Текст книги "Андреевский кавалер"

Глава десятая

– Прокляну сукина сына! Выгоню из дома, лишу наследства! – гремел Яков Ильич, расхаживая по большой комнате, заставленной столами.

Григорий Борисович Шмелев сидел у окна и маленькими глотками отпивал светлое вино из высокой хрустальной рюмки. В комнату впорхнула крапивница, облетела подвешенную к потолку керосиновую лампу и приземлилась на белый подоконник. В солнечном свете крылья бабочки бархатисто заблестели; несколько раз сложив и развернув их, она неподвижно замерла, наслаждаясь теплом.

Невысокого роста, огрузневший, с заметной розовой плешью, Яков Ильич потел, на виске его вздулась голубоватая жилка, деревянный пол скрипел под тяжелыми шагами.

«Чего доброго, хватит кондрашка, – равнодушно подумал Шмелев. Ему не было жалко Супроновича. – Скотина, вино подает в графине! Кто знает, может, слил сюда остатки со столов…» От этой мысли его передернуло, но Яков Ильич ничего не заметил – он все мерил комнату шагами, ловко огибая столы.

– Как у вас ссердцем, Яков Ильич? – спросил Шмелев.

– Я в них всю душу вложил! – остановился перед ним кабатчик. – Как сыр в масле катались! Не знали голода-нужды. И вот, пожалуйста, один за поножовщину в тюрьму угодил, а второй из-за какой-то паршивой девки отца родного бросил…

– Вы несправедливы, Яков Ильич, – мягко заметил Григорий Борисович. – Варя Абросимова – первая красавица в поселке.

– В поселке! – крикнул Супронович. – Именно в поселке! А в любом городишке такими красавицами пруд пруди.

– Невеста не коза, на базаре не купишь, – усмехнулся Шмелев.

– Сколько девок кругом, а он выбрал… комсомолку! Я-то думал, женится, приведет в дом работницу. А эта разве станет за прилавок? Или выйдет с подносом к гостям?

– А любовь, Яков Ильич? Вспомните, сколько вы глупостей наделали в Твери из-за страстной любви к Дарье Анисимовне? – поддел его Шмелев.

– Так там миллионы! – сгоряча вырвалось у Супроновича. – А с этой семейки Сенька даже приданого не сорвет! Мало, работницу в дом не привел, так и сам ушел!

– Вы его прогнали, – заметил Григорий Борисович.

– А что я должен был ему в ножки поклониться, мол, спасибо, сынок, за подарочек? Без ножа зарезал меня сынок Сенечка! – снова заметался по комнате Яков Ильич. – Жена и свояченица еле-еле на кухне и мойке справляются, на мне лавка и буфет. Да и не в тех годах я, чтобы с подносом меж столов шнырять! Хоть закрывай заведение!

– Да перестаньте вы мельтешить! – прикрикнул Шмелев. – Идите сюда, садитесь и слушайте, что я вам скажу…

Несколько ошарашенный Супронович, – он давно не слышал, чтобы Шмелев таким голосом разговаривал, – послушно сел напротив, машинально налил из графинчика и залпом выпил.

«Опивки не стал бы сам пить, – усмехнулся про себя Шмелев. – И все-таки зачем он в графин наливает?»

– Вы к правильному выводу пришли, Яков Ильич, – спокойно продолжал он. – Закрывайте свое заведение. Поставьте на нем крест, пока государство не наложило на него лапу. А это, уж поверьте мне, очень скоро произойдет.

– Закрыть мое заведение? – вытаращил на него покрасневшие глаза Супронович. – А что же я буду делать, мил человек? Зубы на полку? Всю жизнь торговал! Да я ничего больше и делать-то не умею. Да и кто купит мое заведение, ежели, говорите, все одно государство рано или поздно все себе захапает? Где я такого дурака найду?

– Зачем продавать? – улыбнулся Шмелев. – Даром отдайте государству.

– Даром?! – вскочил, опрокинув стул, Супронович. – Вы что, насмешки строите надо мной, Григорий Борисович?

Шмелев спокойно нагнулся, поднял стул.

