Текст книги "Время любить"

Глава четвертая

Без стука широко распахнулась дверь, и в проеме появилась грузная, на слоновьих ногах фигура Васильевны, как все тут звали жену заведующего турбазой «Медок» Захара Галкина. Круглое, как жирный блин, невыразительное лицо с белыми кудряшками вокруг низкого лба было, как всегда, воинственным, крошечный, вдавленный в пухлые белые щеки нос смотрел вверх двумя черными дырками, а белесые с голубизной глаза всверливались буравчиками в каждого, с кем она разговаривала. Вернее, лаялась, потому что по-другому она с приезжими не умела обращаться.

– Мой Захарка был тута? – грозно спросила она.

– Вы бы постучались, – заметил Казаков, откладывая на тумбочку книжку, которую читал. Он уже лежал под одеялом на кровати. Виолетта свернулась клубком на своей, что была напротив.

– Я тута хозяйка! – повысила голос Васильевна. – Куды хочу, туды и захожу, а вы – посторонние, вас мой непутевый Захарка небось за бутылку пустил? Захочу – завтрева же выпишу вас отселя.

Виолетта пошевелилась на скрипучей деревянной кровати, но, кажется, не проснулась.

– Насчет «завтрева» мы посмотрим, а сейчас будьте добры выйти отсюда, – спокойно произнес Вадим Федорович. – И не хлопайте дверью, а то девушку разбудите.

– Знаем мы этих девушек… – сморщила свой крошечный нос Васильевна, отчего сразу стала похожа на мопса. – Ездют тут всякие и мово Захарку спаивают, чтоб вам ни дна ни покрышки! Найду у ково пьяницу в домике – завтрева же вон с турбазы!

Она все-таки хлопнула дверью. С кровати Виолетты послышался тихий смех.

– Разбудила? – покосился на нее Казаков.

– Мне на работе часто приходится сталкиваться с хамством, – заговорила Соболева. – Иного так бы подносом и огрела, а приходится терпеть и каждому улыбаться. Ведь хам с хамом старается не связываться – тут же получит отпор, ему, хаму, подавай интеллигентного человека, которого можно безнаказанно оскорблять. Ведь воспитанный человек не опустится до мордобоя или оскорблений? Она тебе: «Завтрева выгоню!», а ты ей: «Будьте добры выйти отсюда…»

– Рассказывают, от нее вся турбаза стонет, – сказал Вадим Федорович. – И никто ничего поделать не может: ходит по домикам, заглядывает чуть ли не под одеяла – ищет своего Захарку. А кто скажет слово поперек – того облает, как собака! Да что собака, хуже! А щуплый красноносый Захарка только ухмыляется и качает головой: мол, Васильевна-то, глядите, как любит меня, ревнует… Обратила внимание – на слове «ревнует» он делает ударение на первом слоге?

Турбаза «Медок», принадлежащая промкомбинату, изготавливающему пчелиные домики для совхозов и колхозов, была настоящей жемчужиной в этом краю. Кроме главного корпуса меж высоких сосен стояли полтора десятка разноцветных финских домиков с пластиковыми крышами. Эти четырехместные домики расположились на небольшом бугристом сосновом пятачке, окруженном с трех сторон озерами. По первоначальному плану все было идеально целесообразным, но у любого человека – хозяйственника вскоре появляется, если так можно выразиться, зуд расширения – человек начинает строить гаражи, кладовые, сараи, подсобные помещения, клетушки и так далее. Так, под настырным руководством Васильевны Захар Галкин вскоре опутал всю турбазу своими пристройками, в которых стал разводить кроликов, кур, уток, гусей и даже норок, про поросят уж и говорить не приходится. Меж аккуратных финских домиков стала деловито разгуливать вся эта пестрая живность. Лишь норки скучали в клетках. А где процветает подсобное хозяйство, там вскоре появляются кошки, бродячие собаки. Два «матроса», каждое лето придаваемые Галкину, с утра до ночи трудились на подсобном хозяйстве заведующего, хотя это и не входило в их обязанности, – «матросы» должны были загорать на берегу и наблюдать за отдыхающими, чтобы они далеко не заплывали. На причале всегда наготове стояла красивая голубая лодка с флажком ДОСААФ. Захар и Васильевна посчитали, что жить на турбазе со сладким названием «Медок» и не развести пчел – это по меньшей мере глупо, тем более что домики можно получить с промкомбината бесплатно. Правда, Захар, говорят, полгода противился настояниям жены, толковал, что с пчелами хлопот полон рот: нужно на курсы ехать, книжки читать… На что Васильевна резонно отвечала:

– Займешься, непутевый, пчелами, может, будешь меньше водку жрать.

