Текст книги "Кит на пляже"

Испанский язык и наконец-то конец рабочего дня

– ¡Buen día! ¿Cómo usted pasa su día?

Испанский – это норм, только преподавательница старая, как дуб, и скучная. В аудитории нас много. Причём исключительно стариков. Причём они все ещё, как бы сказать, ну, что ли… медленные. Да, ужасно медленные. Иногда мне приходится стараться, чтобы не сойти с ума. Им не ложится на язык прекрасная испанская мелодичность, и получается в результате какой-то словенский испанский. Даже ещё хуже: провинциальный, штайерский. У одной старушки аж приморский. Мой папа из штайерских краёв. Мы туда ездили, когда бабушка, его мама, была ещё жива, и я до сих пор помню её выговор, хотя тогда была совсем маленькой. А саму бабушку помню плохо. Она носила платок на голове, и вид у неё был недовольный.

Короче, несмотря на то что испанский язык очень интересный, на уроках всё время скучно. Каждую неделю. Скучно и медленно. Я не понимаю, как они не могут запомнить самые простые слова. Видимо, правда, чем ты старше, тем труднее запоминать. И делаешь всё медленно, как улитка со сломавшейся пружиной завода. Никогда не буду старой.

Летом, перед тем как я должна была пойти в новую школу, мы с папой смотрели по телевизору кино. Испанское кино, со словенскими субтитрами. Очень красивый фильм, «Лабиринт фавна», «El Laberinto del Fauno». Историю про такую же девочку, как я.

– Какой красивый язык! – сказала я. Я правда так думала. Правда было красиво. Как будто люди напевают, а не разговаривают. Это была ошибка! Надо было тихо сидеть. Папа посмотрел на меня и сказал:

– Тебе нравится?

Я кивнула. Опять ошибка!

– Организую тебе занятия.

Я думала, он забыл. Но нет. Осенью, когда я пошла в новую школу, он вскользь заметил, что записал меня на интенсивные курсы испанского. Ради него я сделала усилие и сказала: «Ух, как здорово. Спасибо, папа, это отлично». Он всё лето думал об испанском для меня, постарался; я не хотела его расстраивать. Кроме того, испанский – это же правда отлично. И языки мне легко даются. Когда мы жили в Париже, я сразу же выучила французский. Папа у меня биолог. Он крутой специалист по вымирающим видам, по изменению окружающей среды. Особенно он любит морских животных. Дома у нас тонны книг. Некоторые он сам написал. В Париже он работал в ЮНЕП, это ооновская программа по окружающей среде. Мама не работала. Я сначала ходила во французский детский сад, и никто из детей не подозревал, что я не француженка, так хорошо я говорила. Потом мы вдруг вернулись. Папа этому не радовался. Там ему было хорошо. Ему хорошо работалось, так он говорил. Но всё-таки решил, что надо, и мы вернулись. Ему тоже языки легко даются. Только мама у нас медленная. Так что с осени я не только в новую школу пошла, а ещё и на испанский. Мне кажется, папа всё время мечтает, как мы снова поедем за границу. Может быть, даже в Испанию. Ну ничего. Потерплю, хотя ужасно скучно. Озвереть как скучно.

– ¡Buenas noches!

Ну наконец-то всё! Первая вылетаю из аудитории, пока старики собирают вещи, болтают, хвалят друг друга, пытаются что-то сказать по-испански, хотя это вообще не похоже на испанский.

Я уже на улице. На велосипеде. Мчусь к дому. Уже темно. Март. Скоро весна, но темнеет пока что очень рано. Кручу педали изо всех сил, чтобы согреться. И что мы сегодня выучили? Повторили слова из прошлого урока. Десять слов. Ужас! Преподавательница писала на доске предложения, которые мы из настоящего переделывали в прошедшее и в будущее время. За пять минут всем всё должно было стать понятно. Повторяли, как будто мы в первом классе. Надо сказать папе, что это пустая трата времени. Я сама могу учиться. Быстрее получится.

Я перед домом.