– Садитесь… И пожалуйста, при вашей комплекции и экзальтации, ей-богу, может удар случиться. – Он придал своему голосу теплоту. – Берегите себя, дорогой Яков Ильич, жизнь еще не кончилась. Кто знает, может, еще доведется нам с вами всю эту голытьбу вот так взять за горло… – Он несколько раз сжал в кулак и разжал длинные, с аккуратно подстриженными ногтями пальцы.

– Сожгу! – понизив голос, проговорил Супронович. – Сожгу и пепел развею по белу свету! Чтобы я кровью и потом нажитое добро отдал государству?

– Кровью, вы это верно заметили, – не удержался и съязвил Шмелев.

Его начал раздражать этот не умеющий сдерживать своих чувств человек. Разве можно сопоставить то, что потерял он, Карнаков, и этот жалкий лизоблюд-приказчик? При одном только упоминании, что ему придется расстаться со своим добром, весь ум у бедняги отшибло! Лучшие сыны России, к коим Карнаков, естественно, причислял и себя, потеряли дворцы, миллионы рублей, тысячи десятин плодородной земли… А он готов удавиться за свою жалкую лавчонку!

– А Семена по миру пущу! – снова переключил свою злость на сына Яков Ильич. – Пусть примаком живет у Абросимовых, если те его к себе пустят…

– Умный бы человек стал думать о том, как из всего случившегося извлечь максимальную пользу, – продолжал Шмелев. – Но для этого нужно иметь светлую голову. Гнев – плохой помощник.

– Так все рушится, пропадает пропадом! – сверкнул на него злым взглядом Супронович.

– Рабочую силу вы не можете нанять в свое заведение, не вступив в конфликт с государством? – говорил Григорий Борисович. – Своими силами вам не управиться в лавке и питейном заведении… Что же остается делать? Сжечь, говорите? Это глупо. Остается одно: передать в собственность государства вашу лавку. Вы грамотный и в газетах читали: тот или иной бывший несознательный элемент, перевоспитанный Советской властью, прозрел и добровольно передал государству свой кожевенный или колбасный заводишко, я уж не говорю о мелких частнособственнических предприятиях, вроде вашей мизерной лавчонки… Государство по достоинству оценивает добрую волю бывших владельцев и поощряет их денежным вознаграждением, постами управляющих или даже директоров этих предприятий… Теперь вдумайтесь, что получается? Ваше заведение, став государственной собственностью, будет процветать, вы, как управляющий или директор, станете получать зарплату и ни за что не отвечать: все ваши хлопоты по обеспечению лавки и буфета продуктами берет на себя государство…

– А доход? – ввернул несколько успокоившийся Яков Ильич. – Доход тоже пойдет государству?

– Это уж будет от вас зависеть, дорогой Яков Ильич! Умный, толковый руководитель не пронесет ложку мимо своего рта. Если у вас в лавке нет товаров, кого покупатели ругают? Вас, верно? А отныне они станут ругать государство, хотя по-прежнему все будет зависеть от вас: появятся в лавке необходимые товары и продукты или нет… Вот и посудите: легче вам будет жить или нет? Тут вы крутитесь без выходных и праздников, а когда государство возьмет все заботы о лавке на себя, вы сможете передохнуть да и вообще больше не надрываться. К чему вам лезть из кожи?

Супронович разлил в рюмки вино, стер тыльной стороной ладони пот со лба, долгим пристальным взглядом посмотрел в непроницаемые глаза Шмелева.

– А ведь это, пожалуй, единственный выход для меня, – уже спокойнее сказал он. – Ну что ж, выпьем за большие перемены в моей жизни! – Поставив порожнюю рюмку, снова помрачнел. – А Семену такого самовольства все одно не прощу!

– Не на сына надо сердиться, а на власть, которая всю нашу жизнь переиначила, – заметил Шмелев. – Семена и его молодую жену надо приветить. Лавку-то с кабаком сдадите, получите средства на постройку нового дома, а пока все вместе живите здесь, не стоит Семена отталкивать. Да и строиться вам поможет. А то что же получается: один сын в тюрьме, второй у чужих?, Помнишь, я как-то толковал им, что надо в комсомол вступать, уважать начальство… Не послушался доброго совета Леонид, и что получилось?

