Текст книги "«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма"

Мне думается, что эта картина Мауве входит в число тех редких полотен, перед которым мог бы надолго задержаться Милле, бормоча себе под нос: «У этого художника есть сердце».

Были там и другие картины: должен признать, я на них почти не смотрел, мне хватило двух упомянутых выше.

Послушай, Тео, как ты думаешь, не скрывается ли в тебе прекрасный пейзажист? Мы оба должны были просто стать художниками, мы бы смогли заработать на хлеб. Чтобы рисовать людей, нужно быть тягловым быком или ломовой лошадью, человеком, привыкшим к тяжелому труду. Подумай хорошенько, старина.

Тео, будь лучше, чем Х. Г. Т.[107]107
  Имеется в виду Херманус Гейсбертус Терстех. – Примеч. перев.


[Закрыть] Когда я с ним только познакомился, он был лучше, чем сейчас: он только-только стал большой шишкой и женился. Теперь он попался, он в ловушке. Чем дальше, тем больше он будет тайно сожалеть о многих, многих вещах, и ему придется это скрывать. Фокус в том, Тео, брат мой, что нельзя никому, кто бы он ни был, позволять сковывать себе руки, в особенности позолоченной цепью. Должен признать, цепь, которой опутан Терстех, очень красива, но, если хорошо подумать, его положению не позавидуешь. Как бы то ни было, быть художником полезнее для здоровья: самая большая сложность – это заработок, но, повторяю, ты, став пейзажистом, добился бы успеха быстрее, чем я, хотя и я тоже в конце концов преуспею. Но ты, если начнешь немедленно, догонишь меня, потому что человеческие фигуры сложны, дело идет медленнее. Ты должен понимать, что я говорю совершенно серьезно.

214 (184). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 2 апреля 1882, или около этой даты

Дорогой Тео,

несколько раз я садился за письмо тебе, но не мог заставить себя закончить, потому что хотел написать тебе о всевозможных очевидных причинах, почему, по моему мнению, тебе стоит стать художником. Но то, что я написал, мне не понравилось, и я не смог подобрать слова, которые были бы достаточно убедительными.

Твои возражения убедительны, но им можно противопоставить множество контрдоводов, которые все же перевесят. К тридцати годам ты можешь преуспеть как художник настолько, что тебя будут уважать. А к твоим работам – относиться серьезно. И в тридцать лет ты еще будешь молод. Благодаря тому, чему ты научился в «Гупиль и К^о», благодаря своему широкому кругозору в тебе есть то, что позволит нагнать многих, кто «начал рано». Ведь у них зачастую случается многолетнее бесплодие, когда они остаются на одном уровне, а тот, кто энергично начинает в более зрелом возрасте, минует эту стадию. Художник – достойная профессия, позволяющая заработать достаточно денег на жизнь, такая же, как, например, кузнец или врач. В любом случае художник – полная противоположность рантье, и, как я уже сказал, если проводить параллель, у него больше сходства с кузнецом или доктором. Ты как раз пишешь об этом, а я прекрасно помню то время, когда ты сказал, что мне следует стать художником, – я тогда считал это занятие весьма неподобающим и слышать об этом не желал.

Отбросить сомнения меня заставила доходчиво написанная книга Кассаня о перспективе – «Guide de l’Abc du dessin», через 8 дней после прочтения которой я нарисовал внутреннее убранство кухни: печка, стул, стол и окно – все на своих местах и в правильном положении, хотя раньше мне казалось магией или случайностью, если рисунок получался объемным и с верной перспективой. Нарисовав что-нибудь одно так, как положено, невозможно противиться желанию преодолеть тысячу других препятствий. Но самое трудное – сделать этот первый шаг. Если бы художник однажды взял тебя за руку и сказал: «Смотри, Тео, это поле нужно рисовать вот так, вот так тянутся борозды пашни, вот по этой причине они проходят так, а не иначе, и вот так их следует изображать в перспективе. И вот большая ива, а дальше, в противоположность ей, – настолько маленькая, и эту разницу в размере ты можешь измерить вот таким образом. Смотри! Если ты перенесешь все на бумагу, эти крупные штрихи с самого начала займут правильное положение, и у тебя будет твердая почва под ногами, опираясь на которую ты сможешь продолжать».