Недаром же говорят, что ночная кукушка кого хочешь перекукует, – зимой Галкин поехал в областной центр на курсы пчеловодов, вернулся оттуда полный воодушевления: там ему рассказали, что пчелы в умелых руках – это золотое дно! Один из инструкторов похвастался, что только за один сезон продал со своей пасеки меду на двадцать тысяч рублей! Этот аргумент посильнее лекций и книжек сделал Захара заядлым пчеловодом. Теперь к курам, кроликам, поросятам, уткам и норкам прибавились и пчелы. «Матросы» ходили с раздутыми лицами, дымили направо-налево дымокурами, загоняя рои в ловушки, а Васильевна, сидя на широком крыльце главного корпуса – там они жили с мужем, – зорко следила за порядком в своем обширном хозяйстве. Ее сварливый голос с ударением на «о» разносился по всей турбазе. Бедные отдыхающие – а на турбазу каждую пятницу и субботу приезжали промкомбинатовские работники – прятались от разволновавшихся пчел, уходили в лес, уплывали на лодках подальше от берега. Но случалось, пчелы и там доставали их.

Казаков и Виолетта совершенно случайно наткнулись на эту турбазу в Новгородской области. Их привлекло ласковое название «Медок». Но каплей дегтя в бочке меда вскоре оказалась колченогая, бесформенная Васильевна.

Не успел Захар, встретивший их довольно приветливо, устроить в пустующем домике, как тут же заявилась жена и стала дотошно выяснять, кто они, откуда и на сколько приехали. А уходя, строго предупредила, что ежели они хоть раз поднесут стакан «еённому Захарке», то она выпишет их с турбазы.

Неприятный осадок, оставленный хамоватой женщиной, быстро выветрился, когда они спустились вниз к длинному, заросшему по берегам молодыми соснами озеру. Оно было в тот вечер на удивление тихое и синее. Над ним парили красноклювые чайки, в сумерках, тяжело взмахивая крыльями, пролетала большая цапля. Захар отомкнул на причале лодку и выдал им весла. До самого заката плавали они по вытянутому в длину озеру. Прямо с лодки прыгали в воду, хотя заведующий и предупредил, что этого делать не положено: дескать, пять лет назад тут утонула девушка с промкомбината – нырнула и больше не вынырнула. Нашли только на следующий день. Были разные комиссии, вот с тех пор и стали на летний сезон прикреплять «матросов», только какой толк-то от них? Сидят на берегу с отдыхающими и лясы точат… Позже Вадим Федорович убедился, что толк для Галкина от «матросов» был большой: не хуже его пчелок трудятся они на огороде и участке, принадлежащем лично заведующему.

Казаков и Виолетта – она радовалась природе, как дитя, – решили здесь остановиться на несколько дней, тем более что стояла теплынь и солнце светило с раннего утра до вечера. Ночью в домиках было прохладно, но Галкин дал им еще два теплых одеяла. Изрытое оспинами бугристое лицо его с кривым носом было всегда багровым, так что никогда не поймешь, пьяный он или трезвый. С пятницы по воскресенье он, как говорится, не просыхал: наезжали отдыхающие, в каждый домик приглашали знакомые – как тут отказаться? Залпом хватив стакан и закусив долькой чеснока, который он всегда носил в кармане брезентовой куртки с капюшоном, Галкин усаживался на край кровати и начинал философские разговоры. Если он уже был на взводе, то обычно начинал так:

– Зачем ты живешь, Федорыч? Ну ты скажи мне, необразованному мужику, зачем ты живешь на белом свете?

Первое время Казаков «покупался» на такой глобальный вопрос, начинал толковать о смысле жизни, о предназначении человека, но скоро понял, что Захар не слушает его: задав вопрос, он углублялся в свои собственные мысли – пьян-пьян, а прекрасно знал, что на такой вопрос нет однозначного ответа…

Этот вопрос подвыпивший Галкин задавал каждому новому отдыхающему, иных ставя в тупик. Причем спрашивал с таким глубокомысленным видом, что каждому было понятно, что он-то, Захар, как раз и знает, зачем живет на свете… Любил он поговорить и на тему пьянства: свое пристрастие к спиртному объяснял тем, что работа у него такая «трудная». Люди приезжают на турбазу отдохнуть, некоторые привозят с собой выпивку, накроют стол, по старинному русскому обычаю приглашают хозяина турбазы… Не может ведь он, Галкин, обидеть гостей? Ну и присаживается за стол, а вот жена этого не понимает… Вообще-то, за вредность его работы ему должны бы платить повышенную зарплату. Ведь он здоровье свое губит с отдыхающими…