– Больно они и меня слушались… – Яков Ильич глянул в окно и горько усмехнулся: – Вон и новоиспеченный сват спешит на дармовщинку выпить…

– Чего заноситесь-то? – упрекнул Григорий Борисович. – По всем меркам сват вам достался что надо. Вы да он в былое время заправляли Андреевкой.

– Мужик он, конечно, серьезный и хозяин хороший, – сказал Яков Ильич. – Но прижимист, черт. Приданого за своей Варькой ни копейки ни даст…

– Забудьте вы про приданое, – с досадой оборвал Шмелев. – В какое время живете? Думайте лучше о том, как со сватом добрые отношения наладить. Он в почете у властей, считайте, вам повезло, что породнились с Абросимовыми. Под их крылышком и вы трудное время пересидите.

– А будет ли другое время-то? – уныло взглянул на Шмелева Супронович.

– Неужели вы думаете, безграмотная голытьба сможет управлять такой великой державой, как Россия? Я уповаю, что нам помогут цивилизованные страны. И потом… Большевики замахнулись на самое святое в жизни простого человека – на религию и частную собственность. Народ не может жить без бога и всегда будет цепляться за свое добро… Вон как вы тяжело расстаетесь со своей лавкой, а другим, думаете, легче?

– Скорее бы сковырнули большевиков, – вздохнул Яков Ильич.

– На других рассчитываете? – остро глянул на него Шмелев. – Напрасно. Необходимо и нам с вами руку приложить к этому святому делу. И детям нашим… Потому и нет надобности ссориться вам с сыном. Кстати, лучше Варвары Семен вряд ли сыскал бы девушку. Я удивляюсь другому: почему она за него пошла?

– Чем же мой Сенька нехорош для нее? – оскорбился Супронович. – И ростом бог не обидел, лицом пригожий, и ума ему у других не занимать.

– Ну вот, а вы его только что ругали, – засмеялся Шмелев.

Наверх, заставляя протяжно стонать деревянные ступеньки, тяжело поднимался Андрей Иванович. Когда его высокая, плечистая фигура загородила дверной проем, Яков Ильич вскочил со стула и, улыбаясь от уха до уха, поспешил к гостю.

– Безмерно рад, Андрей Иванович! – приветливо заговорил он. – Негаданно-нежданно стали родственниками, а и на свадьбе вместе не погуляли!

– Потому и не погуляли, что ты есть полный дурак, грёб твою шлёп! – сердито осадил его Абросимов. На свата он и не посмотрел, а Шмелеву уважительно пожал руку.

– Батька я ему аль нет? – помрачнел Яков Ильич. – Привел в дом девку и говорит: вот, мол, моя жена… Ну я и огрел его тем, что под руку подвернулось…

– Стулом, – басисто гудел Андрей Иванович. – Так огрел, что у парня рог на лбу образовался… Правильно и сделал, что ушел от тебя, дурака старорежимного.

– А ты, умный, выходит, все знал и молчал? – поддел его Супронович.

– Знал бы, ни за что не допустил, чтобы моя Варька за твоего сынка-лакея замуж выскочила!

– Тебя тоже не спросила?

Григорий Борисович перевел взгляд на опустевший графинчик и незаметно подмигнул Супроновичу: выставляй выпивку, дело лучше пойдет…

– Чего желаете, Андрей Иванович: водочки или коньячку? – согнулся в привычном полупоклоне Яков Ильич.

– Эх, как-то все не по-людски получилось, грёб твою шлёп! – сокрушался Абросимов. Стул, на который он плюхнулся, подозрительно охнул. – Дети отцов-матерей не спрашивают, в церкви не венчаются, расписались в поселковом и – муж-жена. Разве будут они блюсти старинную заповедь, что муж и жена – одна сатана? – И громко рассмеялся.

– Где они? У вас? – обернулся с порога Супронович.

– В Питер вчерась укатили. Кстати, я дал Семену сто рублей…

– Половина с меня, – быстро ввернул Яков Ильич и скрылся за дверью.

– Как здоровьишко? – поинтересовался Андрей Иванович. Он в серой, навыпуск косоворотке, открывающей мощную кирпичную шею. В широкой черной бороде посверкивают серебряные ниги.