Подобный разговор, при условии, что с тобой говорит кто-нибудь опытный, более полезен, чем многочисленные рассуждения об абстракции или о финансовых вопросах. Я больше не буду двигаться по этому пути, но ты все же на пороге того, чтобы в один прекрасный день получить практическое представление, – и если тебе удастся нарисовать что-нибудь правильно, или, проще говоря, если ты научишься видеть предметы в перспективе, с торговлей предметами искусства будет покончено и ты почувствуешь себя, словно Корреджо, сказавший: «Я тоже художник», и тогда ты тотчас увидишь, что находишься в своей стихии, и тогда – тогда – ты почувствуешь себя моложе и радостнее, чем когда-либо до этого, тогда начнется твоя вторая молодость, которая будет лучше первой, потому что вторая молодость, слава Богу, не заканчивается, не исчезает, как первая. Но моя первая молодость прошла, и твоя тоже приближается к концу.

Что касается образования Кора или содержания мамы, то и другое не пострадает, даже если ты станешь художником. А что касается тебя самого: твоей еды, питья, места для сна, твоей мастерской, твоей модели – они не недосягаемы, если в тебе пробудится желание рисовать, все устроится, вот увидишь.

Тем не менее, чтобы ты не заподозрил меня в пренебрежении к финансовым вопросам, скажу следующее: при всем уважении к твоей нынешней должности продавца, если человек не владеет определенным ремеслом и не умеет ничего делать своими руками, я сомневаюсь в стабильности его заработка.

Так, например, положение Япа Мариса представляется мне более надежным и независимым, чем Х. Г. Т. Я очень ценю способность мыслить и интеллект: если их нет, человек не сможет добиться никакого успеха, вне зависимости от своего ремесла, потому что он не способен проявлять стойкость и защищать собственное дело, – это ты можешь наблюдать на примере Маттейса Мариса. Логично, что люди, способные мыслить и обладающие интеллектом, демонстрируют исключительные таланты в ремесле, и, разумеется, я причисляю нас с тобой к таковым.

Резюмирую: если ты начнешь рисовать, у тебя все получится, и к своим тридцати годам ты как художник добьешься не меньшего успеха, чем добился на сегодняшний день в том, чем занимаешься сейчас. Слово «посредственность» в худшем его значении совершенно не будет относиться к тебе, если ты начнешь рисовать.

Относительно живописи есть две манеры рассуждения: «how not to do it» и «how to do it». How to do it: максимум рисования и минимум красок. How not to do it: максимум красок и минимум рисования.

Теперь у меня будет шанс свести концы с концами, если в этом месяце ты сможешь устроить все так, как говоришь: а именно к середине месяца выслать мне еще 100 франков, на которые я буду жить до начала мая. Я не смог заплатить Терстеху из присланных тобой сейчас 100 франков – у меня было много трат, и я не смог дольше ждать с покупкой брюк и арендной платой. Если ты вновь пришлешь [денег] в середине апреля, я смогу вернуть ему долг и сделаю это, если ты пожелаешь. Но мне бы больше подошло, если бы однажды я нарисовал что-нибудь в счет этих денег. Именно так я должен вести дела – не возвращая наличные продавцам. Мой долг тебе – это другой вопрос. Мы не знаем, как пойдут твои дела. Если ты продолжишь торговать предметами искусства, то получишь [в счет долга] рисунки и картины, а если станешь художником – то деньги, и тогда уж с процентами.

Что касается денег Терстеха: когда я только прибыл сюда, он и Мауве были очень добры ко мне и уверяли, что мне совершенно не о чем беспокоиться, но меньше чем через месяц они полностью переменили настроение и стали рассуждать совершенно иначе. Вероятно, полагая, что я сломаюсь.

