе соседка. Каждый четверг и воскресенье мы ходили навещать маму в больницу… А потом… потом… Ах, мама, мама!..

Тут слова заглушались рыданиями, к которым примешивался и плач Жильбера. Эти рассказы делали его еще печальнее, почти раздражали его… Досаднее всего для него было то, что он совсем не понимал некоторых выражений Адриана, тех детских, наивных слов, которые знают только матери и которым сестра Перпетуя не могла научить его, поскольку и сама их не знала.

Ни дружба, ни утешения Жильбера не могли уменьшить горя Адриана, который скоро заболел, попал в лазарет, а потом был отправлен в деревню.

И Жильбер снова остался один. Впрочем, теперь он был не совсем одинок. Он нашел себе если не нового друга, то, по крайней мере, товарища, красноречивого и интересного. Этим товарищем стала книга – красивая, большая, в красном переплете, с золотым обрезом, множеством картинок, содержащая чудесную историю Бертрана дю Геклена[8]8
  Бертрандю Геклен (1320–1380) – крупнейший французский полководец времен Столетней войны между Англией и Францией, длившейся примерно с 1337 по 1453 год.


[Закрыть]. Книгу подарил Жильберу инспектор в награду за успехи в учебе.

Все время Жильбер был первым в классе, он умел не только читать и писать, но знал также четыре правила арифметики, правописание и первые начала грамматики. Кроме этого, он был силен в географии и хорошо знал хронологию древней французской истории. Но больше всего его интересовали приключения доблестного дю Геклена!

Жильбер нашел себе если не нового друга, то товарища, красноречивого и интересного; этим товарищем стала книга.

Мальчик с неизменным интересом читал и перечитывал рассказы о бурном детстве своего героя, о его непокорном нраве, о его успехах на первых турнирах, куда отважный бретонец являлся смешно одетым и плохо вооруженным.

Каждая прочитанная страница рисовала в живом воображении Жильбера новые сцены; их наполняли топот коней, звон оружия, громкие победные крики.

В самой пленительной для мальчика, самой захватывающей истории Бертран, запертый своим отцом в башне, выпиливал решетку окна и по простыням, связанным вместе, рискуя своей жизнью, спускался вниз…

Жильбер тоже чувствовал страстное желание очутиться на свободе. Идти, куда глаза глядят, делать, что захочется, – об этом можно только мечтать! Каждый раз, возвращаясь с прогулки, мальчик слышал, как за ним запирались двери приюта, – и ему казалось, что он заточен в тюрьму. Во дворе и даже в саду «Дома для подкидышей и сирот», окруженных высокими серыми стенами, он задыхался.

Особенно невыносимо ему было слышать крики играющих детей, которые доносились с соседних улиц. Мальчик сжимал кулаки при мысли о том, что он сам и его товарищи не имели права на подобное поведение. Они не могли себе позволить ни крикнуть, ни сказать свободного слова. Им постоянно приказывали молчать – не только в классе, но и в столовой, в спальне, в бельевой… Везде! Для открытой и впечатлительной натуры Жильбера эта жестокая дисциплина и постоянные ограничения, эта невозможность сделать лишний шаг или движение были невыносимы.

Другие воспитанники приюта спокойно принимали эти правила и легко подчинялись им. Но Жильбер мечтал о другом! Быть свободным, ни от кого не зависеть, только от самого себя!.. Эта мысль постоянно преследовала его, особенно после того, как он прочитал историю дю Геклена. Во дворе приюта, вместо того чтобы играть с другими детьми, он все чаще стоял в стороне, напряженно обдумывая план бегства.

Правду сказать, побег не представлял большой трудности, можно было легко изобрести несколько способов. Проще всего было сделать это во время прогулки и до ночи скрываться в кустах Люксембургского сада. Жильбер даже присмотрел несколько уголков, где его было бы нелегко отыскать. Но ведь потом все равно придется покинуть свое убежище! И тогда форменная одежда приюта привлечет к беглецу всеобщее внимание. Первый же городовой, какой-нибудь лавочник, наконец, любой прохожий догадается, что перед ним беглец, – и отведет его к начальнице. Мало того что он понесет суровое наказание, ему потом еще долго не удастся повторить попытку побега.

Кроме того, главным недостатком всех подобных планов была, по мнению Жильбера, их необычайная простота. Ему же был нужен побег смелый, полный опасностей, – словом, в духе дю Геклена. Ах, если бы он мог сделать что-то похожее! Но, к сожалению, его простыни, связанные вместе, давали всего только два метра длины, а дортуар был расположен на четвертом этаже. Кроме того, большинство окон приюта выходили на внутренний двор.