Опять звоню. Не люблю искать ключи. Жду. Снова звоню, смотрю в камеру над воротами. Растягиваю губы в улыбке. Показываю зубы и рычу, как какой-нибудь психопат в самом дурацком американском ужастике. Ворота начинают пищать; я толкаю их и захожу внутрь. Велосипед подвожу к гаражу. Папина машина уже там. Значит, на сегодня всё. Больше никуда не поедет. Я прислоняю велосипед к каменной стене. Завтра поеду на нём в школу. Если ехать на велосипеде, назад потом тоже едешь на велосипеде; так можно избежать прогулки с одноклассниками. Я их обгоню. А завтра во второй половине дня у меня фехтование. Так что надо будет торопиться. Проблема, правда, в том, что завтра в школу придёт раненый Алекс, и Петра наверняка захочет проводить его до дома. Ну и Барбка тоже, и другие девчонки. Мне это не нравится. Может, предложу ему после занятий полчаса позаниматься математикой, а девчонки как раз отправятся по домам. После занятий Алекс проводит меня до стоянки велосипедов, я вскочу на свой, и пока-пока, прямиком на фехтование. Не нравится мне, что Петра постоянно на него вешается. А я – никогда. По-моему, это неправильно. Правда… В общем, мне всё равно. Пусть себе вешаются.

Захожу в дом и направляюсь на кухню. Есть хочу. Папа с мамой, видимо, смотрят телевизор.

– Я тебе приготовила ньокки, – кричит мама из гостиной.

«Ты их сварила, а приготовила их Бреда», – думаю я. Отвечаю:

– Спасибо, мамочка! – Причём с особым напором на «мамочку». Я так говорю, только когда хочу ей сказать ещё что-нибудь. Как сейчас. Сажусь за кухонный стол и ем. Я голодная como un lobo, как волк, по-испански говоря.

Папа заходит на кухню.

– Ну как оно?

– Что? – спрашиваю я с набитым ртом.

– Испанский.

– Я сначала ещё была на фоно.

– Точно! И как было на фоно?

– Старика не будет целый месяц. У него экзамены.

Папа кивает. Ничего не говорит. Стоит посреди кухни и смотрит на меня. Я макаю ньокки в соус. Томатный соус с маленькими кусочками мяса. Бреда гений.

– А что в школе? У тебя всё собрано?

– Сейчас проверю.

– А уроки на завтра?

– Их я ещё в школе сделала. Математику – когда помогала Алексу. В рабочей тетради у меня все задания выполнены как минимум на месяц вперёд. Ты слышал, что он сегодня упал и разбил нос? Я ему промыла рану, Бочонок меня похвалил. Глядел на меня грустно-грустно, как тот маленький орангутан в зоопарке.

– Бочонок – это кто? – спросил папа.

– Физкультурник. У него пузо вот такое, – объяснила я; странно, что он не знает, кто такой Бочонок.

– Это он смотрел грустно, как орангутан?

– Не-е-ет! – воскликнула я и засмеялась. Папа такой трогательный, когда чего-то не понимает; настоящий рассеянный учёный. – Ну ты скажешь, пап. Алекс смотрел, как маленький орангутан, – помнишь, когда в прошлую субботу мы ходили в зоопарк, когда дождь лил, как будто начался всемирный потоп, и видели орангутана, который остался без банана, у него брат его украл, и вот точно такой же печальный взгляд…

Папа усмехается:

– Я ничего уже не понимаю. Кто у кого украл банан?

Я удручённо вздыхаю. Папа вообще очень умный. Он доктор наук, причём по двум специальностям. Но иногда бывает таким же медленным, как в общем и целом все старики.

– Что у вас тут? – Внезапно в дверях появляется мама. На ней чёрный костюм. Меня больше всего раздражает, что она дома одевается так, как будто собралась в гости. Или как будто отправляется на какой-нибудь торжественный концерт.

– Вы куда-то идёте? – спрашиваю я.

Папа мотает головой:

– Нет. Почему ты спрашиваешь?

– Мама одета так, как будто вы собрались на похороны.

– Опять издеваешься, – говорит мама и обиженно смотрит на отца.