– Моя болезнь как мышь под печкой, – улыбнулся Григорий Борисович. – То тихо сидит, то вдруг заскребется.

– На охоту ходишь?

– Ради удовольствия. Дичи что-то мало стало.

– Петуховы да Корниловы всю живность в окрестных лесах повывели, – заметил Абросимов. – Эти кажинное воскресенье с ружьишком да собаками в бор.

– Легко здесь дышится, – осторожно кашлянув, обронил Шмелев.

– Якову Ильичу не мешало бы охотой заняться, – продолжал Андрей Иванович. – Вишь, какое брюхо отрастил! Побегал бы с ружьишком – быстро растряс. – Он усмехнулся: – Половина с него… Ну куды ему, буржую, деньги девать? Ведь лопатой тут гребет, а все жмется… В гроб с собой все одно не возьмешь.

– Для родного сына-то, я думаю, не пожалеет, – сказал Григорий Борисович.

– Дом им надобен, – продолжал Абросимов, вертя в толстых волосатых пальцах мельхиоровую вилку. – Молодые-то не хотят со стариками жить, все норовят отдельно. Митрию я в свое время дом построил, а он вон в Питер учиться уехал, и неизвестно теперя, возвернется ли домой-то?

– Породнились два таких крепких хозяина – вы и Яков Ильич, – проговорил Шмелев. – Вам и карты в руки.

– Может, раньше мы бы с ним и делали тута большие дела, а сейчас зажиточные хозяева не в почете. Да и его кабак на ладан дышит. Митрий-то говорит, что скоро прикроют все эти частные лавочки. И в газетах про то пишут.

– Умный человек нигде не пропадает. Я слышал, Яков Ильич хочет заведение свое государству передать, – сказал Григорий Борисович.

– За здорово живешь? – вытаращился на него Андрей Иванович.

– Государство у нас богатое, не оставит его своими милостями… – усмехнулся Шмелев.

– Я-то думал, хоть выпивка теперь будет даровая… – расхохотался Андрей Иванович. – А он и тут меня обштопал! Ну хитрюга! Ну прохиндей!

– Ты про кого это, Андрей Иванович? – Супронович появился с подносом, уставленным бутылками и отменной закусью.

– Про тебя, грёб твою шлёп! – загремел Абросимов. – Рази есть в поселке еще человек хитрее тебя?

– Есть, Андрей Иванович, есть, – смиренно заметил Супронович, выставляя на стол выпивку и закуску. – Вы-с, собственной персоной.

Абросимов, ухмыляясь в бороду, отодвинул рюмки, налил водку в граненый стакан, поднял его:

– Дети нас с тобой, Яков Ильич, не спросясь, поженились… Митька мой, сукин сын, собственноручно брак их в поселковом зарегистрировал, ну а мы стали сватами… Выпьем за то, чтобы они жили счастливо, чертовы дети! И за наше с тобой сватовство, грёб твою шлёп! – Не чокаясь, он выпил залпом.

Кузнецов медленно выбрался из речушки на берег. Русые волосы облепили лоб, лезли в глаза, с длинных синих трусов стекала вода. Юсуп выскочил вслед заним к сидевшей на траве Тоне, отряхнулся, обдав ее брызгами.

– Юсуп, Юсупушка, хороший, – гладила тоненькой рукой девочка овчарку.

– А ты что не купаешься? – вытираясь белой майкой, повернул к ней взлохмаченную голову Иван Васильевич.

– Неохота, – ответила та. На самом деле ей очень хотелось выкупаться, но как-то неловко было на глазах Кузнецова раздеваться.

– Я отвернусь, – улыбнулся он. Прыгая на одной ноге, другой он пытался попасть в узкую брючину галифе, рядом, привалившись друг к другу, стояли хромовые сапоги.

– Гляди, будешь подглядывать, рассердюсь, – сказала Тоня и, быстро сбросив ситцевое платье, в нижней сорочке побежала к воде.

С шумом и брызгами плюхнулась и, смешно колотя ногами, поплыла к другому берегу. В этом месте Лысуха разливалась, на самой середине было довольно глубоко, по крайней мере, мальчишки вниз головой ныряли с деревянного моста и не доставали до дна.