Утром Вадим Федорович и Виолетта уходили в лес, начинающийся сразу за высокими деревянными воротами турбазы. Это был сосновый бор, перемежающийся в низинах и распадках смешанным лесом. Местами он был чистый и звонкий от птичьих голосов, а местами захламленный старыми завалами, неубранными ветвями от срубленных деревьев. В эту августовскую пору птицы собирались со своими подросшими птенцами на лужайках и полянках, видно, готовились к отлету в теплые края. Один раз видели ворона. Лениво взмахивая черными с блеском крыльями, он низко пролетел над кустарником, огибая по кривой большую поляну. Красивая величавая птица даже не обратила внимания на людей. Вадим Федорович вспомнил, что в подаренной ему Павлом Дмитриевичем Абросимовым цветной книжке есть фотография ворона, вцепившегося серыми мощными когтями в хребет водяной крысы с длинным голым хвостом… Зря Павел бросил охотиться с фоторужьем, у него явно есть талант натуралиста. Друг сетовал, что теперь только в отпуске снимает, а так времени нет. Еще бы, замминистра! Единственный из рода Абросимовых, достигший такого высокого поста…

Шагая по бору, Вадим Федорович и Виолетта чаще всего молчали, иногда нагибались за сыроежками, попадались и подосиновики, а чаще всего – черные грузди, которых они не брали. Бабушка Казакова, Ефимья Андреевна, не считала их за грибы, вот белый груздь – это другое дело! Белый груздь она называла царским грибом. Попадались они редко, потому что прятались в палой листве и мху очень хитроумно. Пройдешь мимо и ни за что не заметишь. Чтобы грузди собирать, нужен особенный нюх на них.

Виолетте нравилось собирать грибы, случалось, она клала в полиэтиленовую сумку и роскошные веснушчатые мухоморы, а потом выставляла их в ряд у домика на турбазе, вызывая нарекания Васильевны. И не лень же ей было всякий раз, когда они уплывали на лодке к другому берегу, приходить к их домику и опухшими, с синими венами ногами в труху растаптывать под окном мухоморы.

На турбазе была общая кухня с газовой плитой, так что можно было поджарить грибы. Этим делом занимался Казаков. Виолетта с грибами раньше дела не имела. Вернувшись из бора и пообедав под соснами, где стоял квадратный металлический стол с пластиковой столешницей, они отдыхали в домике с час, а потом брали удочки и ехали на лодке рыбачить. Рыбалка здесь была не ахти какая, видно, всю рыбу сетями выловили. Казаков видел, как Галкин вечерком с «матросами» выставлял у камышового берега сети. Один только раз Виолетте попалась на удочку приличная щука, но у самой лодки оборвала леску и ушла. Обычно часа за два-три они налавливали на уху или на сковородку жаренки. Рыбу жарила на постном масле Виолетта. Казакову нравилось смотреть, как она стояла у газовой плиты под навесом в своих джинсах и черной рубашке с закатанными рукавами, голова немного наклонена набок, гибкий стан изогнулся. У нее тонкая талия и высокие полные бедра, маленькое розовое ухо с золотой сережкой в виде полумесяца выглядывает сквозь волнистые золотые пряди. Перед отъездом из Ленинграда Виолетта хотела укоротить волосы, но Вадим Федорович взмолился, чтобы она этого не делала. Ему нравилось перебирать ее жестковатые и вместе с тем такие теплые и приятные на ощупь волосы. И как красиво они спускаются на спину! В Виолетте столько было женственности и грации, что Вадим Федорович мог часами смотреть на нее. Когда она одета, то кажется тоненькой, даже худощавой, но на пляже Виолетта другая – статная, с длинными полными ногами, крепкой грудью. Казаков ревниво перехватывал восхищенные взгляды мужчин. Виолетта ходила прямо, высоко держа голову, чуть покачивая бедрами. Если она спешила, то создавалось впечатление, что вот-вот оторвется от земли и, раскинув руки, полетит… В лесу, спрятавшись за толстой сосной, он окликал ее. Виолетта сначала вертела головой, щурила глаза, потом выпрямлялась и, все убыстряя шаг и не глядя под ноги, спешила на его голос. А он не выдерживал и радостно смеялся.

