Текст книги "Кит на пляже"

Домой

Вместе с Петрой, Барбкой, Миланом и Матевжем мы медленно бредём по направлению к моему дому.

– Ника, – говорит Петра, – я до сих пор не могу прийти в себя! Столько всего произошло!

– Что такого произошло? – отвечаю я. – Ничего особенного. День как день.

Петра останавливается и смотрит на меня с изумлением.

– А ты кровь видела?

Барбка, которая всегда идёт на пару шагов позади, кивает.

– Ну и что? – говорю я. – Кровь как кровь.

Матевж меня поддерживает.

– Ничего особенного, – говорит он. – У меня каждую неделю бывает не меньше двух носовых кровотечений. Зачем из этого балаган устраивать?

Петра не унимается.

– Но он же упал! Грохнулся! Никогда ещё не видела, чтобы человек так грохнулся! Он мог бы вообще разбиться. Он и разбился. Ужас, крови-то сколько было.

– Бред какой, – отвечаю я и иду дальше. Они, все четверо, следуют за мной. – Немножко носом проехался, вот и всё.

– Ну да, – снова соглашается Матевж, – немножко проехался. Вы бы меня видели, когда у меня кровь течёт из носа. Всё вокруг залито! А это ерунда. Я же видел. Ну, немножко проехался носом по дорожке. Так ему и надо. Всех обогнать хотел любой ценой.

– А тебе завидно, – говорит Петра, – потому что ты всегда приходишь последним. И тебе обидно.

– Ничего мне не завидно. Просто не рою землю носом, чтобы кому-то там понравиться. Всё, я пошёл, пока, – раздражённо говорит он.

– Подожди, – я хватаю его за рукав.

– Да пусть отправляется! – фыркает Петра.

– Давай до перекрёстка. Нам всё равно по пути, – примирительно говорю я Матевжу.

– Да он не так сильно упал, – внезапно говорит Милан; он известен тем, что постоянно что-нибудь лепит, вообще не подумав, а когда понимает, что сморозил ужасную глупость, ему становится очень стыдно. – Мог бы удариться виском и помереть, тогда у нас бы уроки отменили. – На это крайне сомнительное замечание никто не реагирует. Милан умолкает, а через некоторое время бормочет: – Ну, я ничего такого не имел в виду…

На перекрёстке мы останавливаемся, потом бежим на другую сторону улицы. Барбка по-прежнему отстаёт на несколько шагов и постоянно что-то пишет в телефоне. Кому-то подробно описывает сегодняшние события, не иначе. Петра не может удержаться и ещё несколько раз повторяет:

– Ну и день! Вот это день!

Мне это слегка надоедает.

– Да ничего особенного не произошло. Алекс упал, вот и всё. А вы обе, – я мотаю головой в сторону Барбки, – стояли, как курицы, одна я и понимала, что надо сделать.

Матевж кивает:

– Это точно. Только Ника знала, что надо делать.

– Я очень беспокоилась! – восклицает Петра. – Он бы мог сломать ногу, руку, остался бы хромым, всю жизнь ездил на инвалидной коляске. Я не знала, что подумать. Ужас. Я больше всего боялась за Алекса. Мне это было важнее, чем всем.

«Нет смысла, – думаю я, – нет никакого смысла препираться с расстроенной маленькой девочкой-подростком». Так всегда говорит мама, когда она со мной не согласна. Она говорит, что я – расстроенная девочка-подросток. Хотя обычно я права. Нет, вообще-то я всегда права. Вот точно то же самое я чувствую, когда говорю с Петрой. Как будто я намного старше. Хотя вообще-то я младше. Я младше всех в классе, потому что во Франции я пропустила второй класс средней школы. Я и так всё знала, и мне было невероятно скучно; учительница в конце концов предложила отправить меня в третий класс. Я там и осталась. С Петрой и Барбкой и с другими девчонками я часто оказываюсь на месте собственной мамы.

– Я схожу его навестить, – внезапно говорит Петра.

– И я, – раздаётся у меня за спиной. Невероятно! Барбка подала голос. Мы все обернулись на неё посмотреть. Она покраснела, снова уставилась в телефон и стала там что-то с дикой скоростью набирать.

– А я не пойду, – говорю я.

– Так ты не знаешь, где он живёт. А я знаю. На восьмом этаже. В первом доме у дороги, рядом с супермаркетом, – говорит Петра, уставившись на меня. Она надулась, как будто готовится к жёсткому спору. – Я знаю, где автомойка его отца. Туда тоже могу к нему сходить, если захочу.