Поначалу меня это огорчило, но потом я потерял к этому интерес и решил больше не горевать по этому поводу.

Брейтнер в больнице, я навещаю его иногда, чтобы занести то книги, то принадлежности для рисования. К. М. мне заплатил и сделал новый заказ, но он довольно сложен: 6 заранее определенных городских видов со множеством деталей. Как бы то ни было, я их выполню, потому что, как я понял, за 6 я получу столько же, сколько получил за первые 12. И потом, может быть, нарисую еще Амстердам.

Ко мне заходил Бломмерс, чтобы обсудить показ ксилографий. Просидел три часа, рассматривая гравюры, и был при этом зол, потому что совет Пульхри счел подобные вещи «пригодными для „Южно-Голландского кафе“». Если это все, что они знают о гравюре на дереве, то они поистине большие специалисты! Как бы то ни было, совет Пульхри был не в восторге. Бломмерс все же собирается настоять на своем и попросил меня держать их наготове к следующей субботе. Весьма занятно слышать рассуждения некоторых местных художников о тех, кого они именуют «иллюстраторами», например о Гаварни или о Херкомере!! ОТСУТСТВИЕ знаний в этой области некоторые называют частью своего «общего образования». Удачи им в этом!

Ладно, жму руку.

Твой Винсент

Прими мою благодарность за прекрасную пачку бумаги энгр и за этюды.

В один прекрасный день, когда начнут поговаривать о том, будто я способен лишь рисовать, но не писать маслом, я создам картину – вероятно, в ту самую минуту, когда никто этого не будет ожидать; но пока это преподносится так, будто я обязан это сделать и будто мне нельзя заниматься ничем иным, я не буду браться за это.

220 (190). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 23 апреля 1882, или около этой даты

Тео,

с тех пор, как я написал Мауве: «Знаете ли Вы, что те два месяца уже давно прошли, давайте пожмем друг другу руки и пойдем каждый своей дорогой, это лучше, лучше, чем ссора между нами», – так вот, с тех пор, как я это написал и не получил ни слова, ни знака в ответ, я будто начал страдать от удушья.

Ведь – ты это знаешь – я очень люблю Мауве, и ужасно, что из всего счастья, которое он мне напророчил, мало что осуществится. Ибо я опасаюсь, что чем лучше рисую, тем больше сложностей и препятствий будет встречаться на моем пути. Мне предстоит испытать многие страдания именно из-за многочисленных личных особенностей, которые я не могу изменить. В первую очередь из-за своей внешности и манеры говорить и одеваться, а также потому, что в будущем, когда я стану больше зарабатывать, я продолжу вращаться в иных кругах, чем большинство художников, потому что этого неминуемо потребуют мои взгляды на определенные вещи, сюжеты, которые я захочу запечатлеть.

К письму прилагаю рисунок с землекопами и объясняю почему.

Терстех говорит мне: «У тебя и раньше дела шли из рук вон плохо, все было неудачно и теперь будет точно так же. Погодите-ка! Нет! Сейчас совершенно иначе, чем тогда, и подобные рассуждения просто ошибочны. То, что я не способен заниматься торговлей или учебой, совершенно не доказывает, что я не способен рисовать. Наоборот, если бы я мог стать священником или продавать работы других, то не был бы уволен и не преуспел бы как художник и рисовальщик.

Именно потому, что у меня хватка художника, я не могу бросить рисование и спрашиваю тебя: с того дня, как я начал рисовать, разве я сомневался, колебался или был нерешительным? Мне думается, ты прекрасно знаешь, что я продолжал прокладывать себе путь и, разумеется, постепенно становился все более страстным в борьбе.