Напрасно Жильбер ломал голову, чтобы придумать какой-нибудь дерзкий, геройский побег… Он не мог придумать ничего… ровным счетом ничего…

Глава IV
Елена Нозаль

В то время как Жильбер ломал себе голову, стараясь найти способ бежать, его мать – самая та мать, по которой он так часто плакал и которую иногда даже обвинял, – энергично разыскивала своего ребенка.

Это была очень печальная история…

Жильбер, или, вернее, Жорж, названный так при крещении, родился в замке д’Апуэньи. Его мать, Елена Нозаль, дочь графа д’Апуэньи, вышла замуж за молодого ученого Раймонда Нозаля. Они были женаты около двух лет, когда ее муж был послан с научной целью в Африку. Их сыну не было еще и года, когда в замок пришло известие об опасной болезни Нозаля, находившегося в это время в Алжире. Несчастная женщина, не говоря ничего отцу, решилась немедленно ехать к мужу – естественно, взяв с собой маленького Жоржа.

Когда они добрались до Алжира, Нозаль уже умер. Известие о смерти любимого мужа так подействовало на несчастную женщину, что она помешалась от горя. Но помешательство ее было тихим и незаметным, так что никто не подумал остановить Елену, когда она отправилась в обратный путь. Прибыв в Марсель, она не поехала дальше в Макон, как ей было нужно, а села на парижский поезд.

В дороге ее помешательство усилилось, ужасная мысль овладела ею: покончить с собой и таким образом соединиться с мужем.

Но ее сын, ее ребенок?! Должна ли она оставить его в живых или взять с собой в могилу?

Любовь к мальчику продолжала жить в сердце безумной матери, и она решила попросить кого-нибудь отвезти Жоржа к дедушке, в замок д’Апуэньи.

Двое провансальцев, мужчина и женщина, ехавшие в одном вагоне с Еленой, привлекли ее внимание. Почему-то ей представилось, что эта совершенно незнакомая женщина – жена садовника ее отца, и она передала ей ребенка, прося доставить его в замок д’Апуэньи. Вместе с малышом Елена отдала мнимой садовнице и все свои деньги, около двух тысяч франков.

Хитрая женщина сразу догадалась, в каком состоянии находится больная, и, во избежание лишних хлопот, отвезла Жоржа прямо в Париж. Там она сняла номер в первой попавшейся гостинице, уложила спавшего мальчика в постель и, сказав швейцару, что идет разменять деньги, скрылась. Несмотря на тщательные розыски, полиция нигде не могла найти ее, и ребенка поместили в приют.

Между тем Елена Нозаль, выйдя на станции в Лионе, быстро спустилась к берегу Роны и с криком: «Я иду к тебе, Раймонд!» – бросилась в воду. К счастью, один лодочник вовремя заметил несчастную и вытащил ее из воды. Когда Елена пришла в себя, разум отказал ей, и она совершенно ничего не помнила. При ней нашли письмо графа д’Апуэньи и благодаря ему больную на другой же день отправили в замок. Старый граф был в отчаянии. В бреду дочь рассказала о смерти мужа и сына. Оплакав гибель зятя и внука, граф д’Апуэньи всецело посвятил себя заботе о больной дочери и отправился вместе с ней в Париж. Там ее лечили лучшие доктора, но все было безуспешно. Через четыре года граф отвез дочь в Италию, с намерением не возвращаться до тех пор, пока она не выздоровеет.

Теплый климат и чистый воздух Неаполя оказали целительное влияние на больную. Но прошло еще четыре года, прежде чем здоровье госпожи Нозаль начало поправляться. Понемногу цвет ее лица прояснялся, прозрачные руки перестали дрожать, походка сделалась тверже. Наконец, в то самое утро, когда Жильбер ломал себе голову над планом освобождения, старый граф, войдя в комнату дочери, нашел ее хоть и слабой, но уже с вполне ясным взором.

– Елена! – воскликнул он с радостью.

– Папа! – ответила она, бросаясь в его объятия, но почти тотчас же вырвалась из рук графа и спросила: – Ах, прежде всего мой сын… мой ребенок!.. Где он?

В этом вопросе была вся горечь матери, долгие годы не знавшей о судьбе своего ребенка… Граф смущенно пробормотал:

– Моя бедная Елена… Твой сын… да ведь он умер… Ты это сама прекрасно знаешь…

Елена прервала его резким криком.