– Или по крайней мере на государственный праздник, – добавляю я.

– Марьян, – говорит мама, – твоя дочь меня постоянно сводит с ума.

– Она и твоя дочь, – говорит папа.

– Да, – киваю я, – дорогая мамочка, я и твоя дочь тоже. Ты бы надела разок ради меня что-нибудь пёстренькое.

Мама смотрит на меня, как будто я только что поцарапала её новый автомобиль. Потом переводит взгляд на отца. На него она смотрит, как будто он её страшно разочаровал, и говорит:

– Вы совершенно одинаковые. Я пошла в зал, посмотрю новости. – Поворачивается и уходит.

– В гостиную! – кричу я вслед. – Наш зал – это обыкновенная гостиная!

– Тсс-с! – Папа прикладывает палец к губам. – Разбудишь…

Я встаю и кладу тарелку в раковину.

– Пошла заниматься, – говорю я и пытаюсь пройти мимо него в коридор, чтобы оттуда подняться по лестнице в свою комнату. Но папа дотрагивается до моей руки.

– Ника, – и смотрит в глаза, – у тебя всё в порядке? – У него красивые коричневые глаза. Карие. Как у меня. У мамы голубые.

– Да, всё в порядке, – отвечаю я.

Он опускает руку, и я бегу наверх, перескакивая через ступеньки, и вбегаю в свою комнату.

Закрываю дверь на ключ.

Складываю в сумку то, что мне понадобится завтра на уроках. Биология. Обожаю её. Преподавательница старая-старая, совсем как мамонт. Она нам призналась, что уже пятнадцать лет преподаёт биологию; мы рассчитали, что ей, значит, лет сорок, хотя кажется, что сто. Лишних сто лет ей запросто можно приписать за то, как она одевается. Больше всего она любит ткани в клетку. Причём серые. Она ужасно довольна, что может преподавать нам биологию. Больше всего любит растения, в смысле ботанику. В этом мы сходимся. Я тоже обожаю растения. Я думала, какую кличку ей дать. Вспомнила одно болотное растение – Rubus chamaemorus, морошку. Это ягода, но у неё ещё есть красивые белые цветки. Нашу учительницу зовут Грета, но имя Морошка вполне уместное. Но тут такое дело: когда она рассказывала нам про исчезающие виды растений, она ужасно переживала. Чуть не плакала. «Подумайте, друзья, каждый день на нашей планете вымирает какой-нибудь вид растений. Разве это не ужасно?» Она закрыла рот руками, а глаза превратились в два мокрых высокогорных озера. Мне она очень нравится. И я ей. А прозвище не прижилось. «Морошка» ей явно не подходит. Подумаю про что-нибудь ещё.

Перед новогодними праздниками я предлагала ей, чтобы мы всем классом сделали какой-нибудь гербарий. Альбом с растениями. Каждый мог бы принести те растения, которые растут около дома, поблизости. У каждого ученика в гербарии был бы свой раздел; например, у Алекса – те растения, которые растут около отцовской автомойки, у Петры – те, которые растут под её многоэтажкой. Так что этот гербарий класса заодно был бы таким ботаническим дневником окружающей среды для нас всех. Учительница очень воодушевилась. В результате я собрала двенадцать растений, все определила и описала. Барбка принесла только крапиву; папа мне помог найти её латинское название – Urtica dioica; на этом всё и кончилось. Остальные оправдывались тем, что вокруг их домов никаких растений нет, один асфальт. Петра подняла руку и сказала, что у нас и так школьных обязанностей полно и на дополнительные задания, которые кое-кто придумывает из вредности – при этом она посмотрела на меня, – нет времени. Очередная горькая истина: большинство моих одноклассников – лентяи, причём ужасно скучные. Чтобы я не слишком расстраивалась из-за своего класса, учительница, Грета, тоже принесла растения, которые собрала около дома и в парке, через который она ходит каждый день. Так что гербарий класса превратился в гербарий учительницы Греты – которую я для себя всё-таки называю Морошкой – и мой. И ещё у Барбки отдельная страница с крапивой, Urtica dioica.