– Тебе бы крылья, и ты не ходила, а парила бы над толпой, – как-то сказал он.

– Мне часто снятся сны, что я летаю над большим зеленым лугом, – ответила она. – И мне не хочется садиться на землю.

– Такие сны многим снятся, – сказал он. – Мне – обычно когда заканчиваю новую книгу. Только я летаю не над лугом, а почему-то над морем… И не всегда вижу вдали берег.

– И летчики летают во сне, – сказала она.

Они не устанавливали себе никаких сроков – до конца отпуска Виолетты еще далеко! – в любой момент могли собрать свои вещи, сесть в машину и уехать дальше; они наметили еще посетить Прибалтику и вернуться по Таллинскому шоссе в Ленинград. Но, поднявшись утром с кроватей и увидев сквозь толстые сосны свежее синее озеро, бежали к нему умываться, потом шли в бор, обедали, отдыхали, садились в лодку и ехали в камышовую заводь рыбачить…

Так они прожили на турбазе «Медок» две недели. Дни стояли погожие, ни разу тучи не заволокли голубое безоблачное небо, вода в озере была теплой, а песок на пляже чистый, золотистый, как волосы Виолетты. На третий день Казаков затосковал, сразу даже не мог сообразить, с чего бы это. Вдруг от безоблачного счастья без всякого перехода и хандра? И скоро понял: работа позвала! Когда Виолетта ушла на пляж с книжкой, Вадим Федорович вытащил пишущую машинку из чехла, поставил на шаткий металлический стол под соснами, вставил чистый лист бумаги и глубоко задумался. С дерева неслышно опустилась на стол раздвоенная сосновая иголка, с пляжа донесся чей-то громкий смех, потом шлепанье весел по воде. Знакомое состояние отрешенности от всего постепенно завладело Казаковым, он уже не слышал голосов, шороха ветвей над головой, щебетания синиц, кудахтанья кур в огороде – он видел перед собой глинистую дорогу с коричневыми засохшими лужами, по обеим сторонам скошенные поля, невысокие стога сена, зеленую, с оранжевой окаемкой кромку дальнего леса, волнующиеся на легком ветру кусты ольшаника, желтую с розовым полоску неба и тонкие пласты разноцветных облаков. По этой дороге они гуляли с Виолеттой. Как описать всю эту вечернюю предзакатную тишину? Как изобразить огромный ярко-красный шар усталого солнца, раскрасившего полнеба в разные цвета? И это состояние человека, созерцающего такую редкую красоту? Дома на пригорке, приткнувшуюся к стогу косилку с задранными вверх белыми зубьями? Раздвоенную одинокую березу, стоявшую посреди убранного поля? На березе сидит ворона и задумчиво смотрит на них. Другая бы птица улетела при их приближении, но умная птица знает, что ей ничего не грозит. И Вадим, придерживая Виолетту за локоть, замедляет шаги, чтобы продемонстрировать перед птицей свое миролюбие. И вдруг в эту благословенную тишину врывается такой неуместный гулкий выстрел. Взрыв птичьего гомона, раскатистое эхо. Неужели кто-то выстрелил в молодых уток, гнездящихся в тростнике у противоположного берега?..

Все это так живо прошло перед глазами Вадима Федоровича, что он даже почувствовал запах пороха…

А в машинке торчал девственно-белый лист бумаги. Он по опыту знал: если надолго прервал работу, то снова войти в колею будет не так-то просто. А эту прогулку с Виолеттой по извилистой дороге меж убранных ржаных полей он обязательно опишет. И это изумрудное, с разноцветными шлейфами небо, и это набухшее красное, будто собравшееся расколоться, солнце, и причудливые облака, и предвечернюю тишину.

Николай Евгеньевич Луков шагал по навощенному паркету своего домашнего кабинета, на его полных, синеватых после бритья щеках вздувались желваки, бледно-голубые глаза превратились в колючие щелки. Кабинет был просторный – под него Луков оборудовал самую большую комнату в своей трехкомнатной квартире. Один огромный письменный стол занимал весь угол у окна, выходящего в тихий каменный двор. На столе – гигантская, хрустальная с бронзой чернильница, купленная в комиссионном. Статьи Николай Евгеньевич шпарил сразу на пишущей машинке, правил шариковой ручкой. Похожую чернильницу он видел на столе у знакомого членкора. И не успокоился, пока подобную не приобрел себе. В чернильницу он складывал почтовые марки и скрепки.