Теперь об этом рисунке: я выполнил его на Геесте в моросящий дождь, на улице, стоя в грязи, посреди гама и суматохи, и посылаю его, желая продемонстрировать тебе то, чему служит доказательством мой альбом с рисунками, – я стараюсь запечатлеть моменты, свидетелем которых являюсь. Поставь, например, Итерсона или самого Х. Г. Т. перед ямой с песком на Геесте, где работают землекопы, прокладывая водопровод или газовую трубу, – я бы посмотрел на выражения их лиц и на то, как они нарисовали бы это. Бродить по верфям, переулкам и улочкам, заходить в дома, залы ожидания, даже кабаки – не самое приятное занятие, если ты не художник. Если ты являешься им, тебе больше по нраву посещать самый грязный район – было бы только что зарисовать, – чем чаепитие с приятными дамами. Если только ты не примешься рисовать дам: тогда даже для художника чаепитие будет приятным.

Я просто хочу сказать, что поиск сюжетов, посещение самого места событий, пребывание среди рабочего люда, мучения и хлопоты с моделями, рисование с натуры – это довольно тяжкий труд, порой даже грязный, и на самом деле внешний облик и одежда продавца в магазине не слишком подходят мне и вообще тому, кому не приходится уделять внимание прекрасным дамам и богатым господам, продавая им дорогие вещи и зарабатывая (c. à. d. gagner[108]108
  То есть делая на этом (фр.).


[Закрыть]) деньги, а нужно рисовать землекопов, например в канаве на Геесте.

Если бы я мог делать то же, что Х. Г. Т. или Итерсон, если бы я был на это способен, то не годился бы для своего ремесла, и для моего ремесла лучше, чтобы я оставался таким, как есть, а не подгонял себя под образцы, которые мне не подходят. Я тот, кому не было и не будет удобно в хорошем сюртуке, кто чувствует себя неуютно в респектабельном магазине, особенно сейчас: по всей вероятности, мне было бы там скучно и я был бы скучен для остальных; но я становлюсь совершенно иным, когда попадаю на улицу Геест или работаю в степи или в дюнах. Тогда мое уродливое лицо и мой заношенный пиджак идеально соответствуют окружающей обстановке и я могу быть собой и работаю с удовольствием.

Что бы ни принес с собой [принцип] «how to do it», я надеюсь все преодолеть. Когда на мне презентабельный сюртук, необходимые мне в качестве моделей рабочие или очень боятся меня и относятся ко мне с недоверием, будто я дьявол, или запрашивают высокую плату.

Сейчас я продолжу трудиться так, как трудился до сих пор, и, думается, я не принадлежу к числу тех, кто жалуется, что «в Гааге совсем нет моделей». В общем, когда в мой адрес звучат замечания относительно соблюдений правил приличия – в том, что касается манеры одеваться и говорить, внешнего вида, – что мне на это ответить? Только то, что подобные разговоры для меня скучны.

Разве я не соблюдаю правил приличия в ином смысле: а именно разве я груб и неделикатен? Видишь ли, по моему мнению, вежливость основывается на доброжелательности по отношению ко всем, в особенности по отношению к тем, кого мы знаем, на потребности, которую испытывает любой человек, имеющий сердце, – быть важным для других и полезным; в конечном счете она основывается на человеческой потребности жить в обществе и не быть одиноким. Поэтому я делаю все от меня зависящее: я рисую не для того, чтобы надоедать людям, а чтобы их развлекать, или для того, чтобы привлечь их внимание к вещам, на которые стоит смотреть и о которых не все знают. Я не могу поверить, Тео, что я такое грубое или неотесанное животное, которое заслуживает быть исключенным из общества или, по крайней мере, как говорит Терстех, которое «не должно оставаться в Гааге».

Разве я опускаюсь ниже своего уровня, когда живу среди людей, которых рисую, когда посещаю дома рабочих и бедняков или принимаю их в мастерской? Полагаю, этого требует мое ремесло, и только тот, кто ничего не понимает в живописи или рисовании, способен на нелестные замечания по этому поводу.

Я задаюсь вопросом: где берут своих моделей иллюстраторы из «The Graphic»[109]109
  Британская еженедельная иллюстрированная газета, выпускавшаяся с 4 декабря 1869 по 14 июля 1932 года. – Примеч. перев.