Короче, биология – это здорово. Завтра ещё два урока математики, история, которую я обожаю, и музыка; это, честно говоря, смертельно скучно. Со своими пятью годами за фортепиано я на несколько световых лет опережаю одноклассников, которые всё ещё путают четвертушки и осьмушки. Только когда мы занимаемся музлитературой, мне не скучно, потому что тогда мы обсуждаем жизнь великих музыкантов. Это меня очень интересует. Папа мне достал отличную книгу про Моцарта, и я подготовила для одноклассников реферат. Даже кое-что сыграла им из пьес Моцарта. Но их это не очень заинтересовало. Кроме Алекса, который сказал: «Ого, как у тебя пальцы шевелятся!»

У меня скучные одноклассники. Они прямо сейчас превращаются в стариков. А что будет, когда им исполнится пятнадцать, шестнадцать!

Телефон запищал. Опять сообщение! Ну понятно, кто это, как не Барбка.

«Я бы тоже сбежала из дома».

Не буду ей отвечать. Завтра.

Стук. Стук. Стук.

Не открою.

Мамочка приходит пожелать спокойной ночи

Снова стук. За дверью мама.

– Ты зачем запираешься?

Отпираю.

– Чего?

Мама входит. На ней жёлтая блузка и оранжевая юбка. Ничего себе!

– Это что такое? – говорю я со смехом. – Мне показалось, вечернее солнце ко мне в комнату вошло.

– Опять издеваешься, – вздыхает мама и проходит в комнату. Лёгкая походка должна создать впечатление, что она просто так зашла, для развлечения, в ходе вечерней прогулки по дому. На самом дела она пришла проверить, что происходит. – Ты же сама сказала, что предпочитаешь более яркую одежду. Ну вот, – говорит она и улыбается.

– Весьма ярко, – подтверждаю я.

– Ты вечно мной недовольна.

– Довольна, довольна, мамочка.

– Когда ты говоришь «мамочка», я точно знаю, что ты издеваешься, – говорит она серьёзно, почти обиженно. Мне становится её жалко. Может быть, иногда я действительно слишком строго отношусь к своей любимой мамочке. Ох, опять я иронизирую. Ничего не могу с собой поделать.

Мама оглядывает комнату. Я точно знаю, что у неё на уме. Надеюсь, она не станет говорить: «Очень всё разбросано. Непорядок». Не говорит.

– Спускайся в зал…

– В гостиную, – поправляю я.

– Ну да, в гостиную. Это то же самое.

– Не то же самое! Зал – это неправильно. Такого слова вообще нет! Ну, во Франции у нас был зал, а тут просто гостиная, потому что… – говорю я и продолжала бы, если бы мама меня не перебила.

– Зал – это большая гостиная. В ней рояль и…

– Почему мы там не остались? Если бы остались, у тебя по-прежнему был бы твой любимый зал.

Она опять перебивает. На этот раз энергично, резко. Мама когда злится, так уж злится.

– Ну так это не моя вина, что мы вернулись, – говорит она.

– Твоя, – огрызаюсь я.

Мама молчит. Снова смотрит по сторонам. Я и теперь знаю, что у неё на уме. Она этого не говорит.

– Давай ты спустишься? – На этот раз она избежала слова «зал». – Спустись, побудем немного вместе. А то ты всё время у себя. А если не у себя, то тебя вообще нет дома.

– У меня испанский, фехтование, скульптура… – начинаю я перечислять.

Она перебивает:

– Хватит!

Нет уж. Я продолжаю:

– Завтра у меня фехтование. В мае чемпионат. Преподаватель говорит, что у меня хорошо получается. Сегодня мне надо ещё подготовиться к истории искусства. У меня нет времени.

Мы смотрим друг на друга. Мама смотрит мне прямо в глаза.

– Ясно, – отступает она. Ещё немного оглядывает комнату. – Спокойной ночи. – И гладит меня по голове. Меня раздражает, когда она меня гладит, когда прикасается ко мне. Всё это выглядит как сцена из какого-то сериала или очень старого чёрно-белого американского фильма. Но я удерживаюсь: не дёргаю головой, не отступаю в сторону. Старикам надо иногда дать возможность продемонстрировать свою сентиментальность.