Настроение Лукову с утра испортила заведующая Ирина Николаевна Липкина. Она позвонила и недовольным голосом сообщила, что главный редактор издательства устроил ей большой нагоняй и снова поставил в план роман Вадима Казакова. Оказывается, ленинградский писатель, получив отказ, написал директору письмо. Начальство ознакомилось с рецензией Лукова и признало ее тенденциозной и необъективной. Наверное, с полгода ему не стоит больше брать в издательстве рукописи на рецензирование…

Николай Евгеньевич сгоряча набрал номер телефона главного редактора и стал горячо отстаивать свою точку зрения, мешая роман Казакова с грязью, но главный, даже не дослушав, заявил, мол, и он и директор прочли рукопись и находят ее удачной: современная тема, молодежь, любовь, напряженный сюжет. Решили даже увеличить тираж…

Будто плюнули в лицо Лукову. Он не нашел, что возразить, и повесил трубку. Теперь, пока в издательстве будет сидеть этот главный редактор, Луков не получит на рецензирование ни одной рукописи. Может, на главного куда-нибудь капнуть?..

Николай Евгеньевич подошел к окну, отодвинул нейлоновую занавеску. Мальчишки опять гоняют во дворе мяч. Однажды выбили на первом этаже стекло. Он машинально взглянул на телефон: позвонить участковому? Дурацкие вопли мальчишек раздражали. С верха пятого этажа они казались гномами, бессмысленно гоняющимися друг за дружкой. Луков вспомнил, как в детстве, в Клязьме, он с шестого этажа брызгал на прохожих тушью. И когда на белой рубашке или платье появлялись черные безобразные пятна, он радовался: тушь ведь ничем не выведешь! Один раз к ним пришел милиционер, которому пожаловались пострадавшие, но мать маленького Николаши даже расплакалась от такого чудовищного обвинения. Чтобы ее тихоня сын сделал такое? Да разве мало в доме живет хулиганов? А Николенька – отличник, имеет юношеский разряд по шахматам, дважды участвовал в областных соревнованиях… Милиционер извинился и пошел в другие квартиры, окна и балконы которых выходили на улицу…

Мяч с шорохом прыгал по асфальту, мальчишки вопили как ненормальные, а мысли Николая Евгеньевича приняли другое направление: он схватил со стола телефонный блокнот, нашел нужный номер и, усевшись в вертящееся финское кресло, набрал номер.

– Здравствуйте, Надежда Анатольевна, – мягким баритоном пророкотал он в трубку. – Вас беспокоит Луков… Статья? Да почти готова… Думаю, в четверг-пятницу принесу. Ну, может, чуть больше листа, вы ведь меня не ограничивали в размерах… Надежда Анатольевна, мне пришла в голову одна мысль: ну что я все хвалю и хвалю Роботова, «деревенщиков»… Может, стоит кого-нибудь и критикнуть для сравнения? Тут я читал рукопись… Вадима Казакова. Да нет, роман еще не вышел…

Заведующая отделом критики журнала резонно заметила, что если книга не вышла, как же ее можно критиковать? На это Луков сказал, что он читал ранее написанные романы Казакова и считает, что по ним смело можно пройтись…

Заведующая редакцией, кстати, старая знакомая Лукова, не возражала. Она слышала о Казакове, но ничего не читала ни о нем, ни его.

Повесив трубку, Николай Евгеньевич впервые за сегодняшний день улыбнулся. Открыл папку, где у него хранились ранее сделанные наброски, нашел заметки о старом романе Казакова, присоединил к ним копию рецензии, с которой не посчиталось издательство, поставил на стол портативную пишущую машинку, стоявшую на тумбочке в углу. Это удачная идея – вставить в почти готовую статью о выдающихся, на его взгляд, современных писателях критический разбор хотя бы двух книг Вадима Казакова… Так сказать, взлеты и падения в нашей прозе! Может, и дать такое название? Полистав заметки, Николай Евгеньевич – а у него руки чесались сразу сесть за машинку – решил сходить в районную библиотеку и взять еще что-нибудь из произведений Казакова.

Библиотекарша, хорошо знавшая Лукова, заявила, что все книги Вадима Казакова на руках. А на последний роман – запись. Чертыхнувшись про себя, Николай Евгеньевич отправился в библиотеку при Доме литераторов на улицу Воровского. Небо было серое, затянутое дымчатыми облаками, вот-вот зарядит дождь. Из сумок и портфелей прохожих торчали ручки зонтов. Многие в плащах, лишь юноши и девушки еще щеголяли в летней одежде. Луков тоже надел синий плащ с блестящими пуговицами. На голове у него светлая мохнатая кепка. Из-за все увеличивающейся плеши приходится носить головные уборы даже в теплую погоду. На улице Воровского библиотекарь принесла ему единственную книгу Казакова. Она с интересом посмотрела на Лукова:

– А вы знакомы с Вадимом Казаковым?