[Закрыть], «Punch»[110]110
  Британский еженедельный журнал сатиры и юмора, издававшийся с 1841 по 1992 и с 1996 по 2002 год. – Примеч. перев.


[Закрыть] и т. д.? Разве они не отыскивают их в беднейших лондонских переулках, да или нет? Разве знание людей – это врожденное качество, или они приобрели его с течением времени, живя среди людей, обращая внимание на те вещи, которые многие не замечают, и запоминая то, что многие забывают?

Когда я бываю у Мауве или Терстеха, у меня не получается высказываться так, как мне хочется, и это, скорее всего, приносит больше вреда, чем пользы. Когда они привыкнут к моей манере выражаться, это перестанет их беспокоить.

Все же объясни им от моего имени, как обстоят дела и что, если те или иные мои слова или действия их огорчили, я надеюсь, что они смогут простить меня; скажи им, найдя выражения получше тех, что могу подобрать я, и настолько вежливо, насколько потребуется, о том, как сильно они меня огорчили, как глубоко опечалили, как много горя доставили мне в те короткие месяцы, которые показались мне такими длинными из-за этой ссоры. Донеси это до них, потому что они этого не знают и считают меня бесчувственным и равнодушным. Сделав это, ты окажешь мне большую услугу, и я полагаю, что таким образом можно будет все уладить. Мне бы хотелось, чтобы они принимали меня таким, каков я есть. Мауве был очень добр ко мне и очень мне помог, но это продолжалось всего две недели – слишком короткий срок.

Прощай, Тео, приложи все свои усилия в этом деле; если мне будет сопутствовать удача, а не горести, мне не придется усложнять тебе жизнь. И на этом довольно, верь мне,

твой Винсент

Ты наверняка слышал о предложении, которое получил папа, и о том, что мама чувствует себя лучше, а дядя Сент болен. Я занят рисунками для К. М., но то, о чем я тебе написал, так угнетало меня в эти дни, что отвлекало от работы, и тогда я подумал: может, Тео сумеет пролить свет и все прояснится.

То, что меня это угнетало, неудивительно: Терстех уже сообщил мне о том, «что я не смогу остаться в Гааге», и мне подумалось, раз такой человек вбил себе что-то в голову, он повсюду и во всем будет чинить мне препятствия и вредить. Но как же такое возможно и какая муха его укусила? Даже если ему не нравятся мои рисунки, разве это причина, чтобы противодействовать мне, и к тому же такими методами?

222 (195). Тео Ван Гогу. Гаага, понедельник, 1 мая 1882

Дорогой Тео,

получил твое письмо с приложенными к нему 100 франками и сердечно тебя за это благодарю. Оно прояснило для меня больше, чем все мои размышления и тяжкие раздумья насчет Мауве и Х. Г. Т. Я кланяюсь тебе за это, так как верю, что теперь все стало ясно. Если я правильно понял, мне следует спокойно работать, не думая об этом и не принимая это так близко к сердцу, как раньше. По твоим словам, если я буду придавать этому слишком большое значение, то испытаю головокружение, которое возникает у того, кто, не изучив перспективы, хочет последовать за уходящими вдаль линиями в природе и дать им логическое объяснение. И мне думается, что вся перспектива может измениться, если сменить высоту уровня взгляда, который зависит не от предметов, а от смотрящего человека (нагибается ли он или встает на возвышение); так же и изменения в Мауве и Х. Г. Т. отчасти лишь привиделись мне, и их причина кроется в моем собственном настроении. Я не очень разбираюсь в подобных делах, но твое письмо дало мне твердую уверенность в том, что нет причины слишком волноваться, пока я буду продолжать работать. И хватит об этом, потому что есть много других вещей, о которых я хочу написать.

Меня очень тронуло сочувствие Хейердала, кланяйся ему от меня и передавай, что я очень надеюсь и почту за честь познакомиться с ним.