– Я же люблю тебя. Ты ведь знаешь, – говорит мамочка, убирая руку с моей головы. Я киваю. «Знаю, мамочка, знаю», – думаю я.

Мама поворачивается и медленно, словно уходя со сцены в ожидании бури аплодисментов, выходит из комнаты. На пороге останавливается, поворачивается, ещё раз обозревает комнату и наконец говорит:

– Очень у тебя тут всё разбросано. Нехорошо.

И закрывает дверь.

Ух. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Как я только не лопнула от всего этого сахара и пафоса. В мамином визите было больше сахара, чем во всех кондитерских города. Я некоторое время мечусь туда-сюда, как взбешённая львица, потом берусь за историю искусства. Прежде чем переодеться в пижаму, ищу разную музыку в интернете. One Direction – отличная группа, но Моцарт – это тоже класс. Останавливаюсь в результате на Шопене – мазурка, опус семнадцать, номер четыре. На ютубе её играет какой-то русский пианист. Ставлю на повтор. Пока буду сидеть в кровати с альбомом на коленях и рисовать домашнее задание по истории искусства, послушаю мазурку: через месяц, когда преподаватель вернется, я должна буду её сыграть лучше всех в мире. Не хочу его разочаровывать. То есть буду делать домашнее задание и одновременно слушать композицию, которую должна играть на фортепианном занятии. Мой папа тоже хвастается, что может делать одновременно несколько дел. Это, говорит он, очень полезно.

В кровати я рисую портрет воображаемого персонажа. Перед этим вытаскиваю из клетки Филомену, мою любимую крысу. Она недовольна, что я её разбудила. Сажаю её на плечо. Будет помогать мне рисовать домашку. Нарисую парня. Портрет парня. Мягким карандашом 6B набрасываю первые контуры. В прошлом году я ходила на курсы рисования. Лицо будет узкое, как у Алекса, а глаза – как у преподавателя фоно. Два в одном. Беру другой карандаш, потвёрже, H3, принимаюсь за губы. Петра сказала, что Алекс здорово целуется. Наверняка врёт. Откуда ей знать, как Алекс целуется. Я тоже без понятия. Никогда ещё не целовалась. Разве что с зеркалом. В ванной. Приложила к нему губы. Хотела посмотреть, как это. Немножко поупражняться. Я как раз тогда начала учить Алекса математике и физике и так далее. Я думаю, с поцелуями у меня тоже всё получилось бы. Но я пока не понимаю, кто начинает? Девочка или парень? А с языком что делать? Тоже не знаю. В интернете рекомендации ужасно путаные.

Заканчиваю рисунок.

Отличный портрет. Отчасти преподаватель фоно, отчасти Алекс.

Кладу Филомену назад в её дом, в её клетку. Удивляюсь, как она всегда радуется возвращению в свою тюрьму. Как будто довольна, что вырвалась из моих рук. Думаю о том, что у людей, наверное, всё тоже примерно так. Мы думаем, что наша привязанность к человеку – это чистое счастье, а для него это на самом деле мучение. Мы уверены, что кого-то радуем, а он это в лучшем случае терпит.

Ставлю себе будильник на телефоне. Выйду примерно на час раньше, чем надо. Папа всё время хочет меня отвезти на машине, но я отказываюсь. Хотя зимой, конечно, было бы гораздо приятнее. Особенно этой зимой, сейчас очень холодно. Снег, мокрый снег, слякоть… Но я не хочу, чтобы он меня подвозил до школы. Если бы по-другому – если бы по времени было устроено иначе – если бы он сначала отвозил…