Солнцу пекло нещадно, на чистом глубоком небе не было ни облачка, лишь на горизонте, где кромка леса сливалась в сплошную зеленую линию, снежно белели округлые шапки, пронизанные солнцем. В камышах поодаль торчала выгоревшая соломенная шляпа, рыболов изредка взмахивал удочкой. В молодом сосняке заливались птицы, изредка сам по себе издавал протяжный мелодичный звук рельс.

Иван Васильевич не стал надевать гимнастерку, присев на траву, подставил солнцу спину. Юсуп, повалявшись на песке, побежал в сосняк. Мокрая шерсть его с налипшими песчинками топорщилась и лоснилась. Несмотря на погожий день, Кузнецов был сумрачен.

Он слышал, как плещется в речке девочка, на кого-то сварливо покрикивает в лесу сойка. У самого лица махала бархатными, с желтой окаемкой крыльями бабочка, кажется траурница… На душе у Ивана Васильевича и был траур. Женитьба Семена и Вари потрясла его, только сейчас он понял, как была дорога ему эта девушка. Потерял он Варю. Он вспоминал до боли дорогое глазастое лицо, полные яркие губы, плавную походку…

– Не убивайся ты, дядя Ваня. Она никого не любила, уж я-то знаю. Назло всем вышла замуж за Семена. – Девочка уже стояла на берегу. – Могла бы и за тебя. Или за Лешку Офицерова.

– Что ты говоришь-то? – покосился он на нее.

– Не любила она никого, – упрямо повторила Тоня. – Она и сама не знала, что выйдет замуж за Семена.

– Вот вышла, – с горечью вырвалось у него.

– И Лешка Офицеров по ней сохнет, – раздумчиво проговорила Тоня. – Придет с лесопилки, ляжет на лужайке и в небо глядит, потом вскочит как полоумный и начинает кусок рельса выжимать, а сам зубами скрежещет. Пот градом, а он выжимает и выжимает…

– Лекарство от любви, – усмехнулся Кузнецов.

– И чиво в ней особенного-то? – подперла щеку Тоня. Черные слипшиеся волосы рассыпались по худым плечикам. – Ну веселая, поет, пляшет. Дык и другие умеют. А парни по ней ошалевают. Чудеса в решете!

– Как это говорится? – не глядя на девочку, сказал Кузнецов. – Не по себе, Ваня, дерева не руби… Всякая невеста для своего жениха родится.

Девочка жалостливо посмотрела на него, тяжело вздохнула и склонила на плечо галочью голову. Тонкая холщовая рубашка облепила ее худое тело. От долгого купания губы посинели, на костлявых плечах высыпали мурашки.

– Ну и чего терзаться-то? – торопливо заговорила она. – Вышла за другого, значит, тебя не любила. А какая жизнь-то без любви? Несчастливая она, Варька… А ты красивый, еще встретишь… Дура она, дура! Я бы за тебя не раздумывая замуж пошла!

Иван Васильевич с изумлением уставился на нее.

– Вот уж воистину, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… – пробормотал он.

– Варька говорила, что я буду красивая, еще лучше, чем она…

– Ладно, – улыбнулся он, – так и быть, я подожду.

– Правда? – обрадовалась она. – Ты знаешь, как я тебя буду любить?

– Как?

– Я тебе буду на завтрак оладьи со сметаной подавать, – тараторила девочка. – А на обед – серые щи с ребрышками.

– С ребрышками?

– Я тебе буду пуговицы пришивать к рубашкам и это… – она легонько дотронулась до его спутавшихся густых волос, – волосы ножницами постригать.

– С тобой не пропадешь, – немного развеселился он, и легонько шлепнул ее. – Беги в кусты, выжми рубашку, невеста!

– Ты не смейся, – рассердилась она и маленькой ногой притопнула по траве. – Вырасту и буду красивая! Вот увидишь!

– Будешь, будешь, – сказал он.