– Это я вам сказала, да? В том ужасном состоянии, в котором я находилась, я могла это сказать… Но я не сознавала того, что говорила… Нет, нет, мой сын не умер… уверяю вас!..

Граф с тревогой посмотрел на Елену, опасаясь нового припадка безумия.

– Успокойся, папа, – сказала госпожа Нозаль, словно отгадав его мысли, – я не сумасшедшая. Теперь я прекрасно все вспоминаю. В Тунисе, когда я садилась на пароход, мой сын был со мной… в Марселе я держала его на руках… Из Марселя куда я попала? В замок д’Апуэньи…

– Нет… ты остановилась в Лионе… И там, мое бедное дитя, ты пыталась….

Граф колебался.

– Да… да… Я хотела умереть, чтобы соединиться с Раймондом… Но… подождите… подождите…

Она терла руками лоб, словно желала вспомнить то, что ускользало от нее.

– Я не хотела, чтобы он умер!.. Тогда… да… да… этот мужчина… эта женщина… Я отдала ей все свои деньги, умоляла отвезти к вам моего сына!.. Подлая, она не сделала этого!..

– Ты уверена, мое дитя, что твоя память…

– Да… да… абсолютно уверена… О, эта женщина!.. Что она сделала с моим сыном? Бедный маленький Жорж, где ты?

И умоляющим тоном прибавила:

– Папа, теперь, когда Господь вернул мне рассудок, ты поможешь мне сделать невозможное… Попробуем отыскать моего сына, если он еще жив!..

– Увы, ведь прошло уже семь лет!.. Боюсь, мы можем уповать только на чудо! Та женщина… Ты даже не знаешь, куда она поехала!

– Нет… нет… я помню, что меня не пускали в тот вагон, где она сидела со своим спутником… Они ехали в Париж… Да, точно, в Париж!..

Спустя два дня граф с дочерью прибыли в столицу Франции. Отец Елены, хоть и жил долгое время в провинции, однако сохранил многочисленные связи с обществом. Он получил от министра юстиции рекомендательное письмо к прокурору республики, а тот в свою очередь обещал сделать все возможное.

Только одно служило указанием и путеводной нитью поисков: день, когда Елена со своим сыном покинула Марсель. Это было 7 декабря 1865 года.

Каждое утро Елена Нозаль вместе с отцом отправлялась к прокурору, чтобы узнать, нет ли для них какого-нибудь известия, и всякий раз возвращалась все более и более печальной. Наконец, на шестой день, после всевозможных предосторожностей, прокурор сообщил, что ее сын найден и что она может увидеть его.

Невозможно описать радость бедной матери. В первый раз после долгого времени улыбка озарила ее лицо.

Найти след внука графа д’Апуэньи прокурор смог только благодаря полицейскому комиссару, который сообщил, что мальчик находится в «Доме подкидышей и сирот» на бульваре Анфер.

Через час, в дивный майский день, граф и его дочь уже входили в приют.

– Сударыня, – обратилась Елена к старшей надзирательнице, принявшей их в приемной, – я имею разрешение взять одного из ваших воспитанников. Он был оставлен в гостинице и затем помещен в приют 9 декабря 1865 года.

Надзирательница принесла большую книгу и раскрыла ее.

– 9 декабря 1865 года… № 10482, Жильбер…

– Жильбер! – с волнением прошептала мать. – Я назвала его Жоржем… Бог решил иначе…

Надзирательница позвала дежурную сестру.

– Позовите ко мне Жильбера… – сказала она. – И как можно скорее!..

Полузакрыв глаза, Елена, казалось, горячо молилась. Прошла минута, потом две, потом пять. Наконец монахиня вновь возникла на пороге приемной. Она была одна и казалась смущенной.

– Ну, где же Жильбер? – спросила надзирательница.

– Матушка, – ответила сестра, – его нет во дворе, где сейчас гуляет весь класс… Его повсюду ищут… Но один из его товарищей, Миньо, думает, что он…

Она на мгновение запнулась, испуганная внезапной бледностью молодой женщины, которая жадно следила за малейшим движением ее губ, а потом тихо проговорила:

– Что он убежал из приюта…

Несчастная госпожа Нозаль слабо вскрикнула и лишилась чувств.

Глава V
Бегство

Жильбер был неподалеку и слышал звавшие его голоса, но упорно не отзывался. Он претворял в жизнь великий план побега.

Двадцать минут тому назад, когда он вышел со своими товарищами из класса, сестра Фелицата повела их помолиться перед алтарем Святой Девы, как она делала это каждый день в течение мая – месяца, посвященного Деве Марии.