Сейчас у меня готовы два больших рисунка. Первый – «Скорбь» в большом формате, одна человеческая фигура без антуража. Но поза немного изменена: волосы не откинуты назад, а ниспадают на грудь и частично собраны в косу. Таким образом, становится видна линия плеч, шея в районе затылка и спина. А сама фигура прорисована более тщательно.

На второй, под названием «Корни», изображены корни деревьев в песчаной почве. Я попытался придать пейзажу то же настроение, что и фигуре.

Они отчаянно, словно изо всех сил, пытаются закрепиться в земле, и все же бури почти вырвали их оттуда. Как в той бледной худой женской фигуре, так и в черных искривленных корнях с наростами я стремился выразить нечто похожее на борьбу за жизнь. Вернее, в обоих рисунках поневоле отразилась эта великая борьба, потому что я, не мудрствуя лукаво, пытался оставаться верным той природе, которую вижу своими глазами. Во всяком случае, мне показалось, что в них есть некое чувство, но я могу ошибаться; как бы то ни было, ты сам должен их оценить.

Если они тебе понравятся, то, возможно, подойдут для твоей новой квартиры, и тогда получится, что я нарисовал их к твоему дню рождения, с которым я тебя поздравляю. Но так как они довольно крупные (целый лист бумаги энгр), не знаю, стоит ли их послать тотчас же. Что скажешь? Возможно, Х. Г. Т. примет это за наглость или мелочность, если я попрошу его добавить их в ящик с теми предметами, которые будут отправлены назад.

Хотя «Корни» – это просто «карандашный» рисунок, но он был заштрихован карандашом, который потом снова соскоблен, как это делают с живописью.

Что касается плотницкого карандаша, то я думаю об этом следующее. Старые мастера – чем они рисовали? Точно не «Фабером» B, BB, BBB и т. д. и т. п., но неотшлифованным куском графита. Инструмент, которым пользовались Микеланджело и Дюрер, скорее всего, был во многом схож с плотницким карандашом. Однако меня там не было, и я не знаю наверняка, но все же мне доподлинно известно, что с его помощью можно достичь большей глубины, чем с помощью изящного «Фабера» и т. п.

Графит мне больше нравится в своей естественной форме, чем тонко нарезанный в дорогих карандашах «Фабер». А блеск уходит, если для закрепления использовать молоко. Когда на пленэре работаешь [карандашом] «Конте», из-за яркого света бывает сложно понять, что делаешь, в результате лишь позже замечаешь, что рисунок стал слишком темным, но графит имеет скорее серый цвет, чем черный, и можно всегда расширить палитру, проработав рисунок с помощью пера: таким образом, самые темные оттенки графита в сочетании с чернилами выйдут более светлыми.

Уголь хорош, но, если использовать его слишком долго, он теряет свежесть, и, чтобы сохранить изящество линий, его нужно немедленно закреплять. Я заметил, что такие художники, как Рёйсдаль, ван Гойен, Калам, Рулофс, а также некоторые современные рисовальщики часто используют его и для пейзажей. Но если бы кто-нибудь изобрел хорошую ручку с чернильницей для работы вне дома, в мире стало бы больше рисунков чернилами.

Полежавшим в масле углем можно создавать прекрасные вещи, это я увидел у Вейсенбруха. Масло в этом случае закрепляет, а черный цвет становится более теплым и ярким. Однако будет лучше, если я начну использовать этот метод не сейчас, а через год, потому что я стремлюсь к тому, чтобы красота рождалась не за счет использованного материала, а благодаря моим усилиям. Когда я продвинусь в своем деле, то время от временя начну надевать парадный костюм – то есть работать с подобающими рисовальными принадлежностями. И если я сам чего-то достигну, то это станет двойным успехом и дела пойдут в гору. Но пока, до прихода успехов, нужно продолжать бой с тем, что встречается в природе.