Выключаю свет. Закрываю глаза. «Ну и день! – думаю я. – Отличный день. Столько новых впечатлений». Я протёрла Алексу нос. Одной рукой взяла его за подбородок, а чтобы он успокоился, сказала: «Закрой глаза», и он закрыл. Потом дезинфицировала ему нос. Ваткой убрала кровь вокруг раны. Он дёрнулся. Но не вырвался. Доверял мне. Я видела его губы. У него красивые губы. Мягкие. И кожа тоже мягкая. Я никогда ещё не прикасалась ни к одному парню. Ещё ни один парень, одноклассник или кто другой, не падал на собственный нос, не требовал первой помощи… короче, возможности не было. Если хочешь прикоснуться к лицу парня, надо, чтобы он упал и разбил нос или вляпался ещё в какую-нибудь неприятность. Скорее всего… Кожа у него правда мягкая… а у преподавателя фоно мерзкий парфюм… без парфюма было бы лучше…

Мысли путаются. Я уже постепенно тону во сне, но вдруг вздрагиваю и просыпаюсь: стук в дверь. Знакомый стук.

«А я заперла двери? – в панике думаю я. – Нет! Когда мама ушла, я их не заперла!» Сама на себя злюсь.

Дверь медленно открывается.

Сделаю вид, что сплю. Помогает. Потом обычно уходит. Я лежу спиной к двери, лицом к стене. Вижу, как на кровать и на стену передо мной падает квадрат тёплого жёлтого света. В нём видна тень. Контур. Молча стоит в двери за моей спиной. Ждёт, что позову войти. Я молчу. Делаю вид, что сплю. Дышу ровно и медленно. Пусть слышит, что я сплю. Это обычно понятно.

Медленно закрывает за собой дверь.

Я засыпаю.

Перед школой

Когда папа пришёл на кухню, я уже всё собрала к школе. Наверху мама что-то говорила. Не было слышно, что именно.

– Ранняя пташка. У тебя сегодня что-то перед уроками? – спрашивает папа и зевает.

Мотаю головой.

– Нет. Проснулась и больше не могла заснуть.

– Ты единственный ребёнок на свете, который утром не стремится полежать и не ходить в школу.

Я его сразу же поправляю:

– Во-первых, я не ребёнок. Во-вторых, восемь часов совершенно достаточно для сна.

Папа тоже меня сразу же поправляет:

– Во-первых, ты ещё ребёнок и, пока я жив, будешь моим ребёнком. Во-вторых, ты права, восемь часов – достаточно. Ну а позавтракать-то?

– Я уже. Пожарила себе яичницу. Мы с Филоменой отлично позавтракали.

– Ой-ой. А сейчас-то где твоя крыса? Если мама её увидит на кухне, с ней случится нервный срыв. – Папа выглядит испуганно. Боится мамы. Он её любит, потому что всё время обнимает, но при этом и боится. Это совершенно ненормально, что муж боится жены.

– Не беспокойся, я её посадила в зале на мамин белый диван.

– Ты с ума сошла? – Он в ужасе вытаращился и открыл рот.

– Шучу. Филомена у меня в комнате, в своей клетке, – успокоила его я.

– Да я вижу, что ты придуриваешься, – попытался он выкрутиться, но я-то видела, что он реально испугался.

– Я вам приготовила какао, – предусмотрительно сказала я, меняя тему. – В микроволновке круассаны. Я пошла, – говорю я, надевая куртку и натягивая капюшон.

– Погоди, мы тебя довезём до школы. Я сейчас, оденусь только, – торопится папа, но я реагирую быстрее.

– Не-не, я на велике, – и я уже у дверей.

– Да какой смысл-то, мы же едем мимо твоей школы? – слышу я за спиной, пока дверь захлопывается.

Я спускаюсь по ступенькам, хватаю велосипед и прыгаю на него. Слышу, что папа вышел на порог. Что-то говорит, даже кричит мне вслед:

– Когда придёшь? У тебя сегодня… фехтование… или что…

Я открываю ворота и выезжаю на дорогу.