Девочка с горящими щеками метнулась к своей одежде, схватила в охапку и, сверкая пятками, убежала в сосняк. Юсуп ткнул холодным носом хозяина в лопатку. Длинный красный язык его свешивался чуть ли не до земли. Кузнецов потрепал овчарку за холку, посмотрел в умные желтые глаза.

– Упустили, Юсуп, мы свое счастье? А?

Юсуп глубоко вздохнул и, положил морду на плечо хозяину.

– Не любила… – глядя прямо перед собой, проговорил Иван Васильевич. – А кому нужна эта проклятая любовь?! – Последние слова он почти выкрикнул.

Григорий Борисович, присев на корточки, разглядывал распустившуюся бледно-красную розу. Он давно ждал этого часа. Весной он посадил в огороде Совы с десяток саженцев, которые дал ему бабкин сосед – Петр Васильевич Корнилов. Три куста не прижились, а остальные пошли в рост. И вот робко распустилась первая нежная роза. На каждом глянцевитом твердом листке – по маленькому солнечному блику, на острых шипах – коричневый пушок. Ничуть не боясь человека, на раскрывшийся бутон бесцеремонно опустился мохнатый шмель, шевеля черными лапками, деловито обследовал розу и спокойно полетел дальше. Шмелев еще ниже нагнулся к цветку, с наслаждением вдохнул тонкий запах розы, да так и замер с полузакрытыми глазами: вспомнился загородный дом с верандой на живописном берегу Волги, ухоженный сад, розарии под навесом, зеленая беседка, спрятавшаяся за кустами смородины. На веранде голоса, смех, звон хрустальных бокалов, и он, молодой, и белокурая дама в серебристых туфельках… Услышав негромкое покашливание, он вздрогнул. За спиной стоял Маслов, невысокий, плотный, с большим бугристым носом. Кузьма Терентьевич Маслов работал на воинской базе за второй проходной. На базе были две проходные: через одну, предъявив вахтеру пропуск, проходили на территорию, а на второй проходной дежурили военные, они пропускали вольнонаемных в эту зону, где находились склады. Пропуск сюда был другой. Кузьма Маслов работал за второй проходной. Он был охотником, и как-то в районном городе Климове они нос к носу столкнулись в охотничьем магазине, где покупали порох, дробь, пистоны. Кстати, настоящее знакомство состоялось в поезде, на котором возвращались в Андреевку. Поговорили об охоте, Григорий Борисович рассказал о своей хворобе, мол, исходил все леса в округе, но ни разу не встретил енота или барсука, а, как известно, при легочных заболеваниях барсучий жир очень помогает. Кузьма, видно, запомнил этот разговор и месяца два спустя заявился к нему домой и принес в пол-литровой бутылке пахучий барсучий жир. Шмелев горячо его поблагодарил, стал совать деньги, но Маслов отказался, пришлось бежать к Супроновичу – дело было вечером – за водкой. Жир он потом с отвращением вылил в отхожее место. Кузьма Терентьевич водки выпил ровно полтора стакана, сказал, что это его норма. Больше не притронулся. О работе своей не распространялся, но, как понял Григорий Борисович, имел дело со взрывчаткой, снарядами. Сам Шмелев, упаси бог, и не пытался расспрашивать о базе. Зато об охоте Маслов говорил много и с удовольствием. Сам он не местный, из-за Урала, служил тут, познакомился с одной чернявенькой, ну женился и остался… Конечно, его родные места в смысле охоты побогаче, но привык, теперь тут нравится. Еще сохранились леса, где можно крупного зверя поднять.

– Дожжа бы надоть, – обронил Кузьма. – Буде так и дальше – все сгорит на полях.

– Сову попросите, она и дождь наколдует, – улыбнулся Шмелев.

– И картошка в огороде какая-то квелая – зацвела было и сникла.

Они присели на низкую скамейку под яблоней, закурили. В лавочке Супроновича кончились папиросы, и Григорий Борисович курил крепкий самосад, от которого в горле саднило и пальцы начали желтеть. Бабка, согнувшись в три погибели, полола грядки. И в этакую жару она была в платке и вязаной кофте. Когда хлопотавшие неподалеку курицы вспрыгивали на грядку, бабка хватала с земли комок и кидала в них. Куры, суматошно махая крыльями, отбегали, а немного погодя снова окружали Сову.