– Не надо мне к нему домой, – спокойно говорю я, – потому что я ему несколько раз в неделю помогаю с математикой и химией. Мы в классе вдвоём, больше никого, – злобно добавляю я.

Петра заливается краской; за секунду она становится неотличима от помидора. Слов у неё не осталось; ещё чуть-чуть, и из носа и ушей у неё пойдёт пар, так она раскалилась.

– Но в чём проблема-то? – добавляю я с той же натянутой улыбкой. – Пойди навести его, если хочешь.

И иду дальше через площадь. Они вчетвером шлёпают за мной. Петра думает, что бы мне ответить. Барбка, разумеется, лихорадочно пишет что-то в телефоне. Матевж идёт рядом со мной; я не смотрю в его сторону, но чувствую, что он хихикает: Петра со своей страстью к Алексу его страшно раздражает. А Милан раздумывает, что бы ему такого умного сказать, чтобы не сесть в лужу. Он тоже ревнует всех к Алексу, потому что девочки на него обращают намного больше внимания, чем на всех остальных парней в классе. В зоомагазине он купил для своего бульдога Йошко резиновую куклу – чтобы тот точил об неё зубы – и, разумеется, назвал её Алекс. Легко себе представляю, как он с наслаждением говорит своему псу: «Ну что, погрызешь Алекса немножко? Чуть-чуть? Давай, давай, хороший мой пёсик».

– Мне ещё рано домой, – говорит Петра.

– Мне тоже, – говорит Милан. – Йошко сегодня с папой будет гулять, он раньше с работы приходит.

– Можно ко мне, – говорит Петра. – Или к Барбке. У неё комната большая. – Она оборачивается к Барбке; та кивает.

Мы идём дальше.

Все молчат. Полная тишина. Я отлично знаю, что за этим последует. Думаю, как мне на этот раз выкрутиться.

Разумеется, происходит то, чего я и ждала.

– Ника! – восклицает Петра. При этом она вообще на меня не смотрит. Говорит куда-то в воздух. Уставившись в красный круг светофора, перед которым мы стоим. И продолжает как бы невзначай: – Ты же ещё ближе живёшь. У вас ведь дом где-то недалеко от гимназии, в смысле, под крепостью?

Я киваю.

– Я посмотрела на гугл-картах. Розманова улица. Это же под крепостью. Там только отдельные дома, многоэтажных нет. А номера не знаю. Розманова ведь, правильно? – спрашивает она, ожидая, что я доверю ей хотя бы номер нашего дома.

Я ничего не говорю. Только киваю.

Зажигается зелёный свет. Пешеходы могут идти. Я перехожу дорогу. Может, теперь уже отстанет, думаю я. Точнее, надеюсь. Когда Петра что-нибудь решит, она уже не отвяжется. Матевж, Милан и Барбка тоже вопросительно смотрят на меня. Барбка даже про свой телефон как будто забыла. Смотрит на меня и спрашивает глазами то, что она мне уже тысячу раз написала в сообщениях: «А где ты живёшь? Можно к тебе?» Я-то у неё уже несколько раз была. У неё комната огромная. Когда Барбкин папа съехал, мама уступила ей спальню, а сама переместилась в её кабинет. Так что у Барбки самая большая комната в квартире. Они живут в многоэтажке. Этот дом виден из нашего сада. У Петры дома я тоже была. На дне рождения. У них очень маленькая квартира. У Петры две старшие сестры, и они все втроём спят в одной комнате. Но всё равно было отлично. Нас столько набилось в комнату, что если кто-то шёл в туалет, то всем приходилось сдвигаться, чтобы его пропустить. Мы пили лимонад и ели печенье. Отличный был день рождения. Только Петра была не в духе. Это было осенью, и я тогда ещё не поняла, что она не в духе, потому что Алекс не пришёл. Обещал и не пришёл.

– Может, пойдём к тебе? – спрашивает наконец Петра.

– Ага, – отвечаю я, – можно, ага. – И ускоряю шаг. Петра останавливается. Остальные тоже останавливаются, не идут за мной.

Я спиной чувствую их взгляд. Останавливаюсь и поворачиваюсь к ним.

– Ну так что?

– Ты сказала «можно», – говорит Петра.

– Ага, сказала.

– Можно, – снова повторяет Петра, – но не пойдём, так?