* * *

К школе я подъезжаю примерно на час раньше, чем нужно. Ставлю велосипед на парковку перед школьным стадионом. С сумкой через плечо иду к низкой стене, на которой мы с девчонками обычно сидим и смотрим на мальчиков во время физкультуры. Сажусь и смотрю на то самое место, где вчера навернулся Алекс. Улыбаюсь: зрелище во всей красе снова встаёт у меня перед глазами. Как он руками замахал… Нет, сначала он на меня посмотрел, я ему улыбнулась, и он хотел показать себя в лучшем свете, пробежать последний круг ещё быстрее и оставить всех далеко за собой. Я видела, как он рванулся вперёд, подскочил и одновременно помахал мне обеими руками и широко улыбнулся. Оказалось, что всё вместе – это уж слишком. Бег, размахивание руками, улыбка. За этим последовало лихорадочное движение рук, переплетение ног и нос Алекса, которого господин Ньютон и госпожа гравитация безжалостно швырнули на землю.

Я смеюсь. Громко. Вчера я не смеялась, а сегодня, когда снова прокручиваю всё это зрелище в голове, не могу не посмеяться от души.

Телефон пищит. Не буду смотреть. Это точно от Барбки. Вздыхаю и вытаскиваю из сумки учебник биологии. Открываю главу, до которой мы вообще-то ещё не дошли, но которая меня сильно интересует: «Круговорот энергии в экосистемах». Экология мне вообще очень интересна. Я бы могла подготовить работу на эту тему, но зачем, одноклассникам это совершенно не нужно.

Телефон опять пищит.

– Господи, – говорю я вслух, увидев, что это опять Барбка. За моей спиной раздаётся голос: «Почему ты не читаешь мои сообщения?»

Оборачиваюсь. Она уязвлена и смотрит на меня насупленно. Напоминает – ещё одно сравнение с животным миром – оскорблённого в лучших чувствах муравьеда, как будто при нём наступили на муравейник, то есть на его обед. Вообще-то то, что сейчас произнесла Барбка, – одно из самых длинных предложений, которые я от неё слышала с осени, с того момента, как пришла в новый класс. Не знаю, стоит ли ей поаплодировать. Решаю, что с этим её оскорблённым видом надо кончать. Лучшая защита – нападение.

– Зачем ты пишешь, если стоишь в полуметре от меня? Тебе не кажется, что это бред? Или, по крайней мере, что это очень странно? – Я хотела сказать «ненормально», но боюсь, что она обидится. Папа говорит, что никогда не следует делать людям то, чего ты не хотела бы сама. Мне бы не понравилось, если бы кто-нибудь назвал меня ненормальной.

Барбка меняется в лице. Теперь она уже не похожа на обиженного муравьеда, она снова Барбка. Её рука автоматически хватает телефон и начинает бегать по экрану.

– Нет! – почти кричу я. – Я не буду читать! Так скажи! – Я умею быть весьма напористой. Как мама.

Она смотрит на меня с недоумением. Потом опускает руки. Мой телефон всё-таки пищит. Уже послала. Это сильнее её.

– Я сказала, – упрямо говорю я, – что не буду читать. Хочу, чтобы ты мне сказала.

Барбка некоторое время смотрит на меня, потом пожимает плечами и говорит:

– Ничего.

Я киваю. Ничего так ничего. Снова смотрю на стадион. Потом опять в книгу. Экология – это супер. Мне это интересно. Интереснее всего. Наверное, из-за папы. Во Франции он занимался загрязнением океана. Часто мне про это рассказывал. Я ничего не понимала, но было дико интересно. Сейчас, когда я уже всё понимаю, мы об этом больше не говорим.

Я внезапно обнаруживаю, что Барбка абсолютно беззвучно уселась рядом со мной.

Смотрю на неё. Дергаю головой, что значит: «Ну что?» Она смотрит на меня. Пожимает плечами, что значит: «Не знаю, как сказать». Я говорю:

– Говори!

– Да ничего, – говорит она. И молчит дальше.

– Почему ты хочешь сбежать из дома? – спрашиваю я.

– Так ты, – говорит она и замолкает. Потом ей кажется, что она сказала не всё; в смысле, сказала слишком мало. Она продолжает: – Так сказала.

– А ты сказала – ну, написала, – что тебя это интересует, – отвечаю я.

Она опять пожимает плечами. Я вижу, что у неё аж пальцы шевелятся, она хочет что-то написать и мне отправить.