– И зверь в такую погоду вялый, в норах сидит, – вздохнул Кузьма.

Шмелев не мог взять в толк: зачем он к нему пожаловал? Может, опять барсучего жира принес? Вроде бы сумка пустая… Только выкурив вторую цигарку, Маслов наконец заговорил о деле:

– Брательник с женкой из Кунгура приехал, понятно, надоть хорошо встретить, сколько лет не видались! А тут как на грех Лизка пальто себе зимнее в военторге купила… В общем, выручай, Борисыч, деньги надоть…

– О чем речь? – тут же поднялся с места Шмелев. – Я человек непьющий… – Он усмехнулся: – Вот перешел на местный табачок, так что сбережения имеются.

– Красненькой должно хватить, – подумав, сказал Маслов. – А-а, где наша не пропадала, давай полста!

Григорий Борисович принес из своей комнаты деньги, отдал Маслову.

– Ты уж извини, Борисыч, – сразу заторопился Кузьма. – Ужо к осени возверну, когда получу отпускные.

– Когда на охоту? – просто так спросил Шмелев.

– Брательника провожу, и на лисицу сходим, – пообещал Маслов. – Знаю я тут одну нору в Заболоцком лесу. Будет тебе к зиме лисья шапка.

Шмелев проводил Маслова до калитки, полюбовался на закатное небо. Тихо в поселке в этот предвечерний час. Огромное багровое солнце – на него сейчас можно было смотреть без темных очков – величаво опускалось за лесом. Отдав жар этой половине земного шара, оно будто иссякло, притомилось, отдыхало, погружаясь в утреннюю прохладу второй половины планеты. Вроде бы и не торопилось солнце, однако на глазах становилось его все меньше и меньше, и скоро осталась лишь широкая огненная полоса над лесом. Небо стало бледнеть, смешивать яркие краски, растворяя их в густой синьке. Туман над невидимой из-за сосняка речкой загустел, приобрел розоватый оттенок. И вдруг раздалось громкое безобразное карканье: над домом, лениво махая крыльями, пролетела ворона.

– Черт бы тебя побрал, – проворчал Григорий Борисович.

К их дому приближалась женщина в свободной кофте и широкой юбке, не скрывавшей большого живота. Он сразу узнал ее: Александра Абросимова. Замешкавшись у калитки и даже не поздоровавшись, она глуховатым голосом спросила:

– Бабушка дома?

Григорий Борисович кивнул на огород, пристально рассматривая женщину. Правая рука ее была сжата в кулак – наверное, там деньги. Интересно, сколько Сова берет за сеанс? Частенько к ней вечерком прибегают девушки, молодые женщины. Вот и Александра пришла поворожить насчет мужа: как он там, в Ленинграде, не завел себе другую?

– Хотите, я вам погадаю? – неожиданно сказал он. – Скажу все, что вас ожидает в будущем.

Она диковато глянула на него и, чуть не зацепив огромной, набухшей грудью, прошла мимо. Запах здорового женского тела с примесью парного молока обдал его. Он смотрел, как она, легко и естественно неся свою тяжесть, ступала по тропинке. Иные беременные женщины ходят тяжело, переваливаясь, как утки, на их лице написано, как тяжело нести свой крест, Александра же, казалось, не замечает своей беременности. Полные белые икры ее мелькали перед его глазами.

Он вспомнил, как, презирая себя, ночью тайком отправлялся к Паше Луневой – уборщице молокозавода. В поселке звали ее вдовушкой Паней, хотя никто не знал, был ли у нее когда-нибудь муж. Громоздкая, с невзрачным лицом, сорокапятилетняя вдовушка Паня, казалось, не ходила, а скользила на лыжах – такая была у нее нескладная походка. Вдовушка Паня любила выпить, поэтому к ней нужно было идти с бутылкой. На стене у нее висел коврик с вышитыми лебедями, переплетшими свои длинные шеи. Почему-то, возвращаясь домой, Григорий Борисович, как от наваждения, долго не мог избавиться от этих проклятых лебедей, что маячили перед глазами. Паня не обижалась, если гость в самый последний момент раздумывал и уходил. И еще он вспомнил, как с первого взгляда поразила его Александра Волокова. Поразила своим сильным женским началом, мощью сбитого тела. После даже мимолетной встречи с молодой женщиной он не находил себе места. Брал бутылку и шел к Пане, а распив ее, вставал из-за стола и, даже не попрощавшись, уходил из душной комнаты, долго бродил по ночному поселку, кружил возле дома Александры, надеясь на какое-нибудь чудо.