Я киваю.

– Не сегодня.

– Ты всегда так говоришь, – усмехается Петра. Меня это, конечно, ужасно злит.

– Сегодня не пойдём, потому что через полчаса у меня фортепиано, а вечером урок испанского.

– Вечно у тебя что-то, – бормочет Матевж и обгоняет меня.

– Я тоже пойду домой, – решает Милан. – Пойду погуляю с Йошко подольше, а то он опять описает мамин ковер. – И тут же краснеет как рак. Опять сказал что-то, чего говорить не стоило, – так ему кажется.

Петра и Барбка тоже идут дальше и мирно проходят мимо меня.

– Мне вот интересно, – говорит Петра Барбке, поравнявшись со мной, – правда ли у них есть дом и сад.

– Э, погоди! – Я немножко бешусь. – Это вообще что значит? – Хватаю Петру за плечо. – Думаешь, я вру?

Петра кивает.

– Ты нас никогда не зовёшь к себе. Мы тебя звали, а ты нас – ни разу. Даже до дома тебя нельзя проводить. Мы вообще не знаем, какой из домов на Розмановой ваш.

– Так у меня занятия…

Барбка смотрит на Петру и кивает ей: мол, это правда.

– Фоно. Йога. Немецкий.

– Знаем, знаем. Ты самая крутая, – морщит нос Петра и продолжает путь. – Пойду домой. Сёстры до вечера не придут, я могу немного побыть одна в комнате.

И снова некоторое время мы идём все вместе. Мы уже в опасной близости от моей улицы. Я точно знаю, что у Петры на уме. Милан тоже время от времени оглядывается на меня. Хотят меня проводить до дома. Всем по пути. Поэтому я быстро говорю:

– Ну пока! Я пошла на фоно. – И разворачиваюсь в другую сторону.

– А ты сначала домой не идёшь? – кричит мне в спину Милан.

– Розманова же там! – вопит Петра. – Какой дом ваш?

– В другой раз, – кричу я в ответ, – я спешу! – И торопливо направляюсь обратно, потом перебегаю дорогу и между домами дохожу до парка на берегу реки. Там останавливаюсь. Оглядываюсь: не бросились ли они за мной? Никого нет. Пошли, видимо, все по домам. Уф! Они же не отстанут, захотят посмотреть, где я живу. Зря я им назвала улицу. Сначала я упоминала только район. Как-то удавалось выкрутиться. Накануне Нового года разгорелся спор. В нём участвовали и Алекс, и остальные. Мы говорили о музыке. Они понятия не имели, что такое джаз. «Что-то мрачное», – сказал Матевж. Я им воодушевлённо объяснила, что это за музыка. У папы дома огромная коллекция джазовых компакт-дисков. Он обожает джазменов-саксофонистов. Они на меня уставились, а я так увлеклась, что не заметила, как мы свернули уже на нашу улицу. «А ты не на этой улице живёшь»? – спросил Матевж. Я выкрутилась так же, как и сегодня: «Ой, я же опоздаю на занятия по лепке!» Повернулась и убежала.

Запищал телефон. Пришло сообщение. Разумеется, Барбка. «Ты собираешься сбежать из дома?»

Я написала ей в ответ: «Было бы прикольно».

Я почти ещё не успела нажать «Отправить», а телефон опять запищал. Барбка реально печатает быстрее, чем думает. «Меня это, пожалуй, тоже интересует».

Я ответила: «Завтра. Щас у меня фоно».

И это правда. Очень скоро. Я же не вру! Воображение у меня есть, иногда я про что-нибудь не говорю, иногда опускаю какую-нибудь мелочь. Но не вру. Этому меня научил папа. «Главное жизненное правило – не врать». Впрочем, папа всегда после этих мудрых мыслей подмигивает и добавляет: «Если только нет суровой необходимости».

Из дома на музыку

Как какой-нибудь вор, я пробираюсь к своей улице. Оглядываюсь по сторонам: вдруг на каком-нибудь углу стоят и болтают мои одноклассники? Но их нет. Отлично! Мне прямо сейчас совершенно не нужно, чтобы они припёрлись к моему дому, тем более в нашу квартиру или в мою комнату.

Наша улица петляет у подножия крепостного холма. В конце несколько многоэтажек, а к холму лепятся небольшие домики и старинные виллы. На тротуарах вдоль односторонней улицы растут деревья – чинары, Platanus orientalis.