Постоянно занятый мыслью о побеге из приюта, Жильбер машинально оглядывал все углы. И вдруг его взгляд проник в глубь ризницы, дверь которой была полуотворена.

Очень высокое помещение освещалось огромным, почти во всю стену, окном из цветного стекла. Окно было плотно закрыто, так что свет едва проникал сквозь него. Но на уровне потолка мальчик увидел открытую квадратную форточку. Веселый солнечный луч врывался через нее в ризницу и оживлял белые и черные плиты пола.

«Ах! – думал Жильбер, – восхищаясь сверкающей полосой, – такое маленькое отверстие, а ты свободно входишь и выходишь через него, когда тебе захочется, счастливое солнышко!..»

Вдруг смелая мысль пришла ему в голову. А почему бы и ему не пролезть в это отверстие, точно нарочно сделанное для него?.. Ветер качал ветви розовых каштанов, и они касались оконной рамы, словно приглашая мальчика. Бабочка влетела той же дорогой, покружилась некоторое время и упорхнула на волю, как бы поддразнивая Жильбера…

Он решился…

Когда молитва была закончена, сестра Фелицата знаком отдала воспитанникам приказание строиться в ряды. Жильбер, нарочно ставший последним, незаметно отстал от товарищей и спрятался под лестницей, намереваясь пройти в ризницу, когда все уйдут.

Как только шум шагов затих, он смело кинулся в ризницу и быстро захлопнул за собой дверь. Здесь он поднял голову и принялся осматривать каштановое дерево за окном.

Через несколько минут план побега был готов. Жильбер сядет верхом на раму открытой форточки, обеими руками схватится за толстую ветку и по ней доберется до ствола. Тогда уже легко соскочить вниз. И он очутится… где?

За толстым цветным стеклом окна трудно было что-либо рассмотреть. Скорее всего, окно выходило на строившуюся улицу, по которой Жильбер часто проходил, возвращаясь с прогулки. Выйдя на нее, он увидит, что делать дальше.

Сначала нужно добраться до форточки, но это не так просто. Ни лестницы, ни чего-либо похожего на нее поблизости не было. Может быть, пододвинуть к окну массивный дубовый стол, стоявший в одном из углов ризницы, и поставить на него стулья, взятые из церкви? Но это представляло некоторые неудобства.

Прежде всего из-за этой возни придется потерять много времени, кроме того, шум может привлечь внимание. К тому же тогда Жильбер оставит след, который даст возможность отыскать его…

Мальчик лихорадочно обдумывал другие варианты, когда со двора до него донеслись крики:

– Жильбер! Жильбер!..

Один, более резкий, голос, принадлежавший сестре Фелицате, быстро приближался. Через минуту она будет здесь. Он погиб!..

И тут взгляд мальчика упал на веревку, привязанную к форточке. Как он раньше не подумал об этом? Веревка почти касалась пола. Нужно просто взобраться по ней, как по канату!

Сказано – сделано. Жильбер сначала осторожно потянул веревку, потом повис на ней, чтобы убедиться в ее прочности. Какое счастье, веревка не оборвалась!.. Тогда, уцепившись за нее, подгоняемый страхом быть пойманным на месте преступления, он стал быстро подниматься вверх.

Менее чем за минуту он добрался до форточки и схватился за ближайшую ветку каштана. Наконец-то! Вот приключение, достойное Бертрана дю Геклена!..

Ветка, которой Жильбер доверился, могла обломиться – и он упал бы с высоты около двадцати футов[9]9
  Парижский фут – мера длины, равная 0,325 метра.


[Закрыть]. Пусть! Где-то он читал, что счастье сопутствует лишь смельчакам.

На этот раз удача была на его стороне. Жильбер сидел верхом на крепкой ветке, скрытый густой, непроницаемой зеленью, но сам мог прекрасно видеть все происходящее. Мальчик заглядывал в ризницу, довольный, что ему удалось обмануть сестру Фелицату. Как забавно будет увидеть ее смущение, когда она не найдет его ни на дворе, ни в саду!

Он затаил дыхание и вытер платком исцарапанные ветками руки. Между тем во дворе его продолжали звать.

Почему его ищут так шумно и оживленно? На мгновение Жильберу показалось, что он слышит слова сестры Фелицаты: «Покажись же!.. Тебя не накажут!»

«Должно быть, западня», – подумал мальчик, тем не менее он колебался: ему показалось, что прозвучало слово «мама». Перед мысленным взором Жильбера возникла фигура молодой женщины, протягивавшей к нему руки. Она была похожа на тех дам, которых он видел в Люксембургском саду. Мальчику захотелось крикнуть: «Я здесь!..»