В прошлом году я много писал тебе о своих представлениях о любви. Теперь я больше этого не делаю, потому что занимаюсь тем, что осуществляю на практике то, о чем писал. Той, к кому я испытывал описываемые мной чувства, не по пути со мной, она недосягаема, несмотря на всю мою тоску по ней. Разве было бы лучше, если бы я, ведомый мыслями о ней, пропустил все, что встретилось на моем пути? Я сам не могу судить, последователен ли я в своих поступках. Допустим, я начал рисовать землекопа, а он вдруг говорит, что ему нужно идти и он не может или не хочет больше позировать мне, – при этом я начал его рисовать, не спросив разрешения, – в этом случае у меня нет права обижаться на него за то, что он оставляет меня с едва начатым наброском. Следует ли мне отказаться от начатого рисунка? Я думаю, что нет, в особенности если завтра я встречу другого землекопа, который скажет: «Я готов прийти не только сегодня, но и завтра и послезавтра и понимаю, что тебе нужно, продолжай, у меня есть терпение и добрая воля». Возможно, мой первоначальный замысел не осуществится, но разве будет лучше, если я решу: «Нет, мне нужен первый землекоп, даже если он говорит: „Я не могу и не буду“»? Если я начну работать со вторым, совершенно не стоит работать в отвлечении от натуры, которая у меня перед глазами, и думать о первом. Так обстоят дела. И эти соображения я хочу добавить к тому, что писал по этому поводу ранее. Чтобы все устроилось, мне нужна твоя помощь, но я полагаю, что расходы будут не выше, а ниже той суммы, что ты присылал мне в последние месяцы.

Если я смогу рассчитывать на 150 франков в месяц, мне бы хотелось уделить этому занятию еще год. Я также надеюсь, что мне удастся немного заработать, но если нет, я, хоть и с трудом, смогу свести концы с концами. Что будет, когда этот год закончится? Полагаю, мои работы не дают оснований сомневаться в том, что я добьюсь успеха, при условии, что буду продолжать в том же духе и прилагать усилия. И потом, я не из тех, кто работает медленно или нудно. Рисование становится моей страстью, и чем дальше, тем больше оно меня затягивает, where there is a will is a way[111]111
  Было бы желание, а возможности найдутся (англ.).


[Закрыть].

Where is a will is a way – это правило должно действовать в обоих направлениях. У меня должно быть желание создавать, а у тех, кто мне симпатизирует, должно быть желание продавать или покупать мои работы.

Полагаю, если есть желание, можно найти и возможности. Но если я буду сталкиваться только с такими рассуждениями, как у Х. Г. Т., мол, это «не пользуется спросом», «вызывает скверное чувство», меня ждет море неприятностей. Ну ладно, как бы то ни было, чтобы справиться с отсутствием спроса и скверным чувством, я буду прилагать еще больше усилий в работе.

Здесь три ночи подряд бушевала ужасная гроза. В ночь с субботы на воскресенье в моей мастерской выбило окно. (Дом, в котором я живу, очень ветхий.) Разбились четыре большие секции, а само окно слетело с петель. Ты можешь представить, что на этом не закончилось. Ветер дул с равнины, и мое окно оказалось как раз на его пути. Ограда внизу также опрокинута, рисунки сорваны со стен, мольберт валяется на полу. Сосед помог мне приладить окно и прибить к нему шерстяное одеяло, заделав дыру величиной не меньше метра. Как ты можешь себе представить, я всю ночь не смыкал глаз. Возникли сложности с починкой, из-за того что это случилось в воскресенье. Домовладелец, небогатый мелкий торгаш, дал мне стекла, я оплатил работу. Это еще одна причина, по которой я хочу переехать в дом неподалеку. Там наверху есть вот такая квартира [см. иллюстрацию на с. 223].

Мастерская больше моей, освещение очень хорошее. Есть мансарда, полностью обшитая досками так, что не видно черепицу. Она невероятно большая – если захотеть, ее можно разделить на много комнат (у меня есть для этого перегородки). Аренда – 12,5 гульдена в месяц, прочный, добротно построенный дом, но он не может принести большего дохода, потому что находится «всего лишь на Схенквеге», а туда богатые квартиросъемщики, которых хотел бы видеть каждый хозяин, не заходят.