– Дома ужасно, – говорит она через некоторое время.

Я киваю. Не знаю, что ей ответить. У меня тоже ужасно. Хотя папа очень классный и мама тоже не то чтобы злая волшебница, но всё равно я чувствую, что…

– Никто со мной не разговаривает, – прерывает мои мысли Барбка.

Я смотрю на неё и опять не знаю, что сказать. Папа часто говорит, что иногда достаточно просто выслушать человека. Что слушать – это половина хорошего разговора. Поэтому я поворачиваюсь к ней – ещё заметнее, чем раньше.

– Мама с папой не разговаривают, – говорит Барбка. – Даже когда он ещё жил с нами. – Невероятно! Какие длинные предложения! Если кому-нибудь рассказать, подумают, что я фантазирую. Барбка и длинные предложения! Не может быть!!! Потом Барбка молчит, смотрит в свой телефон; пальцы бегают по выключенному экрану. Как будто прежде, чем сказать что-нибудь, ей всё-таки надо это предложение сначала написать на невидимой клавиатуре.

– Никто у меня ничего не спрашивает, – продолжает она. – И ничего не говорит.

– Завидую! – со вздохом говорю я, чтобы её немного приободрить, а то кажется, что она вот-вот разрыдается. Понятия не имею, как реагировать, если рядом с тобой кто-то плачет. Мне бы было неловко. Да и ей тоже. Если ты перед кем-нибудь пустишь слезу – это всё равно как оказаться совершенно голым перед незнакомым человеком. Мне это не нравится. Не знаю. Слёзы – это что-то твоё и только твоё. Никогда не видела, чтобы папа плакал. Не могу себе представить его плачущим. Это был бы не мой папа. Мама много плакала. Когда мы из Франции вернулись домой. Я слышала, как она всхлипывает в ванной. Она запиралась, включала воду, чтобы не было слышно, но я всё равно слышала. Было ужасно. Мама плачет. Я чувствовала, что не могу ничего сделать. И потом она иногда весь день, с утра, носила тёмные очки. Говорила, что свет ей раздражает глаза. Но я-то знаю, что у неё от слёз были распухшие глаза. А теперь Барбка. Надеюсь, она не станет плакать. Ненавижу, когда плачут.

– Я иногда хочу кому-нибудь рассказать, – говорит она и опять замолкает. На школьном дворе появляются наши одноклассники. Школа постепенно оживает. Перед входом останавливаются машины. Голоса, шум…

– Но я знаю, что все только кивнут, – тихо-тихо продолжает Барбка, – никто ничего не скажет.

Я киваю. Потом встаю. Пора в класс. Барбка всё ещё сидит. Я стою перед ней. Жду, что она тоже встанет, и мы вместе пойдём к школьному зданию. Вместо этого она поднимает на меня взгляд. Смотрит снизу вверх. Глаза у неё вдруг стали такие маленькие и грустные, потерялись на лице, как две точки. Похоже на какое-то животное. На австралийского зверька с испуганными глазами, на коалу, по-латыни называется Phascolarctos cinereus, из инфракласса сумчатых, и выглядит он так, как будто весь мир перед ним в чём-то виноват. Когда мне с кем-нибудь отчего-нибудь становится неловко, я начинаю сравнивать этих людей с животными, что мне удаётся отлично, потому что животные и растения – это моё хобби. И папе они нравятся. Постоянно мне покупает книги о природе. В интернете можно найти и посмотреть буквально что угодно, но папа предпочитает книги.

– Поэтому я каждый день прихожу в школу на час раньше, – говорит Барбка и смотрит на меня так, как будто теперь я что-то должна сказать. Я ничего не говорю. Барбка склоняется к телефону и пишет. Я вижу, как её пальцы быстро мечутся по поверхности экрана. Ужас, как быстро она с ним управляется. Если бы существовало первенство по написанию сообщений, она стала бы чемпионкой мира.

Мой телефон издаёт писк. Смотрю на экран: «А ты почему приходишь в школу раньше времени?»

Я не отвечаю. Говорю:

– Пошли в класс. Сейчас уже звонок будет.