Но в этот самый момент дверь ризницы с шумом распахнулась и на пороге появилась взбешенная сестра Фелицата. И крик замер на губах Жильбера.

Жильбер в это время замер в листве и старался не дышать.

– Ты поплатишься за это! – бормотала монахиня своими тонкими губами.

Твердо уверенная в том, что Жильбер может быть только здесь, она усердно искала его, заглядывала под столы, открывала шкафы, чтобы убедиться в том, что он не был каким-нибудь чудом заперт в одном из них.

А мальчик в это время замер в листве и старался не дышать, чтобы случайным движением не привлечь к себе внимания.

Сестра Фелицата молча грозила кулаком в направлении форточки, и ее глаза, пылавшие огнем, казалось, пронизывали насквозь густую листву каштана.

«Она видит меня», – в ужасе подумал Жильбер.

Но тревога мальчика была напрасной. Этот жест и взгляд означали только, что она призывает небо в свидетели своего обещания достойным образом наказать ребенка, как только он найдется.

Наконец, осмотрев последний шкаф, сестра Фелицата вышла из ризницы, еще более взбешенная, чем прежде.

«Теперь можно спускаться», – подумал Жильбер и соскользнул по стволу могучего дерева на зеленеющий луг. Свежие цветы и шевелящаяся от ветра трава привели мальчика в неописуемый восторг. Он прыгал, бегал, скакал, кувыркался, дыша полной грудью, испытывая непреодолимое желание крикнуть во все горло: «Свободен! Свободен!..»

Но он благоразумно воздержался от этого искушения, соображая, что здесь он еще не совсем в безопасности. Правда, кроме окна ризницы, сюда не выходило ни одно из окон приюта. Но сквозь старый плохой забор, загораживавший этот участок земли, его могли заметить прохожие с улицы.

По этой улице вообще ходили мало. Тем не менее как раз в эту минуту Жильбер услышал недалеко от себя голоса людей и ржание лошади. Он прильнул глазом к щели и стал смотреть.

Около двери нового дома, немного дальше пустыря, на той стороне улицы, загружали мебелью воз, но эта работа, видимо, подходила к концу.

Жильбер с большим вниманием разглядывал воз. Под фургоном, между колесами, висела на цепях корзина, служившая для перевозки хрупких предметов. Мальчик решил воспользоваться ею совсем с другой целью.

Улучив минуту, когда перевозчики вошли в дом, он отодвинул одну из досок забора, в два прыжка перебежал улицу и, удостоверившись, что никто его не заметил, пролез под фургон и улегся на дно корзины, навалив на себя побольше соломы.

– Теперь ищи, сестра Фелицата! – прошептал он и уже серьезно прибавил: – Хорошо я сделал, что не стал терять времени!

Действительно, оба перевозчика вскоре вышли из дома. Один из них начал стаскивать с лошади попону, а другой швырнул в корзину целый пук веревок, который едва не угодил в лицо маленькому беглецу.

– Ну, теперь в путь! – сказал он, взбираясь на ко́злы.

Прежде чем сесть, его товарищ бросил еще в корзину свой верхний халат. Жильбер поморщился от отвращения, но в его положении не приходилось быть особенно разборчивым. Важнее всего ускользнуть незамеченным!

Через минуту лошадь тронулась. Жильбер не помнил себя от радости. Ему было все равно, куда ехать: главное, чтобы его не нашли.

Вдруг он почувствовал сильный толчок. Фургон остановился, оба возчика громко бранились, потом послышался и третий сердитый голос. Не в силах устоять против любопытства, Жильбер кое-как разгреб солому и выглянул.

Поворачивая с бульвара Анфер, повозка задела карету, и из нее вышел пожилой господин аристократической наружности. Через полуоткрытую дверцу Жильбер увидел в карете даму в трауре, которая горько плакала.

При виде этой незнакомой женщины мальчик вдруг почувствовал, как у него сжалось сердце. Почти бессознательно он хотел покинуть свое убежище, чтобы подойти и поближе рассмотреть черты незнакомки, страдание которой причиняло ему боль. Но благоразумие взяло верх, и он снова затаился на дне корзины.

Вышедший из кареты старик проверил, не пострадали ли от удара рессоры.

– Едем! Ничего не сломано! – сказал он кучеру: – В гостиницу «Лувр»!

Повозка и экипаж разъехались в разные стороны. Карета увозила полумертвую Елену Нозаль, оплакивавшую свою последнюю надежду.

Так, даже не догадываясь об этом, Жильбер увидел свою маму.