Я звоню в звонок. Так быстрее. Пока найду ключи, обычно кто-нибудь уже откроет. Ключи у меня всегда лежат на самом дне рюкзака, это безопаснее всего. Я не теряю вещи так, как мама, но ключи несколько раз уже пропадали. Поэтому ключи в школе я прячу поглубже. Звоню ещё раз и поднимаю лицо к чёрному «божьему оку» – оно установлено под стеклянным колпаком у входа в сад. Я преувеличенно улыбаюсь во весь рот и машу рукой, как какой-нибудь морской котик. Когда мы покупали дом, камеры наблюдения уже были установлены. Дверь дребезжит и открывается. Я вхожу во двор. Папа дома. Я вижу его машину у гаража. Это значит, что он пришёл ненадолго, вечером у него ещё какая-нибудь встреча. Если бы ему не нужно было уходить, он бы поставил свою машину в гараж, рядом с маминой. Я прыгаю через ступеньку и влетаю в дверь, которая как раз открывается мне навстречу. Наша Бреда идёт домой.

– У тебя сегодня нет музыки? – спрашивает она.

– Есть, – отвечаю я и пролетаю мимо неё в дом, – через пятнадцать минут.

Бреда – наша домработница. Она помогает маме с домашними делами: готовкой, уборкой и так далее. Это так называется – «помогает», на самом деле она всё сама делает. У мамы не хватает на это нервов. Она так и говорит: «У меня нервы, поэтому Бреда мне помогает». Так она говорит гостям и друзьям. Бреда приходит каждый день. Кроме суббот и воскресений: по выходным она ездит домой помогать своей маме. Они живут в деревне; Бреда это ненавидит, она мне так и сказала: «Ни за что бы не осталась в деревне», но всё равно ездит туда каждую неделю. Бреда отличная. Она искусствовед по образованию. Но настоящую работу найти никак не может. Некоторое время она водила такси, а теперь вот работает в нашей семье. Папа пообещал ей, что поможет найти работу.

– В холодильнике твоя любимая еда…

– Картофельные тефтели! – кричу я с искренним воодушевлением.

Бреда кивает.

– Пусть их мама бросит в кипяток. А соус я оставила в микроволновке.

Я обнимаю Бреду; она на мгновение прижимает меня к себе.

– Всё, я пошла, – говорит она, – времени мало. А у тебя фортепиано и ещё испанский в семь.

– Да-да. Пока! – И я убегаю вглубь дома.

Картофельные тефтели – это как ньокки, только чуть потвёрже. Бреду их научила готовить её мама. Я их обожаю. По-простому их ещё называют люлеки; моему папе это слово кажется дико смешным. «Опять у нас люлеки на обед», – говорит он и ржёт как конь. Мама этого стесняется и постоянно ему говорит: «Марьян, перестань. Не делай так при детях». Тогда папа смотрит на меня так, как только он умеет: хмурит брови и глядит из-под них. И тогда мы хохочем оба, пока мама из протеста не встаёт и не уходит к себе в комнату.

– Я дома! – кричу я на весь коридор.

Из кабинета – он находится в конце коридора – выходит папа. Дверь в его комнату всегда открыта. Там у него книги и компьютеры. Он снимает очки:

– У тебя, что ли, нет музыки?

– Я только ноты возьму! – кричу я и бегу наверх по ступенькам.

– Мама в зале, – кричит мне вслед папа, – поздоровайся с ней.

«Мама в зале!» Жуть какая. Мы называем гостиную «зал». Маме так нравится, а папа ей не противоречит. Во Франции у нас правда был зал – огромная комната с длинным столом посредине. Под этим столом я играла, когда была ещё маленькая. Комната была как целый город. А тут совершенно обыкновенная, довольно просторная гостиная.