– Вот знакомлюсь… – буркнул Николай Евгеньевич и, не попрощавшись, вышел из библиотеки.

На углу, на стоянке такси, он увидел чернобородого прозаика Вячеслава Ильича Шубина в модной куртке с капюшоном и молниями.

– А-а, Макиавелли! – заулыбался в бороду Шубин. – Я слышал, ты подал документы в приемную комиссию? Захотелось на вольные хлеба? Не рановато, Никколо?

Вячеслав Шубин был в приятельских отношениях с Алферовым, Монастырским, состоял членом многих литературных комиссий. От него многое зависело…

– Привет нашему классику, – улыбнулся и Луков, обеими руками пожимая пухлую короткопалую руку Шубина. – Читал в журнале вашу повесть. Глубоко вы копнули в Сибири! Какой колорит… В своей статье для журнала я упомянул вашу повесть. Язык – как у Вячеслава Шишкова…

– Я не хотел бы быть на кого-либо похожим, – помрачнел Вячеслав Ильич.

Луков, до этой встречи и не думавший помянуть в статье Шубина, – признаться, повесть ему не понравилась, слишком уж подражательна, не случайно с языка сорвался Вячеслав Шишков: именно ему бессовестно и подражал Шубин, – теперь решил во что бы то ни стало вставить похвальный абзац…

– Я ведь вас сравнил с классиком, а не с каким-то, например, Вадимом Казаковым, – осторожно вставил Луков. Он не знал, как тот относится к писателю.

– Носятся с этим Казаковым! – с досадой вырвалось у Шубина. – Куда ни приедешь на периферию, все спрашивают: почему Казаков не приезжает с вами на творческие встречи? А откуда я знаю, почему он прячется от читателей и писателей? Может, ты знаешь?

– Набивает себе цену?

– Цену себе набивают не так, дорогой Макиавелли, – рассмеялся Шубин. – Кому и знать, как не тебе. У нас ведь как? Если писателя ругают, значит, хороший, острый! Вас, критиков, теперь никто и в грош не ставит. Да и кто сейчас хорошо пишет о современной прозе? Назови мне фамилии! А-а, то-то и оно… Один мой хороший знакомый знаешь каким образом прослыл умным и проницательным человеком? Он обо всех без исключения говорил только плохое… И почти никогда не ошибался! Рано или поздно, как говорится, и ангел согрешит.

– Не умный он, ваш знакомый, а дурак, – возразил Луков. – Ругать всех без разбору глупо, и идиоту известно, что начальство не следует дразнить: оно больно клюется.

– Ты, конечно, дразнить не будешь…

Подошло такси, Шубин сунул ему пухлую ладонь и уселся рядом с водителем. В черной бороде его поблескивали серебряные нити, карие глаза хитро прищурились.

– Только смотри не сравнивай меня с Шишковым в своей статье… Уже один карикатурист нарисовал меня в «Литературке» вылитым автором «Угрюм-реки»… Разве я похож на Шишкова?

– Внешне или… вообще? – растерялся Луков.

– Я против тебя выступать не буду, – засмеялся Шубин. – Может, и пройдешь в Союз писателей… Только вот у тебя ни одной солидной монографии нет, могут и забодать… – Он остро взглянул в глаза критику: – А чего бы тебе, Никколо, не написать книжку обо мне, а? Сам знаешь, охотники найдутся, я ведь тоже сейчас в силе… Ты подумай, старик! – Рассмеялся, помахал рукой, и такси уехало.

«А ведь он прав, черт бородатый! – глядя на высотный дом напротив, подумал Луков. – Провалят на приемной комиссии – все равно придется за книжку засесть… И почему бы не написать о Шубине?..»

Николай Евгеньевич повернулся и снова зашагал в библиотеку: нужно на всякий случай захватить и книги Шубина. Мужик он пробивной, член двух или трех редсоветов крупных издательств, поможет быстренько протолкнуть книжку о себе.

Библиотекарь за несколько минут подобрала ему все вышедшие за последние десять лет книги Вячеслава Шубина. И были они в отличном состоянии, потому что рука читателя почти не касалась их.