Мне бы очень хотелось ее снять, и хозяину я пришелся по душе, и он первый заговорил со мной об этом, и только потом я пошел ее посмотреть.

В заключение хочу заверить тебя, что очень часто думаю о нашем доме и что, по-моему, настроение с обеих сторон изменится через полгода, когда сладится то дело, о котором я тебе писал раньше, и родители приедут меня навестить. Но пока, к сожалению, время еще не настало, и сначала нам нужно сделать так, чтобы дело наладилось. Потому что папе и маме, которые в этих вопросах являются любителями, придется по душе, если все будет иметь более законченный вид (бóльшую четкость, как, по словам Мауве, называют это деловые люди в Бельгии), а от грубых набросков, которые ты сможешь оценить, когда побываешь здесь, им станет по меньшей мере дурно. До свидания, всего наилучшего.

Твой Винсент

Если ты вскоре приедешь, я не буду отправлять тебе те рисунки. Но мне пора уже время от времени что-нибудь присылать тебе, и если эти два понравятся, я приложу все усилия к тому, чтобы ты получил еще больше работ, и при этом самых разных.

Если ты покажешь своим посетителям те, которые тебе покажутся удачными, то, возможно, это станет началом и их можно будет выставить на продажу, в особенности если можно будет демонстрировать несколько разных рисунков одновременно: они созданы одним человеком, связаны друг с другом, дополняют и объясняют друг друга.

Самое важное для меня – чтобы мои работы понравились тебе. Если я добьюсь этого, продажи тоже пойдут. Но ни ты, ни я не должны подгонять события.

Я полагаю, что смогу многое создать, я собираюсь энергично работать и не считать ворон. И если я сейчас вновь посылаю тебе несколько своих работ, после того как ты вернул мне прежние, как я тебя просил («Аллея Меердерфоорт» и «Скорбь»), то лишь для того, чтобы продемонстрировать тебе, что я способен сделать так много рисунков, как ты захочешь. Если ты скажешь, что они еще незрелы, я продолжу работать дальше, прежде чем начну посылать что-нибудь еще, ибо то, что я выслал, не есть случайность: что у меня получилось, то получилось. Чтобы преуспеть, мне нужно какое-то время непрерывно работать. Но я хочу сказать, что, если ты уже сейчас сможешь показать кому-нибудь последние присланные мной работы, я начну посылать тебе новые, по мере того как они будут появляться. Те, которые ты сочтешь удачными, следует вложить в серое паспарту, и постепенно они образуют коллекцию для показа. Подумай над этим.

Я также нарисовал мужчину у печки – «Бедняка», пожилую женщину с улицы Геест, несколько женских фигур, которые, полагаю, станут хорошим дополнением к остальным, и еще маленькие наброски.

Я не предлагаю спешить, но подумать об этом стоит.

Ты начал мне помогать, не зная, что из этого выйдет, тогда, когда остальные не собирались этого делать. Мне бы очень хотелось, чтобы однажды ты спокойно смог сказать тем, кто считает твою помощь мне неразумным поступком, что ты ничего из-за этого не потерял. Это меня еще больше подстегивает, и я считаю, что ты должен оставлять некоторые рисунки у себя, и каждый месяц к ним будут прибавляться новые. Бывают дни, когда я рисую по пять вещей, но ты должен принимать во внимание то, что только один из двадцати рисунков оказывается удачным. Однако этот один из двадцати больше не является результатом случайности, и на это я могу рассчитывать. Каждую неделю будет появляться один, о котором я буду думать: «Этот останется». Лучше, если те, что «останутся», пока что будут храниться у тебя, чем если я продам их здесь гульденов за 10, и то по милости Божьей и как большое одолжение. Здесь все критикуют технику, но те же избитые истины я слышу, например, и по поводу английских рисунков. Когда я признался Вейсенбруху, что вижу предметы так, будто они нарисованы чернилами, он ответил мне: «Тогда ты должен рисовать пером».