На втором этаже я врываюсь в свою комнату, швыряю сумку на кровать и закрываю за собой дверь. Надеюсь, меня не станут пилить. Времени почти не осталось! Преподаватель взбесится, если я опоздаю. А я вообще не занималась. Лучше не пойти. Но нельзя: папа расстроится. Где мои ноты?.. Я прыгаю к пианино. Пианино – идеальное хранилище всяких тряпок. Рояль у нас внизу. В так называемом зале. Мама когда-то очень хорошо играла. Но я никогда не слышала. Хотя, мне кажется, когда я была ещё совсем маленькая, она на нём играла. Брала меня на руки, и мы вместе нажимали на клавиши. Может, они мне об этом рассказывали. Иногда про истории из детства мне непонятно, происходили они на самом деле или мне только кажется. Папа мне много раз говорил, что, когда я была грудным ребёнком, я больше всего любила сидеть у мамы на коленях и «этими вот крошечными ручками» – так он говорит – нажимать на клавиши. И мне в конце концов стало казаться, что так оно и было. Я сказала: «Папа, а почему у нас нет никаких фотографий этого дивного зрелища? У нас тысячи фоток. Ты меня фотографировал, когда мне исполнился год, и потом ещё каждые десять минут; почему нет этих вот фотографий самой юной пианистки на свете?» Папа только кивает: «Может, где и есть. Надо поискать». Папа настоящий фанат фотографирования. Ну, был до недавнего времени. Сейчас поменьше.

Я сбрасываю с пианино гору одежды. Ищу ноты. Мазурки Шопена… Преподавателю кажется, что мне страшно подходят мазурки. «Это твой характер, твоя сущность. Ты подвижная и в то же время печальная девочка. Как мазурка». Врезать бы ему!

Я оборачиваюсь к двери: в тишине кто-то постучался. Ручка шевелится. Хочет внутрь, в мою комнату.

– У меня нет времени! – кричу я. – Уходи!

Нажимает на ручку, отпускает. Теперь будет там ещё стоять некоторое время.

– У меня нет времени! – снова кричу я; прямо на самом деле кричу. Теперь уж точно уйдёт.

Из-под одежды я наконец вытаскиваю ноты. Мазурка, опус четырнадцать, номер четыре. Я не репетировала. Ох, преподаватель меня убьёт.

Я достаю из шкафа сумку, которую использую только для внеклассных занятий, пихаю в неё ноты, роюсь на столе, нахожу там учебник испанского, его тоже бросаю в сумку, смотрю на часы – чёрт!!! – и бегу вниз, прямо через мамин зал на кухню.

– Есть будешь? – слышу я её голос. Когда я открываю холодильник, она уже стоит у меня за спиной.

– Некогда, – говорю я, – только яблоко возьму. – И закрываю холодильник.

– Ты в школе ела?

Киваю, думая: «Да тебе на самом-то деле неинтересно». Беру яблоко с кухонного стола и кусаю его. Мама стоит, прислонившись к дверному косяку. Сегодня на ней синий костюм. Давно его не надевала. Обычно она вся в чёрном.

– Тебе идёт, – скороговоркой замечаю я.

– Что? – Она опускает глаза, смотрит на свою одежду. – Правда? Спасибо.

– Здорово, что ты не всё время в чёрном, – говорю я сквозь набитый рот; яблочный сок просачивается между губ и течёт по подбородку. – Хорошо, что хоть иногда в синем.

– Опять издеваешься, – говорит она, пока я тороплюсь мимо неё, сквозь зал по направлению к выходу. Папа стоит в холле.

– Тебя отвезти? – спрашивает он.

– Нет, я на велосипеде! – И захлопываю за собой дверь.

За роялем

Я сразу же пожалела, что решила ехать на велосипеде. Меня продуло аж до костей. Пальцы замёрзли страшно. Преподаватель меня ждал. Когда я вошла, он выразительно посмотрел на часы. Я опоздала всего на пару минут. Ну и фрукт. Ничего не сказал в ответ на моё «здрасьте». Вообще ничего. Невоспитанный пожилой дядька. Кивнул мне в сторону банкетки, скрестил ноги и уставился на клавиши.

– Здрасьте! – повторила я. Надо его приучать к приличному поведению. Положила сумку на стол и вытащила Шопена. – Руки у меня задубели от холода. Я на велике приехала.

Теперь он на меня наконец посмотрел.

– И что, хочешь, чтобы я тебе согрел пальцы?

– Не, я уж лучше сама, – говорю я ему с улыбкой. Не с любезной улыбкой, а с деланной. Так, что видны зубы. Нечто среднее между улыбкой и «катись, старик». Подношу пальцы к губам и дышу на них.

Он опять показывает движением головы на банкетку и говорит:

– Мазурка, опус семнадцать, номер четыре. Поехали.

Сажусь рядом с ним. Банкетка скрипит. Ноты ставлю на пюпитр над клавиатурой.