Он не расслышал, о чем говорили Сова и Александра, не видел, как они пошли в дом. Подождав немного, он крадучись пробрался в свою комнату и, прижав ухо к перегородке, стал прислушиваться: так и есть, бабка ворожила на Дмитрия Абросимова. Он слышал ее шепот, звяканье посуды, наверное, Сова варит на плите какое-нибудь зелье. Монотонный голос бабки перешел в бормотание, Александра вообще молчала. Скоро она ушла, зажав в руке небольшой зеленый пузырек. «Удивительно, как это колдунья не отравила еще никого! – подумал он и улыбнулся про себя: – Может, попросить Сову, чтобы присушила ко мне Александру?»

В эту ночь ему так и не удалось заснуть: все не шла из головы Волокова, потом вспомнился Кузьма Терентьевич Маслов.

Шмелев был рад этому знакомству: воинская база давно не давала ему покоя. Он уже знал, что туда ведет особая железнодорожная ветка, которая сворачивает с главного пути прямо в лес. Ночью на территорию прибывают вагоны с охранниками на подножках, ночью же оттуда отправляют на станцию опломбированные пульмановские вагоны.

Григорий Борисович помнил наказ побывавшего у него коллеги по Тверскому полицейскому управлению. Пожалуй, Маслов – самая подходящая фигура. Надо будет его как следует прощупать. На базе не только хранят взрывчатку, но и потрошат устаревшее вооружение, а вот собирают ли тут снаряды, Шмелев не знал. Но что-то ведь отправляют с базы? Все это требовало тщательной проверки, но как проверить? Не спросишь ведь у вольнонаемных, чем они там занимаются?

Он читал в газетах про разоблачения врагов Советской власти, его удивляло: как могли себя на суде так по-слюнтяйски вести арестанты? Они топили друг друга, все признавали, каялись… Нет, с такими «борцами» за Россию ему не по пути! И надо думать не о таких «патриотах», разглагольствовал старый знакомец. Кстати, пока так от него никто и не прибыл в Андреевку с паролем.

Затаившийся в глухой Андреевке Шмелев-Карнаков терпеливо ждал своего часа, а то, что он рано или поздно придет, Григорий Борисович не сомневался. Поражало его другое: в стране нищета, люди бедно одеты, работают до седьмого пота на заводах, на колоссальных стройках, пашут-сеют – все это не для себя, а жизнью довольны. Они и впрямь считают себя хозяевами этой новой жизни!

Сон не шел, а тут еще завел свою песню сверчок на кухне. Сколько раз просил он Сову вывести его, но та отмахивалась, мол, сверчок – безобидная тварь. Перед глазами снова всплыло курносое, веснушчатое лицо Александры. Как она глянула на него, когда предложил погадать! Услышав за перегородкой густой храп Совы, Григорий Борисович решительно поднялся с кровати, быстро оделся и, впотьмах достав из шкафа бутылку, тихонько выбрался из дома. В огороде разноголосо звенели кузнечики, у Корниловых в хлеву сонно бубнил индюк, потом где-то мяукнула кошка, нежно прошелестели мехи гармошки, девичий голос было взметнулся ввысь и резко оборвался.

Бутылка оттягивала карман; держась в тени палисадников, Григорий Борисович направился к избе вдовушки Пани.

Дверь была не заперта.

– Кто это? – хриплым со сна голосом спросила она.

– Я, я… – шепотом ответил Шмелев.

– Сичас свет зажгу, – заворочалась на кровати Паня. – Который час-то?

– Пожалуй, выпьем, – сказал он, доставая из кармана пиджака бутылку. Он понял, что на трезвую голову не заставит себя лечь на это сшитое из разноцветных лоскутков вдовье одеяло.