– Давай я, – говорит он, – а ты ещё подыши на пальцы. Лучше будешь играть. – И, потеснив меня, протягивает руку к нотной тетради, открывает страницу с мазуркой номер четыре. У него ещё парфюм какой-то чудной. Что-то среднее между лимоном и подгнившими фиалками. Потом ещё меня покровительственно треплет по плечу. Дразнится. Издевается. Это меня больше всего в нём раздражает. Держит меня за ребёнка. Как будто я первоклассница. Такая поза защитника. Ненавижу.

– Если пальчики согрелись, – говорит он и смотрит на меня, – давай, вперёд.

Я опускаю руки на клавиши и начинаю.

Хороший этот Шопен, ничего не скажешь, но никак не выходит. Останавливаюсь. Ноты не складываются в мелодию. Мазурка сначала медленная, потом становится всё более динамичной. Я слишком сосредоточена на нотах и пальцах, чтобы из этого получилась музыка.

– Не занималась, – говорит он.

– Не-а, – сознаюсь я. – Времени не было.

– Жалко. Красивая мазурка. На тебя похожая.

– Что вы имеете в виду?

– А мы разве не договорились, что будем на «ты»?

Не могу я ему тыкать. Он старый, как дуб. И ещё парфюмом душится. Парфюм только старики используют. Алекс никогда ничем не душится. Хотя какой-нибудь дезодорант ему бы не помешал. Он всю вторую половину дня проводит на отцовской автомойке и к вечеру так устаёт – это он сам так говорит, – что падает в кровать и вообще не принимает душ. А утром сразу в школу. Так что какой-нибудь дезодорант не помешал бы.

Но Алекс просто пахнет. А парфюмы реально воняют. Это для стариков.

– Что ты имеешь в виду? – через силу говорю я.

Преподаватель вздыхает, поднимает голову и смотрит в стену над инструментом.

– В шопеновских мазурках есть тайна. Они лёгкие, но за этой лёгкостью скрывается какая-то тоска. Понимаешь?

Я киваю.

– Ну ладно. К следующему разу выучи всё.

– Да там двадцать страниц! – возмущаюсь я. – К следующей неделе у меня не хватит времени…

– Мы только в следующем месяце теперь увидимся, – говорит он и встаёт.

– Почему?

– У меня экзамены. Надо заниматься, чтобы закончить в следующем году.

– А у тебя ещё нет диплома? – спрашиваю я его. Причём нарочно. Я знаю, что он ещё студент, но всё равно спрашиваю; его это раздражает.

– Ещё нет, – лаконично отвечает он. – В следующем году. К двадцати двум годам буду дипломированный академический музыкант.

Хвастается. Это особенно противно.

– Отлично, – говорю я. – Меня до сих пор учил преподаватель, у которого вообще нет диплома.

– Ну хватит издеваться, – говорит он. – Упражняйся побольше. Ты способная. У меня ещё никогда не было ученика, который вообще не занимался бы, а играл всё равно неплохо.

– Ну что поделать, я гений, – скромно признаю я. – Моцартина, так сказать.

– Ну всё-таки не настолько. Не зазнавайся.

– У меня хороший учитель, – говорю я. – По крайней мере, по части хвастовства.

Он делает вид, что не услышал. Я встаю. Вообще-то он ничего. Лимонный парфюм с ноткой подгнивших фиалок можно ему простить.

– У тебя есть мой телефон и имейл. И скайп тоже. Если что-нибудь в композиции тебе будет непонятно, позвони мне. Во второй части мазурки, в быстрой, у тебя, скорее всего, будут проблемы с аппликатурой. Короче, – добавляет он менее официальным голосом, – и просто так можешь мне звонить. Когда угодно.

– С чего бы мне вдруг вам звонить когда угодно? – нагло отвечаю я. Нарочно. Со стариками надо иногда вести себя нагло.

Но я его не смутила. Он пожимает плечами.

– Ну, мало ли. Если вдруг потеряешься в мировом пространстве и тебе будет некого позвать на помощь. – И он смеётся. Издевается. Как будто я сумасшедшая. Как будто я ребёнок.

– Шучу, – наконец говорит он серьёзнее и закрывает тетрадку с нотами.

Я беру листочек. Там его имя, номер мобильника и имейл – большими круглыми буквами и цифрами. Видимо, ему важно, чтобы я хорошо играла. Это мне нравится. Некоторые преподаватели без диплома – это тоже ничего. Я сую листок в карман.

– Когда встретимся через месяц, я всё выучу. Окей? – И улыбаюсь ему – теперь по-настоящему.